Бо Цзюйи - Песня вечной печали

(перевод с китайского)

Китайский император,
властитель и кумир,
искал красы повсюду,
что сотрясает мир.
Он правил Поднебесной,
но сколько лет ни жил —
нигде такого чуда,
увы, не находил.

А в доме Янов дочка
в расцвет едва вошла —
в тиши покоев женских
в безвестности жила.
Но разве можно спрятать
прекрасный дар небес?
В наложницы избрали,
прислали во дворец.

Могла любое сердце
улыбкой растопить,
напудренных прелестниц
могла она затмить.
В прохладный день весенний
в источниках Хуацин
заметил повелитель
ту, что купалась с ним.

Она вошла в источник,
и кожа, всех белей,
как жемчуг засияла,
омытая в тепле.
Ей помогали слуги —
ведь так была нежна:
купаньем утомившись,
не вышла бы сама.

Лицо — цветов прекрасней,
и смоли блеск в глазах,
и золото заколок
искрилось в волосах.
Такой впервые встретил —
нагой, лишенной сил,
и милостью впервые
ее он одарил.

И той весной все ночи
он был с ней до утра,
и густо цвел гибискус
вокруг ее шатра.
Едва ли не к полудню
вставая день-деньской,
жалели лишь, что ночи
так коротки весной.

С тех пор приемов утром
монарх не проводил.
Она ему служила
и украшала пир,
в пути сопровождала
среди чужих земель
и долгими ночами
делила с ним постель.

Три тысячи наложниц
забыл он той весной
и променял их нежность
на ласки лишь одной.
Он спутницу и друга
нашел в ее лице…
Так проходило время
в нефритовом дворце.

Величие вдохнула
в свою она семью —
на должности придворных
пристроила родню.
В те годы все охотно
рожали дочерей —
решив, что дочки к славе
ведут куда верней!

Дворец Хуацин купался
в лазурных облаках,
и музыка, как с неба,
была слышна в горах.
На пение и танец,
рисунок стройных ног,
никак налюбоваться
наш государь не мог.

"Из радуги и перьев
наряд" прервался вдруг:
в Юйяне барабаны
всё сотрясли вокруг.
И пыльная завеса
от тысяч колесниц
взвилась до самых верхних
на крепости бойниц.

Враг с северо-востока
идет за рядом ряд!
Забыт теперь расшитый
каменьями наряд,
теперь пора знамена
нефритом расшивать!
Чтобы сперва — сражаться,
а после… отступать.

Бежать, бежать на запад,
не сохранив лица,
на сотню ли, все дальше,
все дальше от дворца!
А в войске слышен ропот,
и вот однажды днем
шесть армий государя
предстали пред шатром.

И так сказал глашатай:
«Нам выдай Ян-гуйфэй!
Ведь всей войны причина
лишь в ней и только в ней!
Она во всем повинна —
так говорит молва!
Не сделаем ни шагу,
пока она жива!»

В печали село солнце
за склон горы Эмей,
когда упало тело
прекрасной Ян-гуйфэй.
Цветной убор из перьев
и шпилька с воробьем
лежать в пыли остались
нетронуты, вдвоем.

Лицо закрыв руками —
не смог ее спасти —
монарх лишь кровь и слезы
все видел по пути.
И желтой пылью ветер
устлал, куда ни глянь,
холодные вершины
на перевале Цзянь.

Как будто провожая
утраченную жизнь,
и небо стало мрачным,
и флаги не вились.
Зеленых гор не видя
и водяных зеркал,
всё государь наш думал
о той, что потерял.

Печальными ночами
смотрел он на луну,
храня в разбитом сердце
лишь Ян-гуйфэй одну.
В горах бушует ливень,
и стонут сквозняки,
а он лишь слышит песню
печали и тоски…

Но вот мятеж подавлен,
войне пришел конец,
с драконом колесница —
обратно во дворец.
И снова то же место,
где умерла гуйфэй...
Он сходит с колесницы
и думает о ней.

Кругом лишь грязь и камни,
не видно и следов
нефритового лика
прекрасней всяких слов.
Ничем ты не приметна,
пустынная страна —
лишь тяжело на сердце:
здесь умерла она.

Монарх переглянулся
со свитою — потом
украдкой вытер слезы
расшитым рукавом.
Дальнейший путь в печали
так медленно прошли —
ведь лошадей не гнали,
они едва брели.

