я небо намазал на хлеб

           из детского альбома для рисунков

Я мальчик. Я толст и нелеп.
Я полностью занят собою.
Я небо намазал на хлеб,
качая ногой на заборе.
Мне слышно гуденье травы
и треск перезревших орехов.
Отец почему-то уехал,
и нам не сносить головы
за орден  его боевой,
что братом обме'нян на марки...
Я с мамой. Полуденный зной.
Веранда и запах заварки.

И слышим по радио мы,
что кем-то затянуты сроки
какой-то «холодной войны» -
какой-то недетской мороки.
Журнал «Огонёк» впрямь горяч
на солнцем прогретой лежанке
и красный резиновый мяч
лежит на зелёной лужайке.
В ложбине с ленцой лежебок
две кошки зевают, скучая,
и Вишну танцует как бог
на банке индийского чая.

А мать говорит сквозь меня,
беззвучно, как будто немая,
какая бывает война,
что  «тёплой»  войны  не бывает,
зачем-то целует лицо
так долго и без продыханья,
пока поплывут очертанья
террасы, столовых щипцов,
вазона с пугливой геранью,
орехов, огрехов, грехов...

За что это мне, бедокуру,
любимцу и шкоднику, так –
святую невинность такую
и нитки с одежд на кустах,
и дым вдохновенья, как в Дельфах,
и до онемения ног
сиденье на ветках деревьев,
и мама, и в горле комок?

Наступит иная пора,
другие откроются дали
за кромкой земли. А пока,
покамест всё только в начале.

Под вечер вернётся отец,
достанет в кульке из газеты
мученье и тайну всех детств –
с медведями в соснах конфеты.

И вновь, как в замедленной съёмке,
откуда-то скопом всплывут
колючки болотной осоки,
осколки пасхальных скорлуп,
и детских сокровищ негодных
нетонущий мёрзлый металл
в раздутых карманах,
                и орден,
который  «не знаю, не брал»,
и проповедь батьки такая,
какой не глаголил и Мень,
про разницу пекла и рая,
и хлёсткий отцовский ремень,
и боль – аж по коже морозец,
и жгучие, будто угли,
воистину светлые слёзы
за все злодеянья земли,
и воздух – на грани и выше
небесной черты и земной –
простреленный косточкой вишни,
чудовищный,
сладкий,
пустой