Клуб 27 или Моря, уходящие в небо

«Солнце походило на монету, которую кто-то облил керосином,
поджёг, сунул мне в ладонь, сказав: "Подержи-ка парень,
пока я сбегаю за газетой" -
и ушёл, чтобы никогда не вернуться»

Ричард Бротиган




       Мы хоронили его в поздний ноябрь:  падал редкий снег, кружился, становился гуще, плавно приземлялся на  бледноватое лицо покойного  и тут же таял. На удивление оно было детским, хотя ему было двадцать семь,всего двадцать семь лет… было несколько дней назад. И он останется для нас таким навечно. Гроб несли четыре человека – кто я не помню, так как слёзы душили и сжимали мои глаза, я шёл впереди всех и нёс чёрно – белую фотографию Андрея, всё вспоминал, как детьми мы бегали по двору, и наши хриплые и уставшие голоса:
 - Вынеси попить!
 - Нет, нас загонят домой, уже и так смеркается.
И действительно, легкая, чуть прозрачная дымка одинокого облака появлялась на чистом и почти тёмно – синем куполе неба. Андрей часто засиживался на скамеечке недалеко от нашего двора, любовался  то зеленеющими и обвисшими над землёй клёнами, то уходящими закатами. Я наблюдал за ним и  не понимал, что это всё значит: мне было всё равно. Между тем, настал мой черёд прощаться с другом. После чего  я стоял ещё минуту и смотрел на него: веки посинели, на ресницах таяли первые ростки наступающей зимы  и превращались в капли. Моя горячая, чуть озябшая и красноватая ладонь коснулась его остылых, белых рук: «Моря ты так и не увидел», - произнес я. Щёки разъедала соль, вызванная слезами.
         Долго рыдали и даже выли родственники, друзья, коллеги. Андрея закопали, поставили над ним дубовый светлый крест, могилу обложили  венками. И долго ещё ночью этого тяжёлого дня, в полусне, в голове моей кружились слова, которые в равномерном гуле произносились народом, когда после отпевания из храма выносили умершего: «  Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас»

     Андрея считали не от мира сего. И действительно, была в нём определенная  непохожесть на других. Он мог запереться на три дня в своей комнате и перечитать стопку книг самых разных авторов: от Достоевского и Есенина до Буковски и Гёте, в то время как его сверстники отмечали Новый Год в компании красивых девушек и пили алкоголь самых разных сортов: от "Ягуара" и  "Российского  шампанского"  до "Столичной" и "Арарата".  Когда я звал его с собой на очередное веселье, он чаще всего отказывался, а если и приходил, то обычно молчал, выпивал бокал красного и старался уйти. Он знал, он понимал, что все те личности, которых видел, не помогут ему в трудные минуты жизни и более того, не станут друзьями.  В крайнем случае, приятелями по бутылке – как это часто случалось с большинством в нашем маленьком городке.

      Однажды мы ехали по пустынной, чуть затуманенной дороге, и  солнце уходило на запад.
- Остановись, - сказал он мне. Я это сделал.
Андрей вышел из машины и приложил ладонь к асфальту, почувствовал его гладкость и теплоту. Череда березовых стволов смотрела на него, неистово шумела. Жестом он приказал мне уехать.  Привыкнув к его странностям, я не спросил для чего и выполнил дело. И только потом узнал: в глубине поля, у которого мы расположились, его ждала девушка. Полуобнажённые, они лежали в высоких стеблях пожелтевшей ржи. Андрей смотрел на небо, обдающее зрачки лёгким фиолетовым оттенком, и пускал в него белый дым:
- Мы не будем жениться,- прошептал он, - я не люблю свадьбы, толпища пьяных родственников, гармонь, все эти пляски да частушки, обращённые  к постельной тематике возлюбленных.
- Что, совсем не будем?
- Это случится, конечно, случится. Я бы очень хотел.
- В таком случае мне твоя идея очень нравится. Но где и как мы проведём наше время? Хочется остаться наедине и чтобы никого рядом, никого.
- Ты знаешь, своё лето я часто проводил в деревне у дяди. Там не было ни души, кроме моих  близких, сейчас они туда не ездят, но мы вполне можем.
- А как же море? Место, отключенное от всех, кто нас окружал эти годы, потрясающе, а  волны…
- Море – это мечта, возможности нет. Однако впереди целое будущее.

