Евгения Смагина. Ученые записки

Художники:
Обложка: Виталий Каплан, обработка Татьяны Каган
Графика: Владимир Альер и Татьяна Каган (с. 108),
Анна Десницкая (с. 35), Галина Протчева (с. 4),
Борис Шлеймович (фотографика с. 130)
Автор благодарен Илане Кудинской
за помощь в издании книги
Стихи публикуются в авторской редакции
Смагина Е. Б.

ISBN
В сборник вошли избранная лирика 1970–2010 годов, пьеса в стихах
«Про Данилумудреца, удалого молодца» и песни.
Поэт, переводчик, знаток многих языков и культур, причастный к по
ходной жизни и авторской песне, москвичка Евгения Смагина не замы
кается в рамках профессии, времени и места: в её поэзии—вольное дыха
ние жизни.
ISBN
;;;
© Смагина Е. Б., 2012
Об авторе
Поэзия Евгении Смагиной в современном океане постмодернистских
«новаций», псевдолитературных крикливых изысков и откровенной графо
мании выглядит в хорошем смысле слова несовременно и даже архаично.
И именно поэтому этот поэтический сборник — как глоток свежего
воздуха в затхлой атмосфере, пропахшей убогими «пирожками», пошлым
«маньеризмом» и навязшими в зубах несмешными пародиями, которыми
пичкает нас современный российский поэтический мейнстрим.
Безупречная классическая манера стихосложения, отточенная зву
копись, колоссальный культурный багаж, пронзительные и яркие образы,
мудрая ирония—всё это стало огромной редкостью в нашем стремительно
деградирующем поэтическом пространстве.
Смагина намеренно классична, вызывающе, поахматовски, традици
онна, она абсолютно не приемлет верлибров и «свободного стиха», ново
модной экспериментальщины и пафосных футуристических выкрутас.
При этом её стихи отнюдь не ограничиваются любовноромантически
ми этюдами или пейзажными зарисовками. Для Евгении Смагиной харак
терны яркая гражданская лирика, историзм и бесстрашная диссидентская
удаль. Эти стихи захватывают сразу и навсегда, они вызывают бурю эмо
ций — от искренней светлой печ али её посвящений Мандельштаму и
Бродскому до гомерического хохота «Данилымудреца».
Я побелому завидую тем, кто впервые держит в руках этот сборник.
Вам предстоит увлекательнейшее путешествие в мир настоящей, умной и
тонкой поэзии, прогулки по старой Москве и по европейским городам,
погружение в седую библейскую древность и нелёгкие размышления о
будущем. А главное, вам откроется сложный, мудрый, ироничный и
прекрасный внутренний мир замечательного поэта — Евгении Смагиной.
Алексей Бекетов
3
Mosquensia
* * *
Переулок, обложенный снежной ватой,
в нём гранёный хрусталик — сердце моё.
Может быть, и покажется простоватой
эта песенка — наше житьё"бытьё.
Вот она — улетает, издали машет
на краю, где фасады в кривом строю.
Здесь ещё проживает кто"то из наших,
кто в безвременье юность провёл свою.
Потому ли — не то чтобы в знак протеста
и совсем не впервые, приём не нов,—
мы учились любить не время, а место
и невнятную речь старинных домов.
Вряд ли ты обнаружишь в пустотах тёмных
не дешёвый хрусталь, а царский алмаз,
но ты всё же сюда загляни, потомок,
для чего"то мы жили — вспомни о нас!
Хоть разок помяни, хоть в разделе смежном
на последнем листе уголок загни…
В мягкой зимней ночи в переулке снежном
не стучат каблуки, не горят огни.
Под ногами скрипит морозная вечность,
тихо спорят потёмки с белой зимой,
и во мгле невесомой упрямо светит
шестигранный фонарик — вымысел мой.
2006
5
* * *
Пока мы мудрость у чужбины крали,
дышали диким воздухом окраин,
то мудреца играли, то певца —
прошли такие времена и сроки
в проулках и задворках Самотёки,
за пазухой Садового кольца...
Там было мало блеска и комфорта,
всё было там щербато и потёрто —
лепной карниз, чугунный завиток;
крошилось, сыпалось помолом грубым,
текло ручьём по водосточным трубам —
поток пространства, вечности глоток.
Едва ли рассказать, чего мы ждали,
какие многоярусные дали
чертил апрель по влажному стеклу.
Весенний воздух раздвигал пределы,
и юноша с лицом эльфийской девы
встречался мне под вечер на углу.
Пусть мы не здесь — дворам всё то же снится,
и одуванчик подражает солнцу,
мужает и становится седым,
встав над щебёнкой и кирпичной крошкой;
в подъездах пахнет временем и кошкой,
уходит ангел в папиросный дым.
И память наших странствий полудетских
едва звучит… но стоит приглядеться,
кто к нам идёт с изнанки бытия
в траве дворов протоптанной тропинкой —
былого смутный лик и речь с запинкой,
и ты вернулась, молодость моя.
2003
6
КАРТИНКА ДЕТСТВА
Мы заглянем назад, мы в свои возвратимся истоки —
видишь, город бессонный свернулся клубочком, притих.
Нас согреет, как печь, расписная зима Самотёки —
там, где санки и горки в боках переулков крутых.
Пой, пролог музыкальный! Тебя небоскрёбы притиснут,
и подъезда фигурные столбики лягут костьми.
