Оды и поэмы

Ода любимой

С чем сравнить можно чувство,
Что к тебе я питаю?
От любви мне так грустно,
Пропадаю, родная.

Ведь любовь, словно сеть,
Мне опутала душу.
На тебя б мне смотреть
И тебя только слушать!..

Знаешь, радость одну
Нахожу я в отчаянье:
Лишь губами прильну
В мимолётном касанье.

И кипит во мне кровь,
И горит сердце в страсти.
За такую любовь
Жизнь отдать уже счастье.

Как прекрасны черты
Совершенного лика.
И везде только ты,
И всегда многолика.

Без скафандра на дно
Опущусь я в лагуну.
Буду пить, как вино,
Воду в створках жемчужных.

Подниму жемчуга,
Обовью ими шею.
Только зубки твои
Жемчугов тех светлее.

Губ атласных коралл
И улыбку мадонны,
Поцелуй с них сорвал
Безутешный влюблённый.

Мне б глядеть на тебя,
Когда солнце в зените.
С восхищеньем следя,
Как алеют ланиты.

Когда полог сплошной
Ночь с небес опускала,
Много звёзд под луной
Она с неба роняла.

Не удался сюрприз:
Не блистали, как очи,
Когда месяц повис
Над окошком средь ночи.

Глаз твоих глубина,
Словно бездна морская.
Всех ночей тишина
Твой зрачок наполняет.

Словно пух ты легка,
Как русалка красива,
Лишь в твоих я руках
Нашёл слабость и силу.

Как же ты хороша!
Словно эльф, ты воздушна.
Я стою, чуть дыша,
Пряча взгляд простодушный.

Твоя музыка слов
Очарует любого,
Записной острослов
Онемеет... У Бога

Было столько тепла,
Когда ты создавалась.
"Ты меня превзошла!" -
И Венера призналась...

Красоту всех морей
И небес, и ранины,
Нахожу я, как Грей,
В восхищенье невинном.

Утону я, друг мой,
В заколдованной бездне.
Мне с любовью такой
Трудно жить, друг любезный.

Гибкий тонкий твой стан,
Как лозу обнимаю.
Мне любовь, как аркан,
В нём почти умираю.

Где ступил каблучок
Ножек милых и стройных.
Песнь заводит сверчок
О душе беспокойной.

Руки ты подняла,
Ангел тут же явился.
И, сложив два крыла,
На тебя лишь дивился.

Он забыл сразу долг,
На тебя любовался...
Я ж терпел, сколь мог.
Я совсем истерзался.

Я готов умереть
От восторга и страсти.
Лишь бы в очи смотреть
И ловить блики счастья.

Я готов целовать
Твоё тело веками.
Всё могу я отдать,
Наслаждаясь речами.

Только б слышать твой смех
И коленей касаться,
И, не зная утех,
Лишь тобой восхищаться.
14.11.2004

КАК Я СТАЛ ВЕРНЫМ МУЖЕМ...
 
Быль, рассказанная Ниной Токарь

Был я молод и солиден.
Шустр, находчив, очень смел.
И любовниц, и подружек
По полдюжины имел.

И нарядный, франтоватый,
На высоких каблуках,
Был известным ловеласом
В ресторанах, кабаках.

«Отчего же, Петя, был?»
– Да я женщин разлюбил...
«Отчего же разлюбил?»
– Злой мороз меня сгубил...

Чуть не помер из-за бабы...
«Так влюбился? Иль ты слабый?»
– Нет не слаб я. И жену
Я всю жизнь любил одну...

Но ходок был я большой
(Грех имел я за душой...)
Не пасли с женой друг дружку:
Я всегда имел подружку.

Но любимая жена
Мне всегда была нужна.
Где б ни бегал я, ни лазил,
К ней спешил всегда - Заразе!

«А она не ревновала?»
– А к кому? Она ж не знала
Про моих зазнобушек,
Милый мой воробушек,..

И теперь я домосед.
А подвёл меня сосед...
Сделал это не со зла –
Так квартира подвела.

Деньги с ним мы получили
И потом сообразили
Просто выпить на троих.
Третий был какой-то псих...

Не хотел он пить в кустах.
Да мороз звенел в ушах.
У нас не было стакана.
И ждала его Светлана.

Предложил он к ней зайти.
Было нам не по пути,
Но подъехал тут трамвай
И повёз нас всех в Шанхай.

Когда к месту мы добрались,
Сумерки уже сгущались.
И мороз к ночи крепчал.
Да и ветер ветки рвал.

В частном секторе глухом
Мы нашли светланин дом.
Постучались чинно в дверь,
Там залаял грозный зверь.

Мы с соседом оробели,
Но тут нам открыли двери.
Из сеней просторных, светлых
Пахло самогоном крепким.

И средь пара и тумана
Показала лик Светлана!
То, что женщина красива,
Ни о чём не говорило.

Её строгое лицо
Припугнуло удальцов.
Мы с соседом загрустили
И глазёнки опустили.

«Пустишь нас на огонёк?» –
Попросил её дружок.
– Поскорее проходите,
Мои сени не студите!

Улыбнулась нам хозяйка
И сказала что-то лайке.
Пёс немного поворчал
И к двери заковылял.

Нас пустили быстро в дом.
Как уютно было в нём!
Так нарядно, так красиво!
(Знать, хозяйка не ленива...)

Мы достали две бутылки.
Да бутыль её горилки.
Хлеб, капуста, колбаса.
Три соленых огурца...

Выпив первых две бутылки,
Парни взялись за горилку.
Я ж не пил, молчал, сидел.
Да на Свету всё смотрел.

Тут наш псих засуетился.
«Где супруг?», - осведомился
Он, вставая, у Светланы,
– Муж уехал нынче с краном.

«Я тебе отдам свой долг.
Проводи нас за порог.
Так боюсь у вас Тарзана.
И вставать нам завтра рано...»

До крыльца нас проводили
И засов на ночь закрыли.
Лайка тявкнула, пять раз.
Тут к крыльцу подъехал КрАЗ.

Знать, хозяин возвратился.
Псих наш вновь засуетился.
На подножку он вскочил,
Дверь тяжёлую открыл.