  И они действительно расписались  через несколько месяцев, затем уехали в загородный дом. Многие осуждали их поступок, ведь  у нас так  не принято. И даже одноклассник, с которым мой друг практически не общался, кстати, к тому же он торговал гашишем, но все почему-то об этом молчали, заявил: «Слышь чё, хлеб соль, все дела, мы бы отпраздновали это дело, а он, змея, ускользнул».  Остальные поддержали его мысль, но вскоре забыли.  А им было всё  равно. Они  вдавались в подробности прошлого, будущего и даже настоящего. Для них существовало их собственное время и общее пространство. Двое  лежали в лодке и смотрели на звёзды. Вода сладко нежилась в русле, небо ласкало глаза  языком – тёмно синеватым цветом, а  его сладкость уже позже, после сумерек,  заставляла их выпивать все рассветы одним глотком. И когда это случилось, когда ощупью, не открывая глаза, можно было почувствовать мягкость согретых простыней и стук сердец, и ранний  утренний ветер, Андрей рассказал своей жене о том, о чём не говорил никому:
 - Я помню, как будучи  ребёнком,  просыпался в лучах молочных рассветов, но отнюдь не в городе, а где - то вдали от него. Дымились поля – туманы. Бледнел ломтик луны, переливалась роса и целовала ветки старинных, могучих клёнов, а также изумрудные травы. Я смотрел в окошко маленького деревянного дома, потом выбегал на улицу: было холодно и зябко, но я всё равно останавливался и смотрел вдаль… Мне, восьмилетнему малышу, казалось, что нет ничего вдохновеннее увиденного пейзажа. После я снова убегал в дом и запрыгивал в тёплые объятия белоснежного одеяла, вскоре засыпал довольный и обновлённый.
 - Это происходило здесь? В этом доме? Ты просыпался ещё совсем маленьким мальчиком на этой постели?
 - Да, милая, именно тут. И я не думал, что когда-нибудь окажусь здесь с тобой.
 - Ты остался таким же, каким и был. Самое настоящее дитя,  которое нужно оберегать.
 - К сожалению, нет. И вот дослушай мои мысли. Может, всё прозвучит слишком художественно, но я часто об этом думал, и мой текст стал довольно  гладким.
Говорил он спокойным ровным голосом, но была в нём какая – то отягощающая грусть. Обычно это случается, когда речь идёт о правде, но нам трудно в неё поверить. Андрей продолжал, на фоне его слов играла музыка. Он очень любил Джима Моррисона и Эми Уайнхаус:
 - Сейчас я  чувствую, как с годами меня тщательно отшлифовывают, высасывают детство, убивают некий сакральный космос и кометы стремлений. Мечты притаптываются стереотипным мнением общества подобно тому, как трава вминается в землю под давлением грязных сапог браконьеров.
Он вздохнул и попросил чаю – чёрного, с лимоном. Она принесла ему прозрачный из толстого стекла стакан с ароматным напитком внутри. Дотронешься  - горячо.  Андрей сделал несколько глотков и почувствовал, как его тело наполняется теплом. После он взглянул  на свой безымянный и золотое обручальное на нём кольцо, притянул к себе молодую супругу и коснулся подбородком её  голого плеча:
 - И вот, порой  я  обращаюсь к нему – к одному из равнодушных лиц, чьё внутреннее содержание напоминает мне обыкновенных фарисеев, и говорю, что высшее счастье есть любовь. Мне противоречат и пытаются вытолкнуть из головы  эту дурь, но я продолжаю хранить в себе её – свою юность, и в некотором роде тайну, высшее духовное начало  - истинную суть человеческого проявления, ибо если этого не делать,  каждый из нас станет камнем с пустотою внутри. Цвет его будет асфальтовым – таким же, как и общество вокруг нас, то есть кустарным,  а поверхность гладкая, как яичная скорлупа, а она, как мы знаем, хрупкая. Стоит ей разломиться, и из сердцевины вынырнут все страсти, все первичные потребности, роднящие нас с животными.
 - Андрей, мне кажется, ты слишком чувствителен. Это и есть проводник между тобой и мечтательностью. И, пожалуй, это одна из причин, почему я вышла за тебя.
Девушка приблизилась к нему, обняла за шею и, кажется, в этот момент ещё одна ослепительная вспышка пламенных чувств, состоящих из нежности, отдалила их от того мира, что существовал за пределами сближения. Она видела в муже  будущее. Он же, в свою очередь, топил пережитое  когда – то одиночество  и любовался в настоящем родными ключицами. Оба были неимоверно счастливы.

