Я. Сейферт. Шел бедный художник по свету

Ярослав Сейферт

ШЕЛ БЕДНЫЙ ХУДОЖНИК ПО СВЕТУ


Стихи к картинкам Миколаша Алеша



Вербовый свисточек

У ручья старая верба
по весне проснулась первой.

Словно свечка, прям пруточек.
Нож –   и вот уже свисточек.

И уже в траве проталин
маргаритки цвести стали.

А под звук коры певучей
вдруг зазеленели кручи.

Льда остатки таят с треском.
И в дукатах вся окрестность.

Весна щедро платит пчелам
золотом за труд веселый.

Песенка очередная
созвала в сад птичьи стаи.

Слаще песнь, чем дольше длится.
Продолжают ее птицы.

Замер звук на ноте страстной –
обвил кроны плат цветастый.

Бел в начале –    для черешни.
Жаль, что опадает спешно.

В новом тоне звук - и степи
в розовом великолепье.

А потом свисток пел флейтой.
Майским утром было это.




Перед наступлением весны

Может кто-то и не согласится.
но уверен я, что это так.
Первых гнезд своих не строят птицы,
пряча их в кустах.
Они есть уже в мечтах предвешних
у мальчишек, в их забавах, в песнях.
Может кто-то и не согласится.
но уверен я, что это так.

Не хотите –   можете не верить.
Но игра уж начата, увы!
Вылетит зима через неделю,
словно из трубы.
У девчонок очень мерзнут руки.
Они лепят зиму для разлуки.
Не хотите –   можете не верить.
Но игра уж начата, увы!

Кончена игра. И песнь надежды
льется, непричастная к концу.
И ее величеству одежды
новые к лицу.

И от сна фиалки пробудились,
и бутоны розы распустились.
Уж конец игре, уж песнь надежды
льется, непричастная к концу.



Пасхальное яичко

Ивушка, вербочка грустная,
тихо дрожит на ветру,
ветками всеми предчувствуя,
как их весной оборвут.
Руки веселого пацана,
неугомонного веретена,
который не слышал, как горько она,
ивушка, вербочка грустная,
рыдала, что не зелена.

Ивушка, верба зеленая,
трудно уж вспомнить теперь,
кто наградил тебя кроною
за раны и боль потерь.
Руки румяного пацана,
неугомонного веретена
со старым яичком пасхальным
жалеют о прошлом дальнем.



Весеннее

Когда святой Иосиф у дверей,
зима их держит, затевая спор.
Пола плаща топорщится –  под ней
мы видим его плотницкий топор.

И вот уже отрублен шлейф зиме.
В грязь втоптаны уже остатки снега.
И все, что было, как в кошмарном сне,
переродилось в пение и негу.

Жаль, ласточки покуда не несут
нам весть о том, что были раньше здесь.
Фиалка только выглянула чуть,
но ею уже пахнет все окрест.

Раскроется прекраснейший цветок
и крона рядом станет разом белой.
Откуда ни возьмись на лепесток
опустится пчела за важным делом.

И к центру передвинется потом,
чтоб солнце ее лучше согревало.
И это все, что знаю я, притом
я знаю, знаю –   сказано так мало.




Дикая роза

Однажды в пути с богомолья домой
под неумолкавший серебряный звон.
Хотел сорвать розу, но замысел мой
шипами колючими был пресечен.

И все же была мне всегда так мила
прелестная роза-дикарка.
Всегда меня в детство обратно вела
отечества ярким подарком.

О Боже, какой лепестков красотой
кропил Ты цветок непривитый?
Иль, может, принес ее жук золотой,
в бутоне вздремнув приоткрытом


И мальчик, который спешил без конца
как в розовом сне остановлен,
где розовый куст скрыл три пестрых яйца
под мшистою каменной кровлей.

И видит он это, как будто с холма,-
осевшие домики с дымом.
И камень он гладит, и краем ума
он знает – был в доме родимом.

Сегодня я вижу цветущим тот куст
и нежным его глажу взглядом.
Над розовой веткой мой стих златоуст
и детство мое со мной рядом.