Обнял за рулём медведя,
Называя его Федей.
Объяснил, что долг отдал,
И к калитке зашагал.

Из кабины вдруг мужчина
Закричал: «Куда, дубина?
Я сейчас поеду в Майну,
Довезу тебя до бани!

Ну, а Вам, друзья, куда?»
Нам на Север, Борода!
«То есть нам не по пути...
Ей, Светланка, посвети!»

Света вышла с фонарём.
От мороза пар столбом
Из сеней больших валил.
А хозяин в дом носил

Что-то долго и серьёзно
Да на пса ругался грозно.
Псих залез в кабину КрАЗа
И затих там пьяный сразу.

Мы ж с соседом с ветерком
Понеслись своим путём.
«Что не пил?» – спросил сосед.
– Не хотелось! – я в ответ

Безразлично вдруг сказал.
«Что? Светлану созерцал?»
– Ну, подумаешь Светлана!...
Да такие как, Светлана,

Для меня пустой манёвр! –
Я продолжил разговор.
– Если б только захотел –
У неё сейчас сидел.

«Ну вот муж сейчас уедет...
В Майну собирался Федя?»
Мне Светлана приглянулась.
И душа вдруг встрепянулась.

Муж уехал. И она
Дверь откроет мне сама.
Хоть я ростом не велик..
Но я, впрочем, озорник!..

Я соседу подмигнул
И назад в Шанхай рванул.
Наконец-то, я домчался
До заветного крыльца.

Я к калитке подобрался,
Но увидел тут же пса.
Пёс залился громкий лаем,
На знакомство не взирая.

В дверь я начал колотить,
Чтобы Свету разбудить.
Наконец-то, дверь открылась,
И Светлана удивилась,

Увидав меня опять.
Тут я начал объяснять,
Что забыл у них перчатки,
Что замерзли нос и пятки,

Что могу я заболеть...
– Разрешите посмотреть?
А свои же я перчатки
Бросил быстро возле кадки.

Света в дом меня впустила
И входную дверь прикрыла.
Стали вместе мы искать,
Мебель всю приподнимать,

Но перчатки не нашлись.
Мы, устав, шутить взялись,
Что, наверно, домовой
Утащил их в угол свой.

«Я вам дам свои перчатки, –
Говорит она мне сладко, –
Очень нежный Вы однако»...
- Нет! Я, Света, забияка!

А мои, вообще, перчатки
Лежат мирно возле кадки!
Света очень растерялась
И немного напугалась.

Я же весь похолодел,
Но обнять её успел!
Тут открылась резко дверь.
Что же делать мне теперь?

Муж весь в инее морозном
Посмотрел на нас серьёзно.
«Что, жена, сегодня гости? –
Он спросил легко и просто, –

– Ну, давай накрой мне стол,
Так мотор меня подвёл!
Еле до дому добрался.
А ты на ночь здесь остался?»

Света, словно снег бела,
Шагу сделать не могла.
Федя, видно, был не глуп.
Сбросив сапоги, тулуп,

Причесался, отряхнулся,
К холодильнику нагнулся.
Резко дверцу отворил
По стаканчикам разлил

Он бутылку водки «Экстра»:
– Не сойти мне, братцы, с места,
Этот, понял, идиот,
Из-за жёнушки убьёт...

«Пей!» – сказал он очень тихо.
Двести грамм я выпил лихо,
Не решаясь и вздохнуть.
«Бей! Чего ж теперь тянуть!», –

Бросил я посуду на стол.
– Ты ж ещё не закусил?!
И растительного масла
У Светланы попросил.

Словно зомби, вся бледна,
Подаёт бутыль она.
Он бутылку открывает
Жидкость мне в стакан вливает.

«Можешь этим закусить!...»
И я начал масло пить.
Масло в глотку мне не лилось
Всё назад в стакан стремилось.

Каждый грамм пять раз глотал
И от страха весь дрожал.
Допил, громко чертыхнулся,
И к сеням стрелой метнулся.

На крыльце не удержался,
И фонтан во мне прорвался.
Всё, что пил с таким терпеньем,
Оказалось на ступенях.

– Света! Швабру принеси! –
Бородач вдруг попросил.
Света пулей прилетела
И прибрать мне повелела.

Долго я ступени тёр,
Выполняя произвол.
Бородач внизу стоял
И работу принимал.

И приняв мою работу,
Погасив рукой зевоту,
«Руки в стороны!» – прибавил,
В рукава мне швабру вставил,

Приготовив к страшной пытке,
Развернул меня к калитке,
Крикнул: «Фас его, Тарзан!»,
Кинув вслед пустой стакан.

И я пулей полетел,
Но Тарзан меня задел,
Вырвал клок из шубняка
И штаны подрал слегка.

Боком пролетев в калитку,
Я попал в большой сугроб.
Рассказать про все попытки
Встать без рук, нет просто слов.

Кое-как я всё ж поднялся
И к шоссе пешком подался.
Наступила тишина.
Частный сектор пелена

От мороза весь накрыла
И прибавила мне силы.
Все трамваи промелькнули
Быстрой гулкой чередой.

На шоссе сильней задуло,
Я помчался, как шальной.
Но мороз крепчал-крепчал...
Я уж рук не ощущал.

Я бежал по тротуару,
Кое-где мелькали фары
«Жигулей» и «Москвичей»
КрАЗов, ГАЗов, тягачей.

Догнал парень – шутник хлипкий –
И толкнул вперёд с улыбкой.
Ведь никто не понимал,
Что я мучился, страдал.

Швабру плохо было видно.
Стало так мне вдруг обидно.
Я, как школьник, зарыдал,
Слёз, конечно, не стирал

Я с замёрзшего лица,
Спотыкаясь без конца,
И бежал все дальше-дальше,
Плача горько и без фальши.

Я уже приноровился
И вставать сам научился.
Перешёл мост над Свиягой
Дальше мог идти лишь шагом.

Обессилев, наконец,
Я почувствовал конец:
Мне желудок отказал:
Масло сделало скандал.

И фонтан другого плана
Зажурчал во мне исправно.
По ногам и в сапоги
Побежали ручейки. . .

