Я родился в рубашке

Если бы взялся   написать обо всем,
что прожито и пережито,
не хватило бы и целой жизни.
                Аурел Пену
               
   
   Знакомство моей матери Елизаветы Степановны Делиу с будущим мужем Иорданом (Юра) Васильевичем Пену состоялось в церкви поселка Хынчешты (Молдова), где мама жила и, будучи лицеисткой, пела в церковном хоре, а отец расписывал церковь. После окончания работы отец увез маму, без благословения ее родителей, в Румынию, к своим, в село Журиловка (Пашакышла) уезда Тулча. В селе Журиловка того же уезда 2 мая 1938 года, в 8 часов утра, в собственной рубашке (детское место) появился на свет я. По словам матери, эту высушенную рубашку (мой ангел-хранитель), что по народным приметам предвещает долгую и счастливую жизнь, она долго хранила за иконой. В связи с частыми переездами нашей семьи она где-то так и осталась висеть за иконой, из-за чего мама очень переживала, особенно когда цыганка нагадала, что у ее сына будет сложная и тяжелая жизнь, он трижды будет на грани смерти. Назвали меня Аурел (в честь первого румынского летчика Аурела Влайку). По официальной версии я родился в тот же день, месяц и год в поселке Хынчешты, в Молдове, что и записано во всех моих документах. О том, что истинное мое место рождения – Журиловка, узнал я от матери, будучи уже взрослым. А потом напомнили мне об этом в Румынии. Вот как это было.
   В 1980 году после детального изучения моей биографии органами КГБ (как тогда практиковалось) я был включен в состав делегации СССР, вылетающей в Румынию на переговоры. Среди делегатов я единственный был врачом, заслуженным рационализатором и изобретателем. В Москве, в Министерстве иностранных дел в течение нескольких дней мы изучали отчеты более 50 делегаций разного уровня. Меня заинтересовал один факт. Во всех заключениях отме¬чалось почти одно и то же: если бы госпожа Нистор (румынский переводчик на переговорах высокого ранга) была более лояльна к СССР, поставленные перед делегацией задачи можно было бы решить. На встрече с руководителем делегации я отметил, что неудачи предыдущих переговоров, наверное, объясняются некачест¬венным переводом: похоже, госпожа Нистор переводит как кому-то нужно, а не так, как надо.
– Вот в связи с этим на вас, как на высококвалифицированного специалиста, знающего молдавский язык, мы возлагаем большие надежды. Кроме того, есть просьба на родном языке до поры до времени не говорить. Включитесь в разговор, когда обнаружите ошибки в переводе.
   Честно говоря, мне стало не по себе от возлагаемой обязанности: не представлял, как сыграю роль заговорившего немого.
  Из-за снегопада самолет в аэропорт Отопень прибыл с опозданием на час. Нас ждали, у трапа встретили и любезно предложили сесть в теплый микроавтобус. Нам сказали, что переводчиком будет госпожа Нистор. На красивом румынском языке она неожиданно спросила:
  – Кто из вас господин Аурел?
  Я промолчал, сделав вид, что не расслышал. Больше она не повторяла свой вопрос. Человек из органов забрал наши паспорта и сказал, что получим их в день отъезда. И еще мы узнали, что нас постоянно кроме переводчика будет сопровождать дипломат Флоря, работавший раньше в Посольстве Румынии в Москве (он закончил Донецкий политехнический институт и знал русский язык).
   Переговоры начались во Дворце профсоюзов. После знакомства с программой на восемь дней и приветствий в адрес делегации мы приступили к работе. Первый час все шло нормально, а потом в переводе появились серьезные неточности, в основном при формулировании итогового заключения по обсуждаемому вопросу. Тогда я встал и сказал:
  – Госпожа Нистор, извините, пожалуйста, я понимаю, что передать все тонкости столь богатого языка, как русский, очень трудно, но, если вы не против, я вам помогу.
 
  Переводчик чуть растерялась, но быстро пришла в себя и согласилась. После небольшой паузы руководитель нашей делегации сказала, что она не против, если переговоры будут идти на румынском языке и будет вести их доктор Пену. Хотя я был готов к такому сценарию, но, честно скажу, растерялся, когда один из членов румынской делегации встал, взял красный телефон, позвонил кому-то и сказал:
  – Переговоры продолжаются на румынском языке, ведет их наш человек.
  Мне стало не по себе, хорошо еще, что эти слова никто не перевел на русский язык. И еще я понял, что отношения с СССР у румынского руководства очень прохладные.
