Дачный этюд

В вагоне цвета зелени Гинье
к платформе ты всё близилась, покуда
на вкопанной в российский грунт скамье
я восседал. Столешницу посуда
нехитрая венчала: рюмка, нож,
бутылка водки и — для аромата,
какого больше в мире не найдёшь —
четыре с грядки сорванных томата.
И, лабутеном пыль села поправ,
мня сумкой от Виттона мой крыжовник,
вступила ты под хладну сень дубрав,
где искони не властвовал садовник,
где всё давало тень, плоды и сок,
где клён, густою кроной осеняя
стол, за которым пьян и одинок
сидел я сам, хранил ещё пыль мая.
Вздохнув и пот платком стерев с виска,
ты молвила: "Потрачены все силы
на прохожденье шагом марш-броска
от станции до дачи, но текила,
несомая в загашнике, мон шер,
нам скрасит вечер, ночь и час восхода,
Но лаймы к ней нужны бы, например..."
Тут взвился я, хозяин корнеплода,
теплиц властитель и бахчи тиран,
кронпринц крыжовника, эмир капусты:
"Умру ль я в муках от жестоких ран
иль сердце перестанет биться, пусто, —
я не предам сих пасторальных рощ
приют родной да домик, крытый толем, —
пусть мне терпеть пейзаж сей и невмочь,
иначе как ужратым алкоголем!
Сюда душа стремится вновь и вновь —
в томленье, в глушь во мраке заточенья!
И жизнь придёт, и слёзы, и любовь,
и божество придёт, и вдохновенье!
Оставим городу всю гиль и вздор:
фастфуд, хоккей, такси и микрозаймы.
Томат под водку, сиречь помидор,
отведай — и какие, к чёрту, лаймы!
Смотри, как сок искрит его, дрожа,
блистая в свете солнца, словно льдинки,
когда одним движением ножа
развален помидор на половинки!.."
Но не вняла ты. Тщетным был порыв.
Из искры пламя не возжечь без спички.
"Козёл", — сказала ты и, погрузив
текилу в клатч, вернулась к электричке.
Прочь ты ушла. Я помню, как был щедр
закат, пронзив багрянцем крону клёна,
и как прилипло семечко из недр
томатных на столешнице скоблёной.