Я кряхтел, стонал и плакал,
С ног сшибал ужасный запах.
На Гагарина опять
Стал я вновь голосовать.

Но меня не замечали...
Вдруг фигурки замелькали.
Кучка выпивших парней
Промелькнула меж ветвей.

– Эй, рябята! Помогите,
Мою душу не губите.
Швабру из меня достаньте
Сердце до конца не раньте!...

Но с надменностью ленивой,
Нос заткнув, они брезгливо
Отмахнулись от меня.
Я же, всё вокруг кляня,

Дальше зашагал один,
Как печальный пилигрим.
Наконец, дошёл до дома,
Дверь в подъезд закрыта скромно.

Как теперь её открыть, –
Не могу сообразить...
Наконец, схватил я ручку.
И, чтоб было мне подручней,

Дверь придерживал ногой,
А потом, скользя спиной,
Боком стал влезать в подъезд
Как огромный гибкий крест.

Как проник весь в коридор –
Уж особый разговор,
И вторую дверь опять
Начал также открывать.

Весь вонючий, грязный, грозный
Боком шёл я вверх нервозно,
Хоть и было часов пять,
Но могли соседи встать.

Много жаворонков здесь
Не дают нам сбросить спесь.
Наконец-то, мой этаж.
Весь слетел с меня кураж...

Как жене всё объяснить?
Как прощения просить?
Ведь ночные похождения
Не имеют снисхожденья!...

Позвонить я уж не мог...
Был один сигнал - пинок.
Ох, как начал я стучать,
Дверь невинную пинать...

Но жена ночь не спала,
У окна меня ждала.
И с шестого этажа
Не узнала типажа.

Когда я бежал, расставив
Руки в стороны, как гусь,
Думала, соседский парень
На спине несёт в дом груз.

Но когда меня узрела,
Она просто обомлела.
Не нашлась чего сказать,
А затем взялась рыдать.

– Швабру вытащи мне, дура! –
Прохрипел с порога хмуро.
Но ей, видно, не понять,
Что должна она достать.

Я так много кувыркался,
Что лишь с палкою остался.
– Позвони быстрей соседу,
Иль сейчас по морде въеду!!!

«Ты меня попробуй тронь!
Но откуда эта вонь?»
– Слушай, лучше без вопросов...
Сунь мне в зубы папиросу.

Дай скорее прикурить,
А то я могу прибить.
– Нет, соседей звать не надо.
Кто тебе всё сунул, гаду?

С кем сегодня ночь всю пил?
Кто тебя так проучил?
Дай тебя я расстегну.
Только нос, постой, заткну.

– Хватит языком чесать!
Долго мне ещё стоять?
– Повернись ко мне спиной!
Всё разрежу! Чёрт с тобой!

Всё в контейнер отнесу.
Маску только принесу.
Где тебя носили черти?
Отвечай скорее, Петя!

Разве можно так шутить?
Где могло тебя носить?
Что же делать мне, не знаю?
– Кать! Быстрее, умоляю!

Уже люди все проснулись!
– Чтоб они перевернулись
И все сразу лопнули!!! –
Говорю я шёпотом.

Взяв огромный нож столовый,
Катя стала резать новый
Мой шикарнейший шубняк.
Его нам «достал» свояк.

Не сказав в сердцах ни слова,
Распоров сперва основу
И подкладку кое-как,
Принесла она тесак...

А потом взялась за шкуру,
Проклиная всё понуро.
За рукав тянула долго,
Всех ругая без умолку.

Наконец, стянув полшубы,
В дверь толкнула меня грубо.
Я, присев, вошёл в квартиру
И стянул рукав уныло.

Через плотный свой рукав,
Кожу на локте содрав,
Палку дёргал через спину.
Наконец, её я вынул.

Катя в ванну поместила
И отмыть скорей просила
Всё, что выдал мой живот.
И я лёг в водоворот.

Ванну мы не затыкали,
Как породу промывали
И из душа поливали,
В хлорке бедного держали

Меня добрых три часа,
Чтоб сбить запах до конца.
Потом, сняв с меня сорочку,
Поместили на отмочку

В самый сильный порошок.
Лишь к полудню прошёл шок.
Врач со «скорой» ужаснулся...
Ну, а вечером вернулся

Весь избитый мой дружок.
Как вернул он свой должок, –
Мы не стали узнавать,
Где смогли так погулять.

Главное, зарплата цела.
Всё жена простить сумела.
И в больницу приносила
Всё, чтобы вернулись силы.

Но теперь, как верный дог,
Стерегу лишь свой порог.
Только Катеньку люблю.
Только дома водку пью.

Долго будет так? Не знаю!
Ничего не обещаю!!!
Только пальцев меньше стало.
Отморозил их я, право.

Но я Бога не гневлю.
И меня простить молю.
Хорошо, что сам живой
На порог пришёл родной...
1987

Слезы колдуньи

На горе чужом счастья нам не построить...
А сердце слезами всю горечь промоет.
Поэтому ждите всегда лишь любви,
Сжигать не решаясь свои корабли.

Дорогие читатели!
Моя жизнь всегда была связана с болотами. Предки моей мамы из Ленинграда (очень болотистая местность), потом судьба их рассеяла по другим болотам городов Вышнего Волочка, Торжка, Кимров, Дубны, Бологого. Мой отец был защитником Ленинграда. Всю войну он провёл в болотах. Потом он служил в болотистых лесах города Вышнего Волочка, учился в Ленинграде, потом жил в тамбовских лесах. Моя сестра большую часть жизни прожила в Дубне, городе на болоте. Я всегда очень любила болота, испытывала пред ними благоговейный трепет, так как они очищают воду, хранительницу всей информации на Земле.  Приезжая в гости к сестре, я много часов ходила по болотам, вдыхая их колдовской аромат. Однажды во время такой прогулки меня  застал врасплох сильнейший ливень. Он был очень продолжительным. Я его переждала в местной церкви. По дороге домой в лучах ослепительного солнца, растворяющегося  у  поверхности земли в тумане,  я почувствовала чудо. Состояние чуда усиливали две девушки:  очень  высокие, очень красивые, работавшие вдалеке на поляне, в плотном тумане, около мольбертов с кистями и красками. У обеих были длинные распущенные по плечам густые волосы (у одной – белые, а у  второй  – тёмные).  В тумане движения их рук  завораживали моё  воображение,  казались колдовскими... Потом мимо меня проскакал всадник на большой скорости.  Лошадь была очень красивая, всадник в широкой рубашке с распущенными и развевающимися от быстрой скачки волосами, за ним, чуть отставая, промчалась овчарка, очень похожая на волка. Это ощущение сказки переполнило моё воображение. Придя домой, я, меньше, чем за час, написала сказку, а позднее отредактировала её и теперь решила отдать на ваш суд.

