Дневник 82 Труд и уравниловка

  У Достоевского в «Записках из Мёртвого дома» читаю:
  «Самая работа, например, показалась мне вовсе не так тяжёлою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности её, сколько в том, что она – принужденная, обязательная, из-под палки. Мужик на воле работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и по ночам, особенно летом; но он работает на себя, работает с разумною целью, и ему несравненно легче, чем каторжному на вынужденной и бесполезной работе. Мне пришло раз на мысль, что если бы захотели вполне раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы. Если теперешняя каторжная работа и безынтересна и скучна для каторжного, то сама в себе, как работа, она разумна: арестант делает кирпич, копает землю, штукатурит, строит; в работе этой есть смысл и цель. Каторжный работник иногда даже увлекается ею, хочет сработать её ловчее, спорее, лучше. Но если б заставить его, например, переливать воду из одного ушата в другой, а из другого в первый, толочь песок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, – я думаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячи преступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из такого унижения, стыда и муки. Разумеется, такое наказание обратилось бы в пытку, в мщение, и было бы бессмысленно, потому что не достигало никакой разумной цели. Но так как часть такой пытки, бессмыслицы, унижения и стыда есть непременно и во всякой вынужденной работе, то и каторжная работа несравненно мучительнее всякой вольной, именно тем, что вынужденная».

  Книга написана в 1860-1862 году. Но слово Достоевского никак не отозвалось еще больше ста лет. Не было прочитано. Ему никак не внимали те, кто должен бы внимать.
  Федор Абрамов, казалось бы, гораздо лучше других знавший жизнь деревни, слишком мало уделял внимания беде именно «вынужденного» характера труда. В дневниках его и повестях, потрясающе изображающих рабский труд, его вынужденные и невынужденные временем тяготы, нет заострения на проблеме НЕ СВОЕГО. Даже в повести «Вокруг да около», повести горчайшей, одной из самых тяжёлых, винится в итоге мужик, частник, предается осуждению личное, добротно совершаемое людьми в отличие от общего. И вот гниёт сено, пропадают корма, и безысходно влачится от дому к дому председатель…

  Как развращают « вынужденный» труд и уравниловка я понял быстро. Провалив экзамены в Высшее ПВО, устроился в РМЦ родного поселка строгальщиком. Был тогда совестлив и стыдлив чрезвычайно. Не чуждо было и понимание «чувства долга». В общем, пахал. Мужики со стажем, профи по токарному, слесарному, строгальному, кузнецкому и фрезерному делу усаживались через каждый час за стол с домино, и минут двадцать из их уютного угла в противоположном от меня углу слышалось азартное постукивание доминушек об изрезанный, обшарпанный огромный стол. Иногда к столу являлся Борис Коренблюм. Тогда начинались фокусы с картами и домино. Кто-нибудь из мужиков, например, указывал на доминушку, лежащую на столе, а Борис хладнокровно объявлял, ощупав предварительно обратную сторону столешницы: «Шесть-пять». Мужики переворачивали домино и ахали: - всё так и есть.
  Из администраторской изредка выходил с клюшкой хромой наш начальник, Николай Константинович Лобанов, мой наставник по черчению в школе, и, стыдясь как-то мужиков, слабо-раздражённо призывал подчиненных к порядку. «Сейчас, сейчас!» – бросали мужики, вершили партию и расходились к станкам.
  Работай не работай, играй не играй, но каждый из них в прямом смысле знал себе цену. Она была постоянна: у кого 140 в месяц, у кого и все 180. Моя цена строгальщика второго разряда была 120. Это тоже было неизменно. Совестясь неисполненного, совестясь заказчика я строгал рессоры, правил втулки, резал уголки и далеко за свою смену…
  Наверно, проработай в РМЦ еще лет пять-шесть, я бы испаскудился, стал бы как все и всеми бы силами изворотливой, приспособившейся души избегал бы «перегрузки».
  Уравниловка страшно развращала и развратила людей.
  То же самое, может, еще в более отвратительном варианте я увидел и в деревне. Массу людей, бездельничающих, слоняющихся у совхозных мастерских, в мастерских, называли «пинающие гайки». Положительно, казалось, что начальство просто не знает, чем занять всю эту дремотную 400-головую орду…
  Исключением, пожалуй, был летний сенокос, куда сбивались самые работные, охочие до деньги мужики. Их бригада всячески поощрялась, стимулировалась, кормилась. Зарабатывали они за летний сезон неплохо. Но многие и не стремились попасть на «сенокосную страду», предпочитая «пинать гайки» и стабильные 90 за месяц.
  Наблюдая теперь перед собой судьбы тех и других, я вижу, как они разнятся. «Пинающие гайки» почти все сгинули со свету. Оставшиеся пробавляются «общагом» на «777»-й, тусклым, унылым проживанием жизни. Утро их начинается рано, с осмотров территорий около клуба, автобусной остановки, где могут остаться на глоток вчерашнего пива или несколько грамм водки. Не брезгуют и заглядывать в крытые деревянные помойки.
  Некоторые из них гордо несут звание «пьющего без перерыву». «Палыч, пью десять лет кажный день!» - заявил мне один из них как-то. В конце концов у него отказали ноги, он сгнил и пропал. За гробом тянулось несколько его дружков. На второй день посёлок благополучно забыл «пинающего гайки».
  Многие в советские времена сознавали работу как «вынужденную и бесполезную». Да, кто-то испытывал «стыд и унижение».
  Но, по-моему, еще более страшным злом была пресловутая уравниловка. Плоды её мы пожинаем по сей день.
  А те, кто ломил в полевых летних бригадах, на первых хозрасчетных телятниках и фермах, живы и успешны: все при работе и семьях. Часть из них не пьёт совсем.