От рассвета до заката. ТриптиХХХ

Ночь на исходе.
Морок густой молоком разбавляя
мерно, по капле,
утро меняет ту ночь тихой сапой.

Пёс криволапый,
что сторожит рядом чьи-то угодья,
мило виляет,
пёс его знает, рассвету ли, нам ли.
Лишь бы не цапнул.
Жаль это утро испортить укусом.
Воздух не в ноздри –
в глотку вливается пряным нектаром,
щедро и даром.
Алой парчой и сиреневым драпом
скрыты искусы.
Самое время решиться на постриг.

Тщетное. Чары,
что не дают мне забыть о соблазнах:
тела изгибы,
флёр ароматов, прозрачность покровов...
Мир драпировок,
властный над грязью, что маска над харей,
грязи подвластен –
зыбкий молочный шифон с тела скинут
в плюху коровью.
Жажда моя доросла вожделенья.
Я наклоняюсь,
с мыком смакуя прохладную кожу.
Легкою дрожью
ты отвечаешь, и я, пьяный кровью,
встав на колени,
пью тебя, сладкие капли роняя...

Музыкой божьей
капает, льётся в нас птичьей любовью
рондо коленец.
Так соловей пустоту наполняет.

* * *

Милый мой, нежный мой друг,
час расставанья насвистан нам
птицей незримой и выспренней.
Тает тепло твоих рук.
Ждёт меня серый костюм,
вышитый серыми буднями.
На день друг друга забудем мы.
Время – свирепый пастух,
гонит нас витым кнутом
то на убой, то на пастбище.
Слышен в рождённом и в гаснущем
свиста кнута обертон.

Город встречает меня
парой классически чеховской.
Но – не смешно. Не до смеха мне –
похоть людей не унять...
Тонкий, пленен красотой,
глаз не отводит и пялится,
толстый же жирными пальцами
лапает сразу.
Простой...
Дальше... Проныра-юнец,
С липкой в штанах карамелькою,
лихо плюёт в меня мелкими
злыми плевками.
Наглец...
Дальше... Седой старичок
бросил в меня своей палкою.
Ах, до чего ж его жалко мне.
Как он теперь?
Дурачок...
Дальше... Трудяги цехов
слили мне в раны открытые
грязь свою. Морды небритые...
Мутны потоки грехов.

Нелюди,
сволочи,
сброд!
Гадят, плюются и лапают.
Крутятся вентили-клапаны,
мерзость поганая прёт.
Шаткий алкаш засадил
мне с перепоя бутылкою...

Где же ты, милый мой, пылкий мой?
Ты разлюбил? Позабыл?
Милый мой, добрый мой друг,
я обесчещена городом
бешеным, алчным, исколотым.
От извращенцев, ворюг
сам
начинаешь
грешить...
Под голубей воркование,
порченой, битой, израненной
я умираю. Спеши..

* * *

Липнет ко мне несмываемой грязью
усталость. Вечер.
Днем-рублеловом я схвачен, закручен,
измотан. Съеден.
Я не пойду для спасенья к соседям,
к столу и к пляскам.
Шёпот твоей неразборчивой речи,
как мед, текучей,
Мне несравненно милее всех этих
бесед и пьянок.
Здравствуй, родная, пришел я на встречу
с тобой. Но, боже,
в клочья изорван наряд твой, до кожи!
Под ним заметны
бурые струпья на теле... И рваным
укрыты плечи,
грязным, в навозе, шифоном... И дрожью
коровьей, бычьей
бьет мое тело... И капают слезы
на стан, смердящий
тленом... И я пред тобою, лежащей
на жутком ложе,
снова встаю на колени. В обличье
твоем плачевном
силюсь, сквозь слёзы, увидеть манящий
знакомый образ.
Как ты могла превратиться в старуху
за день всего лишь?
Есть ли лекарство от этой злой боли?
Ищи – обрящешь...

Пробую. Скинув последнее с рёбер
в коровью плюху,
В грязную бурую плоть, в корках соли,
войду неспешно.
Медленно, словно покойник оживший,
раскинув руки,
лягу, замру и без крика, без звука,
с потухшим взором,
просто отдамся течению грешной
и грязной жижи.
Стая ворон нас возьмёт на поруки.
Под грай громовый
вниз поплывем мы, где ждут нас и примут
две тьмы, две бездны:
Море и Ночь. В них уйдут неизбежно
все наши муки.
Море все раны на теле промоет,
а Ночь, как гримом,
мраком тягучим своим нас любезно
намажет. С этим
чудо обряда свершится. Ты, речка,
сольёшься с Морем.
С Ночью сольюсь я. Ни грязи, ни горя
не будет. Песни
звёзды нам будут тянуть до рассвета,
чем боль залечат.

Частью безмерного станем покорно.
Покой чудесен.
Будем друг друга любить беззаветно.
Так будет вечно...