СЛЁЗЫ КОЛДУНЬИ

Посвящается
Надюше Ключниковой

Сейчас родится сказка
И в сердце заживёт.
И на листке бумаги
Рисунок жизнь найдёт.

                Пролог

По сказочным топям, где есть ещё гать,
Пошла я сегодня одна погулять.
И Чёрная речка, и ели седые
Дышали былинною сказкой России.
И тихие воды болот изумрудных
Вздыхали о древней поре... И причудой
Казался научнейший центр на болоте...
И очи колдуньи мерцали во гроте.
И капали красные слёзы с осин.
И царствовал в Дубне дух, чар властелин.
И тени волхвов меж берёзок мелькали,
Они эту сказку из слёз рассказали.

ПОЭМА

За дождями пьяными, серыми туманами,
Как форель подвижная, пела дева в хижине,

Жизнью наслаждалася, воздухом питалася,
В соболя одетая, подружилась с ветрами.

Подружившись с ветрами и любуясь тучами,
Насмехалась, гордая, над слезой горючею.

Сладко улыбалася над волной тягучею.
Всё лишь умилялася красотой могучею.

С галками шепталось ей, с соловьями пелось ей,
Горевать-печалиться вовсе не хотелось ей.

С берега высокого, как газель, по камушкам,
Прыгала и бегала до зелёной травушки.

По траве-муравушке к чёлну устремлялася,
И с волной зыбучею* вмиг ладья сливалася.

Как крылами пташечка с волнами справлялася,
И с водою чистою прядь волос сливалася.

Утопали косыньки, тяжелели волосы,
И, как змеи, вилися в них монистов россыпи.

С пеной лучезарною белы руки слилися;
Над ладьёю лёгкою стаи птиц носилися.

Упивалась девица полною свободою
И гордилась тайною, колдовской работою...

С волной нашептавшися, с рекой наигравшися,
Выжимала косыньки, с лодкой распрощавшися.

Так на камне тёпленьком с голубем милуяся,
Сидела довольная на закат любуяся.

Солнышком прогретая, травами обласкана,
Только наслаждалася жизнью, словно сказкою.

На скале, над тропочкой, что, как нить проворная
Вилась меж деревьями, словно речка горная,

Обнималась с ветрами, говорила с воздухом
И делилась чарами колдовскими, опытом...

Тайны чародейские скрытыми путями
Разносились молнией между колдунами.

Струны сердца трепетно тех вестей касалися,
И мелодий чистые звуки нарождалися.

Только наша горлинка песню петь решилася,
Тут же у певуньюшки в сердце грусть вселилася.

Осмотрелась девица, к ветерку прислушалась
Да склонила голову под скалу могучую.

Вдруг из леса тёмного, с красной крутой горочки
Мчится лошадь белая с лихачом из половцев.

И у самой гривушки, у изгиба шеюшки,
Словно ткань расшитая, распласталась девушка.

Косы  девы белые, что льняные ниточки,
Расплелись, рассыпались, как мука из ситечка.

С лошадиной гривою волосы смешалися,
Ноги девы сильные чуть земли касалися.

Встрепенулась феюшка, с камня на земь прыгнула,
На шального половца серной дикой шмыгнула,

Вышибла из сёдлышка, на тропинку сбросила,
От удара половца понесло по просеке...

Камешки да веточки изверга курочили,
А травинки дивные мозги заморочили...

А колдунья ловкая уж в седле с торокою*
Прижимает к грудушке пленницу высокую.

Подхватила девушку со льняными косами
И помчалась к реченьке взять ладью за плёсами.

В белую лошадушку, словно клещ, вцепилася
И галопом к берегу с гиком припустилася.

У реки рассталася с лошадёнкой всадница,
Деву в лодку бросила,.. чтоб с веслом управиться...

И младую силушку всю в весле оставила...
Ладья тёмной ноченькой к хижине причалила.

Девушку-беляночку на крыльце пристроила
И к колдунье-матушке отослала голубя.

До зари над девушкой фея змейкой вилася.
Лишь под утро матушка в хижину явилася.

Долго бились женщины с хворью милой девушки,
Травами, примочками обложили телушко.

Заклинанья странные и обряды дивные
Совершила матушка над душой невинною.

И очнулась девушка, и открыла глазоньки,
Закидала женщину, растерявшись, фразами.

Но колдунья-матушка быстро успокоила,
На житьё обычное девицу настроила...

Стали жить две девицы, как сестрицы дружные,
Старая кудесница* стала им ненужною.

В лесу чёрном сказочном растворилась матушка,
Узнавать-разведывать жизнь девицы-лапушки.

На вершине сказочной,где орлы лишь селятся,
Разузнала матушка о жилище девицы.

За равниной дивною, за скалой могучею,
За рекою длинною, в тереме** над кручею

Реченьки, бушующей во лесу берёзовом,
Дом стоит пустующий под скалою розовой,

Ждут и плачут батюшка с бедной старой матерью,
Утерев лишь слёзоньки рукавом да скатертью.

Есть у милой девушки жених – добрый молодец.
Ищет он красавицу, что украл злой половец.

И колдунья старая, послав Волка Серого,
Сообщила витязю, что случилось с девою.

Сев на волка скорого, позабыв усталости,
Мчится добрый молодец так, что кровь взыгралася.
 
Ни грибка, ни ягодки не сорвал наездничек,
С волком торопилися к павушке любезнейшей.

Как стрелою пущенный с лука свет-колдуньюшки
Серый, полный доблести, дом нашёл вещуньюшки.