   Я начал с небольшой, но программной речи:
– Мы, представители разных отраслей производственной и куль¬турной сферы СССР, приехали не решать какие-то политические вопросы, а поделиться с вами опытом в интересах наших народов. В частности, я, врач, рационализатор и изобретатель, хотел бы поде¬литься с румынскими коллегами своими разработками по улучшению диагностики сердечно-сосудистых заболеваний, которые с успехом применяются в Молдавии, и узнать, что делается в ваших известных клиниках. Например, я хотел бы посетить клинику в Фундень, где работают многие профессора, которых я знаю лично: кардиохирург профессор Поп де Поп, кардиолог профессор Илиеску и др. А вы, исходя из предложенной программы, решили показать мне и другим членам нашей делегации всего-навсего участковую поликлинику и больницу.
  Не буду приводить все свое выступление, но в таком ракурсе я рассказал о всех членах делегации, представлявших разные отрасли. И мое выступление оказалось результативным: на послеобеденной встрече нам была предложена совсем другая программа, были выполнены все наши просьбы о посещении тех или иных объектов.
   Я получил огромное удовольствие, побывав в ряде городов и лечебных учреждений. Коллеги принимали нас очень дружелюбно. За чашкой крепкого кофе мы открыто обсуждали волнующие проблемы. Везде меня называли профессором, хотя я не имел ученой степени и никто не представлял меня таковым.
  А вот как выяснилось, что румыны знают обо мне все, с рождения и по сей день.
   Случилось это в Бухаресте в Доме делегаций, где мы проживали. Собирались обедать. Перед входом в ресторан члены нашей делегации, что-то обсуждая, задержались на несколько минут. Я зашел в ресторан. Справа за столиком сидели те же люди, которых мы уже заметили в ресторанах других городов Румынии, где мы бывали. Поздоровался и, не успев дойти до своего столика, вдруг услышал:
  – Это наш человек.
Я повернулся и спросил:
  – Как это понять? Что значит: я ваш человек?
В ответ услышал:
  – Наш, потому что свой первый крик вы издали на румынской земле.
– И где именно? - спросил я.
– В уезде Тулча, село Журиловка, 2 мая 1938 года в 8 часов, – последовал ответ.
   Я почувствовал, как волосы стали дыбом, и понял, что румыны все про меня знают, даже то, что я   не знаю.
  Запомнилось посещение Фунденской больницы.
  Красивое, ухоженное здание. В холле много горшков с экзо¬тическими цветами и пальмами. В глубине бронзовый бюст Николае Чаушеску. Позже узнали, что он курирует эту больницу. Сравнивая ее оснащенность с другими больницами, я понял, что так оно и есть.
    Приняли нашу делегацию очень хорошо. Главный врач рассказал нам об истории больницы, ее отделениях, оснащенности аппаратурой и показателях. Если не ошибаюсь, в то время это была единственная больница в Румынии, где проводили операции на открытом сердце, а спустя годы в ней была проведена и первая в Румынии пересадка сердца. В конце беседы главный врач спросил, кого что интересует. Интерес был только у меня в силу того, что я был единственным врачом среди гостей. Я попросил показать отделения функциональной диагностики, инфарктное, кардиологию.
    В отделении функциональной диагностики я увидел хорошую зарубежную аппаратуру. Остановились возле велоэргометра (аппарат для нагрузочных проб, который в моем отделении функционировал уже 7 лет), и заведующий отделением стал рассказывать. Я отметил отсутствие рядом газоанализатора и поинтересовался, каким образом во время нагрузки определяется поглощение кислорода и выделение углекислого газа. Профессор ответил, что вместе с сотрудниками разработал таблицу, где по частоте сердечных сокращений определяют эти показатели. Конечно, можно было промолчать, но такой уж у меня характер… Я возразил:
   – Извините, коллега, но эта таблица давно разработана не нами, и, несмотря на то, что у меня есть немецкий газоанализатор «Спиролит-2», иногда я ею   тоже пользуюсь.
    В   инфарктном   отделении,   просмотрев   истории   болезни,   я поинтересовался, почему в лечении больных с острым инфарктом миокарда не применяются антикоагулянты, как у нас, по схеме, предложенной Е. Чазовым.
