Наброски, эскизы...

Наброски, эскизы…
(Разное)

Танька
(Семиклассница)

Собою Танька была хороша. На крепких, красиво отточенных ножках, с бархатисто-поблёскивающими плечами, тонкими, почти мраморными руками, где сквозь тонкую кожу едва-едва виднелись голубоватые жилочки, с красивой, свежей, как цветок, шеей, она была очень мила и привлекательна.

Гибкая, лёгкая, с точёными, под стать каким-то древним индийским статуэткам, бёдрами, с хорошо развитой молодой упругой грудью, слегка открытой в разрезе розовой кисейной блузки, - она была очаровательным существом. Это понимал всяк, бросив самый быстрый, поверхностный взгляд на её лицо, фигуру, наружность.

Волосы были чёрными, как воронье крыло; в лёгких завитушках, они ярко, броско оттеняли её милое смуглое лицо, а причёска, с небрежно собранными в пучок на макушке, но коротко стриженными и слегка взбитыми волосами впереди, придавала всей её наружности что-то греческое, делая её похожей на  богинь античности, какими они обычно изображались на старинных изящных вазах в музеях или картинках книг…

Но приглядевшись ближе, можно было сразу отметить, что самым примечательным в ней, девчушке-школьнице, были глаза.  Не один парень в округе вздыхал о них, и, как знать, может быть, тайно посвящал им стихи… Бархатистые, карие, с чуть зеленеющей поволокой, они истинным шёлком струились, ласкали, нежили, а то и погружали в себя…

Казалось, в этих глазах целая жизнь, как в маленьком живом калейдоскопе. Отдельная от всего прочего, проистекающая сама по себе, но непременно – прекрасная, прекрасная, ещё более прекрасная, чем та, что вокруг вас, - восхитительно неведомая, глубокая, бездонная, трепетная, вдохновенная…  Сказочная, какой и не бывает в реальности. Вот такие необычные восторги, ответы и вопросы можно было прочесть в этих глазах, нечаянно всмотревшись в них и невольно поддавшись их чарам.

В общем-то, смуглое, тонкое лицо её не было красиво той холодной, правильной красотой, которая отличает истинных –  эталонных, наверное, - красавиц от всех прочих в миру. Нет, но миловидность, свежесть, подвижность её лица привлекали и останавливали на себе взгляды восхищения и доброго расположения.

Улыбаясь, её глаза щурились и вспыхивали тысячами очаровательных искорок-огоньков. Но улыбка лишала её лицо оттенков задумчивости, грусти, серьёзности, которые, в общем-то, по-своему украшали его. Высокий лоб, красивые, изящные, словно бы рукою художника нарисованные бровки, оттеняли и красоту хрустальных глаз, и придавали лицу какую-то природную чистоту, грациозность, непорочность.
В ту весну было нашей красавице только четырнадцать лет. Бегала она в школу, и через несколько деньков предстояли ей последние экзамены, а там – каникулы, каникулы, каникулы!

Как и все ребята, она с нетерпением ожидала их, и радовалась той свободе, которую принесут они: беззаботность, отвлеченность от строго «нужных» мыслей, полную принадлежность самой себе.

Был на исходе май. Отцветали уже вишни, раскрывались цветом розово-белые яблони, груши, мягко стелилась под ноги свежая трава. Щедро сушило землю солнышко. Вокруг – красота необычайная, тишина в предчувствии лета была просто звенящей, и в такие вот майские дни  в голове нашей героини проносились обычно тысячи и тысячи разных прелестных, интересных, зазывающих куда-то мыслей, вперемешку с эмоциями, чувствами, порывами внутреннего духа…

И все они, казалось, были связаны с этой майской красотою, внутренним трепетом потенциально наполненного дня, в предчувствии совершенно иного – знойного, изнуряющего, щедрого на плоды, запахи, разноцветия, - лета!

Май всегда наполнял радостью, трепетом ожидания её маленькое, но беспокойное, небеспристрастное существо. Но в эти последние майские дни можно было заметить, что какая-то тихая грусть снедала её, и задумчивее была она, возвращаясь изо дня в день любимой дорогой из школы, и всё чаще и чаще хотелось ей идти этой дорогой одной, без присутствия обычных подруг, одноклассников. Ей хотелось думать, рассуждать, чувствовать – вне зависимости от других, как подсказывало сердце, внутренняя наполненность, какие-то потайные источники её существа.

Взрослела ли она? Что-то менялось ли в ней? Кто мог знать это, кроме её самой?..
1972г.

Песня и мама

…По радио звучит песня «Эх, мороз, мороз, не морозь меня…» И так напомнила она мне нашу тихую жизнь в южном посёлочке. И, конечно, маму. Милую, русскую, красивую. Я помню, как на нечастых каких-то домашних застольях, в компании с другими голосистыми тётками-гостьями, выводила слова этой песни она. Да, бывали за столом женщины и поголосистей, самозабвенно кричали, выводя  погромче звучание песни, а мать пела как-то словно бы не спеша, степенно, приглушённо, без раздирающего крика, но мой слух, почему-то, улавливал её голос более других. Возможно, потому, что она вкладывала в своё пение больше искренности, чувства?

Как-то задушевно и лихо выводит она куплет за куплетом. Нет, так и кажется, что только для её голоса написана эта песня. Столько силы и торжества вкладывает в неё моя стеснительная, скромная мама. И когда, в какой-то момент, где-то затихает песня, –  голосистые певуньи подзабыли слова или переводили дыхание, - вытягивала песню мама. Мягко, чисто, красиво, - задушевно вела она свою «партию» в этой компанейской многоголосице…
1972 г., Москва
_________________________

 Анечка и Саша
(Эмоции)

От Сашеньки пришло письмо. Ещё накануне я так ждала его, а теперь, когда оно лежит на моём столе, даже крупный, неровный, школярский почерк ненавистен мне. Ещё только распечатав, я трижды поцеловала его, и коротенькое имя внизу «Саша», а теперь оно, безразличное мне, валяется на столе, и нет никакой охоты читать его ещё раз, видеть его глупые грамматические ошибки.
Почему так? А он в нём  даёт мне советы. И не один, а много, и преглупо-нравоучительные при том. Ну и ну… Тот самый Сашенька, от которого хотелось слышать только нежное, тёплое слово, пишет казённо-чиновничье «Здравствуй, Аня» и более ни разу во всём письме не повторит моё имя (словно напрочь забыв его!), а в конце припишет всего-навсего безграмотное «Досвиданье», и короткое, равнодушное «Саша».

Саша, Саша… Сашенька. Я злюсь теперь. И за скудными строками письма хочу видеть тебя - такого же – равнодушного, пустого, безликого. И, наверное, ты и есть таков? Но где же тогда – Люди? Почему мне так не везёт на них, если вокруг только безумие, пустота, немощь? Саша, Саша… Сашенька! Мне так нравится писать твоё имя, и повторять его чаще, как будто за ним скрываются все мои боли, переживания, чувства и мысли, которых так и не узнаешь ты, и не услышишь. Я и не расскажу о них никогда, ни в письме, ни при встрече.
Ещё вчера я, вот так же вечером, почти в это же время, писала здесь, за этим столом, тебе; почти откровенно о своих чувствах, желании видеть тебя, и знать, что ты рад моим письмам, и много всего тёплого и нежного скрывалось в тех строках.  Сегодня я уже почти кляну тебя, и твоё равнодушие, и заскорузлость душевную, и грубое невнимание к себе…

Я не вижу причины, почему можно не любить и отталкивать меня? Ещё вчера мою душу согревала благодарность за то немногое доброе и хорошее, что ты сделал для меня. А сегодня я уже думаю – а было ли хорошее? Ты просто не обижал меня, не грубил, не сердил. И только же…  Всё обычно, и просто, и, наверно, не составляло труда?
Как случилось, что любовь осталась безответной? Что она уходит, едва зародившись, не найдя опоры, пищи, радости? Виню ли я тебя, Саша? Нет! Но я негодую, ненавижу отныне всякое равнодушие, и презираю равнодушных наравне с бездушными…
1975г., (Рыбья слобода).
______________________

Юдоль-76
(С возвращением, скиталец!)