Вот и я предстаю — в белых валенках, в шубке пятнистой —
новогодней игрушкой под ёлкой обширной Москвы.
Полусельским теплом — старой кладкой, распиленным тёсом
и дымком дровяным деревянные дышат дворы,
и сидят приключенья в кустарнике снежноголосом,
в старом парке огромном — лесу предначальной поры.
Под карнизами маски лепные кривятся от смеха,
но молчат и не скажут, что ждёт нас грядущей весной.
Нас засунет в карман переулочек, ватный от снега,
и навек процветёт вертоград из бумаги цветной.
1992
7
INSOMNIA1
Зачем сидишь до полунoчи…
(Из романса)
Не спи до полунoчи,
помедли у окна.
Смотри: течёт весна
по трубам водосточным.
Ручьи на тротуарах,
прозрачный ток ветров —
времён немолчный шорох
и переулков кровь.
И снова нас поманит
в проём дворов и лет
московского романа
незамкнутый сюжет,
цепляясь за края
ландшафта в ветхой раме,
проулками, дворами,
той плотью бытия,
где, общность затая,
секрет любовный, кровный,
по линии неровной
проходит жизнь твоя —
по линии отрыва
листов черновика,
где всё"то вкось да криво,
не впрок, не на века.
Туда, где, закрывая
всех снов и слов пробел,
осмыслит твой удел
бессмыслица живая —
твоя немая сказка,
исток твоих затей,
начало и развязка
в сетях твоих путей.
8
1 Бессонница (лат.).
Не с ней ли входят косо
в фонарный светлый конус
апрель, дождём пронизанный,
и снегопад рябой;
её ли птичий голос
звучит меж прутьев голых,
где ветви и карнизы
живут одной судьбой?
Покуда ночь пророчит
пути и времена
(хоть речь и неясна
и общий смысл неточен),
и капля камень точит
под козырьком окна —
с небес падёт весна,
не спи до полуночи.
2001
9
ГОРОДСКОЙ РОМАНС
1. Серенада подземного перехода
Свирель в подземном переходе
меж Театральной и Тверской,
зачем свистишь ты о свободе
с полузабытою тоской?
Сплетает город миф вечерний,
узор огней, за нитью нить.
Свобод полно — хоть ложкой черпай,
а счастья нет, но, может быть,
теперь его отыщем где"то…
И длится, длится наш побег
в чужие университеты —
кто на семестр, а кто навек.
Уходим вдаль, не докричаться —
и вдруг смолкаем, уловив
под сводом Запада стрельчатым
знакомый жалобный мотив.
Где трель твоя и смех задорный,
неужто в мире места нет,
свирель за площадью соборной,
в пивных, которым триста лет?
Не плачь! Мы заплатили в меру
за то, что утром новых дней
звенит валюта полумира
в потёртой кепочке твоей;
за право зваться вольным нищим,
за блеск, сумятицу и прыть,
за то, что бродим, счастья ищем,
и счастья нет, но может быть.
1996
10
2. Блюз оптового рынка
Всё"то врут, что весна красна и приветна,
непорочного года румянец алый.
Городская весна грязна, и бесцветна,
и пьяна до бесстыдства водою талой.
Ветер облако треплет, как край одежды,—
то закрыл, то открыл студёную просинь.
Неизвестно, откуда идут надежды,
но они возвратятся и нас не спросят.
То подмёрз, то оттаял грязный суглинок —
так и мы то стареем, то вновь моложе.
Кровь и сердце окраин, пульсируй, рынок.
Хочешь новых надежд — упакуют тоже.
Упакуйте, пожалуй, а то размоет
и снесёт в водосток, как мусор подлёдный,
и никто нам не скажет, как быть весною —
слишком ранней, безжалостной и холодной.
1999
11
ПРОГУЛКА ПО БУЛЬВАРНОМУ КОЛЬЦУ
Сядь поудобнее, окно раскрой —
твой экипаж, пятнадцатый троллейбус,
бесшумно катит; отдыхай, любуясь
прозрачной предвечернею Москвой.
Сейчас, бульвара освещая дно,
навстречу окнам, фонарям, витринам,
в особняке, не то чтобы старинном,
но всё же на столетье отдалённом,
на самом верхнем этаже одно,
всё в дольках, новогодним мандарином
засветит полукруглое окно.
Чтобы в ответ на театральный свет
гравюры окон, фонарей парады,
кольца бульваров вечные ограды
вполголоса заговорили вслед
про жизнь другую — не как в стары годы,
а в те, которых не было и нет.
Пожить бы так — восторженным юнцом,
простым студентом знаменитой школы,
там, где окно развёрнуто венцом,
в мансарде ветхой, в бедности весёлой,
на чёрном хлебе с кисленьким винцом.
И, выглянув на улицу с рассветом,
писать небрежно в книжке записной:
«Дышал бульвар весеннею землёй,
косил модерн окном замысловатым…
Не знаю, что со мной…»
(Конец цитаты.)
Спроси теперь — и мы ответим: да,
такое и сейчас бывает где"то,
где рыцарские дремлют города
на страже древних университетов,
и только ночью тайно едет кто"то
сквозь прошлое, по улицам души:
Тверской бульвар, Никитские ворота.
Пятнадцатый троллейбус, не спеши.
1998
12
В НЕГЛИННОМ ПЕРЕУЛКЕ
В сеть городов вплывало лето,
и осторожно, как впервые,
свирель кирпичную продули
густые тёплые ветра.
