а у нас в самаре лето просто выключили

а у нас в самаре лето
просто выключили, словно
подошёл электрик сонный
к будке с молнией и громом;
в ней гудело, в ней дудело,
выло так, как будто ветер
в ней, прикованный цепями,
вдруг почувствовал, что скоро
дверцу будки тот электрик
отопрёт ключом железным,
и откроет, и рубильник
где-то в недрах, в подземелье,
в тёмном, мокром и холодном
подземелье с жутким скрипом,
с диким скрежетом опустит,
и порыв освобождённый
захохочет и завоет,
и сорвёт бейсболку, бросит
на дорогу, под колёса,
и метнётся сам навстречу
ветер, пущенный на волю,
и шарахнется электрик,
и закроется ладонью,
отвернется и, сутулясь,
грязно выругавшись, будет
ждать, пока не стихнет ветер,
весь не вырвется из будки
под колёса, по прохожим,
над деревьями, домами,
в небо, в тучи, в даль такую,
о которой только вспомнишь,
скрутит так, что поневоле
загудишь, взревёшь, завоешь,
слыша, как электрик сонный
доставая ключ железный,
к будке не спеша подходит,
к будке с молнией и громом,
нарисованными краской,
так давно, что облупилась
позолота древней кисти,
и теперь рисунок этот
так уныл и пуст, что только
взглянешь на него, как тут же
клонит в сон и сводит скулы
подступающей зевотой;
хочется уйти, вернуться
на июльский пляж, под небо
очень тонкое, такое,
по которому не тучам —
лёгким бабочкам и душам,
да белёсой дымке виться
над печёными телами
выползающих к реке...

послезавтра будет осень
прибирать игрушки лета,
одевать иначе станет
и начнёт мести, мести;
мётла дворников осенних
отличаются от мётел
тех же дворников в другое
время года почему-то —
то ли черенки их ломит
к холодам, а может прутья
гладят, гладят, утешая
остывающую землю:
что ты, глупенькая, тише,
тихо, слышишь, тише, тише,
скоро-скоро, очень скоро,
потерпи ещё немного,
все пройдёт, всё-всё, всё-всё.