…Над Юдолью плыла весна. Мы, юдольские ребятишки, больше всех радовались тому. Весна пробуждала землю, дышала в журчании ручьёв, в первых тёплых лучах солнца, в горячих парах земли и густых запахах придорожных посадок…
Теперь мы не шли со школы домой, мы мчались гулять. Туда, где деревья выбрасывали уже зелень, пробивалась трава, где перекликались  ошалевшие от тепла птицы.

Мы шли на полянки, лужайки, в посадки.  Мы бесились, как маленькие зверьки, и нам было необыкновенно хорошо и весело.  Мир взрослых переставал для нас существовать, кроме учителей в школе да нередких запоздалых нравоучений родителей за то, что вот опять прогулял весь день, а уроки...
А мы сходили с ума под чародействами проказницы-весны.
Мы лазили по деревьям, рвали первые мелкие весенние цветочки, валялись на траве, рассказывали какие-то грубые анекдоты и разные дурацкие побасенки, бегали друг за дружкой или с энтузиазмом  пели какие-то воодушевлявшие нас песенки, чудили и хохотали…

Мы веселились, потому что в апреле уже находили себе верную подружку – раннюю весну, и полностью отдавались её власти.
Дома родители с трудом усаживали нас за уроки. Но наши руки пахли травой и живыми полянами, которые ютили нас все эти дни и потчевали своими запахами, свежестью, предчувствием настоящего лета.
Лучистая Весна была его точным предвестником. И наши маленькие, несерьёзные натуры, словно чувствительные приборчики, чётко улавливали это…
Август-1976.
_______________________ 
 
   
Сотрудники
(Под  настроение, в редакции)

** …Крупное, почти красивое лицо, - густые брови, гоголевский нос. Губы тонкие, чаще растянуты в язвительной ехидненькой  или неискренней улыбке. Сосредоточенное лицо (за работой, например) – почти грозное. Но в общении – доброжелателен, мягок, шутлив.  И хотя, когда смеётся,  - смех, голос, улыбка – ехидны убийственно, - внимательные, сосредоточенные, умные глаза выдают бесконечную доброту, вдумчивость и, наверное, бесхарактерность…

** …Огромный, неуклюжий, почти медведь (но крупнее, конечно). Голова – здоровенное куриное яйцо, со светлой лысиной и старательно зачёсанными на неё редкими белесыми волосёнками.
Голубые, мутные глаза – близоруко-внимательные, самоуверенные, недоверчивые, как бы выворачивающие вас наизнанку.
Иногда – удивительно доброе лицо, простенькое, без извечного самодовольства, что означает замечательное расположение его духа.  Но это крайне редко,  чаще – неприветливо и недоброжелательно. Ведь он партийный «гегемон»! Смеяться просто не умеет, как будто делает над собой усилие, сопровождая смешок глуповатой шуточкой, пошловатой язвительностью. Это – предельно точный портрет.

** …Бычья, расширяющаяся кверху голова, взлохмаченная, словно кудристая , такая же бычья жилистая шея.  Узкий, выдающий врождённую тупость, лоб, маленькие, ненавидящие никого, кроме самого себя, синие мелкие глазки. Взгляд их почему-то всегда ещё и вопросительно-жалок, словно он просит какую-то вечную милость, которой, возможно, был обделён с рождения.
Нос с безобразящей его горбинкой, но  завершающийся картофелиной, вдоль  него – глубокие, старящие морщины, (какие бывают, например, у заядлых прокуренных стариков), и хитренькая, всегда не очень уверенная улыбочка.
На носу – огромные очки с толстыми линзами, отчего он ещё более кажется беспомощным и смешным. В гневе лицо его становится ещё более противным из-за прищура слеповатых глаз, противным, как, например, вид ползущей чёрной змейки,  или чего-то подобного, вызывающего брезгливость. Это – первое лицо коллектива – редактор. (Сравнительно недавно изгнанный за бездарность из райкома партии, но дабы «не вонял», получивший в откуп и утешение, в виде собачьей косточки-компенсации  руководство этим маленьким необременительным  коллективчиком).

** …Располневшее, приятное, круглое, как пышка, кавказского типа лицо. Красивые карие, внимательные, располагающие к себе глаза, украшенные молодой чёрной бровью. Хотя ей – за пятьдесят. Розоватая, моложавая, гладкая кожа лица, аккуратненький носик (отнюдь не армянского типа), маленькие, правильные губы.
Она хорошо сохранилась, если б не сверхполнота, отёк шеи, и т.д. На лице – чаще озабоченность, грусть; любит жаловаться и ныть. Глаза всегда любопытны, изредка – настороженны и враждебны. Всегда нуждалась в общении, но говорила только о личном, и своём любимом М.И., знаемом нами как завпартотделом…

** …Острые, сероватые глаза, такой же остренький, чуть курносый нос. Глаза – иногда с синевой, чаще – бледные, почти бесцветные, иногда – фокусируемые в острую точку.
Смеётся чаще добродушно, иногда – как бы наигранно, любит веселить шуткой и себя, и других. При смехе – морщится всё лицо, нос, на щеках появляются «женские» ямочки. Крепкие красивые зубы каким-то образом делают искреннее и приятнее его смех и улыбку.  Лицо при этом расслабляется и наполняется каким-то удивительным добродушием.

Если же он искренне хохочет, волосы на его голове как бы поднимаются и подрагивают, лицо съёживается, и он становится похож на виденного когда-то в цирке клоуна-острослова. Рассмешить присутствующих ему однозначно удаётся…  Если же он сердит – губы сжимаются, брови сдвинуты, глаза остры, и на лице выражение недовольства и недоступности, замкнутости.
С вечною сигаретой в руках или губах, в ореоле мерзковатого вонючего дыма. Зато шикарно работоспособен…

** …Как будто хороша. Как будто приятна. Молода. Но присмотрись поближе – сущая баба Яга. Глазастая, голубые, но шальные, всепоглощающие глаза. Хищные, словно она всегда боится что-то упустить. Схватить, схватить, схватить – немой девиз этих глаз.  В них – только себялюбие, почти – себеугодничество. Волосы обесцвечены, почти всегда растрёпаны – торчком в разные стороны, подобно сухой соломе.
Нос – почти королевский, нормальный, не портящий лица, но при смешливости – надменен, и словно бы вытягивается в утиный. Сбоку него – небольшая родинка, над левой бровью – ещё одна, чуть поменьше, напоминающая бородавку.  Изогнутые, выщипанные брови, слегка розоватая кожа лица, - всё это делает её похожей на королеву-мужеубийцу из одного румынского фильма.
Глаза, испытывающие и насмешливые одновременно, с интересом останавливаются только на тех, кто, с её точки зрения, предположительно – сильнее её (по натуре). Непомерные корыстолюбие и зависть, видимо, внутренние пружины  этого портрета.

