Йоханан Хасандлар, рассказы о той войне

Модальные глаголы

В истории, которую я обязан рассказать, нет ни малейшего вымысла.

В то же время, как ни старался, я не смог найти в ней ни малейшего смысла.
Так бывает: погонишься за правдой жизни, утратишь мораль, а начнешь обнажать и выпячивать столпы мироздания – сразу соврёшь.

Легко сочинять, если у твоих героев есть имя, внешность, личность.

У моей героини – только биография и судьба.

Когда она умерла в маленьком городке на Украине в начале 21-го века, ей было за восемьдесят, и звали её на тот момент Мария Сильвестр, но это было её третье, и как станет скоро понятно, ненастоящее имя.

Описывать внешность сухонькой сгорбленной седой и беззубой старушки не имеет никакого смысла, а какой она была девушкой и женщиной нам неизвестно. Очевидно – молодой и красивой, а как же иначе, ведь некрасивая женщина не может стать героиней моих рассказов.

Мария родилась в начале двадцатых годов в степном Крыму в одной из двухсот пятидесяти сельскохозяйственных коммун «Агро-Джойнт».

«Агро-Джойнт» – это советско-американская корпорация, которая с начала двадцатых  годов занималась в СССР переселением на пустующие земли Северного Крыма еврейской бедноты и обустройством сельскохозяйственных еврейских общин.

«Агро-Джойнт» истратила на данный проект 14 млн. долларов, переселив и обустроив 150 тысяч человек.

В 1938 году деятельность «Агро-Джойнт» была свёрнута, а активисты расстреляны, как шпионы.

Поселения «Агро-Джойнта» в Крыму перестали пополняться – еврейскую бедноту стали направлять на Дальний Восток в междуречье рек Бира и Джан, и тем самым спасли от той участи, которая постигла в 1943 году коммунаров крымского «Агро-Джойнт».

Читая исторические материалы о Красном Сионе, понятно, из какой курицы варился этот бульон, но трудно понять замысел хозяйки. Хотела она накормить уставших домашних после трудового дня или готовилась к Вселенскому Пуриму – грандиозному еврейскому веселью в честь несостоявшегося убийства многовековой давности? А может на всякий еврейский случай имела в виду и то, и другое – Рамбам его знает!

Но красное субботнее вино лилось и пролилось реками Вавилонскими.

Впрочем, Марии повезло – перед Войной, она, окончив на идише сельскохозяйственный техникум в Чеботарке, который располагался на вилле немецких купцов фон Шлее, стала медицинской сестрой Красной Армии.

(Барон фон Шлее с супругой вывел знаменитый крымский сладкий синий лук – единственный наш продукт, который я не смог найти в супермаркетах США, чем непонятно почему горжусь.)

В 1941 году Мария вместе с Красной Армией попала в Харьковский котёл.

Батальонный комиссар собрал всех коммунистов и евреев и выдал им документы погибших русских и украинских красноармейцев, приказав сжечь собственные, чтобы избежать расстрела на месте.

Сам, при этом, выжить вряд ли надеялся – после такого поступка выжить в то время нигде было нельзя.

Дважды неубитые красноармейцы попали в немецкий плен, а некоторые из них, среди которых была Мария, дожили до наших дней.

В немецком концлагере Мария встретила матроса Днепровской флотилии Сильвестра, после войны вышла за него замуж и рожала ему детей, работая по-прежнему медсестрой.

В городке на Украине, где все знают всех, Марию тоже знали все, но всю свою жизнь она, боясь совершённого ею воинского преступления, скрывала правду о себе.

Скрывала до такой степени, что, когда она в возрасте восьмидесяти лет пришла в местное агентство «Сохнут» просить израильское гражданство, никто этого всерьёз не принял.

Здесь надо понять, что такое эти городки в Центральной Украине, что такое это агентство «Сохнут» в этих городках, что такое еврейская эмиграция девяностых годов из этих городков и что такое продуктовые посылки «Джойнт».

Утратив надежду дать советским евреям удочку, «Джойнт», тем не менее, все эти годы продолжал давать им рыбку, а во время перестройки развернулся во всю свою американскую мощь.

