Перекур

На даче

Попав на дачу, городской кот Иззи одичал. Сначала он два дня сидел под кроватью в единственной отремонтированной комнате, а потом вылез на свет, на крыльцо, врос в землю и прижал уши. Над головой летали птицы и стрекозы, из старой, склоненной, раскидистой яблони, оглушающе и не переставая, свистел неприметный соловей. Вдоль всего участка шел покосившийся сгнивший забор с щелями в ладонь, сам участок зарос по пояс сочной зеленой травой неизвестного названия, кирпичный домик постройки семидесятых годов угрожающе покосился и норовил развалиться прямо на месте, как конструктор Лего под ударами двухлетнего бузотера.
Иззя лежал на крыльце два часа, а потом одичал, залез на яблоню, гоняясь за соловьем, поймал толстую, откормленную мышь и принес ее в отремонтированную комнату, залез под вваренную в потрескавшийся асфальтовый пятачок тачку и сидел там до темноты, пока не проголодался, вылез и исчез, потом снова появился и столкнулся с серым полосатым котом неизвестного происхождения и беспризорными повадками. Пришелец встал в воинственную позу, жена Лена окатила его водой, а Иззи испуганно убежал на соседний заброшенный участок.
А через десять минут, уже в сумраке, ночью, пошел грубый и тяжелый дождь, упругими и взрывными каплями барабанивший по крыше, как барабанщик группы «Битлс» Ринго Стар. Это был первый дождь, который в короткой девятимесячной жизне видел домашний кот Иззи.
Наутро мы полезли на чужой участок в мокрую траву в поисках кота, промокли до пояса и обнаружили его на крыльце соседнего деревянного, сгнившего, полуразрушенного дома. Кот за ночь одичал. Он выгнулся дугой и шипел, и его удалось поймать только когда я погнал Иззи на Лену, а она схватила его за шкирку и поцеловала в мокрую и мохнатую морду.

Перекур

Андрей  вышел на работе покурить в жару и увидел, как уборщица-таджичка с двумя синяками под глазами моет пол пластмассовой выжимающейся шваброй, наклонив вниз свое смуглое лицо, чтобы никто с ней не встретился взглядом.
Андрей Федьков рассмотрел ее  случайно, когда пристроился в очередь к автомату с кофе, но ждать стоя не стал, а сел в салатовое, квадратное, эргономичное кресло, крепко обхватившее его толстые ягодицы расплавленным июльским пылом, с которым не справлялся кондиционер. Вот тогда-то Андрей Сергеевич  Айнуру и разглядел (в офисе всех уборщиц звали Айнурами).
Кондиционер натужно испускал по ту сторону стеклянной стены тонкую язвительную струйку, падающую длинно и протяжно, а Андрей Сергеевич думал, что настоящая женщина Востока никогда не перечит мужчине, поэтому в отличие от русской жены, сумбурной, сварливой и суматошной, у нее неоткуда взяться лиловым подтекам. Мужу просто не за что ее бить.
И вправду за что учить бедную таджичку жизни, если она исполняет любую прихоть своего хозяина, как заводная автоматическая кукла, с неподдельным и естественным усердием, что вокруг летят такие энергетические искры, что от них можно прикурить сигарету, да и не одну.
Получив стаканчик с горячей и ядреной, но некрепкой жидкостью, Федьков вышел на улицу в банный ужас и машинный гул, достал из пачки с надписью «Курение – яд» «палочку смерти» и ощутил, как одинокая, ползучая капля пота сползает по его позвоночнику от красной, жирной шеи прямо к кожаному поясному ремешку.
Андрей Сергеевич еще раз через стекло взглянул на уборщицу, и подумал, что у нее, наверное, муж русский, Иван, лежит дома на диване и ничего не делает, пьет водку и разглагольствует о Канте, когда жена вкалывает на работе со шваброй. Надо обеспечить семью, прокормить супруга и двух детей: смуглую, вертлявую девочку и светловолосого, голубоглазого, как муж, тихого, вялого мальчика.
«Проклятый телевизор», — вздохнул Андрей Сергеевич, глубоко затянувшись синим, едким дымом, наполнив теплом легкие и ощутив на языке горьковатый привкус смолы.
«Наверное, сами беженцы из Таджикистана. Вот сейчас нагляделась на других бедолаг, которые стремительно несутся от сметающей, пожирающей войны на Юго-Востоке и что-нибудь сказала мужу. Сейчас же только за это бьют. Все посходили с ума. Все как с цепи сорвались. Не так посмотрел и привет», — Федьков выплюнул в бетонную урну первую сигарету и вытащил вторую, немного покарябанную о зажигалку, которую Андрей Сергеевич хранил тут же, в пачке. Теплая капля пота доползла до трусов и размякла липко и противно, как американская жвачка.
Он вспомнил, как вчера написал в своем электронном дневнике невинную запись: «Хорошо бы дождя», и тут же налетели неведомые  люди, неизвестные ему и известные, а иные и очень близкие и родные, и стали обсуждать ни с того ни с сего, войну, будто дождь может пойти только для условно белых или условно красных, а не для всех. Словно природа – это не угрюмый и бессердечный исполин, а вислозадая потаскуха, готовая за чечевичную похлебку направить цунами и тайфуны на любого врага по человеческому наущению. Потом они разругались и «перестрелялись» так злобно, усердно, грубо и матерно, что Андрей был вынужден удалить пост, чтобы его жена и дети-подростки, находившиеся у Федькова в друзьях, не прочли весь этот «беспредел».

