Хроники пикирующего человека, поэма, часть 1

    поэма
               (хроники пикирующего человека)
               







       
поэма


часть 1. Вокруг беды.

 Детство

Я близко к войне родился,
пусть перехожен срок.
Но в августе я случился.
«Иди, не споткнись, сынок».

А в этот день были грозы,
мягкие лились меды.
Писатель короткой прозой
пометил: «Вокруг беды».

Хотя и от мирной жизни,
но не улыбчив народ.
Ещё похоронки и тризны,
шёл сорок девятый год.

Тележки на ржавых подшипниках.
Не скроешь. Что есть, то есть.
У инвалидов мальчишник.
Вот этот — мой будущий тесть.

Мне про войну не расскажет,
даже потом, в ночи.
Он так ею обезображен...
Не спрашивай. Помолчи...
Бабушка

Она прожила очень долго,
едва не осилив век.
Но он оказался промозглым,
нетопленным. Эх, человек!

Гражданские войны — не игры,
«Авроры» по окнам палят.
С лесов поднимаются тигры,
граница, Печален взгляд.

Но вы убегать не хотели,
хоть пращуры жили не здесь.
Под звуки апрельской капели
построили дом, да не весь.

Дом в прошлом и дом в настоящем
похожи, как чья-то любовь.
Стеклянный осколок блестящий,
наступишь, и брызнула кровь.

Это потом я вспомню:
не прожила «пятьдесят»,
Муж, сыновья... в войну все...
Не ведала, где и лежат.

Теперь я могилу деда
один навещаю, прости.
Когда-нибудь и приеду
С процессией, не грусти.

Четверо внуков разных,
им на особицу стол.
Как тут устроишь праздник,
если ты гол, как сокол.

Жалела меня? Жалела.
Любила? Да как могла.
Наверное, не умела.
Или война не дала.

Правда, читать научила,
ранёшенько, года в три.
Поступок нелепый простила:
«Сопли подолом утри».

Бабушка криком кричала,
в сарае как-будто ночь.
На шею петлю примеряла,
а я не знал, чем помочь.

Сирень    

Нависла надо мной сирень,
Тяжёлая, как фиолетовая туча,
И псом усталым светлый день
Прилёг в её тени пахучей.

А за калиткой шебуршились куры,
Цыплята норовили убежать,
Художник рисовал с натуры,
Не забывая кисть в сирень макать.

И муравьи ползли через пейзаж,
Ленивым глазом пёс на них косился,
И бабка вспоминала “Отче наш”,
И майский жук в коллекцию просился.
         
Качели так взлетали высоко,
И замирали на секунду на излёте,
И было боязно, но и легко
Над фиолетовою тучею, в полёте.

И не по-майски жарко было в этот час,
И частные дома стояли в дрёме,
В сенях пыхтел опасный керогаз,
Сирени гроздья нежились в истоме.

И я присел, спиною ощутив тепло,
Шершавых досок плотного забора,
И было всё вокруг светло,
А взрослость ожидалась, но не скоро.

Я пригибал сирень, пытался отыскать
Пять лепестков, делил бутон на части,
Надеясь на удачу, и опять
Горчит сирень, но обещает счастье.

*           *          *

         Угол панельного дома,
Наверное, вечность назад,
Здесь было совсем по-другому:
Завалинка, лавочка, сад.
          И деревянные запахи,
Тёплый, щелястый забор.
Мама и папа о Западе
Боялись вести разговор.

Вплотную с моей колыбелью
Шептались они по ночам,
Ещё не расстрелян был Берия,
Не легализован ислам.

А русская печка хранила
Побеленный к празднику бок,
На ней я смотрел диафильмы
И путешествовал впрок.

Как будто бы, зная:
Построят, 
Людям иную судьбу…
Вроде бы, жизнь – но иная.
Вот и не верь в ворожбу.

Угол панельного дома…
С клёнов-ровесников сок.
Жженье в груди – не истома,
Это от времени шок.

Прабабушка

Эх, душа твоя бурлацкая!
Да неграмотна совсем.
Я стихи тебе за пряслами,
Ты мне: лес богатый чем.

Не сходить ли за грибочками
через круглы бочаги,
по тропинке поздной ночкою
пока свежи пироги.

Можжевельники, да рыжики.
Пей с ручья, вода чиста.
Не бурлацкая бы грыжа-то,
всю малину бы с куста.

Наберёшь сто белых, махоньких,
и айда, пошли домой.
А набрал? Клади в рубаху-то,
донесём, родимый мой.