Килограмм сахара, килограмм гречки, банка рыбных консервов, бутылка подсолнечного масла – вот какое богатство получает каждый еврей на Украине каждый месяц и по праздникам из Америки.

Нет, не каждый, но многие, а с наступлением мирового финансового кризиса – некоторые.

Получают не только евреи, но вдовы евреев, вдовцы евреек, а также все, кто может доказать, что он имеет на это право.

А главный распорядитель еврейской помощи на Украине, получил даже иностранный автомобиль и молодую секретаршу!

«Джойнт» подкармливает, а «Сохнут» вывозит.

«Джойнт» подкармливает тех, кто уже никуда не может или уже никуда не хочет ехать, но ещё хочет есть.

А «Сохнут» вывозит тех, кто может или хочет ехать в Израиль.

Несмотря на высокую естественную убыль, еврейские общины Украины не уменьшаются в численности – рождаемость низкая, но просто приходят, и признаются.

Признаются по-разному. Некоторые вспоминают корни, многие их находят. Был даже случай, когда небольшая армянская диаспора присоединилась к еврейской, оставив за собой право, отмечать христианские праздники.

А ещё неизвестно, кто больше похож чисто внешне!

В маленьком городке очень трудно сообщить о себе нечто новое.

Даже если ты сам думаешь, что у тебя есть тайна.

Попробую объяснить.

Вот я сейчас живу в столице и прямо сейчас смотрю в окно на площадь. Там идёт человек: один, второй, пара, женщина с ребёнком.

Куда они идут, кто они? Сиди, гадай.

В городе на Донбассе, где я жил раньше, многие знают друг друга. Но в промышленных городках всё по-другому, чем там, где я вырос. Мало кто из жителей Донбасса родился на самом Донбассе. Ещё меньше тех, у кого родители родились на Донбассе. И я, например, вообще не знаю никого, у кого бабушки-дедушки с Донбасса.

Такое впечатление, что сто лет назад Донбасс был необитаем или они погибли все до единого, не оставив потомства.

В моём родном городе, если по улице идёт человек, то все знают, кто идёт, куда идёт, откуда и зачем.

Больше того, с ним идёт его жена, дети, родители, а часто умершие родственники до седьмого колена.

Причём, все они идут по своим делам, но все вместе с ним.

Это ещё ничего, но там, в толпе – где идёт один человек – может оказаться первая жена его двоюродного брата, двадцать лет назад уехавшая с врачом в Москву безвозвратно.

Это надо понимать и принимать, как оно есть, а не выдумывать всякую чушь.

Вот в таком городке Мария пришла в «Сохнут» сообщить о себе нечто новое.

Молодые девушки в «Сохнуте» кивнули про себя, горько усмехнулись, и попросили у Марии Сильвестр документы об её еврейском происхождении.

Никаких документов у Марии не было, и здесь бы могла закончиться эта история, если бы Мария не заплакала.

Но Мария заплакала. И заплакала она том языке, на котором молчала пятьдесят, а может шестьдесят лет – на идише.

Но и здесь вполне могла бы закончиться история Марии, если бы в тот момент в чуланчике местного «Сохнута» не оказался для меня – дядя Гриша, а для городка – Гришка, местная достопримечательность.

Ныне покойный, дядя Гриша говорил, читал и писал на всех местных языках: русском, украинском, немецком, английском и идише. А так же переводил с них всем желающим, а иногда – нежелающим.

Мне незнакомо страдание человека, которому не с кем поговорить – особенно незнакомо стало мне это страдание, когда я начал сочинять, но дядя Гриша часто страдал, не имея «с кем поговорить».

От него часто можно было услышать: «Очень хочется поговорить на идиш, а не с кем».

Про идиш часто пишут: «Мёртвый язык», но видимо, он не до конца умер, если кто-то ещё страдает.

Дядя Гриша услышал, как плачет на идише бабушка Мария и встрепенулся, потому, что она плакала на чистейшем литературном идише, а модальные глаголы употребляла в какой-то немыслимой, давно изжитой, но исключительно правильной форме.