Под горку шёл асфальт нагретый,
косили окна угловые,
и тополь голову седую
клонил с церковного двора.
Листва его шумела, пенясь,
и было всё, чего мы ищем,
неподалёку — путь намечен,
ходьбы всего лишь пять минут.
Ты помнишь греческую песню
о том квартале полунищем,
где улыбаются при встрече
и песни день и ночь поют?
Здесь мы ходили, друг мой милый,
и никого не полюбили,
но оставались одиноки
и научились звать родным
лишь этот дух неодолимый
древесной тени, камня, пыли,
слова, ложащиеся в строки,
и городов воздушный дым.
Светлели каменные дали,
и только голос неизвестный,
неуловим, как тень сквозная
вечно дрожащих тополей,
пел:
Спозаранку в том квартале
глядят на юношей невесты,
но что с того — никто не знает
любви чужой, любви моей...
1990
13
КОМПОЗИЦИЯ В СТИЛЕ МОДЕРН
Памяти художника, основоположника стиля модерн,
Обри Бердслея, умершего в 26 лет от чахотки
Зима предысторий не помнит —
то дождик, то снег по косой;
а Бердслей рисует шиповник,
омытый стеклянной росой.
И ангел с косыми крылами
подъемлет нахмуренный взор;
свивается ломкое пламя,
и длится тернистый узор.
Густой, прихотливый, недобрый —
сплетётся и ляжет на грудь…
А нам всё не верится, Обри,
что жизни осталось чуть"чуть.
Придирчивый критик заметит,
что всё это спорно весьма;
придёт неживое бессмертье,
и горлом нахлынет весна.
И в комнатном мире двухмерном
тебя не помыслит спасти
богиня — в бесстрастье манерном,
с тягучей водою в горсти;
и будет, как прежде, наверно,
косой красотою модерна
плетёное лето цвести.
На что мы способны — исполним,
а там — хоть забвенье и прах
(а Бердслей рисует шиповник
и фавна в рогатых кудрях).
Не кайся в невольных и вольных,
лишь время в ответе за всех.
Альбом иллюстраций фривольных —
и только! Подумаешь, грех.
Быть может, в чахоточной плоти
мы заперты, словно в тюрьме;
а выйдем в немеркнущем лете,
где хмеля сплетаются плети
над гротом в сосновом холме.
14
И кельтская арфа припомнит
поры незапамятной стих
(а Бердслей рисует шиповник
и рыцаря в латах витых).
Играя златой кривизною,
у книжных листов на краю
рисует мальчишка весною
весну и погибель свою.
Конец — и ни точки, ни звука,
и можно ли знать наперёд;
наш жребий — распад и разлука,
и кто угадает, поймёт,
как ныне в щербатых излуках,
в изломе Москвы, в переулках
модерн неувядший поёт.
И рай под алмазной штриховкой
сквозь время почудится мне,
где Бердслей рисует шиповник
весной, за весной, по весне.
2000
15
ВОСПОМИНАНИЕ
Мне и себя, и всех причастных жалко
(да, в том числе тогдашнего вождя),
когда встаёт пред взором Коммуналка,
сочась бельём, котлетами чадя.
Как не вздохнуть, в печали не признаться,
не накропать чувствительный рассказ
о жизни, вывернутой наизнанку,
о быте, выставленном напоказ!
И кажется немыслимым — но кто"то,
сложив черновики, эскизы, ноты
горой на стол, на стулья, на кровать,
писал стихи, учёные трактаты
и умудрялся даже рисовать.
И выходил — и в переулках старых
наследовал бессмертные дары.
Хранили век фасады"антиквары,
роняли цвет прогретые бульвары,
и пели деревянные дворы.
И пусть никто по мрамору и стали
не высечет мемориальных слов —
мы жили здесь. Мы были. Мы топтали
линолеум обшарпанных полов.
И наблюдали, как над крышей дальней,
сквозь сетку майской зелени венчальной
и в бронзовых багетах октября,
над домом без доски мемориальной,
из ветоши квартиры коммунальной,
как Лазарь из хламиды погребальной,
восходит вновь московская заря.
1991
16
* * *
В чёрный кофе бессонных ночей,
в крепкий кофе сердечных томлений,
в горький кофе напрасных прозрений
канут годы. Он снова ничей —
лучший жребий, подобранный нами
так давно. Мы созрели с годами —
успокоились, если точней.
Нам не холодно больше, не жарко,
не смеяться взахлёб, не рыдать,
не гулять по чужим городам,
ожидая от жизни подарка.
И уже не строчит до утра
самый лучший наряд наших вёсен
золотая игла наших песен —
ранних дней золотая игра.
Но весна приглашает на празднество
всех едино, без счёта, без разницы,
наполняя пустоты дворов
лёгким белым вином вечеров.
Что ж, давай, выходи, как бывало,
на воздушную сцену бульвара,
совершенствуя стиль и покрой.
Третья молодость, средние годы,
обретенье особой свободы,
у которой синоним «покой».
Улиц гул, по"иному звучащий,
и киоска стеклянный уют,
где отныне и нам подают
эту тёмную, горькую чашу.
Подходите, обслужим точь"в"точь
как по высшему, как за кордоном…
Колыхнулся в стакане картонном
чёрный кофе — столичная ночь.
2010
17
ЗИМНИЙ ДИПТИХ
1. Оттепель
Погоду опять лихорадит,
прогнозы смущают умы.