   В отделении кардиохирургии задержался дольше, здесь меня все интересовало (ведь я и сам был одним из таких больных). Показали больных, отобранных для протезирования клапанов сердца. Последней была девушка 18 лет, которую на следующий день готовили к проте¬зированию митрального клапана. Я посмотрел все функциональные методы исследования: ЭКГ, ФКГ, ЭхоКГ и рентгенограмму, не читая заключений специалистов. Потом послушал сердце во всех позициях и высказал свое мнение: протезирование только одного митрального кла¬пана при наличии недостаточности аортальных клапанов не изменит состояния здоровья пациентки. Коллеги переглянулись, также стали слушать сердце и согласились с моим мнением, только спросили, как быть с заключением эхокардиографии.
– Никак, – ответил я. – Самый точный метод исследования (так было и так будет всегда) – это ухо врача. Конечно, если оно способно дифференцировать шумовую характеристику нарушенной гемо¬динамики сердца.
  Потом мы еще долго обсуждали проблемы клинической и хирургической кардиологии. Я получил огромное удовлетворение от беседы с коллегами: эти были знающие специалисты. На обратном пути я продолжал восхищаться больницей и врачами, работающими в ней. Вдруг госпожа Нистор, которая во время моего общения с румынскими коллегами, оказывается, все переводила членам нашей делегации, сказала:
  – Ну, доктор Пену, вы сегодня были на голову выше наших врачей.
   Ее поддержал господин Флоря:
  – Нам иногда даже было неудобно.
  Я слегка смутился: я всегда остаюсь самим собой. Но в то же время хотел дать понять тем, кто в начале нашего знакомства с усмешкой (я это чувствовал) звал меня профессором, зная обо мне все, в частности, что не имею ученой степени, что я тоже не лыком шит.
  – Хоть это и нескромно, но отмечу, что обсуждаемые вопросы знаю очень глубоко, ибо я сам один из тех больных, кто нуждается в протезировании клапанов сердца.
  На следующий день прямо в Доме делегаций меня попросили проконсультировать двух сердечных больных. Я попросил разреше¬ния у руководителя делегации и консультировал их в ее присутствии. От вознаграждения отказался, хотя эти люди и обиделись. Я сказал:
 – Не хочу, чтобы об этом раструбила какая-нибудь ваша газета. Тем более, не хочу иметь неприятностей в Союзе.

  Последний день пребывания нашей делегации в Румынии. В зале ожидания аэропорта Отопень за чашкой черного кофе и рюмкой коньяка мы раскрепощенно беседовали. Моим собеседником оказался человек из органов безопасности Румынии, который, выполняя свою миссию, везде сопровождал нашу делегацию. И я спросил, каким образом они узнали все обо мне еще до моего приезда. Зачем все это надо, ведь мы – дружественные страны?
– Это моя работа, – ответил он. – Если хотите, я вам расскажу историю, приключившуюся со мной. Мы с семьей решили посмотреть российские города. Уже в Одессе я заметил, что за нами следует одно и то же лицо. Потом эта женщина сопровождала нас во всех городах, где мы побывали. Мы настолько привыкли к этому, что уже не обращали внимания. Но когда в Ленинграде я увидел ее в Эрмитаже, рассмат¬ривающей картины рядом с нами, то вышел из себя и позвонил в Москву в посольство Румынии: «Господин Флоря, убедительно прошу вас, скажите этим русским, чтобы хотя бы поменяли сопровождающего нас кэгэбиста, а то уже тошнит».
    Я посмеялся и все понял: есть такая работа.
   Объявили посадку в самолет, и мы стали прощаться. Я отозвал госпожу Нистор в сторону, мы попрощались как близкие друзья, и напоследок я попросил, чтобы по возможности ее переводы были направлены на налаживание дружеских контактов между нашими странами, ибо от этого все только выиграют.
   Прилетели мы довольные, что на этих переговорах было достигнуто многое. В Москве мою работу в составе делегации по налаживанию контактов между изобретателями и рационализаторами Румынии и СССР оценили очень высоко.
   По возвращении в Хынчешты руководство Госбезопасности МССР в сопровождении руководителя аналогичной районной службы (кстати, мой близкий друг Валентин Шумейко) изъявило желание послушать рассказ о моем пребывании в Румынии. Беседа состоялась в моем отделении, и мой рассказ ничуть не отличался от приве¬денного выше. Единственное – я в шутку сказал:
  – По вашим данным, из моего досье, с которым я познакомился в Москве, когда меня проверяли, чтобы включить в союзную делегацию, я абсолютно чист. Так оно и есть. А вот от румын я узнал про себя то, чего и сам не знал. Но тому есть объяснения: весь архив до 1940 года из Бессарабии был вывезен в Румынию, а с ним и мои секреты, что я родился там и по национальности румын.