Песня о вешнем луге

- Пока цветы не сжаты, -
поют все ближе к нам
красавицы-девчата, -
порадуйтесь венкам.

Вплетайте в них побольше
лекарственных цветов.
Я этим укололся.
Не надо нам шипов.

Для маргаритки белой –
пчелиный поцелуй.
К другому полетела.
Теперь ее ревнуй.

Пока цветы не сжаты,
и мне нарвите их –
росистых, ароматных,
веселых –   полевых.



Гусыня

И гусыня говорит гусятам,
материнской нежностью объята,
материнские слова простые:
-Где вы, мои детки золотые?
И слова гусыни убедительны –
все они из золота действительно.



Ландыши

Весна дунула в хрестоматию.
Стихам в памяти не ужиться.
Детский палец застыл в апатии
в обветшалом углу страницы.

И стремится муха воскресшая
окно выбить крылом своим.
Я прошу –    называйте вешние
имена и окраску к ним.

Говорите: - Фиалка синяя, -
-перст весны в небеса стучит.
-Анемон белоснежней инея,-
говорите,- в глазах рябит.

Мать-и-мачеха – желтей желтого –
верь в лечебность цветков-корон.
Все от солнца жмурятся теплого.
Только ландыш кладет поклон.

***

Трельяжных столиков не стало
и кружев мода уж не та.
Горсть ландышей сухих осталась
и пожелтевшая фата.

Еще молитвочки. Могила и могилы.
И тишь, и наступленье темноты.
О, если б никогда рука не раскрошила
ткань материнской свадебной фаты.

***

Потом была война с ее началом,
не предвещенным поведеньем птиц.
Нас тяжесть оккупации сгибала
и горечь била в нас, склоненных ниц.

Мы шли средь крови, скорби безутешной,
однако, как бывало, майским днем
в прозрачной белокорой роще вешней
нам было сладко и светло вдвоем.

Благо – уста людей не онемели.
И по земле, возможно, через год
пойдет весна без грома и шрапнели
и в мае вместе с нами в пляс пойдет.

***

Это было радостью безбрежной –
жизнь, свобода, воля в добрый час.
Есть в цветах колдующая нежность,
свойственная каждому из нас.



На сене

Однажды я сено сгребал,
стараясь работать прилежно.
Когда, утомившись, лег в сено,
была та минута блаженна.
Паслась совсем рядышком серна.

Минуту почти не дышал.
Такое не часто приснится.
Пусть полз по щеке болеглав,
а я слушал хруст свежих трав,
ломающихся под копытцем.

И видел я, как над межой
за зарослями зверобоя
мне мельница машет рукой
и думал – такое со мной
уж было во время иное.

Дух сена меня окружал.
Полдневный звон слышу, как ныне.
Весь край, как на блюдце, лежит
и Влтава, конечно, бежит
по самой его середине.


И мне запах сена с тех пор
как вспомнится – прямо хоть плачь.
Мне так не хотелось домой.
Но в городе все ж день – другой
пах сеном помятый мой плащ.




Песня о лягушках

Мальчишки городские, что мы знали?
Рассыпчатые искры над брусчаткой,
да звезды, но без всякого порядка,
когда они над улицей мелькали.

Но вы в деревне – вот где благодать.
Доныне не забыть тех наслаждений –
устроиться удобно в мягком сене
или в глубоком омуте нырять.

А вечером широкая заря,
и ночь порядок звезд определяет –
серебряная там, здесь голубая,
и выпускает с рук нетопыря.

Тогда на зовы ночи, пусть страшат
и холодом охватывают спину,
пробраться осторожно на плотину
и ждать, когда лягушки закричат.

Лягушки, пойте, пойте до упада.
Я понимаю ваших чувств полет.
Не видя выхода, и человек поет.
поет, когда забыть о чем-то надо.

Как вы, там снизу, все поет, поет.
поет, под желоб в дождь уединяясь.
И только, вдруг явившись, судьба-аист
наполовине пение прервет.

Но выбросим из головы заботы.
Прекрасна ваша песня, как поток.
И в камыши попавший светлячок
свой танец освещает перелетный.




Девочки в реке

Пока я угнетен словами строгими
и неуравновешенностью рифм,
ко мне краса вбегает босоногая,
такая ж невесомая, как дым.