**…Жалкая, чаще унылая физиономия, с печатью вечной задумчивости или попытки какого-то внутреннего усилия…  Если б  лицо не было так безобразно, - подумалось бы, что рождён для чего-то великого. Но шлёпающие, сверхпухлые губы… неуверенные в себе, с оттенком безумия и какой-то зависимости, глаза (одновременно и как бы страждущие внутри себя), говорят о мелком и очень несовершенном человечке: бессильном, безвольном, безропотном.  Малопонимающем, чего ему самому-то хочется…  Вид  был всегда испуганного и очень осторожного воробышка. При том, достаточно терпеливого: ради куска хлеба для детишек исполнял свой долг, как умел, бездарненько, но очень терпеливо.
Внешний портрет дополнялся и шепелявой речью. Нередкий предмет острот и насмешек коллег, один из которых окрестил его краткой выразительной фразой: - Повэн  рот  языка… (то бишь – полный рот …)
** …Портреты, портреты…  ах, нет, это так скучно, писать портреты полулюдей…
1976г.
____________________________

О себе - с удивлением…
(Догадки о резервах мозга)

Не странно ли, что в отроческие годы – по дороге из школы домой, или, занимаясь уборкой в нашем большом доме, просто гуляя в полях за околицей в  часы меланхолии, - я нередко задумывалась и размышляла о проблемах, которые ныне, знаю, обозначают как социальные.
Чуть позднее слышала, как их обсуждали в радиопередачах, читала о том в газетах. О чём же были все эти мысли, беседы, обсуждения? Они стояли перед  реальностью как вопросы воспитания, просвещения. Вероятно, это естественно, что уже в тринадцать лет я отчётливо почувствовала (на себе) несовершенство нашей системы образования, воспитания в семье.

Учась в школе, например, я уже тогда ощущала, какое множество клеток в моём мозге остаются незаполненными, просто пустыми, подобно тому, как если бы в пчелиных сотах – отнюдь не в каждую ячейку вдруг сливался бы пчёлками мёд-нектар. То есть,  был момент, когда  я почувствовала это физически;  это ощущение отчётливо посетило  меня как раз при активной генеральной уборке  большой комнаты нашего собственного дома, и я до сих пор помню это мгновение. 
А позднее, когда стала «переваривать» это ощущение (теперь уже как факт, открытый мною же), пришло осознание того - как же несовершенно в чём-то наше школьное обучение, если я,  своим мозгом, именно физически, улавливаю это.
Проблему же несовершенного воспитания  в семье я вынашивала уже тогда и того ранее, ибо также на самой себе чувствовала его изъяны. Будучи максималисткой в том возрасте, во многом (слишком многом) жёстко обвиняла своих родителей, а далее – и родителей вообще, ибо предполагала, что все взрослые примерно одинаково равнодушны, невнимательны к детям, их интересам, внутреннему развитию…

Теперь, через годы, могу уверенно сказать, что я, как чуткий камертон, очень точно угадывала проблемы общества, внутренне (что называется – на собственной шкуре) отчётливо испытывая их на себе. Жизнь показала, что действительно вопросы образования, воспитания, взаимоотношений детей и отцов крайне нуждались в реформировании, изменениях, корректировках.
Но это вопросы – вечные. Само время всегда будет корректировать их. Однако важно вот что: внимание к детству, какая-то разнообразная, интересная программа заполнения свободного времени, развития задатков молодых. Ведь до чего доходила я в своём детстве: не обученные ничему, кроме читать и писать, мы, с школьной подругой-семиклассницей, например, к какому-то празднику сами(!) придумали и изучили танец, который потом станцевали на сцене в школе и клубе. Это в 12 или 13 лет!

Танец  мною был назван «Восьмёрка», а фокус его состоял в том, что мы на земле рисовали большую цифру восемь (тогда ещё даже не догадываясь, что это философский знак бесконечности!), и потом разными танцевальными движениями описывали эту самую восьмёрку…  Что это было?  Инициатива, энтузиазм в нас (в первую очередь во мне, скажу это прямо, потому что все эти придумки были именно моими), не используемые окружающей средой?

В то время, когда я музыкально, к примеру, была совершенно не развита, но тяга к эстетическому, вероятно, имелась преогромная.  Кстати, уже тогда я нередко («про себя») дебатировала и эту тему – музыкального развития и пристрастия в человеке. С раннего детства  понимая свою музыкальную недоразвитость (мама это подчёркивала постоянно), я, в общем-то, любила петь, слушать песни.  У меня были свои пристрастия к ним (чаще – к грустным, хотя нет, в ту пору – к разным, к грустным – это пробудится во мне позже, уже в юности);  к исполнителям – тоже (их манере пения, тембру голоса, и  т.д.).

Размышляя, я как будто кого-то вопрошала – как в моей ситуации разрешить эту проблему, когда петь хочется, песни нравятся, а слуха вовсе нет?
Теперь я думаю, что, возможно, не до такой уж степени у меня была музыкальная глухота, как то умела представить моя мать  (к слову сказать, достаточно одарённая в эстетических способностях от природы и требовательная в вопросах вкуса). Замечу, что мой музыкальный вкус, оценённый мною позднее, представляется мне очень даже тонким, безупречным.

Возможно, этот внутренний диссонанс и вызывал во мне вопросы, обозначенные абзацем выше, рождал сопротивление навязываемому той же мамой шаблонному мнению? Опять же, позднее, после того, как я все эти мысли «переварила» в себе, однажды по радио пришлось слышать передачу, где эти же вопросы обсуждали какие-то музыканты, специалисты. А если это был предмет обсуждения всесоюзного радио, надо думать, что проблема (или проблемка) такого рода существовала и вне моего только внутреннего мира…

Словом, в моей голове уже тогда, в подростковом возрасте, крутились и морочили меня многие проблемы, которые касались, вроде бы, непосредственно лишь меня (моего миропонимания), а на самом деле - были достаточно общими, «витали» в воздухе современности, и кто-то, на профессиональном  уровне – педагогическом, научном, прочем,  –  знал их, и, вероятно, даже пытался решать (хотя бы просто ставил их перед  чиновниками и др. специалистами, коллегами).

Теперь, через годы, могу объективно оценить свой полудетский «камертон», которым, правда, и по сей день, возможно, так и не сумела воспользоваться практически. Допустим, теоретически те суждения и дали какой-то плод: у меня есть свои взгляды, убеждения, мнения по некогда обдумываемым вопросам, а вот, к примеру, написать шумную статью на какую-то из этих тем, дать предложения для педагогики  –  всего этого не довелось сделать. И даже, быть может, многие из виденных давным-давно минусов воспитательно-образовательной практики, - не сумела предотвратить в собственной семье, воспитывая своего ребёнка.

Хотя кое-что из старых минусов в общеобразовательном процессе, безусловно, восполнила современная школа. Так, программы обязательного обучения теперь, как поговаривают, перегружены. Значит, детский мозг не может ощущать тех пустот, которые беспокоили меня. В программы введены некоторые новые предметы (например, информатика), на которых дополнительно может быть  сосредоточено детское внимание. Здесь главное, с моей точки зрения, чтобы предметы эти были интересными и актуальными для своего времени (т.е. имели бы общественный спрос).

Однако, предполагаю, обучение в школе и теперь ещё однобоко. В основном даются технические предметы, очень мало внимания уделяется эстетическому воспитанию, духовному развитию личности. Вряд  ли одной литературы, плюс  истории  –  достаточно. Нужны -  эстетика, ввод в философию, психологию, логику, религию; основательное изучение мировой поэзии, живописи, музыки, прикладных искусств, а в целом – мировой культуры.

Постичь всё это детям, подросткам, конечно, сложно. Но именно это сформирует их сознание, отношение к миру, воспитает жизнеутверждающие эмоции, при отсутствии которых жизнь сера, однообразна, малопривлекательна.
Естественно, школам нужны новые – по мировоззрению, методике подходов к педагогике,  – люди, квалифицированные, компетентные. И даже - талантливые, специалисты, педагоги. Все эти проблемы и сегодня в школах живы, реальны, в большинстве своём не решены.

То есть, как и прежде – всегда – проблемы воспитания, просвещения были, есть и будут проблемами номер один в обществе, которые необходимо видеть, правильно понимать и решать. Как? Медленным, но прогрессивным процессом внедрения новых идей, форм и методов воспитания и обучения. Лучше – неформальных методов, какие практиковал, к примеру, В.А.Сухомлинский (уроки в неформальной обстановке, индивидуальные собеседования с детьми, разнообразие тем обсуждения, и т.д.).

В том числе, путём открытия поболее культурно-образовательных учреждений – музыкальных, художественных школ, студий, кружков, и на базе самих общеобразовательных школ, лицеев и т.д.