   Через некоторое время в Москву с ответным визитом прибыла румынская делегация, которая посетила Кишинев и руководимый мною Хынчештский диагностический центр.
                ***
   В 1940 году отца направили в город Измаил расписывать собор. Там у меня появилась сестра Евгения. В Европе шла война, и мать понимала, что, несмотря на то, что у отца, художника-реставратора, бронь, его все равно призовут в румынскую армию, и убедительно просила отвезти нас в Хынчешты, к ее родителям. В 1942 году мы оказались в Хынчештах. Там и родился брат Тити.
  Из раннего детства почти ничего не помню. В памяти остались какие-то обрывки эпизодов, в которых я, по-видимому, принимал осознанное участие. Об одном из них, который часто возникает перед моими глазами и заставляет ужаснуться, хочу рассказать, тем более что есть и подтверждения очевидцев.
  Летом 1942 года, мне четыре с половиной года. Мой отец вместе с его старшим братом Александром Пену реставрировали церковь в селе Негря ныне Хынчештского района. Хотя с тех пор я больше никогда не бывал в этом селе, но как сейчас вижу церквушку на холме, огороженную забором из камня бут. Я плачу у одной из дыр в этом заборе и прошу дядю Александра, чтобы он поймал залетевшую туда очень красивую птицу – удода. Он подходит к забору, засовывает руку в дырку и вытаскивает эту птицу. Оттуда слышно, как пищат птенцы. Подходит отец. Я, подпрыгивая от радости, показываю ему птицу, а из дырки в заборе продолжает доноситься писк. Отец берет у меня птицу и, гладя по головке, незаметно раскрывает ладонь – птица улетает. Облетев круг, она, не обращая внимания на нас, опять залетает в гнездо, и птенцы тут же замолкают. От досады я стал сильно плакать и ругать отца, что он специально отпустил птицу. Отец поднял меня на руки и сказал: «Успокойся, сынок, я вернул маму детям. Неужели тебе не жалко, что они так громко плакали и просили отпустить их маму, чтобы она их накормила и напоила? Если бы ты забрал ее домой, то они все умерли бы». Я успокоился и стал гоняться за цыплятами и маленькими поросятами, которые паслись во дворе. Сколько времени прошло, не помню, но вдруг слышу крик: «Тяните веревки на себя, помогите! Он сейчас свалится на землю вместе с куполом!». Я поднял голову на крик, а там, на верхушке церкви, был мой отец, едва держащийся за наклонившийся купол. Не помню деталей… Но вот я уже на руках у отца, вокруг много людей. Они говорят, что чудо спасло от гибели моего отца. Некоторые смотрят наверх, где сияет свежепозолоченный моим отцом купол с крестом. После выпитых залпом нескольких стаканов вина отец пришел в себя, прижал меня к себе и сказал: «Вот, видишь, сынок, мы с тобой вернули маму-птицу птенцам и спасли их от гибели, а Бог спас твоего отца. Вырастешь, старайся делать только добро». Старожилы помнят этот случай.
   В 1943 году отца призвали на военную службу.
    1944 год. Через наш поселок днем и ночью в сторону румынской границы шли, не оказывая никакого сопротивления, измотанные немецкие войска. Со стороны Кишинева слышался грохот канонады. В небе изредка появлялись самолеты с красными звездами на крыльях, которые иногда на бреющем полете спускались низко и стреляли по разбегающимся солдатам. Мама, видя это, быстро подхватывала на руки младших брата и сестру (а я умел бегать сам) и прятала нас в погребе. Это повторялось часто.
  Однажды калитку открыл высокий подтянутый военный без оружия, но с планшетом на левом боку. Это был отец. Мы бросились к нему, стали целовать и плакать от радости. Думали, отец останется с нами, но оказалось, что он идет по тому же самому пути, что и румынские солдаты.