Дядя Гриша схватил Марию и потащил её за триста километров в Киев в посольство Израиля добиваться для неё визу и права на эмиграцию.

В посольстве Израиля дядя Гриша имел неестественные связи и знакомства, которые устроили ему и Марии приём у посла.

Выслушав, как плачет на идише Мария, посол Израиля собрал всех сотрудников посольства и сказал: «У этой женщины нет ни одного документа, подтверждающего её право на эмиграцию, но я даю ей визу за модальные глаголы».

Говорят, что в каких-то исключительных случаях послы имеют такое право: давать визу без документов.

Мария Сильвестр приехала домой, начала собираться, но слегла по старости и уже не встала.

Пережив мужа и детей, пережив родной язык и всю жизнь, пережив всё, что можно и нельзя пережить, старая женщина заговорила и умерла.

Так закончилась эта история, в которой нет вымысла и в которой я не нахожу, повторюсь, особого смысла.

Разве что попросить кого-нибудь распечатать этот рассказ, сжечь его, а пепел закопать где-нибудь в Палестине.


История красноармейца Шварцмана, негра-альбиноса

"Все они головорезы, и в штанах у них обрезы".
И. Губерман

«Внизу жили  приказчики, и  по ночам,  случалось,  нас будили их  стоны,
производимые по причине приснившегося  кошмара».
Бруно Шульц. Коричные лавки
Перевод с польского Асара Эппеля

Умные люди говорят, что в одной капле воды отражаются все законы мироздания, но станет ли интересно кому-то читать дневники подобного созерцателя?

О подробностях короткой жизни Израиля Шварцмана известно очень мало, но все, кто помнит об Израиле, а таких за давностью его  мгновенной гибели почти не осталось, сходятся во мнении, что ничем особым эти подробности не знаменательны.

Вопреки законам композиции не будем тянуть кота за хвост и сразу обозначим, что Израиль Шварцман окончил свою короткую жизнь в 1941 году в расстрельной яме, которая в дальнейшем получила название Братские Могилы – там немецкие власти расстреливали коммунистов, евреев и цыган.

Зондеркоманда СС, состоявшая из немецких рабочих, которым помогали местные полицаи, подводила жертв к расстрельной яме группами около пятидесяти человек, ставила к яме лицом и по команде офицера, выпускника немецкого университета, убивала из стрелкового оружия преимущественно выстрелами в затылок.

В кинофильмах показывают, что расстреливаемых ставили лицом к стреляющим, но это сомнительно – стрелять в лица безоружных людей трудно, а обречённые, видя к чему идёт, прыгают и падают в яму ещё до выстрела, кроме того у них от страха подкашиваются ноги, и они оседают вниз, создавая трудности в прицельной стрельбе.

Анализ первоисточников не даёт ответа на вопрос как расстрельные команды решали проблему расстрела грудных детей: если мать с грудным ребёнком на руках ставить лицом к расстрельной яме и спиной к стрелкам, то мёртвая мать упадёт в яму с живым ребёнком, а сверху упадут другие убитые. Как потом добивать копошащихся грудных детей? Если же мать с грудным ребёнком на руках ставить лицом к стрелкам и спиной к яме, то тоже не всё просто. Кому-то из стрелков нужно отдельно целиться в мать, а кому-то в ребёнка, договариваясь заранее. Грудной ребёнок на руках матери – довольно малая и неудобная мишень для стрельбы, тем более что стрелки вряд ли бывали трезвыми. Отбирать грудного ребёнка у матери перед расстрелом и расстреливать детей отдельно – много ненужного шума. Отсюда можно предположить, что грудных детей не расстреливали, а хоронили в яме живьём.

Многие художественные тексты и фильмы показывают подобные расстрелы. В чём-то правдиво, а в чём-то, наверное, не очень, но в одном, пожалуй, безоговорочно точно: погода в дни расстрелов должна была быть сухой, а время года – не зима. Земляные работы в морозы или под дождём проводить тяжело и неэффективно.

