Она любила

Рассвета лучи -
лекарство безлюдного города,
как ангелов шалость
в тени златогривых аллей.
Умри, но молчи.
Пиши на золе
своих заблуждений без господа...

Она просыпалась.
Она, как всегда, не любила
это время с его объяснимостью
обывательской трути
на вымеренной шкале
расписаний,
придуманных необходимостью
того, что не очень, но было
без слез и без мути
в глазах от пустых ожиданий.
День плыл, как всегда,
качаясь над рябью сознанья,
ненужные мысли тонули в трюизме
и, вроде бы, всё без вреда.
Вечер в унынии парковом
не из этой жизни
без отекших причин
и беззубого рта
черни, листающей вакуум,
разглаживая пудрой
морщин незаметную дряхлость.
Шептали уста
о долгом и мудром,
о том, что другим не досталось.

Она сидела под старыми липами,
играя в уме
ненужностью сказанных фраз,
одна при вечерней луне.
И ветер - слепой богомаз,
поднявшись вороньими криками,
печали прибавил,
но только не сути.
Время
беспечно и неумолимо
без правил
плы'ло
то в капканы, то мимо.
Она работала в детском приюте.
Она любила.
Даже увлекалась поэзией.
Читала наизусть
Блока и немного Шекспира.
Была нежна и красива
в глазах ее грусть,
а сердце упивалось иллюзией
доброго мира.
Вечер
бессмысленно и тоскливо
уползал равнодушной рептилией
с голубого эфира
неба.
Ветер,
обнявший ее колени,
прогнал расстонянье идиллии.
Крошки засохшего хлеба
с продрогших ладоней
падали на неровный асфальт тротуара,
собирая у ног ее голубей.
Мент с громко лающей рацией,
дохнув в микрофон перегаром,
вдруг, понял, что он постороннй
в сюжете
тоскующей грации
без слов и людей.
Она думала о давно ушедшем поэте,
как о тайне веков
недоступной даже философам.
Она любила.
Даже страдала бессонницей,
а может быть, рада была ей
в осеннем
гламуре березовом,
рябиновым жаром пылая.
Она не забыла
то, что иным и не помнится
перед пролитым на скатерть
сомненьем.
Изглоданные обреченностью
надежды костлявым прогнозом, -
казалось, что кстати, -
души одинокой коснулись,
но память занозой
впила'сь в эту мякоть возможностей.
Падали слёзы
в бред умирающих улиц.

Прохожих немая толпа
разошлась по уютам
квартир
в канальность
своих телевизоров,
в морщины житейского лба,
к не съеденным блюдам,
украсившим пир,
в анальность
давно уже купленных вы'боров...

Ей хотелось забыться
и выпить за свет в чьих-то окнах
вина с впечатляющим градусом.
Ей даже хотелось напиться,
но вечер луною
с крашенных локонов
сошел свежевыжатым пафосом
и стал ее грустью ночною.

Она шла домой
всё той же мечтой не целованной
с пустым ожиданьем
чего-то, что не остыло
под этой луной,
сверкающей с крыш оцинкованных.
Она любила
кого-то,
наверное, в жизни не этой,
и может быть, даже поэта
безумно,
бессонно,
без голоса.
Лишь изредка падали слёзы
в разлитые памятью думы,
в размытые чувствами стоны.
Мысли, как звезды,
падали с черного космоса
и пропадали
опять в пустоте.
Она засыпала
в непонятой миром печали
с Христом на латунном кресте,
оставив гитару
на плюшевой холке пантеры.
Ее тишина
темна и длинна
для снов не готовила кару,
но так же грустила
о тех временах,
когда он разукрашивал скверы
в осенних стихах,
а она любила
с дрожью в руках
листать
и носить на устах
его время
и крах.

 = 2010 =