  К великому сожалению, он задержался у нас только на несколько часов, общались мы с ним мало. Отец не успевал отвечать на вопросы соседей, которых интересовало, когда кончится война и что с нами будет дальше. В разгар беседы прибежала наша родственница Евдокия Мирон и в слезах стала умолять отца помочь – немцы напились и стреляют в погребе по бочкам с вином, вино бьет фонтаном. Отец взял меня за руку, и мы пошли к дому деда Георгия Мирона. Отец на непонятном мне языке (потом я узнал от матери, что это был немецкий) что-то сказал немецкому офицеру, который приказал прекратить это безобразие. Инцидент как будто был исчерпан. Мы с отцом вернулись домой. Тогда мы жили у дедушки Степана и бабушки Анны, родителей мамы. Прижавшись к отцу, слушали, как мать упрекает его:
   – Юра, когда-то ты швырял деньги налево и направо, говорил, что твои дети будут жить во дворце, расписанном картинами. Сейчас ты уйдешь и, может случиться, не вернешься, а я останусь с тремя детьми на дороге. Ты же знаешь, что дом, в котором мы живем, не наш, новая власть заберет, а у матери в этом маленьком старом доме негде жить.
  Отец не успел ответить, как в комнату вбежала бабушка Анна:
  – Юра, забирай Аурела и быстро прыгай в окно: пьяные немцы ищут тебя, грозятся расстрелять из-за этого проклятого погреба!
  Отец схватил меня, выскочил через окно и побежал между деревьями. Немцы что-то кричали и стреляли в нашу сторону из автоматов.
Перебравшись через забор, мы оказались по ту сторону горки и спрятались в погребе у знакомых. Погони не было, пьяные немцы, наверно, застряли в заборе из густого колючего терна. Только тогда я почувствовал жгучую боль в левом плече и как что-то горячее растекается по руке. Оказалось, что рикошетом от дерева в мое плечо попала пуля. Отец не растерялся (да и я старался вести себя как взрослый), нагрел на костре большую иглу до красноты, согнул ее в виде крючка и рывком вытащил пулю. Я даже не успел заплакать. Правда, рана долго не заживала, и глубокий след на плече остался по сей день. Этот шрам, когда учился в школе, особенно в младших классах, давал мне повод хвастаться перед ребятами, что я, мол, – участник войны. Мальчишки с большим интересом, а некоторые даже с завистью слушали в который раз мой рассказ о войне и встрече с отцом.
  Отец, получив известие, что дома все благополучно, крепко обнял, поцеловал меня и сказал:
  – Запомни, Аурел, ты самый старший в семье (а мне было тогда неполных шесть лет). Если вернусь, сделаю из тебя хорошего художника, если нет, ты должен стать врачом. Будешь лечить маму: она, больная, остается   с вами троими.
    Эта встреча с отцом оказалась последней. В конце 1944 года мы получили от него последнее письмо. Он с войны не вернулся. Позже пришло уведомление, что он пропал без вести. Это оставляло какую-то надежду, что он не погиб и, может, вернется. Но этого не произошло. Даже сейчас, когда я сам уже в два с половиной раза старше отца, я все еще жду его. Все кажется, что вот-вот откроется калитка и войдет мой молодой высокий и красивый отец.
   Вернулся я к своим лишь когда мне передали, что немцы ушли в сторону села Мерешены (в направлении румынской границы). Увидев меня, дедушка Степан обрадовался и тут же предложил пойти с ним на виноградник принести что-нибудь из еды. Мама не хотела меня отпускать, боялась. Хотя солдат уже не было, в небе часто кружили самолеты, которые иногда спускались так низко, что можно было разглядеть летчика. Дед успокоил маму, и мы пошли. Виноградник находился в полукилометре от дома в сторону леса, в нескольких сотнях метров от села. Посередине виноградника дед вырыл погреб, где держал корову, пряча ее от немцев, которые каждый день, обходя дворы, забирали яйца, кур, поросят и другую скотину. Поверх погреба между черешней и орехом дед построил шалаш, где ночевал сам. Иногда с ним оставался и я. Отсюда он каждый день приносил нам молоко в военных фляжках.
  Убедившись, что все в порядке, дед сделал мне знак, что можно спуститься в низину, где находился хороший огород, и собирать овощи. Но не успели  мы выкопать молодую картошку, как над нами стал кружить самолет. Дед забеспокоился, схватил меня за руку, потащил за собой, прижимаясь к земле. Выбравшись из рва, мы притаились под высокими деревьями черешни (какое вкусное варенье готовила бабушка Анна из этой горькой черешни, какие изуми¬тельные пирожки пекла с ней!). Самолет сделал разворот в сторону леса, и через несколько мгновений там, где мы копали картошку, стали рваться бомбы.
