Гонобобель

Вчерашним днём, часу в десятом
в костюме старом и помятом
я стал расстрелянным солдатом,
вздохнул, упал и был таков.
Всё так же в роще пели птицы,
журчал ручей, сверкали спицы
и холостой майор полиции
стыдился запаха носков.

На площади Святого Марка
варила кофе кофеварка;
казалось крохотно и жарко
торговцам, немцам, голубям
меж призраков великих дожей
быть только перьями и кожей;
стекало талое мороже-
ное на площадь по губам.

А что солдат? Ему не больно,
его планида подневольна,
его невеста пергидрольна -
уже четырнадцать недель
она беременна стихами,
как океаны - моряками;
и лебедой, и лопухами
она украсила постель.

Расстрелянный - как шышел-мышел,
воскрес, обтрёхался и вышел
куда-то вбок, назад и выше.
Убили, но не до конца.
Меж призраков великих дожей,
сверкая перьями и кожей,
возник у Господа в прихожей,
слегка похожий на Отца.

И океаны с моряками,
и холостой майор с носками,
заградкоманда с мертвяками,
мы все стираемся из ви-
да, да, стираемся из вида,
да, да, стираемся из вида,
и падает кариатида
под ношей мраморной любви.

Солдат ползёт - он мельче мышки,
одни лопатки да лодыжки,
он ищет у кариатижки
в измятых складках точку джи.
Надев мохнатый кандибобер,
потомкам пишет унабомбер
кровишкой цвета "гонобобель"
о жизни, сжатой не по лжи.

Отец, с Тобой мы - крепче стали!
Нас расстреляли - мы повстали.
Обидно только, что украли,
угнали наш велосипед.
Скрипели спицы, но сверкали.
Потели птицы, но взлетали.
Торговцы, немцы, трали-вали
мне все карманы обыскали,
а смерти не было и нет.