Ни дед не припомнит, ни прадед
подобной зимы — не зимы.
И воздух фальшиво"весенний,
и тающий ветер лукав,
и голая ветка сирени
цепляет меня за рукав.
А там, за оградой дворовой,
где садик щетиной оброс,
твердит, надрываясь, ворона
свой хриплый, картавый вопрос.
Природы послушные дети,
спросите её, не меня.
Она вам скорее ответит,
какие грядут времена.
И сами услышать хотим мы,
куда они сгинули вдруг —
нарядные белые зимы
и снежный весёлый досуг.
Да, в мире меняется что"то,
а мы и не примем всерьёз,
что видится в талых пустотах
и в воздухе, влажном от слёз.
Над тем ли, чего мы не ждали,
над тем, что прошло задарма,
смеётся и плачет дождями
шальная зима — не зима.
18
2. Снегопад
Снова снежная погода —
веселись на холоду.
Не ползёт начало года
у судьбы на поводу,
а бежит побежкой вьюги
в млечный день, в седую муть,
по полям, где чертит дуги
и двоится лыжный путь.
Помнишь, как дрожали перья
снежных крыльев за спиной?
У костра лесного пенье
о дороге в край иной?
Песни юности бродячей
мы затянем невпопад —
и метнёмся наудачу
в близорукий снегопад.
Заметай сильней, позёмка,
скрой лицо грядущих бед!
Громче, вьюги посвист ломкий —
трубы призрачных побед!
Скоро, скоро тропку эту
без приметы и следа
смоет дальний вестник лета —
Лета,
полая вода.
И тогда в прохладе пресной
и в тепле чужих земель
будем мы искать напрасно
песню,
молодость,
метель.
2008–2009
19
КОСТЁЛ СВЯТОГО ЛЮДОВИКА В МОСКВЕ
Московским католикам
Безмолвнее пустой страницы, белее молока снятого,
взирало небо непреклонно, и зов трубы летел, суров.
В укромном уголке столицы костёл Людовика Святого
расставил белые колонны среди нехоженых дворов.
Мы здесь как будто не в обиде, но наши далеки истоки,
и заслонил простор безбрежный твою готическую даль.
Ты мог заранее предвидеть, что здесь мы будем одиноки
и той печали неизбежной не утолит святой Грааль.
Единоверцам сопричастным счастливый жребий уготован —
века уюта, житниц полных и исторических красот;
а нам пылать огнём стрельчатым в костре Людовика Святого,
и геральдический шиповник из нашей крови прорастёт.
Лишь волей случая слепого кому"то в будущем приснится
знак наших дел, что были плохи, но не забудутся вовек:
костёл Людовика Святого между Лубянкой и Мясницкой
и вечный мученик эпохи — истоптанный московский снег.
1992
20
Semitica
ИЗУЧАЯ СЕМИТСКИЕ ЯЗЫКИ
1
Согласный костяк, недвижим и тяжёл,
потоками гласных промыт.
Ветвистая крона — семитский глагол —
листвой надо мною шумит.
Быть может, и правда, куда ни пристань,
корней родовых не рассечь:
раскроется книга — и вспомнит гортань
в крови растворённую речь.
Но что бы ни думать о связи времён,
а только ясней и верней
сквозят очертанья знакомых имён
в решётке семитских корней.
2
Над Псалтирью царь"пастух
поднимает руки.
Снова плотью станет дух,
растворённый в звуке.
Помнишь ли родимый кров —
свод палатки рваной?
Слышишь звуки «хет» и «коф» —
терпкий вкус гортанный?
С хриплым стоном древний «айн»
вырвался из зева.
Скроюсь ли от вечных тайн,
святости и гнева?
Пусть горит и бьётся стих —
всё равно отраден
привкус этих слов литых,
твердых виноградин;
но сквозь золото и мёд
проступает чётко
трёх согласных разворот —
вечная решётка.
21
3
На заре последних лет,
рдеющей багряно,
вышли мы на Божий свет
из пещер Кумрана;
и недолгая весна,
цвет пустыни мрачной,
заплатила нам сполна
зеленью прозрачной.
Но Писанье мы прочли
и забыть не в силах.
Мёртвым морем соль земли
плачет в наших жилах.
Жар небес очистит мир
от цветочной мути;
снова будет нищ и сир
образ голой сути —
скалы, воды и песок,
солнца взор бесстрастный,
силуэт, скелет, исток,
корень трёхсогласный.
Погляди: прошла весна,
мир не стал моложе.
Остаются письмена
на воловьей коже.
Будет небо землю жечь,
жалости не зная;
будут вязко волны течь —
злая кровь земная.
22
4
Разбрелись народы, не властные
управлять родным языком.
Передвинь немецкие гласные —
что получится? В горле ком.
Завозился быт"недоросток,
вечный долг неоплаченный —
и затренькал язык сиротский,
от чужого отхваченный.
Есть на чём смеяться и плакать
среди мёрзлых, чужих полей:
балалайка, тум"балалайка,
веселей, дружок, веселей.
5
Вспоминай, ашкенази, родные пески
тёмной памятью мозга костей,
смутной памятью крови, стучащей в виски,—
не от разума ждать нам вестей.
Ты дождался свободы, запретной досель,—
все дороги открыты, изволь.
Европейская ярмарка мчит карусель —
кто быстрей да вострей, тот король.