В дальнейшем проблему уничтожения грудных детей на территории бывшего СССР немецкие фашисты решали при помощи автомобилей-душегубок, а на территории Польши –при помощи газа-пестицида Циклон-В (Б латинское), который, лучшая в мире на тот период химическая промышленность Германии, синтезировала по принципу «спрос рождает предложение».

Обойдёмся без истерик – ниже, используя специальные литературные приёмы, изученные  мной самоучкой в трудах по теории короткой прозы, я намерен показать, что не всё в жизни Израиля Шварцмана бесславно закопано в той расстрельной яме, названной Братскими Могилами.

Мы вообще-то даже не об этом ведём речь – много людей погибло там, и написать о каждом нет возможности, поэтому решено было сосредоточиться исключительно на Израиле Шварцмане.

Израиль, а по местному – Изя, родился в бедной еврейской семье в нашем украинском городишке точно даже неизвестно когда – где-то после Русско-Японской войны.

«Многообещающее начало жизни», – могли бы сказать те, кто штудировал биографии американских миллионеров, израильских политиков, французских художников, а также музыкантов и писателей без роду и племени, но Изе, как здесь уже было написано, среди них не суждено было оказаться.

Немногочисленные биографы Изи не отмечали в нём особых талантов: работал конторщиком у НЭПмана (это не фамилия), шёл в гору, был не совсем чист на руку, судя по всему, выпивал и скорее всего, жил как все в то время, а именно надеясь на лучшее.

Перед Второй мировой войной Изя первым браком женился на украинской девушке Галине Павлюченко, что тогда было сплошь и рядом большой редкостью, и родил с ней двоих сыновей: старшего Витьку и младшего Вовку.

Поначалу молодые жили с родителями Галины, но между первым и вторым сыном освободился после двоюродных бабушек-дедушек домишко с дощатым полом на печном отоплении, с погребом, дровяным сараем и удобствами во дворе, что по тем временам было редкое счастье.

Каково жилось Израилю с Галиной и её детьми, а Галине соответственно с Израилем и его детьми можно только гадать, а можно не гадать.

«Семья дело тёмное – ночью запутают, днём не распутаешь», – писал в таких и в иных, но подобных случаях Исаак Бабель, классик местной литературы, ничем, по сути, не дополнив иного классика – Зигмунда Фрейда, «имея мать тоже родом из Одессы».

Но всё же кое-какие мелочи жизни Изи с Галиной можно задним умом реконструировать.

Еврейско-украинский брак, в целом явление довольно мирное, слегка обостряется на обоюдные религиозные праздники и вяло конфликтует на предмет православных икон в доме. В остальном же: в спиртных напитках, супружеских изменах и материальном благополучии зиждется на тех же трёх китах-слонах, что и весь остальной подлунный, так сказать, брак.

Будучи призванным с началом войны в Красную Армию, Израиль Шварцман принял короткое участие в жестоких боях под Киевом, попал в плен, был этапирован в лагерь в родном городке, из лагеря дал знать о себе Галине, строго наказав спрятать сыновей в погреб и не выпускать наружу ни под каким предлогом, а метрики, то есть свидетельства о рождении обоих детей сжечь.

Там, в погребе, вылезая на свет божий по ночам, и просидели два года пятилетний Витька и трёхлетний Вовка.

Вообще, эти погреба, малые расстрельные ямы, не только многих веками спасали от немедленной смерти, но ещё и служили недурной от неё лёгкой прививкой. Можно сказать человеку на латыни: «Моменто море – помни о смерти», а можно сказать: «Слазь-ка в погреб за картошкой, сынок». Двойная польза.

Германская расстрельная машина поначалу не очень соображала что делать с детьми от смешанных браков, тем более, что дети в таких браках рождались от подлежавших уничтожению, то матерей, то отцов, и возникала путаница, которой и без того в смешанных браках хватало, но к 1943 году вроде бы разобрались, и стали уничтожать всех без разбора детей от всех смешанных браков.

Вопреки расхожему мнению, будто Украина вся подряд выдавала на смерть евреев, детей Израиля Шварцмана соседи не выдали.

Многие так пересидели оккупацию в погребах, но нам нужны не многие, а наши.