И вот опять в столице;
там, избежав беды,
нетронуты, как прежде,
озера и сады,
и расцветает лотос,
в нем не найти изъян,
и зеленеют ивы
вокруг дворца Вэйян.

Но лотос луноликий —
он на нее похож,
а ивы — словно брови,
как слез тут не прольешь?
Прощай, цветущий персик,
ты проводил весну!
Вот осень фирмианы
раскрасила листву.

На западе и юге
дворца стояло два
забытых — поглотила
осенняя трава.
Дорожки стали в листьях
тихонько утопать —
никто о них не помнит,
не станет выметать.

Певцы седыми стали,
а свита и гарем
в заброшенных покоях
состарились совсем.
И только вечерами,
среди ночных стрекоз,
сидит наш повелитель,
и воздух полон грез.

Свеча уже сгорает,
а сон все не идет —
лишь колокольчик стражи
отмерит ночи счет.
Пуста и бесконечна —
не жить и не заснуть.
И только там, на небе,
сияет Млечный Путь.

На рыжих черепицах
теперь заметен лед,
все тяжелее иней,
уже зима идет.
Не греет одеяла
нефритовая нить —
оно бы и согрело,
да не с кем разделить.

Между живым и мертвой
прошел не первый год.
Она к нему и в дреме
ни разу не придет…
И вдруг молва проходит —
приехал спиритист:
в столице из Линьцюна
священник-даосист.

Умеет благочестьем
он духов вызывать!
Наш государь в покои
велит его призвать;
и умоляет, плачет,
и хочет встречи с ней —
жреца он убеждает
дух отыскать гуйфэй.

И жрец вознесся духом
в седые небеса,
и оглядел оттуда
и реки, и леса.
И в запредельном синем,
и в выжженных полях —
но не хранили следа
ни небо, ни земля.

Внезапно он прослышал —
за морем есть страна,
а в ней гора, и дымкой
она окружена.
А на горе той — башня
цепляет облака,
в ней люди красотою
почти равны богам.

А среди них есть некто
по прозвищу Тайчжэнь,
со снежно-белой кожей,
с глазами, словно день.
Лицом она прекрасна,
но что всего важней —
насколько она схожа
с потерянной гуйфэй!

Осталось постучаться
в нефритовую дверь!
…И у ворот той башни
наш жрец стоит теперь,
Стоит и умоляет
посланье передать —
гонцом от Сына Неба
велит себя назвать.

Гонцом от Сына Неба?
Услышав так, она
вдруг вздрогнула, как будто
очнувшись ото сна.
Откинув и подушки,
и плед, что были с ней,
в смятеньи зашагала
по комнате своей.

И все же вышла к гостю,
убрав своей рукой
серебряную ширму
и полог кружевной.
Была прическа сбитой
(поскольку прилегла),
и съехали уборы
с прекрасного чела.

Вдруг ветерок коснулся
небесных рукавов —
и те затрепетали,
и понял жрец без слов,
что точно так же в танце
плясали ткани с ней,
"Из радуги и перьев
наряд" звучал гуйфэй.

Она была печальна,
пришла — и в тот же миг
вдруг слезы расчертили
ее прекрасный лик,
но оттого лишь стала
красивее лицом —
так хорошеет груша,
омытая дождем.

«Скажите государю:
я благодарна, но…
расстались, как чужие,
мы с ним давным-давно.
Мы так пылали страстью
в чертогах золотых —
но все давно пропало,
не вспомнить мне о них.

Мне пусто и спокойно
здесь, на горе Пэнлай,
а прошлое в Чанъани
и смертные дела —
я очень плохо помню,
все в дымке и в тенях…
В знак прошлых чувств отдайте
подарок от меня.

Себе я сохранила,
чтоб помнить о былом,
ларец для украшений
и шпильку с воробьем.
Отдам ему полшпильки
и полларца — как мы,
пусть будут половинки
навек разделены.

Но как тверды и шпилька,
и золотой ларец —
таким пусть будет сердце.
Однажды, наконец,
увидимся мы снова —
неважно, как и где,
среди живых ли, мертвых,
на небе, на земле…»

Почти ушла… И все же
вдруг стала умолять
две строчки тайной клятвы
монарху передать,
что в Зале Долголетья,
в день семь седьмой луны,
они друг другу дали
и не забыть должны:

«Нам, птицам неразлучным,
судьба одна дана,
как двум ветвям на древе,
сплетенным, как одна.
И пусть земля и небо
конечны под луной,
грустить я буду вечно,
пока вы не со мной».