– Сволочь! – ругался дедушка. – Наверное, подумал, что мы несем продукты раненым солдатам.Успокоившись, мы пошли в село. Только вышли на центральную дорогу,   а навстречу нам, рыдая, бежит мама:
– Слава Богу, живы! Мы все видели, боялись, что вы погибли. Папа, сколько раз просила тебя – не бери с собой ребенка: если суждено погибнуть, то погибнем вместе.
  На второй день в селе было спокойно. Но после обеда вдруг послышались приближающиеся издалека гул и грохот. Оказалось, это колонна машин и танков Советской Армии, освободившей уже поселок Хынчешты и направляющейся в сторону румынской границы. Колонна остановилась напротив нашего дома, на площадке, где мы, дети, играли в футбол. Офицер произнес на русском языке короткую речь, которая тут же была переведена на молдавский язык. Смуглый черноусый солдат сказал:
 – Сегодня, 25 августа 1944 года, для большей территории Молдавии и для вашего поселка Хынчешты война закончилась.
Собравшаяся толпа из детей, молодых женщин, стариков стала хлопать, кричать:
 – Спасибо, да хранит вас Бог до окончательной победы над фашистами!
Солдат угощали вином, хлебом, брынзой – у кого что было. А мы, ребята, в это время залезали на танки и кричали: «Ура, мы победили!».
  Солдаты немного прокатили нас на танках и двинулись в сторону леса. А на том месте, где только что стояла колонна солдат с военной техникой, толпа стала еще больше. Подошли люди с соседних улиц (все вышли из своих убежищ), отовсюду слышалось: «Победа! Победа! Победа! …»
  На следующий день, несмотря на то, что вдалеке еще был слышен грохот пушек, мы с дедом пошли на виноградник. За селом встретили группу военных и гражданских, которые подбирали раненых и погибших. Раненых грузили на машины и куда-то увозили, а мертвых, забрав документы, сбрасывали друг на друга в траншеи и закапывали. Это было как в кошмарном сне. Я заплакал, прижался к дедушке и сказал:
  – Как им не жалко бросать людей, как дрова, в эти траншеи?
Дед сурово посмотрел на меня и ответил:
– К сожалению, так кончаются все войны.И спустя шесть десятилетий перед моими глазами все стоит эта страшная картина.
  Мы пошли дальше в сторону виноградника, но почему-то прошли мимо и оказались на опушке леса. Там было еще страшнее: какие-то люди разували и раздевали мертвых солдат. Дед ругался и грозил им божьей карой. Кто-то в ответ буркнул, что, мол, все равно это добро сгниет. Дед не стал больше говорить с ними, и мы принялись собирать сухие ветки для костра. Вдруг из густых зарослей раздался стон. Мы подошли и увидели, что там лежит раненый молодой немецкий офицер. Дед осмотрел его. Оказалось, что у него перебиты обе ноги, а в животе зияла огромная рваная рана, из которой выбухали петли кишечника. Дед засунул их внутрь, прикрыл раненого рубашкой, потом шинелью и сказал, что тот умирает. Вдруг раненый широко открыл глаза, приподнял руку и, показывая на карман, мешая немецкие и русские слова, стал что-то говорить. И дедушка его понял. Из кармана раненого он вынул толстый кожаный бумажник, где находились документы, деньги, письма и фотография, с которой на нас смотрели молодая женщина и две рыжие девочки – близняшки лет пяти, обнимающие папу, того самого офицера, что умирал здесь, в Хынчештском лесу, далеко от своего дома. Раненый из последних сил что-то говорил дедушке, показывая на оборот письма (там был указан его домашний адрес), на хромовые сапоги и на землю. Дед объяснил мне, что раненый просит подождать, пока он умрет, потом забрать сапоги, закопать его и отправить по адресу фотографию, указав место, где он похоронен. Маленькой военной штыковой лопатой, отстегнув ее от пояса раненого, дед принялся копать яму. Не успел он закончить, как офицер скончался. Его мертвое лицо было спокойным, он умер с надеждой, что его близкие когда-нибудь узнают, что он предан земле. Дедушка положил мертвого в неглубокую яму, вложил в карман бумажник, взяв лишь фотографию и документы, прикрыл ему лицо плащом и забросал землей. И вырос холмик у подножия старого дуба.
   Дед сдержал свое слово, слово старого воина (участника первой мировой войны): он отправил письмо и документы по указанному адресу в Германию (это я знаю точно), но дошли ли они до адресата, не знаю. Человечностью дедушки Степана, проявленной даже по отношению к врагу, я не перестаю   восхищаться и сейчас.(Продолжение следует)