Так вертись, совершенствуй повадку и стиль,
будь умён, обаятелен, лих.
Ты когда"нибудь вспомнишь, как плачет Рахиль
безутешно о детях своих.
Забывая, как был и силён, и хитёр,
зажимая ладонью висок,
ты поймёшь, что судьба наша — чёрный шатёр,
Божий гнев и палящий песок.
1979–1984
23
РОМАНСЕРО СТАРОГО ИЕРУСАЛИМА
Семье Гольдштейнов
К ночи ветер молчаливый
прилетит из блёклой дали,
заглушив базарный говор
и сумятицу идей.
Ночью тёрны и оливы
плачут горькими плодами,
и немеет Старый город,
затворившись от людей.
Этот город жил так долго,
что почти подобен дому
лабиринт, где мы шагаем,
улиц крытых хоровод,
где звенит, витает голос
из страны изгнанья тёмной:
«Сном твоим, Ерушалаим,
сном твоим душа живёт».
Вы спросите Стену Плача,
над какою бездной виснут
наши беды и веселье,
наше «здравствуй» и «прости»
в час, когда твердыню прячет
ночь, исполненная смысла,
и горят над Цитаделью
звёзды, месяц и кресты.
А наутро снова встанет
солнце каменное, злое,
мы опять огнём пылаем,
лихорадкой бытия;
и ступени улиц стонут,
побелевшие от зноя:
«Тяжела, Ерушалаим,
тяжела любовь твоя».
24
Нет, не зря пустые руки
возводили Храм без храма:
в день урочный, может статься,
здесь и мы пройдём на Суд
по дороге смертной муки,
где торгуют пёстрым хламом
и паломники из Штатов
бутафорский крест несут.
И у врат, где синь и пропасть,
в свитке своего былого
напоследок подправляя
неприметные штрихи,
мы оглянемся, попросим:
«Ты за нас замолви слово,
от любви, Ерушалаим,
от любви мои грехи».
1999–2001
25
ВОПРЕКИ ВСЕМУ
I. Запад
День томился и парил, а ночь свежа,
скоро сумерки дрёмой сморит
и огни побережья канут, дрожа,
в синий пух вечернего моря.
Опахалами пальм шевелят ветра,
и песок, остывая, дремлет,
но не спит Тель"Авив — морские врата
на дороге в Святую землю.
В этот час за провалом тёмных морей,
снежной ночью стеклобетонной
от работы своей — от жизни моей
вскинет очи ангел бессонный.
И ответит мой голос: «Душа полна»,—
но не прежний голос, не прежний…
Царской кровью лазурной бьётся волна —
беспечальный пульс побережий.
Город манит в неоновый свой лубок,
обнимая пеньем и светом;
в старой Яффе проулки свились в клубок…
но не надо, хватит об этом.
Просыпаться опять на седой заре —
очевидице дней творенья;
просыпаться и ждать на Святой земле
то ль забвенья, то ль откровенья.
Завтра выйдет заря из ночных оков,
отряхнув налипшую тьму,
и язык, что молчал семнадцать веков,
зазвучит — вопреки всему.
Мы поедем на юг, где складку тропы
заметает песок белёсый,
и лицо опалит солёная пыль —
Красноморья сухие слёзы.
Так, должно быть, тоскует трава пустынь
о прохладных лугах Эдема;
так, должно быть… но ты увлеклась, остынь,
это вовсе другая тема.
26
II. Юг
Что сказать вам? Пустыня — страна пустот —
вечно помнит о Божьем гневе.
Здесь так мало воды — только едкий пот
и моча верблюжьих кочевий.
Здесь на каменный мусор пустых земель
дышит печкой горячий ветер,
и пустыми глазницами смотрит тель
с высоты тридцати столетий.
Только раз в году, тягучем, как век,
раз в году промывает потоков бег,
оживляет цвет и листва
край бесплодных нагорий, безводных рек
и безликого Божества.
И воды этой полой должно хватить
на оставшийся год горячий.
Раз в году прозревают глазки"цветы
на бесцветной траве незрячей
и глядят в неподвижный, безмолвный свет
и свистящую ветром тьму.
Этот кустик седой не просто растёт —
он растёт вопреки всему.
Он из сердца земного по капле пьёт,
впившись корнем в камень горючий.
На коре его соль, нектар его — пот,
вместо листьев — коготь колючий.
Ты расти, не грусти, что потерян рай,
славь творенье, празднуй свободу,
в звонкой полости сердца впрок собирай
холод жизни — полую воду.
Высыхай без огня, страшись Божества
и безликий облик лепи.
Ты дождёшься — опять нахлынет весна
и природа скажет: люби.
И, конечно, природа во всём права,
ей бы только плоды и рост.
Но для тех, кто не птица и не трава,
тёмен жребий и путь не прост.
27
И любовь отзовётся (в который раз),
заморочит душу и плоть —
и минутным цветеньем заманит нас,
чтобы после жечь и колоть.
Солон масличный жир, дурманит вино,
и горчит миндальный орех.
По стопам торжества плетётся вина,
а с любовью приходит грех.
Кто там замер, кто чашу допил дотла,
до солей, до злого осадка?
Не узнали?.. Она так цвела, звала,
и манила, и пела сладко.
Но сыграла свой праздник — и вот стоит,
белый взгляд устремив во тьму.
На лице её соль, покров её — стыд,
жизнь её — вопреки всему.