  На следующей неделе того же июльского месяца Андрею снилось море. Оно звало его к себе. Море, которое он нашёл в книгах у Байрона и Хемингуэя. Волны накатывались одна на другую, переливались под лучами бледной луны и шептались. Но то было сновидение. Оказавшись вне его власти, при желании можно приблизиться к открытому настежь окну и увидеть развесистые клёны и дубы – старинных жителей этих мест. Они, подобно своим собратьям – волнам, тоже о чём – то говорили, раскачивали  ветви, повинуясь указу ветра, и шелестели листвой. Андрей всё ещё спал. В его голове соединилось всё: и деревья, и море, и песок, и травы. Он видел их и восторгался, словно маленький мальчик.
К вечеру  двое отправились посмотреть на побережье реки в закатные часы. Они увидели, как ели и их верхушки, обожженные рубиновым пламенем, утопали в нём. Ядро расплавленного светила  напоминало растёкшийся чуть красноватый яичный желток. Возлюбленные пили вино и разговаривали. Он рисовал. Она наблюдала за ним:
 - Жаль, что нельзя взять немного красок с неба. Обмакнуть кисть в мягкий  красноватый оттенок и нанести затем на бумагу.
- Как ты догадалась? Я тоже мечтал об этом. Ещё в детстве ко мне приходили такие мысли. Неудивительно, что я в тебе разглядел эстетическое восприятие мира.
- Этим мы и похожи, мой милый.
Андрей развернул этюдник в её сторону и подошёл  к девушке, аккуратно  расстегнул верхний замок её платья,  перед ним обнажилась фарфоровая, с тонкими линиями, спина. На ней можно было заметить следы раскалённого солнца  цветом переспелой рябины. Она повернула шею в пол оборота. Рука художника  двигалась вверх и вниз, скрипел карандаш….

По вечерам он читал ей некоторые отрывки из любимых книг: «Помню  большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий  аромат  опавшей  листвы  и  -- запах антоновских яблок,
запах меда и осенней  свежести.  Воздух  так  чист,  точно  его совсем  нет,  по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков  и  насыпают  яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город, -- непременно в ночь, когда так   славно   лежать   на  возу,  смотреть  в  звездное  небо, чувствовать  запах  дегтя  в  свежем  воздухе  и  слушать,  как осторожно  поскрипывает  в  темноте  длинный  обоз  по  большой дороге. Мужик, насыпающий яблоки, ест их сочным треском одно за одним, но уж таково заведение --  никогда  мещанин  не  оборвет
его, а еще скажет:
     -- Вали, ешь досыта, -- делать нечего! На сливанье все мед
пьют».  Она слушала восторженно и произносила: « И вправду, ведь скоро осень.  Листья желтеют, ночи становятся холоднее…»


     В постепенно выцветавшее утро на перрон прибывал поезд. Я оказался на вокзале как раз вовремя. Открылись двери вагонов, замаячили синие пилотки проводниц. Долго пришлось  высматривать  новоиспеченных супругов и, наконец, передо мной вырос  улыбающийся голубоглазый Андрей, державший одной рукой битком набитый  чемодан, а другой кисть девушки с огненно-рыжими вьющимися волосами. Они сияли. Мы ушли с вокзала и загрузили багаж в машину. Вся наша  дорога искрила разговорами  и шутками, пока на горизонте не стала вырисовываться  хрущёвская пятиэтажка. Я помог друзьям занести  вещи в квартиру, а после  мы выпили терпкого кофе, к несчастью, мне нужно было покинуть их. Мимо меня проносились обветшалые кирпичные здания, недостроенные заброшенные избы, разбитые дороги  и  хмурые прохожие. Облака тоже не отставали – набирались свинцом и, казалось, тяжестью бетонных плит, что ложились на плечи. Совсем не то, о чём грезил он.

   Как-то  ночью случился звонок: « Андрея убили». Сердце выпрыгивало из грудной клетки, белый – чёрный - красный – синий на настенном календаре в прихожей,  лестница -  как бы не упасть, дождь и тучи, тучи, тучи, вода, смешанная со слезами – как это могло произойти, почему?  И только через несколько минут я узнал:  тело друга  было безжалостно изуродовано ножом и сброшено в местную реку, где его уже и нашли.  Стояла за этим компания пьяных бунтарей: им  не понравилось, что какой-то «дико начитанный  грязный интеллигент», «зажатый и скромный чудак» учил их жизни, а именно попросил справлять нужду вдали от жилого подъезда. Вероятно, вдобавок они были накачены каким-то веществом. Так ушёл из жизни «Андрейка юродивый» - как выразилась соседка – старушка, - «Царство ему Небесное».
Но не то, всё не то, не верится до конца. Я смотрю на портрет моего дорогого друга   -  статного скуластого красавца со смоляными волосами, вечного мечтателя, и вижу его море, уходящее в небо, и яблоневый сад, и звёзды, и золотые поля, а в мутном стекле «город окаменевшего цвета водки», чёрные штрихи птиц, хлопья снега и белый катафалк со спящим одиноким  Андреем, почему – то радостным. Ему было двадцать семь, всего двадцать семь лет.