…Уверена, что не только растительный мир нуждается в культивации. И живые, обладающие мозгом, сознанием, характером, эмоциями, интеллектом, - т.е. усложнённые создания природы (дети) - ещё более нуждаются в том, что можно выразить одним ёмким словом – культура. В развитии способностей воспринимать мир во всей его красоте, желаний преображать, украшать собственными достижениями уже созданное, реальное, бытующее…
1977 /1997г. 
_____________________________

Психологический автопортрет

Первый вопрос: а необходим ли он? К чему он миру, где и без того  всё идёт своим чередом? Экая невидаль – жизнь одного из премногих «человеческих тростников»? Простых и заурядных? К чему о ней писать, слагать легенду-притчу?
Но я упряма, и надо мною довлеет пронесённая из отрочества, юности мысль-восхищение любой человеческой жизнью: разумной, чувствительной, эмоциональной, - и желание написать книгу о сумятице этих чувств, мыслей, о мятущейся душе простого, обычного человека. Ну, а поскольку моя собственная душа ближе и знакомее всех других душ – почему бы не написать именно о ней?..

Великий Л.Толстой предсказывал, что наступят времена, когда писателю-реалисту не нужно будет что-то придумывать и сочинять, воображать и т.п., а надо будет лишь описывать реальность такою, какова она есть на самом деле, без прикрас  и условностей, сюжетов, композиций,  и прочих правил художественного творчества. Похоже, великий мыслитель предвидел эпоху властвования социальной психологии в будущем.

Думаю, что это время давно пришло. (Да оно и было всегда! Возьмём за пример прозу Пушкина, Лермонтова, «Бедную Лизу» Карамзина, - разве они не были явлениями своего времени? Не отражали  психологию той эпохи?) И мне вовсе не лень придумывать какие-то трюки, коллизии, и т.п., но останавливает вопрос: а зачем? Зачем, если сама жизнь в полной мере насыщена и перенасыщена  всем этим?

А мне просто интересно описывать характеры в разных житейских условиях и обстоятельствах. И без  гиперболы, преувеличений, и т.д., а просто такими, каковы они есть в самом деле. Я понимаю, что писатель, тем самым, усиливает эффект и качество, и воздействие на читателя, но я не вижу нужды в этом. Мне значительно интереснее наблюдать и исследовать то, что есть в реальности. Таким, каково оно и есть, создано самой жизнью и её обстоятельствами. 
Возможно, это потому, что по духу я публицист? документалист? – не знаю.
Но меня всегда восхищает и удивляет то, что создала сама природа, жизнь, случайные ли, но естественные обстоятельства.

Любое явление и проявление, настроение души или самочувствие тела представляются мне заслуживающими внимания в их природной красоте или безобразии, простоте или сложности, мудрости или глупости, и т.д., и т.п.
И я не понимаю, зачем всё это нужно ещё и преображать пером мастера, если можно всего лишь отражать? Как это и делал сам великий Лев Николаевич. (А Достоевский – в отображении психологизма ситуаций, настроений, отношений, т.е. психологии самой жизни.) Ну, естественно, всё это – не без какой-то особой игры ума, которая, может быть, и есть главное профессиональное качество писателя? Возможно, как раз и являющаяся аналогом воображения,  в том понимании, каким мы его себе представляем?)

…Многие поэты любили отобразить настроение минуты, мига, как и художники – изображают не просто пейзаж  вообще, или пору года вообще, но отдельное реальное хмурое утро, или светлый весенний полдень, вспаханное поле, освещённую радугой околицу, и т.п. картины.

Все мы помним гениальное Гётевское «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» И это не просто восклицание – это потребность души поэта! Как и художника, такого, к примеру, как маринист Айвазовский, да любой пейзажист, те же импрессионисты.

Но, думаю, что не только поэты и художники вправе останавливать мгновения, запечатлевая их, но и любой из людей, проявляющий интерес к этому мгновению, одарённый способностями понимать эти мгновения, замечать их, оценивать, как прекрасное, достойное воплощения в слове, образе…  Возможно, это качество, кстати, очень близко и актёрам-театралам, а значит – и сценаристу, и режиссёру-постановщику, которые совместно, тем самым, добиваются эффекта выразительности, точности образа. Более того, они этот эффект ещё и проецируют на зрителя, т.е. как бы втягивая в сотворчество и просто ценителей искусства… (Но это, конечно, в очень хороших постановках, у очень хороших актёров, что в нашем, русском нынешнем, как и советском театральном искусстве до 1991-го года, всегда очень большая редкость!)

Да, непростой, сложный процесс, если вдуматься и представить. А начинается всё с какого-то всего лишь мига, момента, мимолётности, которые захотел запечатлеть творческий человек…

Под впечатлением описанного выше миропонимания мне лично более всего хотелось бы описывать характеры людей, правдивые в нюансах, деталях. Именно таковыми, каковы они есть в реальности. И некоторые попытки к тому я уже делала, пытаясь показать отдельные небольшие истории и их героев.

Пожалуй, главное, что толкает меня к этим описаниям,  –  это понимание неповторимости этих мгновений (ситуаций, самих характеров, поведения людей в этих обстоятельствах). Именно сиюминутные мысли, чувства, порывы, мотивы, мимолётность впечатлений привлекают меня. (Возможно, потому, что я точно знаю - никакое моё воображение ничего подобного не придумает никогда и никак? Ну, не сложит оно такого, именно такого,  «калейдоскопа»  фактов и совпадений, какие ныне создаёт сама жизнь?)

Тогда как для других сочинителей – важно что-то иное,  коллизия, сюжет, т.к. характер и обстоятельства они опишут и без реального совпадения? Мои же способности диктуют мне иное? Может, и так. В то же самое время, моё подсознание обязательно задаётся вопросом: зачем, для чего, почему эта минута именно такова, а не другая, иная? Почему именно теперь мне пришли в голову эти мысли, или потрясли эти чувства, переживания? И именно они, словно бы помимо моей воли, диктуют делать какие-то заметки, записи. Словно бы «вязать узелки на память», чтобы потом, когда-то, написать характер, индивидуальный психологический портрет человека.( Словно бы нанизать бусинки на нить, чтобы получить яркое, красочное, привлекательное монисто из старых, прежних, фрагментарных, штриховых впечатлений, которые, однако же, дала тебе великая реальность).

К сожалению, конечно, мои записи чаще так и остаются наброском, если интерес к самому человеку исчезает, или ты почему-то разочаровываешься в нём. Что, конечно же, бывает и случается.
И потом, запечатлеть мгновение – это одно. А запечатлеть характер, образ, да ещё с пониманием смысла – зачем именно он, этот человек был ниспослан на землю; именно ему было даровано счастье жить так, а не эдак; дано не потерять себя (проще – не погибнуть) ни в зародыше, ни при рождении, ни в детстве, ни в периоды осознания себя… Значит, был ниспослан на землю для чего-то, чтоб оставить свой след в каком-то деле, творчестве, для продолжения ли рода человеческого? Или чтобы жить победителем в тех обстоятельствах, которые суждены?

Как знать, каждому человеку, может быть, заранее уготована, дана какая-то роль на этой земле, и именно её мы и должны исполнять, как посыл Божий. Даже в условиях наших страданий, болезней, неосуществления наших личных мечтаний…
И многое в этом зависит от характера. Сама его роль, быть может, задана ему характерная, отсюда и качества человека, его психология, спектры  чувств, понятий, суждений, поступков. (Здесь можно привести много примеров, знакомых нам,  и вполне зримых. Например, творчество и, вместе с тем, яркая социальная роль И.Талькова, В.Высоцкого, О.Янковского, Л.Гурченко, Н.Гундаревой – каждый из них пришёл в мир со своей целью и ролью, и судьбою, которая и двигала их вперёд, развивая характер, тем самым, быть может, и проявляясь в самом характере.