III. Север
В Галилее полого цветут сады,
нисходя по холмам в долину,
и кручёные струны живой воды
утекают в озеро"лиру.
Там, где речка пробила скальный каньон,
с городищем греческим рядом
есть пещерный проём, увитый вьюнком,
занавешенный водопадом.
Там, где шёлк водяной перевил листву
горькой ивы и дикой вишни,
и какому"то младшему божеству
обитать позволил Всевышний.
Это, верно, богиня простых утех,
дочь листвы, земли и воды.
И не знает она, что такое грех —
только знает цвет и плоды.
Не устанет тропинка её вести
лабиринтом вер и неверий.
А в кудрях водопада — Божьи цветы
и монеты древних империй.
Об ином шелестят листы синагог
и церковные шепчут свечи.
Это верно, закон справедлив и строг,
только я вам вот что отвечу:
28
Через гром, славословья, бряцанье войн,
через хор Истории жуткий
пробивается юный, чистый, живой
голосок тростниковой дудки.
Эта песенка длится, струясь ручьём
по лицу античных мозаик,
и не думает нас упрекать ни в чём,
только учит тому, что знает.
Мой словарный запас не так уж велик,
я не всё до конца пойму,
но одно различаю: что жить велит
и любить — вопреки всему.
IV. Восток
И конец. И дорога в Бен"Гурион —
всё же эта страна не наша.
Сизым воздухом полон дикий каньон,
склон кедровый, скальная чаша.
Много можно забыть, но ты не таков,
всех веков гроза и отрада,—
белый камень под цвет калёных песков,
свет и морок Святого града,
там, где розы кровят и улицы вьют
дикий путь по склонам предгорий,
где История вяжет в единый жгут
сотни тысяч малых историй.
Наших планов судьба в расчёт не берёт,
и по улицам"коридорам
от Дамасских ворот до Яффских ворот
не гулять нам шагом нескорым —
где кофейню и лавку от света дня
Старый город сводом завесил
и за долгую память клянут меня
голоса десяти конфессий.
Не пои меня, память, горькой водой,
нужды нет — я и так не рада…
Быстро гаснет закат за скальной грядой,
в жёстких травах трещит цикада,
и горит позади сухою звездой
свет и морок Святого града.
29
И о чём говорит нам древняя кровь,
этот Город, проплывший мимо,
этот край, отвоёванный у ветров,
у веков, у судьбы, у мира?
Нам покоя не знать — мы осуждены
то прощаться, то ждать чего"то.
Там, где наши Эдемы насаждены,
были скалы, пески, болота.
Вот и всё твоё счастье: мы рождены
не для счастья, а для полёта.
Пролететь над простором сухих земель
и над кручей той поднебесной,
где взбирается лес на гору Кармель,
уцепившись за склон отвесный;
где лежит Иордан — золотая ветвь —
на зелёной пене долины.
Прежде чем к небесам пойти на ответ
или вспять, в Адамову глину,
прежде чем воспарить, прорасти травой
или просто кануть во тьму,
мы ещё пролетим над этой страной,
что живёт вопреки всему.
1998–2010
30
НЕМНОГО БИБЛЕИСТИКИ
Светлой памяти Марьяны
Свод небес летит в никуда,
и февраль заметает след.
На могильной плите — звезда,
даты жизни, имя, портрет.
Неужели с этой плиты
в винограде глаз и кудрей
вновь глядишь и смеёшься ты,
Поражающая Царей?
Мы заполним в датах пробел,
знаем мы не только из книг,
что досталось тебе в удел,
Покорительница Владык.
Общежитье, война, барак,
коммунальный жалкий уют.
И нескладный, недолгий брак,
и людской безжалостный суд.
Не звенел ни подвиг, ни стих,
славя лик твой, голос и взор:
всех певцов, героев твоих
унесли война и террор.
Скажут: век двадцатый таков.
Только был ли к тебе добрей
хоть один из прошлых веков,
Поражающая Царей?
Но сквозь время, сквозь бед пласты
проступает вновь и опять
вековой твоей красоты
лазуритовая печать.
Вечереет. Двадцатый век
закрывает свою Псалтирь.
На Введенском кладбище снег.
«Комментарий к книге Эсфирь».
2002
31
ПОЛДЕНЬ В ИЗРАИЛЬСКОМ ГОРОДЕ
Семье Сосиных
До пятницы после полудня,
до первой субботней звезды
у нас европейские будни,
обычный досуг и труды.
Вот разве что солнце жестоко,
и ветра налёт воровской,
и медной печатью Востока
отмечен пейзаж городской.
И скверик в тропических красках,
и надпись на спинке скамьи,
что Левин из штата Небраска
поставил на деньги свои.
Пристроился нищий в ермолке
с молитвенником на углу,
и блёклые губы не молкнут —
всё шепчут хвалу и хвалу.
К чему славословить и славить,
зачем, раздражая врагов,
себя, горемычного, ставить
превыше людей и богов?
Твой путь средь лачуг и развалин,
средь ветхости и тесноты,
гвоздями гонений оскален
и выстлан тряпьём нищеты.
Они всё надеялись выжить
до первой субботней звезды,
а их всё надеялись выжечь
и солью засыпать следы.
Но, выжив под прахом и солью,
вставали они из золы,
и губы, сведённые болью,
твердили обрывки хвалы.
И это не страшная сказка
о распрях космических сил,
и Левин из штата Небраска
о прошлых скорбях не забыл.