Поэты, которые очень рады,
найдя к этой радости рифму младость,

выкиньте ручки с перьями хилыми
и бумажные четвертушки.
Пыль засыпает вас с вашими лирами
или арфами до макушки.

Стих – хоть плачь и слов не найти
при попытке сказать о молодости.

Это сила, с какой цветок
выломлен из бутона,
и аромат, и воздушный поток,
взмахом крыла рожденный.

Цветы на колени ей урони –
долго-предолго не вянут они.



Вьюнок
 
Над кюветом висит придорожным,
вкруг стебля ржаного обвит.
Лишь каплю росы в день может
из рюмки ржаной испить.

Так легко идется прохожему.
будто редких вин он вкусил.
Мальчик что говорит? Сдается ему –
материнский дух ощутил.







Павлины   

Они из замков, из краев заморских,
и кричат на нас отвратительно.
Они привыкли к дворцовому лоску,
к инфантам и их родителям.

Потому они при встрече с нами
важно чуть кивают головами
с гордыми коронами на них.

Ведь из вееров их друг за другом
вылетают бабочки упруго,
к солнцу устремляясь напрямик.



Ночь

Опутывает нить паучья
ветвь и цветок.
Звезд дивные названья учим
мы на зубок.

Сова, мудрейшей слыть желая
и не откладывать очков,
ночами о еде мечтает,
ей не до снов.

На решетки замка похожие
тени веток видит она.
Не догрызть мышонку осторожному
своего ячменного зерна.

Бабочки ночные, как из плюша.
Крылья не тревожат тишины.
Но чем крылья нетопырьи хуже –
тоже не слышны.

Ничего не видно в тьму такую,
бесполезен глаз, как ни расширь.
Умирают бабочки, танцуя.
Съел их нетопырь.

Человека, где бы ни ступил он,
овевает смерть.
Все уж спит, сну смерть не уступила.
Сна у нее нет.






Песня о землянике

Идет девчурка, идет по склону.
Глаза девчурки слезами полны.

Ей все в округе неинтересно.
Не слышит жаворонка песни.

Не видит дикий мак на пригорке.
Склоняет голову ниже только.

И в это время своей печали
вдруг земляниченку замечет,

и чувствует скромный ягоды запах,
и наклоняется к ней внезапно.

Когда подняла ее и надкусила,
в глазах веселье уже искрилось.

Диалог с тучкой

Перестала девушка траву косить.
На губах немой упрек застыл:
-Я б хотела, тучка, с тобой плыть,
коль твой путь в конце мне б виден был!

Тучка с позолоченной опушкой
в вечной спешке перерыв нашла:
-Я едва дышу, моя подружка,
не могу, лечу, я так мала.

Но на миг решила опуститься,
чтобы на окрестность бросить взгляд.
-Может, на тебя садятся птицы,
когда у них крылья заболят?

-Птиц боюсь я,- как-то виновато
отвечала тучка на вопрос,-
Я оберегаю, словно в вате,
золото с жемчужинами рос.

Но глаза девичьи вопрошали:
-Разве птиц бояться не грешно?
-Птицы жемчуга бы все склевали,
путая их с маковым зерном!


Ветер меня носит, я не вправе,
не могу его остановить.
Капли я разбрасываю в травы
раньше, чем выходят их косить.



Гора Ржип

Видел я горы полные льда.
Однако о них не пою никогда.

Вершины сияют над головой,
словно украшенные бирюзой.

Головы кругом – посмотришь туда.
Однако о них не пою никогда.

Но если вижу низкую гору
среди равнины любезной взору,


На небе облачко белоснежное –
сердце мое замирает от нежности.

Летят облака в  колосках вездесущих
и кони топают на конюшне.

Уже вырастает копна за копной.
Копье поднимает Георгий святой.

Вот-вот в пасть дракона оно вопьется.
И в чертополохе бабочка вьется.

И каплей на перстень в его оправу
хочется вставить цветок купавы.

На все это я не могу наглядеться
и песня сама начинает петься.

Пою и плачу всем существом.
Матушка, как же красив наш дом.



