Мотылек

слепя фонари, шёл декабрьский снег.
ворот подняв, двадцать первый шёл век,
шёл я; и в уме моём
стих бился крылом о дверной проём:

скажи мне, зачем я бессилен и нем?
зачем закрыт тучей мой Вифлеем,
и из тучи – дожди, тяжелее свинца,
и дождям нет начала и нет конца?
почему наяву невозможен полёт?
я как очередь в небо, как рыба об лёд,
как лодка в моря, не вызнав руля,
где вечный декабрь ниже нуля,
где чёрная муть, как чернила, как ртуть,
где трудно вдохнуть – невозможно вдохнуть –
электрический рёв внеземных берегов
с виселиц фонарных столбов!

ворот подняв, в снегопаде шёл я,
и из глаз темнота, чернее угля,
силилась выпрыгнуть наперерез
веку, на котором поставлен крест,
комнате, где двери уже плечей,
голосу, который не мой и ничей,
следу, что оставит за собой человек,
фонарю, что сжигает подлетающий снег,
в пылающий купол, в горящий восток,
где спиралью спускался к огню мотылёк
и в трепете его снежного крыла
стихом расцветая, сгореть дотла.