Двадцать пятое...

Стоял стеною дождь упругой,
я замыкал в последнем круге
кривой горячечной забор;
скандально бесновались струи,
из ливня не составить сбруи,
мой скальп лишь головной убор

для полночи, когда соседи
плетут комплот, одной беседе
предпочитая сто бесед;
над плоской совестью столешниц
парит бестрепетность приспешниц
вульгарной вещности, семь бед

беду сквозь бред ведут восьмую
и в обиход напасть сквозную
бесстрастно вводят в дом ночной;
беспечно производит анкер
щелчков покладистость, обманке
не привыкать лукавить, ной,

скули, моли помимо связок
беззвучно, безучастен, вязок
вульгарный бытовой кошмар;
мы все убийцы в обиходе,
пехоты явственность в походе
невинно выдаёт кошма,

бывавшая живой овцою,
её курчавой хитрецою
теперь спасается драбант,
хранитель тела обергада,
прохладой тронута помада,
промокли порох, шпоры, бант,

мукой осыпанные букли
связующий, нарывы вспухли
на кровь почуявшей душе,
теперь надежда на запоры,
засов предполагает споры
с клинком о вскормленном клише

и малыше, чей рот оскалом
напоминает листьям палым
о малом, став на пьедестал
и убедив себя гранитом
в тавре на будущем убитом,
что в прошлом рукопись листал

и всех достал, легки соседству
претензии к седлу и детству,
а индульгенция в ладье
за хрусталём, уста смеются,
места сдаются, смеси льются,
а лютость вялится в бадье,

дерзит судье, вердикт стирая,
прохожих робких задирая
и всей уверенностью зла
воспламеняет шатких духом,
хрипя и властвуя над ухом
с упорством радиоузла.

Духовный глад из колбы хлада
не утоляют, интифада
за рощей рыщет, вяжет дрожь
в угрюмый текст, питаясь соком
из наших вен, ослепшим оком
внося за зрячее платёж.

Adieu, условный соплеменник
и современник, тесен денник
безденежья, манежен чек
безжизненный, под цифрой росчерк
всей обездвиженностью строчек
на обезжиренном плече.

Скажи свече, что крыльев махом
трепещет то, что станет прахом
уже сегодня к двум часам;
соседи, братья, нож в укладке,
а взятки с теплокровных гладки,
не плакать же по волосам,

когда басы возвысят голос
до “Miserere...”, новый колос
уже задуман под жнивьём;
пусть страховой прикроют полис,
не жаждет смерть избытка боли,
ты достаёшься ей живьём.

Тринадцать строф, внемли примете,
как внемлют взрослые и дети
немому страстному кино;
легко представить чёрно-белым
то, что вовек не станет спелым,
зане в могилу сведено.

Давай оставим между строчек
растущий голод вязких почек,
их клейкость и зелёный дух,
щекочущий в носу детектор,
пока упорствует протектор
в защите осовевших двух,

троимых истощённым зреньем,
где жжёт вина, просторно звеньям,
кующим ласковую цепь,
пора сворачивать тираду,
для тигра выгранив ограду,
изглоданную градом степь.


Soundtrack: Edwin Fischer, Bach-Busoni, Ich ruf zu dir (Chorale-Prelude).