Заячий хлеб, бабушкины блины, Вовкин лаваш

      Денёк выдался суетный,  утомительный до головокружения. Бегу, не в состоянии выпрыгнуть из колеса, надеясь, что беличьих ушек на макушке еще нет.
   Пироги на расстойке перед выпечкой, стол почти накрыт. Молодёжь  достаёт из пакетов разные вкусности и вкусняшки (не путать), шелестит обёртками, открывает банки, нарезает лимоны, сыр, рассматривает напитки  на просвет… Радостное предвкушение – вот  что у них.     Неожиданная грусть – вот что у меня.  Посматриваю в окно. Далеко  за горизонтом,  куда торопится августовское солнце,  ещё жива деревушка. Огромный одинокий тополь  в отдалении от неё  маячит рваным зелёным облаком. Там же, за старым садом, за  канавой и прудиком,  бабушкин дом  зарастает ольхой и сиренью,  и словно  верный пёс, терпеливо ждёт своих хозяев. За долгие годы окружающий его ландшафт  изменился до неузнаваемости. Вырублен бор, осушены болота, исчезли малинники.  Теперь вокруг только поля  и луга,  до самой кромки леса,  далёкой и туманной. И  необъятное  небо над всем, отчего это всё кажется маленьким и беззащитным...  А  ведь много лет назад  это была другая планета.

    Субботнее утро. Мне семь лет. Открываю глаза, жмурюсь от солнца, смахиваю слезинку сна и вспоминаю, что я в гостях у бабушки.  На стене суетятся тени  от   сиреневого куста за распахнутым окном, и одинокий солнечный заяц, проскользнувший между  занавесок. Он перепрыгивает с металлических завитушек  спинки  кровати на анютины глазки, вышитые на портьере, затем  на бахрому  гобеленового коврика, поближе к оленям и соснам. Пытаюсь его поймать, но мне попадается  только дом, точь-в-точь бабушкин. За стеной её дома  такой же  сосновый бор,  только без  оленей. Бабушка говорит,  что там живут лоси. Вечером и утром они проходят мимо по каким-то своим лосиным делам, и на них можно  смотреть, хоть каждый день...
   За портьерой,  в  бабушкиной спаленке,  не стрекочет «Зингер»,  не скрипят половицы,  но солнечный заяц всё равно чего-то пугается,  резко перепрыгивает на  латунную ручку  двухстворчатых дверей, ведущих в столовую, вспыхивает и дрожит на ней. За дверями слышатся дедушкины  шаги  и  щёлкает пружина  его любимой кушетки, обитой тканью с рисунком  из цветов  и попугаев. Раньше я представляла,что щёлкают клювами эти самые попугаи,  а не злополучная пружина.  Рядом со столовой –  кухонька, где  казалось,  могут поместиться только большая печь с лежанкой и бабушка. Но нет – ещё там  живут чугунки, сковородки и ухваты,  резные полки и стол-шкафчик…
   Бабушка Клава печёт блины в русской печи.
Золотистые,  душистые,  воздушно-мягкие, они располагаются  каждое утро на большом обеденном столе.  Иногда рядом с ними – мачанка,  и всегда – яичница  и сметана. Мне наливают сметану  в любимую тарелку, и начинается игра в зиму-лето. Сначала  по белому полю вывожу следы и тропинки,  затем,  вымакав почти всю зимнюю поляну, приступаю к летним рисункам на дне. С каждым взмахом  кисти-блина, свёрнутого в трубочку, вспыхивают  листья любимого нежно-зелёного цвета, потом исчезают на время, но появляются  лепестки  диковинных цветов и уже не исчезают.  Можно чувствовать себя художницей, а можно просто  смотреть сквозь ноздреватый блин на рисунок  или в окно, на солнце, слегка прищурясь. А ещё выбирать самый румяный и дышать сквозь него, просить бабушку, чтобы хоть один блинок чуть подгорел. Именно он  – самый лучший  на вкус и цвет.
 «Волшебная печь, большой мастер делал» –  говорит бабушка. Когда-то здесь пекли  хлеб партизанам, а  ещё под печью прятались дети от фашистов.  Даже в книге про войну  написано о моей бабушке. Она и теперь иногда печёт  настоящий подовой  хлеб, но очень редко. «В войну напеклась» – говорит.