А люди эти были характеров  острых, упорных, мы это знаем. Потому и добились успехов, признания, полноценного душевного обустройства (конечно, с противоречиями, болями, отступлениями назад, и т.п., но свою главную роль каждый из них выполнил:  через полную самоотдачу, внутреннюю эволюционность, самопожертвование).
Для меня характер человека, его психология, проще сказать – подходы к жизни во всех её сложностях, есть самое интересное и самое главное, в общем-то.
Характеры определяют и поступки, и именно по ним мы судим человека – хороший он или плохой. (Поступки, цели, их качественность…)

Объять необъятное невозможно. Но - большое слагается из малого. Оно и заметно на фоне малого. Поэтому ничто малое исключать в бытии нельзя. Наоборот, необходимо и свою конкретную жизнь, свой разум, характер – как разумение и постижение мира  - вкладывать в фундамент Общего Большого Дома, называемого по-разному: планета, человечество, цивилизация.

И, как знать, может быть через тысячелетия (или столетия) кто-то будет судить о таких (именно таких, как нынешние) характерах как о цементе человеческой природы (или породы?) в целом?
И образцы этих характеров хотя и общи в очень многом, но так разнообразны и удивительны в своих индивидуальных проявлениях, словно иллюминационные разнооттеночные лампочки в период всеобщих торжеств…
1987/2011г.
_______________________

О маме

…Проходят годы. Наши родители стареют, и стареем мы сами. Многое забывается и уходит в Лету навсегда. Иногда подумаешь об этом – и становится очень жаль безвозвратности преходящего. Хочется хоть что-то сказать о том, о чём знаешь только ты, или что видел под каким-то углом зрения только ты.
И тогда ты берёшься за перо и делаешь попытки вкратце и нескучно написать об этом.

На работу…

Из очень ранних воспоминаний я вижу маму в основном…  уходящей на работу. Я с малыми сестрицами провожаю её. Всё далее и далее: до угла двора… по бульвару до дороги… до железнодорожного переезда…  Далее нам уже категорически запрещалось ходить. Но всё же, иногда,  в силу какого-то слишком уж детского упрямства и привязанности – я увязываюсь за ней и ещё дальше, порой до самого места её работы…

Ещё из очень раннего детства – помню её с утюгом в руке, - она гладит наше многочисленное бельё. Нас, деток,  только сначала – двое, потом трое (в пору моего очень раннего детства), а ещё позднее – уже четверо.

Помню, как она ходит по комнате. Помню несколько её платьев периода моего детства. Фиолетово-полосатое – оно запечатлено на одном из наших общих фото. С юбкой клёш, конечно, что было модно, как я теперь знаю, в начале пятидесятых годов. Таким же было по фасону розовое крепдешиновое, с крупными купонами внизу. Мне оно, можно сказать, не нравилось, в силу неестественно крупных и ярких цветов на нём, и, к счастью, после нескольких стирок оно стало совсем неинтересным, поблекшим, и мать очень быстро выбросила его в тряпки.

Но, как мне кажется теперь,  –  даже тогда я понимала, что это было модно, и мать отдавала дань моде, покупая подобные наряды.  Вообще, в период моего раннего детства,  мать была настоящей модницей. (Что и понятно: несколько лет назад закончилась война, её поколение пережило такую нищету и голодовку, что теперь, зарабатывая, им, ещё молодым и красивым, хотелось прилично, модно одеваться, обуваться, хорошо питаться, выглядеть достойно…). И вещи-то были тогда в продаже, в обиходе,  –  красивые, качественные, сработанные, что называется, на совесть,  добротно.

Я, к примеру, до сих пор помню, как лет в семь любила держать в руках пару её светлых босоножек (уже почему-то не носимых ею). Она их называла немецкими, а мне необыкновенно нравилась кожа, из которой они были сшиты. Мягкая, эластичная, тонко выделанная, она словно бы ласкала ладонь. С узкими стёжечками-полосками впереди, такими же тонкими перепонками-бретелечками сзади на пятке, на высоком широковатом каблуке, они привлекали меня своим изяществом и филигранностью выделки.

У этой кожи есть своё какое-то особое название – то ли хром, то ли сафьян, то ли ещё какое-то, которое теперь уже мне и не вспомнить, но пальцам было очень приятно держать, мять, ощущать этот прекрасный материал. Помню, я всё переспрашивала у матери – почему она не носит эти босоножки?  Она что-то отвечала мне (наверное, они уже были узковаты ей), во всяком случае, я ей тогда обещала: - Вот вырасту – буду носить...  - Увы, позднее они куда-то подевались  –  уж не знаю куда. Возможно, наша бабушка отдала кому-то из своих многочисленных родственников? - не знаю. Во всяком случае, незаметно так,  они точно пропали из моего поля зрения…

У матери были и другие привлекательные вещицы, которыми она пользовалась только в период моего очень раннего детства, а позже, должно быть, стеснялась уже их публичного применения, или они просто вышли из моды?

Имею в виду мамин ридикюль из крокодиловой кожи, некоего интересного цвета, который и определить не так просто. По-моему, его называют терракотовым. Ну, такой, под оранжево-кирпичный. Красивый, интересный ридикюль, который давно уже хранился в семье просто как реликвия – из молодой жизни нашей мамы.  В нем лежали, почти всегда, одни и те же вещицы: китайский веер, подобного же оригинального цвета, который, как помню я, в средине пятидесятых мама всё же брала с собою на киносеансы в наш местный клуб.

(А я нередко, со слезами,  всё же увязывалась с нею на вечерние киносеансы, и смотрела отдельные взрослые фильмы, которые тогда казались мне очень интересными. Особенно понравились и запомнились два из них  –  это «Судьба человека»  с  С.Бондарчуком в главной роли,  и итальянский фильм «Колдунья» с  прелестной  М.Влади в роли юной колдуньи).

Так вот, в редкие летние душные вечера мама брала с собою этот веер  и пользовалась им в кинозале. В клуб же она всегда ходила одна, т.к. у папаши вечно имелись  какие-то свои занятия, и он не составлял ей компании.
Кроме того, в этом заветном ридикюльчике хранились ещё некоторые документы-справки и единственная,  почти боевая, награда моей матери: медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 года»,  с крохотной книжицей-удостоверением на эту медаль. К сожалению, слишком досужие и глупые в те годы, мы с сестрицами всё-таки где-то «заиграли» эту мамину медальку, несмотря на предупреждения - не выносить её из дома.

Но хочу вернуться к нарядам мамы периода пятидесятых годов, когда она была ещё очень молода и красива, а мы – очень малы и довольно глуповаты. Эти мои памятливые впечатления - просто-таки особая тема в раскрытии характера, вкусов и даже, возможно, некоторых  легкомысленностей…  нашей матушки.

Пережив голод 30-х годов, военный нищенский период, когда платья шили из простыней (она как-то рассказала, какое шикарное белое платье сшила себе из бельевой ткани, которой была премирована на работе в 43-м или 44-м году. И какое это было великолепное платье, которому все завидовали!  А позже, когда оно посерело от времени и стирок, юная леди  перекрасила его в чёрный цвет, и опять щеголяла в нём, как в новеньком!), так вот,  в начале пятидесятых годов, наконец-то самостоятельно зарабатывая на своё благополучие, мать впервые поимела возможность  сшить (или купить) себе какие-то модные наряды из красивых, качественных, по-настоящему замечательных,  тканей.

При стройной, красивой фигуре всё это прекрасно сидело на ней, а для меня, малышки тогда, вообще казалось нормальным и естественным, что у нашей мамы такие красивые, яркие, модные платья.