Почтовый рожок

Голос рожка не сулит нам известий.
Он уж давно не звучит.
Спрятан он где-то в завалах столетий
в молчании пирамид.

Впрочем, я слышу его при движении
колес, вздымающих прах,
но уже только в воображении
и сдавленным, как во снах.





Жатва
 
С жатвой конец вашим краскам,
маки и васильки.
С косой в руках, с оселком в опояске
жнецы на подъем легки.

Сноп за снопом увядает
и жнец с лица утирает пот.
Золотым разливом играя,
зерно на гумно течет.

Тащится воз переполненный.
Один колосок забыт.
И снова гора подготовлена.
Символ и вечный вид.

Жнец вглядывается в небо.
Оно сине со всех сторон.
Запахло печеным хлебом.
Затих полуденный звон.



Овечья паства

Нет у нас здесь ни пальм, ни маслин.
Ими гордится Иерусалим.
И только пастух для стада
на флейте выводит рулады.
      Аллилуйя!

Еще пастух к Вифлеему
не призван и небо немо,
но лишь овцы выйдут в ночное,
рождественский дух с тобою.
      Аллилуйя!


И при подъеме в гору
услышишь с небес песнь хора.
О доброй воле поется.
Овечка к овечке жмется.
      Аллилуйя!

И каждой впотьмах будет пища.
Ночь – красоты величье.
Люди, любите друг друга.
Все-таки все мы други.
      Аллилуйя!


Довольно капельки света,
чтоб силы найти, коих нету.
Всегда один шаг до спасенья.
Но вновь тьма – и смолкло пенье.
      Аллилуйя!

И только пастух для стада
на флейте выводит рулады.
Вотще была песня, Пан Боже,
вновь Ирод готовит ножик.
      Аллилуйя!



Старая мельница

Скрипит колесо трухлявое,
со стуком крутится, вертится.
А мелется что-нибудь? - Мелется.
Скрипит колесо трухлявое.
Со временем все перемелется.

Не взаправду уже – в небылице,
просыпающейся в темноте,
по лопаткам вода струится.
Не взаправду уже – в небылице.
Где же сказка об этом, где?

Водяной нужен престарелый
из запруды, заросшей ряской.
Объяснит он детям, в чем дело.
Водяной нужен престарелый,
чтобы вспомнил старую сказку.

Не у дел водяной сто лет.
Фрак зеленый свой сбыл еврею.
Ничего в нем страшного нет.
Не у дел водяной сто лет.
Душ теперь ловить не умеет.

Эй, хозяин, хозяйка,- зову я,
У калитки переминаясь,-
Колесо ваше крутит впустую.
Эй, хозяин, хозяйка,- зову я,-
Мы в дороге проголодались.

Я съел бы еще пирожок поджаристый
с изюминкой в творогу.
Он съеден уже, простите пожалуйста.
Я съел бы еще пирожок поджаристый.
Спасибо. Уже не могу.

Течет время над мельницей той,
хранительницей покоя.
Под кувшинкой вода неживой
только кажется, чужд ей застой.
Ни минуты не знает застоя.






Петушиный напев

Поет так грубо, так голосит,
что будит все хаты всего села.
Хлопец, однако, и дальше спит.
Девчонка вздыхает: - Ой, проспала.

Он будит солнце и новый день,
пугает тьму и пугает тень.
С мусорной кучи, эх, с мусорной кучи
из- под окна в паутине липучей.

Нуждается в малом, готов делиться,
остатками может удовлетвориться.
Порой и поэт с неполной тарелкой,
и перья его в навозе нередко.



Миколаш Алеш

Шел бедный художник по свету.
Да будут подобные здравы,
кто жив своим делом заветным
и скромною чешскою славой!

Горшку говорил он: - Вари мне и парь,
нет денег – можешь пожиже.
И разрисовывал детям букварь,
прекраснейшую из книжек.

Вот ослик, улитка, дерево, тучка,
серна и олененок.
Картинка поменьше – и грош получка.
побольше картинка – крона.

Вот майское дерево, птица и клетка,
змея, улей, всякая всячина.
Быть художником – радость редкая,
однако, жаль, неоплачиваемая.