Всадник, раскрасневшийся, со спины матёрого
Спрыгнул, словно камушек, с перевала голого.

С прытью* козла горного на крыльцо взметнувшийся,
Сам, себя не помнящий, в хижину рванувшийся,

Застыл верным витязем в глубоком поклоне он
В камышовой хижине на полу соломенном.

Но, расправив плечи вновь, поднимая голову,
Увидал он девушку красоты диковинной**.

Не заметив пленницы с косами белёсыми,
Он засыпал новую странными вопросами.

О красе таинственной, об очах воинственных
Речь лилась влюблённого о любви к единственной.

А лесная девица взглядом лишь ответила,
Что любовь такая же деву нынче встретила.

Вдруг  слезами горькими, забыв о достоинстве,
Зарыдала девушка в бедной, скромной горнице.

Жемчугами крупными слёзы с глаз посыпались.
От тяжёлой участи косыньки рассыпались.

С пальчика скатился вниз перстенёк лазоревый,
И от камня лучиком впился в глаз назойливо.

Витязь спрятал глазоньки, увидав вдруг перстень свой...
И, узнав невестушку, вышел на крылечко злой...

Сердце билось гулкое, кровь неслась по венушкам:
Был вчера могучим он, до могилы верным ей.

Напугался витязь наш; сердце получило знак:
«Как посмел забыться я, – прошлое забыть, чудак?..

Новая зазнобушка всколыхнула в сердце кровь...
Буду вечно проклятый, вмиг предав её любовь?»

Быстро об измене той разнеслась весть грозами,
Разъярилось горюшко ветрами, морозами.

Старая колдуньюшка в диком вое ветреном,
Смерть любви почуявши, прибежала с вепрями,

Матушка-вещуньюшка в хижину явилася,
Чует, что здесь злющая воля воплотилася.

Обнимая доченьку, взяв одежды краешек,
Усадила бережно на ближайший камешек.

Приказала Серому: «Увези невесту, друг!»
Чётко разъяснив ему, у какого места ждут.

Но белянка-девушка в витязя вцепилася,
На колени павшая, что есть сил взмолилася:

«Сокол светлоокий мой! Вынь из ножен ты свой меч
И сумей мне голову твёрдою рукой отсечь!

Я потерю горькую, витязь, теперь не снесу!
Схорони, родимый мой, здесь меня скорей в лесу.

Лучше уж в могилушку меня  быстро отнеси,
Но забыть, любименький, только, слышишь, не проси...»

Мать-колдунья к доченьке быстро с грустью подошла,
По головке  рученькой тихо-тихо провела:

«Отпусти, родимая, витязя, прошу, домой:
Не найти любви ему с эдакой большой тоской.

Пусть их волк до матушки быстро отвезёт домой!
Ждут их там богатство лишь, радость, счастье и покой.

Чары колдовские здесь, вижу, дочка, ни к чему;
Знаю, что желанная, доченька, сейчас ему...

Только, фея, счастьюшка он не сможет дать тебе:
Будет в скорби витязь жить да с самим собой в борьбе...»

Дочка мать-колдуньюшку нежно очень обняла
И сказала витязю: «Знаю, я тебе мила!

Но, убив  любовь свою, счастьем уж не жить тебе...
Возвращайся к суженой: так  заложено в судьбе.

Ты свою невестушку парень, крепко обними!
И живи счастливейшим с ней все ночи ты и дни.

Обо мне, любезный друг, прошу, тут же позабудь!
Сам молитвой чистою успокоишь себе грудь.

Унесётесь с волком вы вновь за Тридевять Земель.
Но в душе колдуньюшки будет век стонать метель.

Отогреет солнышко через сотню лет меня,
Приплывёт к рябинушке скорая, как лань, ладья...

Там, где я смеялася, слёзы буду долго лить.
О любви, ушедшей в мир, стану плакать и тужить.

Век одна отмаюся с горькою своей тоской.
Ты  живи, родименький, радостью весь век простой,

Проживи счастливенько с милой много зим да лет...
Нам же, двум колдуньюшкам, весь подвластен белый свет!!!»

Серый Волк надёжнейший парочку увёз домой.
Пролила вещуньюшка много горьких слёз с тоской.

От гордыни горечью сердце быстро отожглось.
Часто ворожеюшке ночью длинной не спалось.

Чар своих волшебнейших в срок не применив, она
Страдала столетьями средь плакучих ив одна.

И, душевной ранушки век уже не бередя,
Чувства затаив в себе, прожила, любовь щадя.

Любовалась горною речкой чистой огневой
И шепталась нежная с синею волной крутой.

С соловьём чудесные пели песни век они.
Так текли прелестные ноченьки её и дни.

А потом посватался к деве лучший чародей,
Светлый и восторженный, мудрым ставший рядом с ней.

Для прекрасной феюшки стал милее всех потом.
И тысячелетия жизнь шла в колдовстве святом.

И по Божьей милости волшебство своё творя,
Быт оберегали свой, свет божественный хваля...

Исполняя честно весь колдовской  обряд труда,
От людей в стороночке парочка была всегда.

Весть о них доносится людям с чистою водой
Да в полночном небушке светлою горит звездой.

Но лишь бабье летушко лес озолотит хмельной,
Под рябиной алою ведьма загрустит с тоской...

Птичий гомон жалобный перелётных милых птах
Застывает эхом здесь, в колдовских её руках.

Нарушая резко вновь ведьмин быт такой простой,
Здесь крылами шелестя над речной седой волной,

Птицы навевают ей горечь в тихий час ночной,
И любовь земная лишь властвует её душой.

Горько, чисто плачет вновь лучшая тогда из фей.
В золотой оправушке ей с листвой тоска милей.

Сидя у рябинушки с чутким диким кабаном,
Душу надрывает вновь фея думой о былом.

Мысли шаловливые о любви сынов земных
Ей приносят с ветрами листья, горечь ощутив.

Искренние речи их с пылких вновь слетают уст,
И до боли милый ей слышен пальцев жёсткий хруст.

И горящим взглядом вновь, алою своей листвой
Вырвет у вещуньюшки осень царственный покой.

