В. Мачернис. Визии. Шестая

Витаутас Мачернис. Визии. Шестая

Усадьбу летняя ночь окутала, дремал  наш сад влюблённо,
Вдали звучала песня земледельцев  где-то.
И звёзды великаны освещали путь в усадьбу,
А над лугами туман простёрся в цветенье белом.

Я сидя в доме размышлял, на родину вернувшись с дальних странствий,
Картинами рельефными  воспоминания детства  раннего нависли,
И на меня глядели  строго предков старые портреты
И в сумерках  мне бабушка нежно улыбалась.

Я в прошлое смотрел... Но понемногу голова  склонилась и заплутали мысли,
Как дымка растворились в сновидении визия:
Мне снилось, я иду вокруг большого сада,
А с яблонь белые цветки как луговые бабочки летают,
Они кружат меня  баюкая как песня и ароматами своими
Подобно  душистому вину пьянят и развлекают.

Там в центре сада, под яблоней раскидистой, я видел, бабушка сидела,
А на  лицо её, глаза, сквозь ветви золотистой нитью солнца луч ложился,
И в волосах её играл ласкаясь ветерочек нежный,
Он яблонь лепестками её наряд украсил.

Приблизился я к ней. Она подняв глаза ко мне, вдруг повернулась:
„Так ты, сынок, домой наконец вернулся?!
Ты ближе подойди и рядом сядь, родимый...
Как долго я ждала глядя на дорогу не идёшь ли?!
Скажи, а не устал ли ты в жизни горькой этой?  бабушке  любимой!
Утешь меня за грусть большую этих дней тоскливых!“

А я сажусь и говорю: „Ты не поверишь, бабушка моя, как сильно по тебе скучал я,
Именью нашему и искал полей широких дали...
Ты помнишь, в  детстве моём раннем дальнем
Томителен был час когда пойдём в луга гулять мы.

И в жаркую пору  колосья спелые к земле поникли,
В янтарном озарении над лесами  венцы огня парили,
И в небе голубом над костёла башней из слоновой кости
Струилась белоснежно  чистота невидимо.


Мы по полям бродили, за руки держась, вдвоём неспешно,
И  к озеру пришли, оно хрустально было как будто бы  циклопа глаз,
Там птица одинокая взмыла ввысь, гнездо покинув,
За озером спустилась вниз, видать ей не хотелось улетать.

А я стремглав  садился уж в челнок потёртый,
И плыл по озеру к берегам далёким, самым дальним,
Когда уставший возвращался, ты говорила улыбаясь гордо: 
„Ты – беспокойный ветерок мой, проворный и живёхонький,
Кто знает, кем ты станешь, если повзрослеешь“.

Но это всё  в неге уж в прошедшей.
Гербарий  меж страниц  уложенных цветов весенних.
И в бесконечной грусти так глаза слезятся,
Когда листаешь ты фолиант воспоминаний.


Я повзрослел и дом родной покинув в мир помчался.
Был беззаботным,  с улыбкою хотел с рабочими я породниться .
Была  весна и тучки плыли в синем небе,
Я мчался по каёмке леса вдоль берёзок.

Искал я приключений ярких, с друзьями  лихо мчался...
Мы наслаждаясь солнцем все гуляли  по берегу вдоль речки.
Венки плели девчонки и головки украшали, а мы деревьев веток наломали,
Бросали в воду , чтоб зелёный тот шалаш несло теченьем вечным.

За день устав в пути, на холм усевшись, закатом солнца любовались,
Дыша глубоко, вниз смотрели, вдаль, в дома,  равнины.
Там вился в небе дым костра, что пастухи жгли в перелеске,
Потом пришла уж ночь  звездами небосклон усыпав,
Нас покорив спокойным благородством божьей мессы.

Но это всё  в неге уж в прошедшей.
Гербарий  меж страниц  уложенных цветов весенних .
И в бесконечной грусти так глаза слезятся,
Когда листаешь ты фолиант воспоминаний.

Потом судьба нас развела , и время написало штрих серьёзный в  лицах,
Я   книгу созерцать учился просветлённым взглядом.
Устав немного, стал я слушать голос робкий сердца,
Осенний солнца луч лицо моё зажёг отрадой .

Я голову склонив в безмолвии ледяном вошёл вглубь большого дома,
Закатный вечер  краски багряных небес плеснул на окна.

Я свечку тут зажёг, работал в тишине внимая звукам молча,
Ветров бушующих с севера прилетевших,
Протяжных песен что поют  бродяги  грустно.

И правду не найдя нигде печальные  глаза уставшие,
Глядели яростно восстав в пучине ночи:
И наши дни в огне сгореть как бабочки  спешат уже,
Забвение и смерть найдут лишь в мире отчем.