«Бедная, бедная, Айнура», — размышлял Андрей, проходя на обратном пути мимо таджички с лиловыми синяками. Ему вдруг показалось, что кто-то еще заметил у уборщицы фингалы, и Федькову стало от этого стыдно, что он так бесцеремонно, вторгся в ее и без того тяжелую и безнадежную жизнь, понапридумывал бог знает чего и вот идет такой весь в белом, всё знающий, да еще и сочувствующий собственной выдумке.
Андрей Сергеевич нажал кнопку лифта и решил: «Надо бросать курить».

Странная любовь

Любила Вера странною любовью. Вела себя, как  маленькая незлобивая собачка или как теплый, мягкий, безотказный теленок. Да и любила Вера скорее не конкретного человека, а собирательный образ. Молодого юношу, изломанного и творческого (как правило, не реализовавшегося) с длинными волосами до плеч, небольшим пушком над верхней губой, нетронутым  безопасной бритвой, младше лет на десять, подчиненного по службе.
Она норовила позвонить мне среди ночи и начать хвастаться своим очередным любовником:
— А мой Игорь (пусть будет Игорь) нарисовал картину!
— Да ну, — отвечала я.
— А Гошу позвали на фестиваль.
— Вот это да, — восхищалась я.
— А Игорек меня любит и никогда не бросит!
Но любовники брали у нее деньги, кредитовались у ее родителей, покупали машины и квартиры, делали ей ребенка и ровно через год исчезали в неизвестном направлении.
Вот и сейчас очередной Верин любовник стоял перед ней на коленях в уже промозглом октябрьском парке, взяв ее тонкую ручку с синими прожилками игольчатых вен, смотрел в ее бирюзовые, немного раскосые глаза и что-то жарко и эмоционально говорил, раскачивая влево-вправо головой.
— Я так давно тебе хотел сказать, пытался позвонить или написать или передать через кого-нибудь, что в искусстве главное беспрецедентность, и нам с тобою важнее и лучше быть вместе, чем потеряться где-нибудь, — Игорь Поспелов взял Верину ладонь в свою и подышал на нее. Зыбкий и вороватый пар вырвался изо рта и окутал розовые пальчики Веры. Казалось, что Игорь – самое лучшее, что было в ее жизни.
Вера никак не могла понять, что Игорь говорит. Неожиданно Дегтярева спросила:
— С кем ты сейчас?
Игорь поперхнулся сигаретой и, не зная, что ответить, выдавил:
— Я хочу быть с тобой.
В детстве Дегтярева любила ходить на демонстрацию. Все вокруг бродили с красными ленточками, веселые и немного выпившие, обнимались, как земляки, и целовались. Пунцовые знамена шуршали над головами. Папа и его друзья, инженеры с узловой станции, наливали по сто (ей покупали лимонад) и до самого вечера пели коммунистические песни.
Она очень долго пыталась объяснить Альберто, что такое демонстрация, но, то ли ее итальянский был плох, то ли английский Альберто ни к черту, но Вере так и не удалось добиться от Маскини главного: чтобы он почувствовал терпкий запах ее детства. И если итальянец еще понимал, что такое Горбачев, матрешка, балалайка, Путин, то, что такое субботник или комсомольское собрание, он понять не мог.
— Вроде на семнадцать лет старше, а тупито как идиото, — злилась Дегтярева.
Вера с ним в фэйсбуке познакомилась. Первое время они просто переписывались. Если честно, то Дегтяревой ничего от него не нужно было, но Альберто, все-таки вытащил её в Рим. Она приехала с детьми, и, как Маскини ни пытался затащить ее в гостиницу, (тяжело дышал, пыхтел, трогал за коленки), но у него ничего не удалось. Если Игорю Поспелову Верочка отдалась в первый же день знакомства на заднем сидении своего БМВ, то Альберто пинала и шпыняла.
А тут Дегтярева звонит мне в три часа ночи и кричит:
— Тварь, какая тварь!
— Кто, — спрашиваю, — Игорек? Опять деньги у тебя взял?
— Альберто, — и ревет, заливается, — не поздравил меня с днем рождения, представляешь. Эта тварь даже не поздравила меня с днем рождения!
— Не реви, — ору я в трубку Дегтяревой, — ведь поздравил на следующий день.
— Вот тварь, макаронник, — вопит Верочка.
А Игорь Поспелов тогда на коленях возле скамейки что-то правильное Дегтяревой предложил. Прожил еще с ней год, уходил, приходил, нарисовал портрет «Верочка на коне», но потом все-таки ушел и женился на ком-то еще.