Одно из них было сшито, видимо, из импортного плотного шёлка с  очень красивыми разноцветными, сложными, переплетающимися узорами цветов  –  и по форме рисунка, и по насыщенности красок, с очень колоритными соцветиями, где была перемешана вся палитра: красное сочеталось с черным и белым, бордовый с оливковым, малость оранжевого с коричневым…

Сшито оно было точно по фигуре, выглядело очень богато, а насыщенность красок придавала ткани оттенок почти бархатистости. Мне очень нравилось это платье.
Чуть-чуть, может быть, только в яркости расцветки уступало ему другое мамино, видимо, любимое ею, платье из креп-жоржета. На нём было более красного и узорчатого белого, оно не так «шелестело» при касании к ткани (было менее эластичным и, наверное,  более буденным), поэтому мать носила его чаще, чем первое, с бархатистой расцветкой.

Должна сказать, что мать никогда не донашивала свои прекрасные наряды, что называется, до дыр, или полного износа. Почему-то она довольно быстро выбрасывала их «в тряпки». Кажется, они довольно скоро надоедали ей, и она даже не пыталась их приспособить как-то ещё – перешив, например, или спрятав куда-то в шифоньер. Возможно, конечно, что очень быстро менялась её фигура, и они просто больше не подходили ей.

Увы, к сожалению, помню, как оба эти прекрасные платья вскоре были выброшены в тряпьё, которым всем нам предлагалось вытирать ноги. И мы вытирали, хотя ткани эти были так мало приспособлены к тому, но слово, пример мамаши для нас всегда был закон! Кажется, я уже тогда это делала с сожалением, понимая легкомысленность и расточительность матери, а она ничего подобного даже не замечала. Вещь отслужила своё – на кой её хранить, зачем она нужна?

А когда я уже была повзрослее, помню, мама сшила себе очень броское, красивое, нарядное платье из импортной набивной, плотной, полуатласной (с отливом) ткани в мелкую полосочку, чередующихся белого и салатного цветов. Очень красивое, элегантное, украшенное впереди нарядными тёмно салатными, почти квадратными пуговицами. (Оно, правда, несколько укрупняло фигуру матери, делало её как будто выше ростом и стройнее). У него был замысловатый, придуманный ею же, фасон, в котором под разными углами и ракурсами использовался основной (полосатенький) рисунок ткани…  С бесподобно оригинальным фигурным декольте…

Судя по качеству ткани, этому платью, должно быть, очень долго износа не было б вовсе, но что же моя мама? Уже очень скоро она обратила его в… половую тряпку. (Кстати, тряпка была – жуть, как неудобна: ткань разбухала в воде, становилась тяжёлой, выжать её было просто непосильно, тем не менее, наша маман не придумала никакого иного применения  этой шикарной вещи, из которой, как минимум, можно было сшить, например, превосходные декоративные напернички, наволочки для домашних подушечек, какие-то декоративные салфеточки…)

Маман же – словно желая навсегда вычеркнуть из памяти очередной светский наряд – вот так безжалостно расправлялась со своими же детищами: ведь сама придумывала фасоны, сама оплачивала их шитьё, фурнитуру. Нет, я с годами стану совершенно иным человеком: если уж я привяжусь к какой-то вещи – я ношу её до полного износа. Мне жалко выбрасывать её даже в не очень уж приглядном виде. За ней всё равно сохраняется статус любимой.

А маман, помнится, даже не догадалась предварительно срезать с  этого платья крупные нарядные пуговицы, которые так и скреблись по поверхности при мытье полов…  пока не сделала это позже я (когда пуговицы уже частично деформировались  от  трений), и до сих пор храню их в своей шкатулке, как напоминание о том времени, когда я была маленькой, а моя мама – молодой и бесшабашной…

Вот такая непрактичноть. Всегда и во всём.  Хотя, может быть, какая-то непроницаемость  самой этой ткани в условиях нашей южной жаркой погоды подтолкнула мать именно так поступить с этой обновкой? До такой степени она «достала» её? Не знаю.

Но коль уж я взялась здесь описывать все молодёжные, впечатлявшие меня, наряды моей мамули, то никак нельзя не упомянуть о самом коронном из них.  Это платье она также сшила в местном ателье, и называла его панбархатным. Ткань, конечно, была обворожительна: тонкий зелёный прозрачный шёлк (видимо, шифон), и на его фоне прекрасные бархатные цветы, листики…  Это было платье княгинь или шикарных театральных актрис. Мне оно нравилось необыкновенно, но именно «на маме»  я его, пожалуй, не помню. Потому что оно по большей  части лежало в шкафу: его было приятно вытащить, подержать в руках, поглазеть-повосхищаться, и опять убрать для сохранности.

Мать всего лишь несколько раз вышла в нём «в люди», скорее всего, видимо, тоже в кино в наш местный клуб (куда ещё было выходить в окраинах нашего  п.г.т.?) Через много лет я как-то спросила у матери  –  куда подевалось то её прекрасное панбархатное платье? Она ответила, что давно сдала его в комиссионный магазин в соседнем небольшом городке, где его вскоре кто-то купил.  С  тем и канули в Лету все воспоминания о моднявых прихотях нашей матушки.

Но всё-таки до сих пор поразительно для меня  –  как безжалостно умела она расставаться со своими любимыми  красивыми вещами. Помню, например, иные из купленных ею красивых, качественных импортных сумочек, которые из-за мизерной поломки где-то в металлической ручке и т.п.,  безжалостно выбрасывались в чулан, сарай, на помойку. А ведь поломку можно было враз, без проблем, починить в спецмастерской. Почему ею так не ценилось сделанное руками уникальных мастеров  –  искренне не понимаю. 

С моим характером - я скорее создам коллекцию из качественного старья, чем выброшу пригодную вещь. Мне - элементарно – приятно на неё глядеть, держать в руках, иногда – ещё и придумать для неё применение.  Мама – пример того, что  делает с человеком излишек денег. И не желание тратить время на всякую чепуху, на отвлечённости от единожды выбранного направления: работать, работать, работать. Гнуть спину, как раба. Чтобы завтра выбрасывать наработанное, и опять гнуть спину. И так далее, по кругу.

Она всегда много работала (как вол, но это тема для другой статьи), хорошо зарабатывала, любила тратить деньги, а вот как их использовать с умом, как ценить и беречь вещи,  –  этому не была обучена. Потому что прежде этих вещей у неё-то  никогда и не было!

(Так  я, к примеру, в постсоветское время  –  совершенно не умею выбирать товары при покупке. Если их в ассортименте более,  чем два, у меня возникают проблемы, я не могу сориентироваться: все хороши, все нравятся, что выбрать? Или, наоборот, я не знаю качеств их  –  что выбрать, чтобы не ошибиться, не взять брак, и т.д.? Чаще ухожу вовсе без покупки: не определилась с выбором.
Ибо всё это должно прививаться в наши привычки ещё сызмальства, но мы-то  жили в условиях тотального дефицита, когда нужно было не выбирать, а хватать то, что сегодня, по случаю, выбросили на прилавок. Кстати, мне до сих пор, время от времени, снятся сны, будто  я пытаюсь  выбрать  что-то из одежды в больших красивых магазинах).

…Иногда мне кажется, что раньше природа щедрее наделяла людей разными качествами, способностями и талантами. Или люди были более любопытны, трудолюбивы, а жизнь – посуровее, и потому большему научала наших предков?
Моя мать умела, если не всё, то очень многое. У неё было полно талантов. Она хорошо пела и имела хороший музыкальный слух, в юности играла на гитаре. Хорошо рисовала. Умела сама кроить ткани, придумывала фасоны и шила одежду. (Всё наше детство - сама обшивала нас, троих сестриц,  да так, что вся улица, или школа, завидовали нашим новым платьицам, юбочкам, шапочкам...  Причём, для каждой из нас измышляла разный фасон.  И я помню из детства несколько моих любимых, очень эффектных платьев, сарафанов, придуманных фантазией мамы и сшитых её руками).

Маман прекрасно вышивала. В том числе, гладью, что сложно и требует большого терпенья. Ещё - каким-то кручёным способом:  умела украсить цветочками-розочками купленные нам однотонные шерстяные кофточки.