Выходить Витьке и Вовке никак было нельзя. Судя по их наружности в зрелом возрасте, по которой, кстати, легко составить мнение о внешности самого Израиля Шварцмана, все трое были худосочными, низкорослыми, имели огромные на выкате вечно печальные и будто напуганные карие глаза, неимоверно кучерявые чёрные жёсткие волосы, крупные шлёпающие губы и узкие значительные носы с горбинкой.

Данный тип еврейской наружности, который и по сей день, как национальное достояние оспаривают евреи-сефарды и евреи-ашкеназы можно охарактеризовать для ясности короткой словоформой черноволосый негр-альбинос.

Оставшись после войны без мужа, Галина тянула детей, тридцать соток огорода, хату и хозяйство, но была счастливее многих женщин своего времени, ибо говорить о несчастной или счастливой женщине имеет смысл исключительно в сравнении её судьбы с соседскими – Галина точно знала, что её муж погиб, знала время и недалёкое место гибели мужа, и у неё остались дети – не главное ли богатство на Земле.

Выйдя из погреба, Витька и Вовка росли и бегали как все в те годы, считая самонаилучшим лакомством ломоть ржаного хлеба, крупно подбитый солью, а если ещё в блюдце с подсолнечным маслом утопить,.. но это в богатых домах.

Витька, достигнув совершеннолетия, получил паспорт на имя Виктора Александровича Павлюченко, окончил училище «на токаря», работал на заводе, женился на украинской девушке, стал в очередь на квартиру, лет пятнадцать помыкался с женой и детьми, но таки получил свою жилплощадь.

Никакой путаницы у Витьки в голове не возникало: он крестил своих детей, отмечал православные праздники, выпивал, шабашил, и в целом стал вполне счастливым человеком.

Вовка же, достигнув совершеннолетия, заартачился, потребовал от матери ответа, в кого он такой негр-альбинос уродился, узнал правду, и вдруг ни к селу, ни к городу заявил, что берёт фамилию отца.

Уговоры бабушек и дедушек по материнской линии – по отцовской их с войны не было –ничего не дали.

И хотя, в полученных после войны метриках Витьки и Вовки в графе «отец» стоял прочерк, на свет, как птица Феникс восстал из пепла Владимир Израильевич Шварцман, родной брат по отцу и по матери Виктора Александровича Павлюченко.

Витька покрутил пальцем у виска, но братской дружбе это не повредило – братья и так всё друг про друга знали.

Но бьют, как известно, не по паспорту, а по морде, поэтому Витьке и Вовке пришлось стать немного боксёрами в лёгком весе.

Вовка даже за много лет до Майка Тайсона изобрёл запрещённый приём откусывания уха у соперника, когда в равном бою шансы становились не равными.

Вовка окончил техникум, женился на украинской девушке, выпивал, был не чист на руку, работал заместителем директора на заводе, отпугивая рабочих табличкой на двери кабинета «Владимир Израильевич Шварцман», отсидел с конфискацией два года при Андропове за махинации, вернулся и отбыл на ПМЖ в Германию.

Выпускники немецких университетов, склонив немецких рабочих на самые большие в мире налоги, платили репарации детям и внукам растрелянных.

Теперь несколько слов нельзя не сказать о внуках Изи.

Их четверо, все они переженились кто на ком, уже без всякого разбора национальностей в глобальной мировой деревне. Двое из них с семьями живут в Израиле.

Интересен сын Вовки, Женька. Надо ли говорить, черноволосый негр-альбинос, Женька в лихие 90-е перепутал грешное с праведным и явился на потеху всего города в благородную еврейскую семью Фимы и Розы, предки которых 200 лет (вместе) до Фимы и Розы включительно, торговали говядиной на нашем базаре, прославленном ещё Гоголем в «Пропавшей грамоте», которую, например, я, если уже брать меня, то еле отыскал.

Женька сморозил, что он теперь «поставил на счётчик» внука Фимы и Розы и «отвечает здесь за всё», потребовал срочного погашения каких-то внучатых долгов вплоть до продажи «а я здесь причём – хоть дачи, хоть квартиры, хоть я не знаю чего у вас там есть».

С трудом удалось перевести ситуацию на русский язык: «рэкет».