32
Прости меня, нищий в ермолке,
я мало тебе подала.
На брань, клевету, кривотолки
ответит хвала и хвала.
Хвала за беду и награду,
за всё, что судьба нам дала,
а нет — так, выходит, не надо,
за это двойная хвала.
За кров и чинёное платье,
краюху и кринку воды,
которых, конечно же, хватит
до первой субботней звезды.
2000–2010
33
ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ
Мы скажем: глохнет звук шагов
грядущему навстречу,
где, может статься, нет следа
обещанных чудес.
Но замели снега снегов
лесное междуречье,
и воды кованые льда
прочней, чем твердь небес.
Под высохшей стоймя травой
молчат речные броды;
природа навсегда права,
на зависть временам,
ей все равны, ей всё равно,
в чём нас винят народы,
какие страшные слова
в лицо бросают нам.
В глухих сугробах городов,
под небом мутно"белым,
свирель диаспоры, играй
и Бога не зови,
пророча оторопь годов,
где слово станет делом
и захлебнётся милый край
в позоре и крови.
Ну что ж — в преддверье перемен,
в которых мы не властны,
гори, медовых слёз не лей,
пасхальная свеча,
когда язык святых письмен,
их подлинник безгласный
на снежной Библии полей
проступит, не звуча.
1991–2001
34
Monasteriensia
ПРОЩАНИЕ С МЮНСТЕРОМ
Моему учителю профессору Мартину Краузе
Потом, на родине, вздохнём не раз мы,
а здесь звенят часы:
не покидай Вестфалии прекрасной,
дождись второй весны.
Прожить ещё одну весну и лето,
бродить и ждать чудес
в барочном парке университета —
не где"нибудь, а здесь,
где осень блещет бронзою живою
и слёзы льёт зима,
и вспоминать: здесь тоже были войны,
коммуна и чума.
Война и мор прошли, как день вчерашний,
как сон, как смутный бред,
и только вторит колокол на башне
набату прошлых бед;
да через площадь смотрят — и печален
их перекрёстный взгляд —
барон фон Фюрстенберг и граф фон Гален,
учёный и прелат.
К чему тревога? Он опять воспрянет,
стряхнув позор и прах,—
кирпичный город, как имбирный пряник
в цветах и вензелях.
И не услышит больше злобных бредней —
не то что мы с тобой;
здесь не трубят с рассветом день последний
архангелы с трубой.
И только с башни, звонкий и бесстрастный,
напев часов звенит,
опять звенит — с Вестфалией прекрасной
расстаться не велит.
В своих молитвах, кардинал фон Гален,
ты помяни хоть раз
не только город, вставший из развалин,
но и нездешних нас.
А мы запомним осень — отблеск лета,
и колокольный бой,
и на фронтоне университета —
архангела с трубой.
1992–1996
36
РОМАНСЕРО ГОРОДА МЮНСТЕРА
Не прошу остановиться,
но смири, замедли, время,
свой прозрачный, несвободный,
ускоряющийся бег.
Навсегда поставил рыцарь
ногу в каменное стремя,
а за площадью соборной
бьют часы четвёртый век.
Тот мотив однообразный
доскрипят дверные створки,
прокричит речная птица,
поднимаясь на крыла,
что в Вестфалии прекрасной
всё идёт, как в поговорке:
сыплет дождь по черепице
и поют колокола.
И под звон, под влажный ропот
вдоль по улицам рассветным
ангелы"велосипеды
плавно катят нимб двойной.
А навстречу дует ветер —
сладок ветер твой, Европа,
кто вдохнёт его свободы,
позабудет дым родной.
Ты не пой мне: «Душный воздух
неуюта, несвободы,
лет бесцветных и порочных
я из памяти сотру».
Дай мне только краткий отдых
под романским небосводом,
в череде лесов барочных,
на готическом ветру.
Город Мюнстер чист и мирен,
но не молкнет горький опыт;
то, что слышит каждый встречный,
будет внятно мне одной.
Сладок голос твой, Европа,
флейта, лотос, птица Сирин,—
кто ещё из нас навечно
позабудет дом родной?
1992–1994
37
В МЮНСТЕРСКОМ СКВЕРЕ
Там, высоко, над башней,
где флюгер золотой,
скрестились день вчерашний
и вечер молодой.
Пейзаж старонемецкий
тенями огранён —
гравюра в книге детской
из рыцарских времён.
Баллада, слог заветный,
я слышу возглас твой
за сетчатой завесой —
за ивой вековой;
и как заставка к главам,
красноречив и прост,
прищёлкнул жёлтым клювом
вестфальский чёрный дрозд.
И вновь я что"то знаю
и вижу наперёд,
и вновь весна сквозная
издалека поёт
протяжной, полногласной,
серебряной трубой
о том, что принц прекрасный
нас увезёт с собой.
Казалось, вот уловим,
отыщем нужный стих —
волшебное присловье
к балладе дней своих;
найдём, протянем руку —
и в никогда уйдём
апрельским переулком,
готическим дождём.
Нам далеко за тридцать,
мы видели не раз,
как приходили принцы,
но выбрали не нас.
И только тёплый ветер,
дыханье тех времён,
нет"нет да и ответит
на голос тех имён.
38
Тогда, в те годы ранние,
кто убедил бы нас,
что эти песни странные,
которые сейчас
плетёт витая дудочка,
важны в твоей судьбе
не потому, что сбудутся,
а сами по себе.