И тоскою жгучею светлая её слеза
Набегает струйкою, застилая мглой глаза.
19.08.2003
Город Дубна.

зыбучий – зыбкий, неустойчивый, легко приходящий в колебание; зыбун – трясина, лёгкий почвенный слой на заболоченных озёрах, реках. Чёрная речка в Дубне имеет много зыбунов, придающих ей таинственный, загадочный вид.

торока – ремешки у задней седельной луки для привязывания чего-нибудь.

кудесница – в суеверных представлениях: волшебница.

терем – (здесь.) жилое помещение в верхней части дома.

прыть (разговорная форма) – быстрота в беге, подвижность.

диковинный (разговорная форма) – необыкновенный, странный.

У гроба

Посвящается посмертно Инне Михайловне Киселёвой

Несчастья терпкое вино даёт нам шанс опохмелиться.
Уставшая от злых тревог иду с сестрой твоей проститься.
Но ноги не идут. Ползу по снегу с грустною я миной,
Чтобы сочувствие своё мне выразить, согнув вновь спину.

О красоте её давно слагались мифы и легенды.
Теперь лежит она в гробу застывшей куклой серо-бледной.
Так много пролетело лет. Как я состарилась. Порою
Вдруг страшный колдовской навет я чутко чувствую душою.

Которая давно болит. И о несчастьях, злых несчастьях
Со мною ночью говорит так мудро, искренне, без страсти.
О как устал ты от потерь! С сестрой, нагнувшись, словно слился.
И с мёртвой о судьбе своей печалью тайною делился...

Что говорил ты ей с тоскою у гроба с горечью глухой?
Что наша жизнь гроша не стоит... Сюда пришли мы на постой...
В чём каялся, в чём оправдался или посмертно ей лишь клялся
И в чём ты горько сознавался? Мятежный дух её пытался

Тебя поднять и поддержать, чтоб мог свой век ты доживать.
Не стану я тебя пытать... И правду ни к чему мне знать...
Такую тайну с покаянием я увидала на лице.
И поняла - теперь ты крайний: ты в нити жизни на конце.

Виденье грозное большое светилось в голубых глазах.
Твоя любовь ко мне огромная пред гробом превратилась в фарс.
Ты поднял голову, и лучик блеснул в зрачке вдруг золотой.
Наверное, ты всё же лучший был в моей жизни непростой.

"Ты всё ж пришла?!" - и голос звонкий, как эхо прозвенел в тиши.
- да, я пришла! - с улыбкой тонкой, шипя, сказала. "Не спеши!
Ты не спеши, я не поддержка! Я только камень на душе..." -
Произнесла я очень резко. Тень промелькнула, как клише...

И радость с горечью смешались. Мы от волнения терялись...
Так виновато улыбались и с полминуты собирались
Неловкость встречи устранить, и, чтобы нам её продлить,
Об Инне стали говорить... Жалеть покойную, хвалить

Я стала сбивчиво и быстро... Всё говорилось бескорыстно.
И голос мой звучал так чисто! И улыбнулась я лучисто...
И вдруг улыбка засветилась на возродившемся лице.
И сердце сжалось и открылось: "Ведь смерть у каждого в конце..."

И все преграды сразу смылись, как замки на песке волной.
У гроба мы раскрепостились - мы все над бездной роковой...
Покойной дух в ту страсть поверил, открыл доверчиво ей двери...
И как в какой-то из двух серий позволил превратится в зверя...

Страсть превращается в смятение, почти греховное падение...
И в это страшное мгновение вдруг наступает просветление...
- Зачем пришла? - себя спросив. Меня за всё в душе простив,
Он, проведенье ощутив, о гробе словно позабыв,

Затрясся в бешенстве глухом, забыл о горе, о былом,
О годах, полных странным злом, о том, какой в душе надлом
И о мучениях всех горьких, что не умеют даже строки
Ни передать, ни рассказать! Меня он начал целовать.

От ужаса я обалдела, как труп иль камень, охладела
И, став , наверно, белей мела в глаза ему я посмотрела...
Потом, в сознания придя, его толкнула. Он в себя
Никак не мог уже прийти. Я резко встала, чтоб уйти.

Но тут соседка появилась. И ситуация сменилась.
Шок стал во мне на нет сходить. Ну, разве можно так любить?
Ну, разве можно так страдать? Контроль так над собой терять?
У гроба о таком мечтать? Увы, мне не дано понять...

Сидели долго мы втроём и говорили о былом,
Как от беды найти заслон, в судьбе как избежать надлом,
О жизни, вечной красоте, о том, что времена не те,
Короче, полной пустоте, стремясь к духовной чистоте...

Что измельчали мы душой в наш век стремительно-пустой.
О том, что фонд свой золотой, энтузиазм в сплошной застой, 
Прекрасные по всём начала страна безудержно теряла.
Чего-то стало людям мало... И оттого душа страдала...

Олег вдруг вспомнил о войне, о первом сыне, о жене,
О лабиринте злых забот, и что он полный идиот
Всегда лишь счастье упускал... И дум тяжёлых страшный шквал
На нас обрушился опять, и стали мы втроём страдать.

Часы бесстрастные стояли, и мы уже не понимали:
Который час. который день. Олег согнулся. В старый пень
Он незаметно превратился. От нас как-будто отстранился.
Он не страдал. Он не вздыхал. Он, словно дуб, в свой стул врастал.

Но неожиданно сосед в наш мир унылый мирно вплыл,
Включил на кухне тихо свет и о часах заговорил.
Он сообщил: "Ведь час второй! И нам пора всем на покой..."
Простившись с тихою тоской, ушли соседи все домой...

И полились рекою речи, что тайной ты в душе носил.
Не стала я тебе перечить, о чём хотел - ты говорил.
Ты упрекал меня, несчастный и так угрюмо заявил,
Что, жизнь напрасно искалечив, меня ты двадцать лет любил.

Что ты страдал, не понимая глухую холодность мою,
Что я слепая и немая твои страдания терплю,
Что в сердце женщина я злая, что на любовь твою плюю,
Что я, напрасно жизнь сжигая, как мотылёк момент ловлю!