Но если так,  наивность, свежесть пусть погаснут,
Пусть боль придёт в мой день, во сна полёте,
Пусть юности горящий факел будет   в ночь заброшен,
Немного погорев, на землю вернётся чёрным пеплом.

Но иногда я чувствую: нельзя словами описать рецепты жизни;
И в стороне мечты оставив, надо чтобы в руках спорилась работа.
В ней  стержень  свой найти, и мощь копить, стараться победить нам
Препятствия.  Живи страна моя  под новым небом ты в почёте!

Я замолчал, а бабушка глядела на меня молча,
Потом склонивши голову сидела в тишине согнувшись.
За руку взяв меня, сказала: „Хоть многих слов я не смогла понять,
Но сердцем смысл их ощутила, любя тебя, мой внучек.

Когда-то маленьким, по утрам со сна вставая,
Ко мне ты прибегал с привета поцелуем,
Потом  уж долго под моим окном играл ты,
Скажи как я могла не любить тебя?

Я помню как  однажды, собрав с деревни всех собачек милых,
Как вихрь помчался ты играть в поля с собачьей стаей.
И не возвращался долго... Я вышла поискать тебя немного беспокоясь,
Нашла, конечно... Вы спали все вместе под оградой.

Тогда я на руки взяла тебя и по пути домой мечтала:
Мальчонка вырастет большим, возьмёт на себя бразды правленья.
И станут земли хорошеть в цветенье нежном,
Красивыми станут пенаты  и отчизна".

Вот утренний рассвет развеял пурпур снов ушедших,
Меня он заставил встать раскрыв  глаза широко:
Горело солнце в небе королевства
И в ослепительном свеченье заряжало мир наш гордо.

Я видел просыпались уж поля на солнце. Там первых ратников артели 
В движеньях сильных рук заутреннею песнь  творили.
Работа спорилась. И я пошёл помочь им поскорее,
В  равнины сияющих пространств безмерных.

И влёк меня с гор прилетевший утренний и лёгкий ветерочек,
Сказав: "Найдёшь ты сокровище бесценное в дороге этой"...
Земля умытая как слёзной радостной росою,
Сверкала с гордостью бессмертной.

Шарнеле, 1942

С литовского перевёл  А.Сальминк



Vytautas Macernis. Vizijos.

SESTOJI

Sodyba gaube vasaros silta naktis, ir snaude sutemoj didziulis sodas,
Kazkur toli girdejos zemdirbiu sodri daina.
Ir zvaigzdes dideles i griztanti sodybon kelia sviete,
Ir virsum pievu sklaistes lyg balta gele migla.

Sedejau kambary, ka tik is tolimos keliones tevisken sugrizes,
Kai is gyvu prisiminimu budo, kelesi vaikyste tolima,
O is senu paveikslu zvelge i mane veidai senoliu rustus,
Ir sviete sutemoj senoles sypsena.

Ziurejau praeitin... Bet pamazel sunki galva nusviro ant krutines, ir isdrike mintys
Pasikeite sviesiu sapnu srove:
Sapnavos, vaikstau dideliam sode,
Baltuciai ziedlapiai lyg mazos peteliskes i zolynus krinta,-
Jos sukasi ir snabzda, ir stipriu kvepejimu
Svaigina lyg vynu mane.

Ten sodo vidury, po didele pureta obelim, matau, senole sedi,
Jos veida ir akis nukloja lyg auksiniai siulai per sakas nusvire spinduliai,
Jos baltus plaukus nezymiai kedena vejas,
Ir margina rubus uzkrite obelu ziedai.

As prieinu arciau. Jinai atsisuka ir pakelia akis:
"Tai tu, sunel, grizai namolei?!
Prieik arciau ir sesk salia...
Kiek as dienu pralaukiau cia, i kelia zvelgdama, taves!
Sakyk, ar nepavargai pasaulyje? Sakyk senolei!
Paguosk jos praluketas, praliudetas dieneles".

As seduos ir tariu: "Senole mano, jei zinotum, kaip taves as pasiilgau,
Sodybos ir namu, lauku placiuju...
Atsimeni, vaikysteje kadais
Mes megdavom iseit laukuosna dujen.

O budavo kaitra. Javu perpus nulinke varpos,
Pakvipe gintaru liepsnodavo miskai ugny.
Ir melynam danguj lyg kaulo pilys gretimu baznyciu bokstai
Atrodydavo dieviskai balti.

Mes dviese eidavom laukais, rimti, uz ranku susikibe,
Sustodavom prie ezero, kurs buvo giedras lyg vienakio milzino akis,
Pakildavo ten paukstis vienisas, nuo lizdo nubaidytas,
Ir tupdavo anapus ezero, toliau patinges skrist.

