Весеннее оно же последнее

Я люблю лето и осень, а весну и зиму просто переживаю, пока они меня пережевывают. Обветренными губами смеяться больней, и в марте снега бывает больше, чем в декабре. По утрам ладоням нужно еще согреваться чашкой чая с мятой. А перед сном, чтобы не думать, о том, кто сегодня убит, покалечен и мертв, про отпуск куда-то (лучше за город), как время теперь за час покрывает год, про чьих-то детей, рожденных и не рожденных, про бродячих котов: серых, рыжих, черных, про бюджетные дыры и что надо еще не забыть заплатить за квартиру, и о причинах империй распада – в общем, лучше и начинать не надо, так что ввечеру теперь пьешь вино, как когда-то теплое молоко, чтоб спокойней и легче был сон. Спустя шесть часов, день в водосток смывая, ресницы сдувая с кончиков пальцев, ты загадываешь: пусть всегда будут живы те, кто зачем-то в меня влюблен, их молитвами я еще могу улыбаться.
Двадцатую ночь апреля астрономы обводят на карте кружком, ставят крест на здоровом сне, припадают к своим телескопам, чертыхаясь, чертят, считают, ждут сверкающий дождь в безвоздушном просторе холодных космических прерий – так, сгорает в чужой атмосфере чье-то небесное тело: камни, металл и лед, – с точки зрения физики, все объясняется просто. Но приятней думать, что звезды с разбитого неба, как блестки с подолов платьев богов, танцующих польку, вальс, фокстрот (неважно), осыпаясь, стучат по крыше, ты, одну поймав взглядом, желаешь: не говорить слов, смысла в которых не видишь.
В мае так плохо спится, а мается хорошо, во дворах расцветает сирень, вместе с пылью белое утро вплывает в пустое окно. До того, как звенит будильник, простыню ощущаешь и взглядом ощупываешь помещение, так как знаешь: распахнутые глаза не всегда служат признаком возвращенья. Сочась насквозь, свет какой-то потусторонний умножает на ноль все усилья стен, сводит к условности тел границы, и ты понимаешь: иногда по утрам лучше вовсе не помнить, что тебе снится. Знаю, настанут и мои сорок дней, я проснусь не с тем, с кем вроде бы засыпала, все, что было былью, то пылью станет, травой порастет. Утопая по пояс в ней, поводырь из придуманных мной людей сам ко мне придет. Но пока ты лежишь, к потолку прилипая взглядом, с себя одеяло сбросив, ждешь симметричных ноль восемь ноль восемь, просишь: пусть всегда будут живы все, кого я люблю. Ради них я опять поднимаюсь.