Женьку пристыдили. Женька понял, уехал в Израиль, отсидел там год за махинации, вернулся в наш городок и купил себе магазин.

Недавно я, кстати, понял, почему старики в нашем городке страну Израиль всегда называли Палестиной. Во-первых, название страны Израиль сравнительно новое – намного младше самих стариков нашего городка, а во-вторых и в главных слово Израиль в нашем городке испокон веку было мужским именем, а никакой не страной.

Нельзя же целую страну называть мужским именем Изи Шварцмана, например!

Что ещё сказать?

5 июля 2008 года произошло событие, в котором совершенно отчётливо опять проявился Изя.

В берлинском филиале музея восковых фигур мадам Тюссо бывший полицейский, ныне безработный 42 лет, Франк Л. запрыгнул на стол, за которым восседала восковая фигура Гитлера, и одним махом, как Бегемот на сеансе чёрной магии у Булгакова, оторвал голову фюреру, уплатив после штраф в 900 евро.

заявить на себя

Писательский интерес следует за логикой жизни способом, который открылся мне, как естественный, совершенно недавно.

Интересуясь тайной рождения, ребёнок не сочиняет письменные рассказы только по причине своей безграмотности.

Различия же в человеческих судьбах и загадка смерти сопровождаются писательским зудом опять же не в силу овладения одной лишь речью, а исключительно сами по себе.

Отсюда мне пришла в голову следующая околесица:

Рождение человека не представляет из себя тайны, а судьба и смерть случаются необычными и даже загадочными.

Представьте!

Ловить мою тень в сырых, заросших диким клёном, кривых покатых переулках, воровато петляющих по Конотопу между Сенным и колхозным базарами – пустая трата времени.

Во-первых, солнце сюда не заходит, и тела, рискующие укорачивать свои пути в пространстве, не отбрасывают  тени на знаменитые конотопские грязи, наползающие целебной вяжущей чернотой на палисадники у косых дощатых домовладений.

Во-вторых,  даже если предположить, что ловить меня там кому-то придётся, с больной головы на здоровую, спешу предуведомить: эта затея, никому не удалась до моего семнадцатилетия, а теперь и вовсе выглядит бессмысленно – скоро тридцать лет как меня там физически нет.

Отсюда не страшно объявить кое-какие ориентиры.

Если нелёгкая вынесет, на углу улицы Шевченко, угодившей своим названием любой власти, и улицы Коммунистической, без ущерба для идеи общности людей, переименованной в Соборную, можно узнать трёхэтажный двухподъездный особняк (на печном отоплении с удобствами во дворе) в серой треснутой штукатурке, стоящий здесь от николаевских реформ до наших дней.

Такие подробности излишни: иногородние в наших местах не встречаются, а местные всегда называли серый особняк домом Гестапо, сразу вспоминая и место, и время действия.

По одной линии с домом Гестапо, где Гестапо собственно располагалось во время фашисткой оккупации, но по разные стороны от него, вы сегодня найдёте всего две хаты – было больше, но они не сохранились.

Одна из двух – наше родовое поместье, а в другой перед Войной жила украинская семья: три сестры. Их брат был офицером советской армии и служил где-то в гарнизоне. В июне 1941 года он отправил к сёстрам на побывку жену с пятилетней дочерью.

Когда немцы вошли в город, оказалось, что жена и дочь советского офицера-коммуниста обе ещё и еврейки.

Сёстры спрятали невестку с дочерью в погреб, выпуская только по ночам.

Просидев в погребе без малого два года, за месяц до прихода наших молодая женщина днём вышла из погреба и заявила на себя в Гестапо.

Говорят, это был нечастый, но не единственный подобный случай.

Иногда пишут, что ожидание смерти хуже самой смерти. Но понять эти простые слова без вопиющего примера мне не пришлось.

Странный, не идущий из моей головы, оборот речи «заявить на себя» употребляли все, кто рассказывал мне эту историю.

Гестаповцы отпустили женщину домой, а на следующий день пришли за ней и дочерью.

Эту необъяснимую подробность – отпустили домой – также упоминали все очевидцы.