O asen tuoj, i kiaura luota isisedes,
Nuplaukdavau net i toliausius ezero krantus,
Ir kai isvarges grizdavau, tu isdidziai sypsodama sakydavai:
"Tu mano nerami, maza zebenkstis, amzinai judrus ir gyvas,
Ir nezinia, kas is taves paaugus bus".

Bet visa tai siandien jau praeitis.
Tai knygon sukloti is vieno liudincio pavasario ziedai.
Uzlieja ilgesys begestancias akis,
Kai juos prisiminimu knygose vartai.

Atsimenu, kai tik paaugau, tuoj pasaulin isejau.
Buvau nerupestingas ir sypsodamas zvelgiau i dirbanciuju dalia.
O buvo pats pavasaris, ir debeseliai sklaides melsvumoj,
Isbege misko pakrastin, lapojo sviesus ir jauni berzeliai.

Buvau be galo neramus, todel siauciau vienmeciu ir draugu bury...
Visi mes ejom isdykaudami pagal sauleta laiko upe.
Mergaites puose galvas gelemis, mes lauzem medziu pumpuruotas sakeles
Ir metem vandenin, tegu jas nesa bangos isisupe.

Perdien pavarge kelyje, sauleleidzio metu kalnu slaituos susede,
Giliai nurime zvelgdavom zemyn, kur tieses lygumos, kaimai,
Ten kildavo i dangu piemenu sukurto lauzo dumai,
Paskui ateidavo naktis, barstydama dangun zvaigzdes,
Ir mus pavergdavo ju aukstas ir kilnus ramumas.

Bet visa tai siandien jau praeitis.
Tai knygon sukloti is vieno liudincio pavasario ziedai.
Uzlieja ilgesys begestancias akis,
Kai juos prisiminimu knygose vartai.

Paskui lemtis isskyre mus, ir metai pridave veidams rimtumo,
As knygon ibedziau sviesias akis.
Buvau pavarges truputi, sirdy kazko tai buvo gaila,
O veide zaide rudenines saules spindulys.

Palenkes galva izengiau i dideliu namu ledine tyla.
Cia buvo vakaras, languos pakores gestancio dangaus spalvas.

As zvake iziebiau ir dirbau tyloje pasiklausydamas,
Kaip priemiesciuos siaurinis vejas kyla
Ir kaip dainuoja valkatos liudnas dainas.

Tiesos nerade niekur, liudnos ir pavarge akys
Piktai suziuro i nakties gelmes:
Tai visos musu dienos lyg ugnies liepsnon iskridusios plastakes
Vien nezinia ir mirti tesuras.

Jei taip, teblesta pamazu jautrus linksmumas,
Tebuva dienos ir svajones skausmo surakintos,
Tegu jaunyste kaip ugnis, mesta i tamsia nakti,
Nusvietusi erdves, juoda anglim i zeme krinta.

Bet kartais as jauciu: ne taip kalbet reiketu;
Ir noris laime uzumirst ir darbui atiduot rankas.
Ir kaupias jegos, rods, galetum vargo ir kancios skliautus peciais nukelti
Ir visa sali po nauju dangum isvest".

As nutilau. Senole i mane pasiziurejo,
Paskui nuleido galva ir ilgai sedejo pasilenkus tyloje.
Tada, paemus mano ranka, tare: "Nors nesupratau as daugel zodziu,
Taciau atspejo juos sirdis, pamilusi tave.

Kai tu, mazytis budams, rytais is miego atsikeles,
Manes buciuot pribegdavai, paputes luputes,
Ir kai paskui toks rimtas zaisdavai ties mano langu,
Sakyk, kaip as galejau nepamilt taves?

Atsimenu, kaip karta tu, visus sunes susivadines,
Lyg viesulas isdumei i laukus.
Ir negrizai... As isejau taves ieskoti nusiminus
Ir parugej radau... vienoj kruvoj bemiegancius visus.

Tada ant ranku paemiau tave ir nesdama namo svajojau:
Uzaugs sunelis didelis ir savo teviske valdys.
Ir zeme taps lyg sodas zydintis,
Ir bus grazi genciu salis".

Kai rytmecio sviesa, ant mano blestanciu sapnu lyg purpuras uzkritus,
Isbudino mane, pasokau as ir kambary apsidairiau:
Tekejo saule. Jos gaisru pasvaistes
Kaskart liepsnojo vis placiau.

As pazvelgiau i bundancius laukus. Ten pirmos darbininku gretos
Iskele tartum maldai tvirtas, dideles rankas.
Taip gime darbas. Dirbanciu eilen ir asen isijungti nuskubejau
Per pievu lygumas placias.

Man einant is kalnu atskrides lengvas rytmetinis vejas
Kuzdejo: "Tavo laime pakely..."
Ir zeme pro rasas, lyg dziaugsmo asarom uzlietas veidas,
Spindejo nemirtinga, isdidi.

[Sarnele, 1942]