Сдаётся мне, что я даже помню её, вышивающей гладью домашнюю салфетку, с шикарным подбором цветов ниток, различных оттенков  цветов, листиков, других декоративных штучек. Это было настоящее мастерство!

Кстати, у мамы хранилась целая папка с композициями-рисунками для вышивок, с которых мы в детстве, через копирку, переносили их на белую ткань и затем вышивали (для уроков домоводства в школе). Мои скромные вышивки все куда-то подевались, а вот Динкина  –  одна, большая, с тюльпанами, сохранилась у нашей бабушки, и уже после смерти старухи я забрала её на память себе. К сожалению, некачественные нитки на ней поблекли, и тогда я заново восстановила вышивку, обновив стежки прямо поверх наложенных ранее. Ничего, симпатично: эдакая салфеточка от запыления для чего-нибудь, например, летней шляпки…

Ещё помню, что маман в молодости неплохо танцевала, но при этом, правда, почему-то слегка выбражулисто, с видом, словно она какая-то важная птица, которая кого-то осчастливила. Это несколько сковывало её. Это я помню с наших нечастых семейных празднеств, с приглашением гостей и застолий. Но всё же, думаю, танцевать мать любила не очень, не хватало ей пластики, органичности.

Ещё, думаю, разбиралась в садоводстве (наверное, интуитивно, по наитию).  Делала это без охоты, но в силу семейной потребности: помогая бате высаживать деревья, кустарники, виноград. Помню, как в средине пятидесятых они с отцом разбивали сад у нашего недавно выстроенного дома, сажали деревья и спорили, где и что  посадить. Мать отстаивала более редкую посадку  –  деревья разрастутся, им будет не хватать пространства. Папаша спорил, и делал почти всё по своей методе. Мать оказалась права: вскоре деревья разрослись и реально мешали друг другу.

Поскольку мы проживали вблизи прилегавших лиманов, побережья Азовского моря, то, естественно, летом родители частенько выезжали отдохнуть, искупаться к водоёмам. Брали нас с собой. Они отлично плавали, особенно мать. Она рассказывала, что выросла в Северном Казахстане у быстрой горной речки, и с детства умела плавать.  (Это  –  я уже просто перечисляю все искусства, какими владела наша маман. Кстати, обычно, когда я перечитывала сказки про Марью искусницу – можете поверить мне – я всегда полагала, что это о нашей маме. Такая она была умелица на все руки. Да я и вообще полагала тогда, что все женщины таковы, и мы такими же будем. Увы, увы, нам далековато до женщин тех поколений, когда им многое надо было уметь делать собственными руками. И они  делали,  т.к. того, что они умели, в магазинах не купишь).

Уже когда мы стали взрослыми, наша бабушка как-то упомянула, что в молодости мать ещё и вязала, в том числе крючком  –  салфеточки, воротнички, варежки.  Я не помню её за этим занятием, но подобные воротнички мы носили в раннем детстве, они сохранились на наших детских фото. Почему-то ранее я думала, что это - рукоделия бабкиных многочисленных родственниц, из болгарского сельца  Дмитровка, куда в пору моего детства бабка нередко наведывалась в гости к кому-нибудь из свояков. Поэтому новые «свидетельства» об умениях матери  довольно таки удивили меня.

Кроме того, наша бабушка имела привычку – всё прятать в своём шкафу. Да так, что оно потом оттуда никогда не извлекалось. Так было и с нашими кружевными воротничками, и, наверное, со многими другими предметами маминого рукоделия:  маман  эти свои труды, похоже, вообще ни во что не ставила, легко выбрасывала и забывала. А бабка, наоборот, где-то припрятывала так, что мы никогда больше ничего и не видывали. Предполагаю, что пользуясь таким безразличием к собственным поделкам со стороны матери, бабка, со временем, всё это просто дарила тем самым своим многочисленным родичам. Так что на память  кому-то из нас, сестриц, фактически ничто не досталось из мамашиных талантливых вещиц. Как говорится, даже и воспоминаний.

А я, кстати сказать, и по сей день не научилась вязать. Как и многому другому, что умела мать. Помню, был случай, я  упрекнула её, что она не научила нас даже кроить, на что она мне тут же ответила: - А разве этому надо учить? Меня никто не учил, я сама научилась.  –   И в этом вся наша мама! Если она всему обучилась сама – значит, и у других должно быть так же. Учитесь, детки, сами – готовить, прясть, петь, танцевать, шить, вышивать, рисовать… 

…Кроме всего прочего, с годами она научилась…  отставать от жизни. Она не понимала, что современная жизнь уже «сама» не учит нас всем этим вещам (и рукоделиям). Жизнь стала другой, необходимость многого выталкивалась возможностями купить готовенькое, не прилагая рук к чему-то.

Думаю, что при таких талантах наша мама задумывалась Господом как очень гармоничный человек. Но в силу многих-многих обстоятельств судьба её делала такие зигзаги, что не каждый мог бы и устоять под их напором. Она устояла. Но по-своему, естественно,  утратив всякую гармонию, а уж внутреннюю – так в первую очередь. Надо понимать, какая трудная жизнь досталась тем, кто родился в первой трети двадцатого века.

Матушка же наша в южных краях Украины была совсем одна-одинёшенька, вне своей семьи, родителей. Все её родичи, с которыми она, впрочем, не поддерживала почти никакой связи, проживали либо в местах её детства, в Северном Казахстане, либо на Донбассе, кто-то  - уже в Киеве, с кем она так никогда больше и не встретилась за всю свою жизнь… Но о прочем – как-нибудь в иной раз, в иных заметках…
1994 /2012 г.
___________________________

Послесловие
(к рассказу «Тётя Дина»)

…Как-то  была я в гостях у одной из давних наших знакомых, Евдокии Ивановны, соседки с улицы моего детства, когда-то близко дружившей с моей матерью.
Разговаривали о многом, затем она стала показывать мне семейный фотоальбом.  Одну из фотографий выделила особо:
-  Дина Сярова, племянница твоей бабушки.
- Которая умерла?
- Да, в двадцать пять лет.

- Дайте, дайте посмотреть поближе. У нас такого фото нет. А как мила. Просто красавица. Евдокия Ивановна, дайте мне на время фото, сделать фотокопию…
- Нет-нет, оно у нас одно-единственное!
- Ну, пожалуйста! Я верну…  Попробую по фотографии написать хоть словесный портрет…  - Евдокия Ивановна в ответ качала головой: – Нет.

- Ну, мне очень надо… - просила я, т.к. уже давненько у меня был написан небольшой рассказик о тёте Дине,  по воспоминаниям детства. Хотела дополнить его, т.к. сведений о тёте у меня было мало. Но соседка фото мне так и не дала, зато поведала одну очень впечатляющую историю из юности моей тёти.
- Дину очень любил мой брат Вася, - сказала она.
- Да? – удивилась я.
- Они долго дружили, он ухаживал за ней, но…
- Она не любила его? – поспешила я с вопросом.
- Она очень болела, и на предложение о свадьбе ответила отказом.

- Почему?
- Потому что знала, что обречена. В пятидесятые туберкулёз не вылечивали…
- Да, я помню её похороны, - сказала я, хотя умолчала о том, что мною набросан рассказик о тех печальных днях из моего детства. – Её похоронили в фате, как невесту.
- Да,-  вздохнула Евдокия Ивановна. – Вася тогда долго не мог забыть её…
- Так это его фото?
- Да, но хранится у меня. Теперь у него семья, дети.
- Это который аккордеонист, в Мелитополе? Приезжает к вам на праздники с аккордеоном?

- Он, - кивнула она. А я вспомнила его – он частенько приезжал к сестре по праздникам, много и хорошо играл на аккордеоне, но, в самом деле, даже играя, всегда смотрел куда-то в сторону, отрешённо. Может быть, он никогда не забывал свою первую невесту? Может быть, чувствовал себя виноватым в том, что он живёт, когда её давным-давно нет на белом свете? Не знаю, не знаю.