   Бабушкин хлеб был тёмный,  слегка кисловатый,  с хрустящей корочкой, пока  его не укрывали полотенцами. Казалось, что запахом хлеба пропитывались стены, занавески на окнах, даже наличники,  даже старый потрескавшийся,  в замысловатых  зарубках посох, который годился лишь для того,  чтобы подпирать дверь снаружи,  когда в доме никого не было. Такая подпорка была видна издалека, и сельчане не тратили время попусту на дорогу к дому. Так делали все, потому что двери не запирал никто.
Сегодня говорят, что в то время несвободы  и бедности нечего было красть.
Оказалось – ещё как есть!  За последние годы,  начав с машинки «Зингер», дом обворовывали трижды, несмотря на замки.
   На кленовых листьях бабушка пекла свой хлеб. Похожий  привозили  из соседней Литвы вместе с литовской колбасой и сырами.  Тогда ещё не было границ, и рейсовый автобус  ежедневно ходил до Вильнюса.   Бабушкин хлеб был лучше, но для меня  не хлеб её, а блины – самые те, неповторимые.  Таких вкусных  не мог печь никто...
   «Мам, ау! Раз-два-три! Тебе какого нарезать?» – слышу я и невольно возвращаюсь из прошлого. Молодежь нарезает хлеб. «Бородинский» и «Нарочанский»,  «Налибокский» и отрубной.
Каждого понемногу, на все вкусы.  «Отрубного» – говорю вслух, а сама мечтаю о заячьем. Нет его нынче.
    Хлеб  заячий приносил папа. Он был заядлым грибником, не знающим, что такое – не грибной сезон.
«Это ж надо!  Вроде и Шурка совсем городским стал, однако ж,  в любую погоду, самые отборные  боровички, чистые, что сыр,  только в Шуркины  корзины прыгают» –  поговаривали  о нем  местные старожилы.
Я догадывалась: ведал секреты  лесные. Когда была маленькая,  истории о гостинцах от лесных обитателей были самые невероятные, но заканчивались всегда одной и той же фразой: «Отнеси своей дочурке». Мне, то есть.
Потом,  когда  выросла,  хлеб все также приносился  вместе с грибами. Диалоги с отцом по этому поводу  стали короткие.
 «Заячий?» -  спрашивала  я. «Да!» –  загадочно улыбался он и целовал меня в щеку.
Или другой: «Заячий» – буркал он. «Да?» – понимающе улыбалась я. И целовала его в щеку.
   Он ещё приносил ягодные букетики. Черника, голубика. Их больше любила мама.  А для меня лесной хлеб оставался  лакомством из сказки,  вне зависимости от возраста. Секреты получения такого хлеба просты. Ритуал повторялся всякий раз, когда отец брал меня с собой в лес. Вот только зайцев ни разу не удалось увидеть, они были против встреч.
Сначала мы обедали, затем остатки хлеба раскладывали обязательно на льняном  рушничке на пеньке или на полянке, чтобы хлеб впитал попутный ветер и солнце, или запах дождя и хвои,  или брусничника, иногда – багульника, а сами отходили в сторону, чтобы зайцев не вспугнуть, пока они будут колдовать над рушничком с гостинцами. Было таинственно и весело. Через несколько минут возвращались и забирали хлеб.   Воздушная пропитка была  разная. Но три условия  рецепта соблюдались всегда. Соль должна быть крупной для получения особых блёсток - в них сохранялся целебный свет. Часть хлеба всегда нужно было оставлять лесным жителям. Свою часть можно было есть только дома.
    Несмотря на то,  что я  давным-давно взрослая и серьезная  до безобразия,  иногда так хочется хлеба,  хотя бы отдаленно напоминающего заячий.
Вот тогда отрезаю ломоть, посыпаю несколькими кристалликами крупной морской соли и выношу на ветер.  Зимой или осенью хлеб особенно быстро насыщается  детством.  Это потому, что в моем дворе есть ещё и чистый воздух, и вкусный ветер.  Частный сектор, а значит – сады, цветы…   В нашем городке всего этого пока хватает.   

    На  кухне сегодня  энтропия  заполонила всё пространство и время.
И нарастает, нарастает – молодежь старается вовсю.  Чтобы снова не стать объектом шуточек из-за своей рассеянности, держу ухо востро, поддакиваю,  киваю головой, а сама посматриваю в другое окно, где сегодня так  целенаправленно меня изводило солнце…
    Наше  с Вовкой двадцать третье утро в Гагре.
Мы только что купили лаваши, ещё теплые,  и пытаемся  донести их  к завтраку нетронутыми. Но это невозможно. Первый пошел. Рвём на части и едим  на ходу.  Солнце,  лаваш, поцелуи. Поцелуи, лаваш,  солнце. Лаваш всегда  между солнцем и поцелуями. Отрываем по кусочку,  чтобы надолго хватило. Где-то нас ждут родители к завтраку. А здесь все идущие навстречу понимающе улыбаются. Мы тоже понимаем – им не хватает лаваша и поцелуев.
С тех пор никогда не встречала такого вкусного лаваша, как тот,  за десять лет до войны с Грузией, когда все были живы.
Мне и сейчас его не хватает. Зато слишком много солнца.

   Странные кульбиты выделывает память. Что так тревожит весь день, и почему это связано с хлебом?  Конечно, Донбасс. Снова Донбасс. Последнее время  постоянный непроходимый ужас – Донбасс.  Утренний сюжет о хлебе не даёт покоя. С болью смотрю за горизонт, но уже  туда, откуда по утрам вкатывается ежедневное солнце. Мне кажется, нет, отчетливо вижу огромную очередь на жаре, рядом с воронками, на фоне разрушенных домов.  Из машин выгружают поддоны с  хлебом. И тянутся руки за долгожданными буханками, а  их не хватает. Это в наше то время?!   На Юго-востоке хлеб пропитан войной.  А  вкусный  ли, горький  –  только людям  из очереди знать. Не имею права  рассуждать об этом,  сытая и безмятежная.
   Но просить в свой день рождения можно, Господи?
Помоги им выжить. Выжить, Господи... Спаси и сохрани мою землю от безумия, от равнодушия людского. Прости нас. Не лишай разума. Пусть наши дети и внуки никогда не узнают вкуса такого юго-восточного хлеба…  Спаси, если можешь.

   Ну вот,  духовка  на разогреве.  Нет, не хлебопечка. В духовке  у меня еще есть шанс испечь пирожки, которые пекла мама, пироги,  которые пеку я,  даже хлеб, чем-то похожий  на бабушкин.
   Но её блинов,  папиного заячьего хлеба и нашего с Вовкой лаваша  уже никогда не будет.
 
11.08.2014