Сёстры просили оставить дочь, но тщетно.

Три дня в Гестапо принимали передачи, а потом сказали: «Уже не надо».

До 45-го года брат-офицер присылал сёстрам продуктовый аттестат.

Эту деталь – продуктовый аттестат также упоминали все рассказчики.

Что за жизнь была у этих рассказчиков!? – то, что нам сегодня кажется важным, им –пусто, а главное для них не имеет для нас никакого значения!

Младшая из сестёр прожила 96 лет, дружила с нашей бабушкой; на первое сентября мы всегда ходили с астрами из её двора.

Мне никто не смог объяснить, почему Гестапо не покарало сестёр – видимо было уже не до того, бои приближались к городу.

А ведь могли покарать и соседей, включая мать родившегося от неизвестного отца в 1943 году в домике напротив Гестапо мальчика по имени Адольф.

Мальчик Адольф, никем не переименованный, кстати, так и прожил напротив дома Гестапо до моих дней, женился, родил сына, Руслана Адольфовича, с которым мы дружили ещё без отчеств в 70-е.

С нами ещё дружила Наташка, внучка полицая из соседнего с домом Адольфа домишки, который вместе с полицаем разбомбило в том же 43-м году советской бомбой, не задевшей больше никого, в частности сестру полицая, тётю Шуру, председателя нашего уличного комитета, бабушку Наташки.

Говорю, запутается иногородний читатель в наших переулках – не стоит и ходить.

А я, таки нет – как дома, всё своё.


Йоханан Хасандлар, сапожник

                Лазарю, услышавшему Рохл-Лейку

                «Встретишь в жизни хорошего человека и
                всегда радуешься как впервые, а встретишь
                плохого и кажется, что где-то его уже видел».
                Из советского кинофильма 70-х.


Майским  утром 2010 года со двора видавшего виды белого домишки на два хозяина в квартале Неве-Цедек  вышел высокий болезненной худобы старик.

Помахав старушке Геуле, старик притворил калитку, звякнувшую чугунной щеколдой, и двинулся на Север.

Взглянув на пустой тихий в субботу базар Кармель, старик пересек Аленби, прошел через сквер на Короля Георга, спустился до Бен-Ягуды мимо кладбища по Трумпельдора к морю и продолжил свой путь по набережной.

Никого из тех, чьими именами были названы все эти улицы, старик лично не знал, никогда не интересуясь  политиками, генералами и вообще сильными мира сего.

Может быть, поэтому  за свою долгую жизнь на Земле он, застав, и пережил их всех. Как знать?

В этой жизни старика звали Йоханан, а Геула, похоронив мужа Асафа с которым в начале 50-х бежала из Ирака в год своего семидесятилетия стала его второй женой, оставшись жить по соседству.

Оказавшись после европейской войны на Ближнем Востоке, старик взял себе новое имя, а фамилию выбрал Хасандлар по своей профессии в прошлой жизни - местечкового сапожника из Середины-Буды.

Йоханан Хасандлар-сапожник - так звали 2000 лет назад учителя Мишны, от которого на Земле осталась всего одна незатейливая фраза: "Каждое собрание во имя Небес вечно, а собрание с иными целями обречено".

Сколько наших слов переживут нас?

Впрочем, идущий по набережной Средиземного моря, старый Йоханан никогда не задавал себе подобных вопросов, а о своем легендарном предшественнике не знал и того, что он возможно совсем не был сапожником, а прозвище Хасандлар получил потому, что прибыл в Иерусалим учиться у Рабби Акивы из египетской Александрии: Хасандлар - Александриец.

Из всех близких кого Йоханан застал в своей прошлой жизни, на Земле остался только один - Берл-медвежонок, сын племянницы, Фиры, но встречаться и даже переписываться они не могли.

Берл служил.

То место, куда шёл старый Йоханан было его службой.

У подножия высотной гостиницы Карлтон много лет в одно и то же время собирались люди.

Старика здесь знали, и он присоединился к ним. Заиграла музыка и люди, мужчины и женщины начали ритмично танцевать прямо на улице.