Очень жаль, что теперь у меня нет  той фотографии. Я постаралась бы сделать по ней словесный портрет. Помню только, что на этом фото она была совсем другою, чем в моей памяти. Кажется, с завитыми тёмными волосами-кудряшками.
Наверное, была просто юнее, моложе, чем помнила её я.

А в моей семье, как память о ней, сохранялись некоторые её поделки из тканей и ниток – салфеточки (у бабушки), и три маленькие, вышитые болгарским крестиком, декоративные подушечки, которые когда-то, в нашем раннем детстве, она специально вышила для каждой из нас-сестриц.

Намного позднее, когда уйдут из жизни три её брата-красавца, богатыри по своей внешности, мой отец как-то скажет мне: - А Сяровых всех скосил диабет…  - Ну да, он с ними всеми довольно близко дружил, они ему приходились двоюродными братьями.

А ещё чуть позже, после смерти отца известного певца Александра Серова, о которой мне также при встрече (очередном моём приезде на побывку в родные края) сообщил мой папаша, я переспросила его: - Тоже от диабета, как все Сяровы? – он ответил: - Нет, паралич разбил…

Болгаров  Сяровых много в N-ске. Знаю, в последние годы умерли два Александра, довольно известных в районе людей. Один из них – ровесник моей средней сестры и, кажется, её одноклассник, на пару лет помоложе меня. В последние годы он работал главным архитектором в райцентре.

Но так уж вышло, что из многочисленного  рода  Сяровых (родственников и друзей детства  моего отца) ближе всех  других моей памяти – она, молоденькая невеста, любимая племянница моей бабки, рукодельница и просто скромный, жизнерадостный человек с характером  –  тётя Дина…
Да будет земля ей пухом, как и всем другим прекрасным, ушедшим в другой мир, людям из её близкого окружения…
27.09.1997./2011.


Автопортрет

…Когда началось моё неумеренное восхождение  к самоуверенности?
Может быть, уже в первом классе, когда Мария Андреевна иногда во время уроков отлучалась по собственным делам, а меня – почему-то именно меня - оставляла за старшую в классе?

Она вызывала меня к доске, ставила в центр класса и изрекала:
- Жанна будет читать, а вы все слушайте. И чтобы было тихо. Я буду рядом, всё буду слышать, если кто-нибудь станет нарушать дисциплину…  –  она оглядывала всех прищуром своих подслеповатых глаз, давала мне в руки учебник (кажется, он назывался «Родная речь»),  открывала нужную страницу, объявляла название рассказа, и, приказав мне краткое: - Читай! – прихватив сумку или носовой платок, удалялась из класса.

Я оставалась как бы за старшую, и, естественно, добросовестно читала порученное, тогда как весь класс  сидел и послушно внимал происходящему.
Не знаю, почему из всех ребят учительница выделяла именно меня, но так было, и я это  тогда списывала на счёт того, что читала в классе лучше всех. Быстрее, выразительнее, правильнее.

Мне нередко поручалось это делать. Однажды учительница переборщила с доверием мне: во время долгого чтения у меня заслезились глаза и вскоре на книгу закапали слёзы. В силу своей добросовестности и послушания я не остановилась и продолжала выполнять порученное мне дело.
Один из наиболее непосредственных мальчишек в классе, Витя С-гин неожиданно прервал меня:

- Она плачет! Смотрите, плачет! – завопил он, тыча пальцем в мою сторону.
Мария Андреевна, сидящая за столом, оторвалась от каких-то своих занятий, взглянула на меня и, что-то сообразив, произнесла:
- Садись, Жанна… Молодец. Пусть теперь продолжит…  -  и поручила чтение кому-то другому.
Но такой конфуз случился лишь однажды, а вообще-то в таких целях продолжали и далее использовать меня.

В принципе, это даже странно, что в своём классе я читала, да и по другим предметам, училась лучше других.
Помню, накануне поступления в школу, видимо, по совету моей будущей учительницы (всё той же М.А., т.к. ранее никогда этого в моей семье не делалось), моя мать решила вдруг научить меня читать. По слогам, какие-то стишки из учебника для первоклашек.

Тренировались на четверостишиях типа: «Травка зеленеет, солнышко блестит, Ласточка с весною в гости к нам летит», и т.п.

Поскольку я никогда не ходила в детский сад, никто ничему меня всерьёз  до того момента не обучал (нам с сёстрами лишь покупались и читались матерью разные интересные книжицы – сказки или рассказы о животных, зоопарках мира, и т.п.), то научить меня чтению по слогам оказалось делом  трудным.

Не понимая, отчего я так «бестолкова», помню, мать раздражалась, шлёпала меня и укоряла. Было мне около семи лет. Я плакала и отказывалась читать, про себя думая, что вообще не способна к этому. Нередко в эти моменты меня опережала младшая сестрёнка. Пока я, произнося вслух, билась над этими стишками, она уже на лету схватывала их, заучивала и, видя мои слёзы и мучения, наверное, желая выручить меня, декламировала вслух:
«Травка зеленеет, солнышко блестит…», - и так далее, и так далее.  Мать раздражалась ещё более:
-  Дина уже всё знает наизусть, а эта балбеска никак не запомнит, - изрекала она. И начинала сначала мою экзекуцию.

Но что удивительно, пойдя в школу, я очень скоро научилась отлично читать, опережая многих других, да и вообще лучше многих других успевать в арифметике, русском языке, и т.д.
И, вероятно, в силу этих обстоятельств уже тогда  в моём сознании закладывались основы той самой моей самоуверенности, которая позднее будет и помогать мне в жизни, и мешать. Но, конечно же, долгие-долгие годы  я вовсе не понимала этого, не осознавала.  Всё ведь накапливалось постепенно, развилось позднее, и, думаю, взрослые очень посодействовали тому…
2003г.
____________________
P.S. Раз  уж мне припомнились те годы, опишу ещё один, оставшийся в памяти, случай периода первого-третьего классов.

Случай забавный, произошёл он с нашим одноклассником Петей Т-м, который плохо успевал по многим предметам, и позже стал отчаянным двоечником, и очень скоро отстал от нашего класса, оставшись на второй год, кажется, уже в первом классе.

Как-то он у доски, по требованию учительницы, пол-урока писал своё имя. С трудом написав (всё же!) первые две буквы, он так и не смог воспроизвести ничего далее. Мы все уже изнывали от скуки, а Петя всё «творил и творил» у доски…  Так и помню эти две буквы ПЕ- и стоящего, приподняв голову, созерцающего на этот слог, Петю с глубокомысленно задумчивым выражением лица.
Но вот прозвенел звонок, а Петя так и не сотворил ничего нового, кроме своего «Пе…».

Мария Андреевна в заключение горестно изрекла:
- Теперь мы так и будем тебя называть – Пе, раз у тебя такое имя…
…После 2005-го года, посещая могилу погибшего в авто-аварии моего брата, на обратном пути я как-то нечаянно натолкнулась взглядом на надгробие, где увидела и прочла  фамилию, имя, отчество своего бывшего одноклассника Пети Т...

Обратила внимание на год смерти, удивилась, как рано ушёл в другой мир. Всё-таки Господь отмерил ему не такой уж  долгий срок пребывания на земле. Я после окончания школы больше вообще не встречала никогда  Петю, ничего не знала о его жизни,  – какую выбрал профессию, оставил ли после себя детей, как умер?
Не знаю ничего, но выведенные им две буквы на школьной доске и озадаченное лицо ничегонезнающего парнишки – это я помню.

Ну и ладно. Детство  –  оно и есть детство. У всех оно разное. Как и сама жизнь, и её цели.
...Теперь уже многих нет из нас. Ведь и могилу того самого непосредственного мальчика, с прекрасным голосом, лучшего певца класса Вити С-на,  я тоже увидела на этом кладбище. Да будет земля им пухом, не очень счастливым пацанам из нашего общего детства…
10.11.2012.
Валентина Лефтерова