И все же был он таким богатым,
как никто другой в целом крае.
Он при безденежье невероятном
жил, больше всех раздавая.

Мой Бог, разобравшись в его грехах,
прости их все сразу спокойно!
И дай, пусть живет он на небесах
все время, как в праздник престольный.




Смена караула в Пражском Граде

Уже каноники прошли
в клобуках из велюра,
и певчие за ними вслед,
и регент с партитурой.
И до полудня пять минут,
и богомолец рад
воскресной службе, стоя тут,
у Матуашских врат.


Но лишь проплыл полдневный бой –
идиллии уж нет.
Двор замка шумною толпой
заполнился в момент.
Повсюду толчея, содом,
так оживленно всюду –
аж башни ходят ходуном,
все ожидают чуда.

И вот капелла входит в Град
под громкий звон цимбал.
Минуту эту пропустить
никто б не пожелал.
Сверканье сабель и штыков
у Матуашских врат.
Мальчишка целый мир готов
за этот блеск отдать.

Вот воскресенье – это да,
всем прошлым не в пример.
Лишь ныне золотой июль
действительно не сер.
Вниманье – офицер идет.
Получше разглядим.
У многих же наоборот –
встревожен ум былым.

Как иноземец в морге, тут
ходил недавно ты
под флагом с ломаным крестом,
страшащим с высоты.
На крыше Вита грызла ржа
льва, чтобы он зачах.
Земля, сочувственно дрожа,
Лежала в кандалах.


В толпе словачка, у нее
мерцание в глазах,
на голове косынка-сад,
молитвенник в руках.
Как хороша! Не видел я
красы подобной, право слово.
Пришел бы, милая моя,
я  к смене караула снова.



Песня о деревянном коне

Коня я с ними не седлал,
есть только песенка о них.
Я ночью их галоп слыхал,
они неслись на вороных.

Кто гладил гривы тех коней,
что спать мне ночью не дают?
Коней не вижу я во сне,
но слышу: где-то кони ржут.



Колыбельная

Цыган – черные глаза
ходит ночью злой,
где не спят малые дети,
забирает в свои сети,
о-го-гой.

Увезет в своем возу
в дали ночи злой,
по ночам цыган спит мало,
Его мама не качала.
 о-го-гой.

Цыган старый коней гонит,
в темноте ночной
в непогоду мчит лихую,
черти женятся в такую.
о-го-гой.

Жалобно поют лягушки,
слышен волчий вой,
нетопырь крылом мохнатым
пробудил сову от дремы.
о-го-гой.

А когда дитя в кроватке
спит и рядом тишина,
хороводятся в ресничках
ангелочки-невелички,
тананинки, танана.






Бабушкин сундук

Вот было красок на том сундуке:
розы, сердечки, лебедь в реке,
Для лилий – блеск золота и серебра.
А все дети вокруг ходили
и цыплячьим хором просили:
- Отвори его, бабушка, будь добра!

Трудно ждать бабушкиного решения.
Детям всегда не хватает терпения.
Открывая свой чудо-ларчик,
бабушка сразу же повествует
про все, на что вездесущий пальчик
любопытного мальчика указует.

Все, как прежде, знакомо уже, посмотри –
образки с богомолья на крышке внутри
и пахнет все стародавним покоем.
У стенки в ящичке выдвижном
что-то в мешочке лежит небольшом.
- Бабушка, что там лежит такое?

И с императорским ликом дукат
уже в ручонке чумазой зажат.
-А что в той коробке помятой?
В ней воспоминанье лежит,
пять ниток красивых гранатов.
- Что в этой теперь покажи.

И хором все просят: -  Бабуся,
надень этот чепчик и бусы.
Кончились бабушкины чудеса,
Однако, на самом дне
осталась тайна, я знаю о ней:
Там Барбары будущая краса.

И слезы, что она проливала,
когда потом о жизни писала.



Поэт и другие ремесла

Поэт? Треск, щелканье, шипенье,
заезженность, круговращенье.

Как старый диск, а рифмы –   жуть,
к любви, к вину, к закату, к розам,
им грош цена, поди, добудь
под них аванс, а займ уж прожит.