Потом сказал, что радость жизни тебе одна я и давала,
Хотя лишь девочкой капризной по сердцу и душе шагала.
Потом пошли воспоминания и разговоры обо мне.
И его речи обаяние нашло бы отклик и в бревне.

Я почему-то плакать стала об Инне, счастье. Как во сне
Летели долгие минуты. Затем часы и при Луне
У гроба вспомнилась мне вновь к Володе грешная любовь.
Я поняла за что страдала, я зря Олега презирала.

Его любовь была обузой смешной постылой и чужой.
Теперь ко мне явилась грузом, печалью горечью глухой.
Которая как червь грызёт. А счастье стороной идёт...
И слёзы горькие полились, и мысли чёрные кружились

В моей усталой голове. И было очень больно мне!
Прижалась я к глухой стене, всё было, словно, в страшном сне...
И мои слёзы разбудили в нём жалость. Как родной отец
Он подошёл ко мне и плыли виденья мук больных сердец.

Он весь горе. И страсть, и горечь, и опьянительный дурман...
В себя пришла уже я вскоре... Олег же был как-будто пьян...
Олег соседей попросил, чтоб подле Инны посидели.
Он двое суток с нею был. И отказать они не смели...

На улице была пурга. Весь двор укутали снега.
И было мрачно и светло. Хоть ветер выл. И так мело!!!
Фонарь уныло бился в столб, стараясь вырваться из скоб.
И его крепкое стекло звенело громко, грозно, зло.

Конечно, я в душе не сноб. Но я сказала ему в лоб:
"Знай поцелуи, друг, твои меня как током обожгли".
Его я резко оттолкнула и лицо к ветру повернула.
Его хотелось пожалеть, но я старалась в мглу смотреть...

Он в тренировочном костюме меня поплёлся провожать.
И я, предавшись горьким думам, уже не смела возражать.
Вдруг он спросил, как я живу. Я лишь ответила: "Плыву!
Плыву дерьмом в водичке мутной, чтоб где-нибудь осесть уютно..."

Что у меня уж муж второй, что жизнь моя хоть волком вой.
Он стал меня просить, любя, чтоб я жалела лишь себя.
Чтобы на всех я наплевала, чтобы, вообще, не тосковала.
Спокойно так к груди прижал и нежно в лоб поцеловал.

Сказал, что он лишь виноват: был неназойливый, как сват.
А знал, что только мог со мной найти уют он и покой.
Хоть было слушать неприятно мне о совместной жизни вновь,
Я деликатно промолчала, щадя себя, щадя любовь.

Что ж мучила его я долго. Я не смотрела больше волком...
Я просто думала: "Зачем даёт нам Бог страданья всем?"
Ни в чём ему не возражала и Володе не сказала.
А дома ждал меня Сергей с улыбкой странной до ушей...

Он проницателен так был, в квартиру дверь мне отворил...
Наверно, в коридоре ждал, с улыбкою к груди прижал...
А утром тихим на погост Олег в слезах сестру отвёз...
Семья их дружная большая всё ж потихоньку убывает...

Зима 1988 года.

Разучилась я прыгать и бегать

Ушедшему в иной мир папочке

Жизнь проходит нескладно, негладко,
Папа милый, любимый, родной,
По ночам часто плачу украдкой:
Вновь не лажу с людьми  с собой.

Опасаюсь звонков телефонных,
С раздраженьем на вещи смотрю.
Лишь печаль служит жизненным фоном.
Вновь словами всем жизнь отравлю.

Как всего, папа раньше желалось.
Как мечталось мир Божий понять.
Не всегда и не всё получалось,
Но случалось как в детстве летать.

Подрубила я все свои корни,
С кроны листья пришлось оборвать.
Сердце мучает душу и стонет.
Дочь устала людей обижать.

Разучилась я прыгать и бегать,
Черепахой по жизни ползу.
Где души моей прежняя нега,
Где желание спрятать слезу.

Ветви дружбы легко обрубая,
Я взрастила побеги врагов,
Лишь тоску по ночам обнимая,
Я не слышу любви вечных слов.

Чувство - строки кого-то убили,
И позор от грехов и вины,
Мои силы и мозг подкосили
И страшны моей старости сны.

Окружают одни лишь потери,
Да ошибки, которых не счесть.
Я в себя и в талант уж не верю.
Мной утрачены воля и честь.

Прочитав мои вирши, болеют
От обиды и горечи слов.
И никто из родни не жалеет
Для меня виртуальных пинков.

Даже смерти моей ждут, наверно?
Так губительна строк моих страсть.
Не могу я писать лицемерно...
А ведь с правдой легко в грязь упасть...

Мой роман раздражает порочным,
Бесит лучших, любимых людей,
Что мне в творчестве Бог напророчит:
Я лишь автор паршивых идей?

Я боюсь встреч случайных в театре,
Я страшусь разговоров и снов.
Вспоминаю лишь притчу о дятле,
Где он долбит личинки злых слов.

А деревья, что я посадила,
Уничтожили мыши зимой.
И свой дом я уже разорила
Унизительно бойкой строкой.

Жизнь закончу я бомжем на свалке,
И в коробке безвестно мне гнить.
Я, испив из бесовской вновь чарки,
Разучилась жалеть и любить.

На диване лежу как Обломов
Средь развала мирской суеты.
Мои предки росли на соломе,
Их обычаи были просты.

дружно в тесной ютились избушке,
Пили чай, ели ломтиком хлеб.
Не играли часами в игрушки.
Пряли, шили и чистили хлев.

Ребятня окружала баб всюду,
И их смех развлекал всех бодрил,
Они мыли с пелёнок посуду.
Их работать никто не просил.

Без труда ныли руки и ноги,
А усталость подарком была.
Только к храму вели их дороги,
Чтобы старость в почёте жила.

Семь стихий, раздирающих душу,
Не понятны всем предкам моим.
Папа! Жить я уже даже трушу!..
И мне стыдно стоять средь могил.

Всё вокруг меня серая масса,
Как разделишь на зло и добро
То, что стало рисунком матраса,
И коней к зебрам в стан увело.

Что за белой стоит полосою?
Что впитало чернот пустоту?
Как накрыть мой матрас простынею,
Белизною прикрыть суету?