В осень кадки, да смородина,
можжевела запашок,
чесночок, укропчик... Родина.
Соль, конечно, что ещё?

*       *      *

Она без памяти лежала
три ночи и ещё три дня.
И никого не узнавала,
лишь за Мгновенье До... Меня.


Средняя полоса России       

Как беспросветна осень. Когда не выпал снег. А дворники смели все листья бездушными, пластмассовыми мётлами. Мне восемь с половиной лет. Я дал обет, что не влюблюсь ни в молодых, ни с проседью. Сижу, реву у бочага под вётлами. Осенние каникулы длинны. Меня отправили на воспитание в деревню. Прабабушка и милая, и древняя.  Деревня настороженно молчит в преддверии зимы. Верёвки вьёт из лыка. Брагу гонит. Берёза рядом с домом стонет. И жеребёнок в поле. Не догонят. Он убежит. Надолго, навсегда. У бочага уже не плачу, знаю: я вырасту. И ни одна погоня поэта не настигнет. Я жизнь постигну, но потом. Когда всех близких скоро потеряю. Когда скажу себе: «Не знаю.  Как жить, как праздновать, любить?»
               
*           *         *         
     Тузеево. Клочок Земли.
Не заимели. Только потеряли.
Старались позабыть, а не смогли.
Приехали. Заплакали. Обнялись.
Стою у дома - в землю врос.
Прабабушка. Распахнутые двери.
Я возмужал и поумнел. Я вырос.
Прабабушка. Как велики потери!       
       
          *           *         *          
Мне бы сейчас по грибы
С прабабушкой, в полусолнце,
Когда я не знал судьбы.
Деревня. Изба. Оконце.

И я. Там моё лицо.
Корзины грибов с верхами.
Я  выбегу на крыльцо.
Топтун-трава под ногами.


Юность

Вот, наконец-то юность!
И славные погоды!
Мы с детством разминулись,
какие наши годы.

Как юность безрассудна,
безжалостна порой,
где было всё прилюдно,
считали мы дырой.

Угрюмые панели,
высотки, этажи,
забытые качели,
где жили не во лжи.

А в старом доме скрипы,
тимуровский чердак,
над первой «двойкой» всхлипы,
бостоновый пиджак.
Который в рестораны
почти и не ходил,
«И не на что, и срамно», -
отец мой говорил.

Другое — юность наша.
«Червонец» - и гудим.
Красиво нос расквашен,
«Пятак» - не отдадим!

Не площадь, а площадка,
стоящие часы.
Пробор, пробритый гладко,
уже растут усы.

Никто из нас не главный,
«Андрей Рублёв»  про всех,
и Гамлет тоже славный,
хотя и был из тех...

А надо — с автоматом!
Даманский — не сдадим!
Но вот ругаться матом,
не принято, Вадим.

И утром на работу,
кому-то — в институт,
и лямка до субботы,
не каторжный, но труд.

Нам важно государство,
ещё сильно оно.
Мы ненавидим барство,
а в жизни, как в кино.

*       *      *

Как незаметно испарилась,
как вздох и «утренний туман»...
Недавно вот опять приснилась,
очнулся: веерный обман.


           *             *          *

Разложил  листок –
Чистый, как  исток.
Я когда-то мог
Всех любить, как Бог.
Мог, да не любил,
Может, не умел.
Бог не пособил,
Сам не захотел?

Служба

Я в армию почти что добровольцем
ушёл. Покинув вся и всех.
Идейным парнем комсомольцем
в душе. Такой был грех.

И мой сержант, хохол из западенцев,
скомандовал: «Взвод, газы! - как в бою. -
И «Запевай!» Встречались извращенцы,
лежу в противогазе, не пою.

А дальше-больше. Вот она, «Учебка»,
мне на рубеж атаки по грязи.
Ползу, жалею гимнастёрку,
опять стирать. Хоть прослезись.

Эх, западенцы! Ушлые собаки!
Их издевательств хватит и на полк.
Вот встретился бы мне он в полумраке,
на стрельбище. Кранты. Прощай, хохол!

Не встретились с паскудой громогласным,
приказывал, что б красили траву.
Никто не думал, как хохол опасен
один в лесу, с оружием, не на миру.


         По лесу бабуля. Свет ей не мил.
Кобель похотливый путь преградил.
Он с автоматом. Она — налегке.
Пели солдаты песнь вдалеке.

Где он теперь, старый бл-дун,
Своё отсидел под кликухой «пердун».
Таких на Майдане было не счесть,
Живе Украина. Хвала ей и честь.