Исписаны им скатерть, стол,
стишков в карманах сколько хочешь,
перо гусиное нашел,
в чернилах пальцы, пишет, строчит.

Сказать по правде, нищета
пером нередко управляет.
Печеный голубь –  вкуснота,
сам в рот ему не залетает.

Вот трубочист – ему почет,
Он горд по площади идет.

Трубу увидит – прыг и в ней,
А через миг опять снаружи,
с метелкой, с лесенкой своей
весь день по городу он кружит.

Поверье было в старину,
что счастьем он сопровождаем.
Не ставьте девушкам в вину,
на пальцах сажу замечая.

Но что хозяйке молодой
поделать с песенкой старинной,
владеющей ее душой,
когда весь в доме дым каминный?

Пан бондарь трудится в саду,
Хвала и честь его труду.

С бочонком обруч обручая,
рука счастливца не болит.
Потом, бочонок обнимая,
он изнутри его смолит.


Пока поэт шлифует строчку,
собравшись с духом для другой,
он с пивоварни катит бочку,
чтоб шел на свадьбе пир горой.

И бондарь гость на свадьбе лучший,
Все это без труда поймут.
Всех после танцев жажда мучит,
все к бочке отдохнуть идут.

Коснется пекарь колпака,
по комнате летит мука.

В пекарне с раннего утра
он качество определяет
закваски, сделанной вчера.



Потом в квашни муку всыпает.

Но с тестом говорит сперва,
не смейтесь, ведь оно живое.
Услышав теплые слова,
подходит тесто лучше вдвое.

И мигом каравай спечен.
В округе запах благовонный.
Когда нас покидает сон,
спешит к перине пекарь сонный.

Кузнец - работник идеальный,
Обязывает наковальня.

Отстукивает пальцем ритм
поэт, чтобы найти все в слове,
Кузнец тем временем стучит
кувалдой тяжкой по подкове.

Он в полумраке наугад
откованное бросил в кадку.
Летит на фартук искр каскад,
вполне нормально, все в порядке.

Дом снизу доверху дрожит,
когда кует кузнец обнову.
Конь с поднятой ногой стоит
И смирно ждет свою подкову.

Зайдем к поэту еще раз.
Что он предложит нам сейчас?


Нашел он слова красоту,
какой мы рады с колыбели,
с какой в дни тягот правоту
бесстрашно отстоять умели.

Звенит речь наших матерей,
вечноживая, в песне новой –
и льются слезы из очей
от музыки родного слова.

Звон песни, словно вазы звон,
звучит, искрясь и расширяясь.
Бросает розовый бутон
поэт нам из окна, прощаясь.




Статуя Иоанна Непомукского

Пять звезд кружат возле святого,
который сомкнул уста,-
и Хавличека Боровского
вспоминаю я неспроста.

Лишь раз он пал на колени,
святого прося об одном,
чтоб наш язык был нетленен,
был схож с его языком.

Наклонилась статуя старая,
всегда тихая над водой.
Молитва была столь ярая,
что услышал ее святой.

И язык наш жив постоянно.
Льется он в песнях и разговорах.
Ветхи статуи Иоанна,
Но стоят они во всех селах.



Воспоминание о Моравской Словакии

От неба синь камней пошла
и цвет лугов.  От утра –   птичьи звоны.
Гроздь на плечо мое легла,
как голова изнеженного сони.

И сад, от абрикосов золотой,
я помню постоянно ярким, чистым,
где можно было так, само - собой,
набить карманы золотом душистым.

У нас подобных ароматов нет.
А когда парни с пеньем горделивым
в село влетали на конях, в ответ
все стекла наполнялись тем мотивом.

Возможно, абрикосы и лоза
не хуже зреют и не в этом крае,
но для меня милей его краса –
как струн певец коснется здесь, я знаю.

У наших танцев медленный накал
И краткозвучна пения природа.
А у моравцев тысячи цимбал
Играют от заката до восхода.





Лес

По мне брусчатка не тверда.
По городу бродить приятно.
Для каждого своя звезда
и место свято.