Многие жители Тель-Авива приходили смотреть на сотню танцующих людей, мужчин и женщин всех возрастов, а иностранные туристы всегда подолгу глазели на сменяющие друг друга быстрые групповые и медленные парные танцы.

Вряд ли танцующие и зрители придавали особое значение происходящему - люди танцуют, им весело, они живые. Можно участвовать, можно просто наблюдать, заряжаясь чужим ритмом.

Современный израильский танец – продукт нового века и имеет мало общего с прыжками под музыку европейских ашкеназов и круговыми плавными движениями ближневосточных сефардов в прежние времена.

К часу дня толпа зевак поредела, танцующие закончили последний парный танец и стали собираться.

Старый Йоханан перевел дух и встретился глазами с юношей, туристом из Германии Фридрихом Шварцкопфом стоявшим в обнимку с невестой-турчанкой.

Парень казался похожим на командира взвода СС в Дробицком Яру, когда старого Йоханана Хасандлара в его первой жизни вместе с его первой женой, двумя дочерьми и  тремя внуками майским субботним утром 1942 года застрелили в затылки.


Давайте говорить начистоту

                Памяти моей бабушки
                Анны Вениаминовны Мильштейн


Давайте говорить начистоту. О том, что нас тревожит и не очень.
Доверимся бумажному листу – так проще коротать пустые ночи.

В том городке, где я счастливо рос – индеец и по случаю Чапаев,
не остро, но ВСЕГДА стоял вопрос: «каких кровей» – еврейских? полицаев?

Увидеть остальных и так легко, людей встречают просто – по одёже.
Цыган бывает видно далеко, а остальных не отличить «по роже».

Понятно, дядя Яша, брадобрей, и Санька Глезер, пьяная натура,
кривили носом так, что и еврей с трудом хранил Великую Культуру.

А всё-таки мы жили хорошо. Всего три дня, бывало, нету денег.
Ну, ляпнут сдуру – вон еврей пошёл. Так это ерунда – ведь не бездельник.

Посадим в десять соток огород. Всегда картошка, а клубничка летом.
А вечерком проводится учёт, семейным называемый советом.

Учёт семейный вовсе невелик - в цехах не отстраняли от работы.
Родной мой русский с Гоголем язык его частично оглашает – вот он.

1. Мой прадед был булыжником убит, случайно угодившим прямо в темя.
Наивные, да кто ж лицом сидит к окошку, да ещё в ночное время!

2.Двенадцать его деток золотых, на форшмаке дожив до революций,
такой славянам сочинили стих – за прадеда не надо контрибуций.
Наш дядя Зяма, зам. ревгубЧК, по деревням устраивал молебен,
торгуя мироеда с молотка, добро в Сибирь, - к пророкам на «бэседер».
---
Он тихо на завалинке курил, Пенсионер Союзного Значенья,
и пацану про культы говорил, а баба Маня стряпала печенье.
---

3. Деникинцы устроили погром и бабушкин брательник, дядя Миша
в соседском погребке с большим ведром просиживал, любую «мышу» слыша.

4. В конце двадцатых был еврейский суд, там НАША Буня стала секретаршей!!!
Большевики считали – пусть живут, на идише судя, кто прав и старше.

5. Потом, понятно, этот евконгресс сгребли лопатой в местное болото
два взвода ницшеанцев из СС, любивших очень Вагнера и Гёте.
---
Горком – вот прямодушный либерал!, там памятник устроивший отважно,
на стеле справедливо указал: «Убито двадцать тысяч мирных граждан».
---

6. Мой дядюшка веселый Исаак два раза отдыхал в расстрельной яме,
но выбрался, хитрюга, кое-как, не сообщив убитой бомбой маме.

7. У Исаака брат был Ихиил. Пока он лапал трёхлинейку где-то,
жену и четверых детей убил немецкий паренёк в затылок в гетто.

Когда евреи грустно говорят – мол, я не видел антисемитизма,
во мне рассказы бабушки горят, в которых нет ни слова укоризны.

А тот вопрос, что многим не избыть, он, повторюсь, стоял довольно слабо,
ребром вставал, когда решали бить, желательно втроём, на почве «бабы».