Ливень белые смоет сугробы,
Ветер иней с ветвей унесёт.
Но весны не увидеть до гроба,
Раз мой дух неизвестность сожрёт.

Так хочу быть я чистой и светлой,
Так хочу в небесах вновь летать.
Почему же тропой неприметной
Я иду в заповедную гать?

Помоги мне очиститься, Боже!
Папа путь хоть во сне укажи!
Сердце будь к мыслям тверже и строже
И развей навсегда миражи.

Я хочу созидать и бороться,
Я хочу быть примером во всём.
Надоела мне маска уродца,
Пусть как храм станет, папа, твой дом.

Чтоб к себе стала вновь очень строгой,
Чтобы суть мне вещей понимать,
Помоги обратиться мне к Богу,
Чтобы с чистой душой вопрошать:

"Отлучи, мой Господь, от бумаги,
Разучи навсегда сочинять,
Дай для жизни разумной отваги,
Не позволь вновь людей обижать.

Ну, а если писать долго повесть
Суждено мне в звериный наш век,
Помоги сохранить в строках совесть,
Чтоб любил, прочитав человек

И меня, и страну, и те дали,
Для которых открыты пути.
Чтоб шли все туда без печали.
Чтобы радость смогли обрести

Люди в строках моих благородных,
Чтобы не было в стане моём
Тех упрёков, обид всенародных,
От которых мы раньше умрём.

Помоги укротить дух мятежный,
Помоги излучать лишь добро,
Помоги быть любимой и нежной,
Помоги угасить в сердце зло".

Раз писать я обязано вечно,
Излечи от тоски и хандры,
Освети строк святую беспечность,
Чтоб отдать вдохновенью дары.

Разогнав в сердце чёрные тучи,
Уведи от раскола в сердцах,
Сделай слово простым и могучим,
Чтобы мыслью летать в небесах.

И очистив вновь помыслы, душу,
Согреваюсь в потоках Любви,
Лишь Тебя все хотели мы слушать,
Милый Спас наших душ на крови.

Укроти в нас гордыню, и чёрствость,
И побеги добра сохрани
В каждой фразе, чтоб белая плоскость
Излучала свет в тёмные дни.

Чтобы смог, ощутив все потери,
Как уроки для праведных дел,
Человек, в Тебя искренне веря,
И во тьме был разумен и смел.

12.11.2007


Оркестр его мечты. Ода восхищения Олегу Меньшикову

Надежды маленький оркестрик
Под управлением любви.

Булат Окуджава

О, эта вечная наука -
Выздоровление творить,
Нам души и сердца лечить
В смятение теней и звуков
Храня гармонию и стиль
В весенний день, нас совершенствуя,
В момент святого Равноденствия,
Явить нам бурю душ и штиль.

Н. Никищенкова
"Борису Александрову"
(Эпиграфы)

Не зря называют оркестр духовым:
Он связан незримою нитью с Самим
Творцом, что дух Божий, как дар нам внедрил
И душу бессмертную всем подарил.
Дыханием звук извлекают веками
В оркестрах, сверкающих солнцем лучами.
И дробь барабанная пищу даёт
Для звуков, несущих землянам почёт.
Такой фейерверк от движения звуков,
От струй резких воздуха, свиста и стука.
От пения флейты средь звуков фанфарных
Мы ловим давно стук сердец, а не гаммы.
И каждый, однажды услышав оркестр,
Откроет для музыки новый реестр
В душе, околдованной мощным звучанием.
В них свежего ветра скрывается тайна,
Огонь плавки домны и шум океана,
И грохот лавинный в горах, неустанный.
Сползают снега, льды крошатся весною,
И бури стихийные волком в нём воют,
И стуки дождя о зонты и о крыши.
С ним ярче парады (для них он афиша),
С ним танцы задорней, с ним горше прощание, -
Шопеновский дух ловим мы с замиранием.
Всё это со сцены, друзья, мы все слышим.
Соффит засверкает под тёмною нишей!
И кровь забурлит от потока пассажей,
И зрительный зал, наполняя куражем,
Нам Меньшиков мило так всем улыбнётся,
И речь об оркестре рекою польётся.
Нет в мире подростка, чтоб с музыкой этой
Не стал вдруг мечтать о больших километрах
Дорог, как наш гений - земляк Гончаров,
Который для музыки этой готов
Объехать весь мир и исполнить мечту!
Оркестр духовой нам даёт высоту
Для взлёта к победам, для радости жизни.
Под музыку эту верны мы Отчизне.
Мы любим, страдаем и клятвы даём,
И в музыке вечной себя познаём.
С оркестрами зрители здесь возрождались!!!
Спектакль окончен, но звуки остались.
Не зря мастерством покоряли толпу.
Ведь как результат возродили мечту!
И вечером, дома, звучала в душе
Мелодия ветра, дождя. И клише
Стихии огня и металла в мартене
На ночь воцарились в сердечной антенне...
И палочки светлые в снах промелькнули,
Когда вдохновлённые люди заснули,
И уши ловили жужжание шмелЯ,
И сердце, ликуя, стуча: "Олля-ля!",
С восторгом гнало обновлённую кровь,
И дух воспарил, ощущая любовь.
Надежда и вера в умах возродились,
И в жизнь, словно в сказку, мы снова влюбились!
Ну, раз музыканты играют "ШмелЯ", -
Не всё в нас потеряно, точно, друзья!
Двадцатый, жестокий, коварней ший век
Дал мыслям и мышцам стремительный бег.
Чечётка, звучала в уснувших мозгах.
И парус, надувшись, "На всех парусах"
Летел к нам со шхуной. И Ноев Ковчег
В оркестре нашёл новый свой оберег.
Пусть вновь духовые оркестры играют,
На улицах, в парках людей вдохновляют
На чистые помыслы, планы. проекты.
От чистого звука трубы, как от ветра,
Дыхание чище, вода в реках слаще.
В нём радость искал даже древний наш пращур.
Мы помним военных всегда музыкантов,
Которых считали в России за франтов.
Ведь первыми были они под картечью,
И гибли, и гибли под музыку. Вечность
Их всех принимала, как Ангелов Вести,
Хранителей вечных традиций и чести.