Не прочь я был лесничим стать.
Тогда бы вдоль и поперек
я лес прошел бы, чтоб сыскать
тетеревиный ток.

Я б серн считать в полях привык
и мерить дуб высокий.
Носил бы знак «Кабаний клык»
и шапку с пером сойки.


По мягким мхам ходил бы всласть.
Зимою ланей бы кормил.
Собака бы моя звалась,
но как – простите, я забыл.

О белках с белыми брюшками,
гнездящихся меж птичьих гнезд,
я говорю теперь стихами,
кладя в карман орехов горсть.

А мог бы воздухом столистым
дышать все время, как они,
и находить легко и быстро
по запаху грибы в тени.

К чему в итоге привели
мечты счастливца-зверолова?
Он прохлаждается в тени
деревьев парка городского.

По мне брусчатка не тверда.
По городу бродить приятно.
Для каждого своя звезда
и место свято.



Тимьян

Он невысок. На него наступают.
А он все равно аромат набирает.
Сверчки, не любящие людей,
скрываются в нем у самых дверей.

Я тоже его собирал когда-то.
В  пучочки вязался он трудновато.
Люблю и теперь я цветок пахучий.
У изголовья нет запаха лучше.

Осень настала, Печаль сентября
будто бы вычитана из букваря.
Как бы в возврате лет исчисленья,
читаю на память стихотворенье.

А, Б, В, Г – и теперь вслух читаю.
Чем в шкафу пахло, теперь я знаю,
когда в праздник вынула маменька
мешочек, полный цветочков маленьких.



Песня о букваре

Сызнова старое воспоминание –
ничто его не оборвет:
мальчик, держащийся за руку мамину,
впервые в школу идет.

Снова, букварь, в моей памяти ты,
Алешем разрисованный.
Господи, сколько ж в тебе красоты,
временем заколдованной.

Больше не скачет в овсах собака,
как в песенке дней минувших.
Дул ветерок и сегодня – однако,
к ногам не упала груша.

Мне эта книжка нередко снится
со всем, что я в ней читал.
Время летит над ее страницами.
Годы я не считал.



Позимок 

На ненастном ветру стало все замерзать.
Лист опавший ищет приют.
Под чье небо намерена ты улетать?
Скажи, ласточка, свой маршрут.

На околице змея пускает отец.
Дети змея метаниям рады.
Грает ворон поблизости: - Лету конец.
И ворона сидит совсем рядом.

От печеной картошки в карманах тепло.
Ребятишки костер окружают.
Паутиной липучей лбы обволокло.
Поминутно ее стирают.

Не грусти. Должно время весну нам вернуть.
Соки в ветки вернутся весною.
Земля старая падает в серую муть,
чтоб изведать минуту покоя.



Рождественская песня

Голоса, колокольцев звон.
Кто-то едет. Но где же он?
Я саней не видел давно.
Я давно не видел саней.
Мне б взглянуть на них и заодно
потрепать по гривам коней.
Но снаружи ворона лишь.
В белоснежной округе тишь.

Впрочем, музыка все же есть.
Встретить гостя сочту за честь.
Я не допускаю ошибки.
Трубу слышу, и контрабас,
и волнующиеся скрипки.
Но, увы, лишь тишью и тьмой
все объято и дом пустой.

Впрочем, нет, под моим столом
мышь в корзинке. Мы здесь вдвоем.
Проскользнула ловко в мой дом.
С той поры в нем царит покой,
преисполненный волшебством,
не серди ее, не беспокой.
Пусть рассказы подружки-мышки
будут тихо слушать детишки.

Ведь она спала в том же сене,
на каком спал Христос младенец,
и видала Марию Деву,
от дороги дальней уставшую,
всю в слезах у порога хлева
на клочок соломы упавшую.
И видала, как с неба сразу
к ней слетели ангелы наземь.

А теперь, когда мышь под дверью
проникает ко мне, поверь мне:
сразу слышу – кто-то играет,
колокольцы звенят в тот час,
на окошках цветы расцветают,
слышу с неба прекрасный глас,
в день Введения в храм с утра,
выйдя затемно со двора,
когда снега кругом гора.