Чумари

Мне комбат вручил погоны
и отправил в батальон.
Там теплушки, да вагоны,
бесконечный рельсов стон.

Ну, прощай моя «Учебка»,
на лицо упала тень,
здесь стрелял я очень метко,
да не в тех, а всё в мишень.

Косоглазые китайцы
были раньше, как враги.
Через них наш груз вьетнамцам,
«Эй, сержанта, памаги!»

Там напалмом земли выжег
ненавистный США.
Поглядишь, как будто жижа,
а прилип — прощай душа.

Нам толкнут вагоны с «горки»,
мы вспомянем отчий дом,
ну, какой тут Вася Тёркин,
иностранцы всё кругом.
Вот киргиз, узбек, я — тоже
недопонятых кровей.
Друг на друга не похожи,
от советских матерей.

Сапоги везёшь, ракеты,
не уснуть, какой тут сон.
И никто не знает, где ты,
только «кеша», только он.       (военный комендант)

Ты начкар за всё в ответе,       (начальник караула)
за мороз и за харчи.
Мы — солдаты. Чьи-то дети,
спой Сыргак мне, не молчи.

Про киргизский синий ветер,
про табун, про скакуна,
за которого в ответе
теперь грустная жена.

Валижон, ты жил в долине,
не кончал ты ВПШ,
расскажи как выбрать дыню,
непродажная душа.

Что ты нам сейчас сготовишь?
Может щи из топора?
Вот Петро ужо наловит
карасей нам, как вчера.

Что-то быстро формируют
полуночный наш состав,
и диспетчеры кукуют:
был недавно я неправ.

Не судите, братцы, строго,
чай друзья мы, не враги.
Всё дорога, да дорога...
Карабины береги.

Пожар

Не припомню: где всё было,
и в каком это году.
Средь зимы, тайги постылой
мы горели на ходу.

Ладно мы. Но рядом ПТУРСы,
мин вагонов этак с пять.
Что талдычили на курсах?
Машинист, не дай пропасть.

Тормози свою бандуру,
мы стреляем, он молчит,
разогнался, видно, сдуру,
будто возит кирпичи.

Где там будка, где обходчик?!
Сплошь тайга, это не Крым.
Одессит Петро молодчик,
лезет к шлангам тормозным.

Не сорвись ты, бедолага!
Затяжной же поворот.
Браги кружка, спирта фляга
после дембеля нас ждёт.

Не сгорели, уцелели.
Потушили сообща.
«Эх, сейчас под этой елью
украинского борща!
Ты не вейся, чёрный ворон
над моею головой... ой».
Валижон промолвил в сторону:
«Всё якши. Ты парень свой».

Орденов не получили,
Петька сплюнул: «Ты держись.
Ну, не мы же накосили.
Там Устав, а это — жизнь».

*       *      *

Мы в пожаре не сгорели,
это будет всё потом.
президенты пропердели,
под шафе и под винтом.

Дембель

А дальше было просто,
экватор не один.
То Чоп, то тихий остров
среди морских глубин.

Вот Кушка, вот Няндома,
то чукча, то грузин.
Я мчался мимо дома
один, и не один.

Вздохнул киргиз чуть грустно:
«А жизнь-то хороша!
''Среди равнины русская''
нерусская душа».

В горах темны тоннели,
паромы по волнам.
На северах метели,
а нам на Ереван.

Всё ездил бы и ездил,
не служба, а мечта.
И поцелуй небрежный
в случайные уста.

Взрослели с километрами,
всё складывая впрок.
И под лихими ветрами
отсчитывали срок.

Не торопили дембель,
хоть перегон, да мой,
в Находку ещё съездим,
а там уж и домой.

*       *      *

Боюсь звонков и телеграмм,
которые к утру, спросонок,
где редко радости, а драм...
И вот  уже ты не ребёнок.

        Разговор с отцом               
       
         
Всё не так. Без тебя донесут,
Допоют  и допьют, и доспорят,
Ну а подлая мысль тут как тут,
Ухмыляется: «Многие – вторят!
           Вторят власти, успеху, судьбе,
Нагибаются с дрожью в коленях...».
«Никогда я такого тебе
не желал», - мне отец мой, Евгений.

Он – ровесник. Он умер тогда,
В пятьдесят с небольшим, не дождался...
Как я мчался сквозь все города!..
Не успел, не сказал, не признался...

Вот и ямб,  и хорей, вот и слёзы...
Силюсь что-то теперь доказать...
Без абзацев, мне плотная проза,
Не даёт ни вздохнуть, ни сказать...