Снеговик

Когда б Господь Бог не из глины,
в истории самой старинной,
из снега слепил бы Адама,
мир не был бы тем же самым.

Тогда б, поднимаясь весной,
солнце тучу пронзило б лучами,-
и весь мир с его чудесами 
подведен был огромной чертой.

И не славил бы рай крестины,
Каин и Авель не существовали.
Пила бы из лужи лань без печали –
для страхов не было бы причины.

Мальчик лепит снеговика.
Дело в разгаре. Но зов раздается –
мама зовет, подчиняться придется,
уже угрожает ее рука.

Засесть за историю час наступил.
В сугробе оставлен снеговичок.
Я тоже лепил его в некий свой срок
И рая двойного еще не забыл.



После трех королей

Дары трех королей не мера
для нас. Не нам их поднесут.
Но вместо них на дромадерах
к нам снег в распутицу везут.

И к Рождеству скует лед прудик,
с небес пыль нежная слетит,
и туч ряды свет звезд разрубит,
и свет в избушках возгорит.

Вмиг Ондра с чердака снял санки,
укутала Веруньку мать.
Он с красным носом и в ушанке.
В чем девочка – не разобрать.

И никакой король в карете
на шелковых подушках так не ехал -
в лощине обгоняя ветер
и падая в конце горы со смехом.

А вечером все в доме кверху дном,
когда с горы вернется эта пара.
И на столе все ходит ходуном
за супом из картошки с пыла с жара.

И ни один король, даже тайком,
полакомиться так не мог мечтать.
Вот это суп! После него тепло.
Осталось платье сбросить – и в кровать.

И ни один король на всем своем веку,
При всем своем могуществе и прочем,
Не спал так на воздушнейшем пуху,
как эти двое. И спокойной ночи!



Флаг Республики

Трепещет, как на девушке наряд,
к вершине древка примыкая тесно.
Слегка вперед и легкий спад назад –
трепещет, как на девушке наряд,
в реальность облекая бестелесность.

Небом дан ему синий клин.
Так глаза ребенка сияют.
Белый на нем – от ромашек долин.
Небом дан ему синий клин
И розы подол устилают.

Оглянешься – гибель со всех сторон,
смерть, приводящая в ужас,
тел неопознанных миллион.
Оглянешься – гибель со всех сторон,
решеток и камня стужа.

Это, конечно, общая боль.
Она не легче с годами.
Вечно нести ее – вот наша роль.
Это, конечно, общая боль –
то, что трепещет над нами.

Из боли, жалоб и горьких слов –
забудутся ли они –
из боли, жалоб и горьких слов
металл со звоном колоколов
был выплавлен в наши дни.

Хотим мы новый и лучший мир
без старого мира оков.
Хотим из танцев, красок и лир
построить новый и лучший мир,
из песен и из цветов.



Добавки

День так прекрасен

В прекрасный день хочу невольно
гусенка на руки поднять,
спросить: - Тебе так ковылять.
надеюсь, маленький, не больно.

Желание неодолимо –
Подуть в пушок и отпустить.
Лишь нежность может примирить
с той болью, что неукротима.

Упал ребенок. Я невольно
хочу у жизни попросить:
- Ему в твоих ладонях быть.
Не надо делать слишком больно.



Снег

Снег шел всю ночь, все утро шел.
Когда в окошко глянул Павлик -
Увидел – снег весь двор замел
и в полдень продолжает падать.

И заполдень снежит, снежит,
когда на санки сел мальчишка.
Что делать – полоз не скользит?
Но тут зари возникла вспышка.

И холм наш не окутан мглой,
он, словно камень на короне,
горит, как никакой другой
в венце вершин на общем фоне.

Сосульки с желоба сбиваем,
бросаем за забор снежок
и по сугробам так сигаем –
аж вьется снежный порошок.

Смотри, на ветке снег со льдом.
Слой новый к старому приник.
Смотри – иначе не поймем,
как зреет сахарный тростник.

Бесшумно снег упал с ветвей,
когда с них воробей шарахнул –
словно на пышку чародей
без сахарницы сыпал сахар.

Но уже сумрак настает.
Иди, пусть мама не бранится.
Сосулька новая растет
и издали для нас искрится.