Чтобы раскрылась дверца —
врата судьбы иной,
и роза в форме сердца
над крепостной стеной,
и книга прежних странствий,
где песни и труды,
в Вестфалии прекрасной,
где замок у воды.
1995–2005
39
ВАЛЬС УЛИЦЫ ANNETENALLEE В МЮНСТЕРЕ
На аллее Аннеты, где яркий цветник,
островерхих домов театральный парад
и деревья курортных пород,
в полдень замерло время, застыло на миг,
чтобы снова рвануться вперёд.
За рекой ректорат, за мостом факультет,
где и мы потрудились… всё ближе… наплыв:
наша кафедра, ярусы библиотек,
где и за полночь кто"то не спит.
И свистят по асфальту резина и сталь —
то студент и студентка уносятся вдаль
под тугой, двухколёсный, пчелиный напев,
под гуденье серебряных спиц.
И наверно, мечтают о завтрашнем дне —
не мечтайте, ребята, поверьте уж мне,
будьте счастливы вместе и врозь,
не пророчу худого — но здесь, но сейчас
это, может быть, лучшее время у вас,
на аллее, где ветер, и посвист колёс,
и что будет, ещё не сбылось.
На аллее Аннеты в полуденный час
с колокольни за озером колокол бьёт —
это время торопит: пора!
Кастаньетным раскатом копыта стучат —
это всадник и всадница правят вперёд,
за черту городскую, где будет закат,
через рощи, поля, хутора.
Вот и минул наш полдень, и ясно давно,
как последняя полночь заглянет в окно
и отсрочки не даст — не моли.
Недописан, замрёт черновик на столе,
и умчимся мы вдаль — не пешком, не в седле —
по прекрасному лику земли
в тот последний, прощальный, единственный раз,
как по этой аллее в полуденный час,
и судьба ничего не потребует с нас,
ибо отдали всё, что смогли.
40
А пока ухожу я, со всеми простясь,
пешеходной мощёной тропой.
За такие постои мы платим душой,
и теперь не забыть тебя, город чужой,
так пропой мою песню, пропой —
и, усилен динамиком в несколько раз,
под гармошку банальную выведет бас:
«На аллее Аннеты в полуденный час
мы не встретимся больше с тобой».
1996–2001
41
МЮНСТЕР. ВЕЧЕРОМ ЗА ПИСЬМЕННЫМ СТОЛОМ
Атлантика Европе кажет норов —
свистит в дуду готических соборов,
вечерним городам глаза слепит;
разгар зимы, на небе мокрый хаос,
с балконов льёт поток, и наш Gasthaus
не то чтоб гнётся, но чуть"чуть скрипит.
Такое тут случается нередко
в начале года. Спи спокойно, детка.
Здесь бурю только сеют, но не жнут.
Здесь за свободой не зияет смута,
и бюргеры, любители уюта,
бессонных свечек по ночам не жгут.
(Не то что я.)
Погода только дразнит.
Она омоет ярмарочный праздник,
куда наутро званы мы с тобой;
и город — словно оттиск на медали,
когда в начале дня, крутя педали,
трясёшься по булыжной мостовой.
И, выехав на улицу с рассветом,
отмечу по пути, что в мире этом
есть чем наполнить души и умы.
И пусть мне, мягко говоря, не двадцать,
но годы странствий и ученья длятся —
чего ещё желать таким, как мы?
А что касается любви и славы,
то бюргеры, подозреваю, правы:
своё храни, на большее не льстись.
Мне нужен ты, да эта вот работа,
да чтоб хватало банковского счёта —
без остального можно обойтись.
На родине мы переменим взгляды.
Но, может статься, позже, через годы
ты вспомнишь, пятилетний ангел мой,
о нашем полусонном счастье детском
в старинном, чистом, университетском,
забывшем бури городке немецком
дождливой атлантической зимой.
1993–2003
42
Baltica
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ
После долгой разлуки легчают слова,
расширяют значенье и рвутся из плена…
Был апрельский рассвет. Холодела Нева,
и с балкона свисала чугунная пена.
На каналах — заплаты дворцовых одежд,
скрип ремонта и времени треск граммофонный,
и ребёнок на улицу смотрит и ждёт,
что с моста улетят золотые грифоны.
Пусть весна не в весну — этот город живёт,
и с пергамента блёклого сгинет едва ли
карта влажного неба, и каменных вод,
и гранитов, текущих в линейные дали.
Что ж, начнём по порядку: рассвет холодел,
стыло бледное небо, не тронуто краской,
и, вещая невнятное, город глядел
запотевшею каменной греческой маской.
1998
43
ЭСТОНСКАЯ ТЕТРАДЬ
I. Геометрический этюд
Хотя философ я довольно скверный,
а математик вовсе никакой,
мне ночью снился куб четырёхмерный,
развёрнутый неведомой рукой.
Проснусь — покоит глаз иная мера,
безукоризненный квадрат окна,
где образцовую прямую моря
пересекла отвесная сосна.
О чём тревога? Пульс прибоя ровен,
безгрешен труд, оплачены счета;
осталась вольная прохлада крови
и прибалтийских линий чистота.
И только разуму иное снится,
и эта даль трёхмерная тесна
там, где стоит серебряное солнце,
слоистый воздух, зрячая сосна.
II. Эстонский гобелен
Балтика... гобелен на рыбачьей сети
с преобладанием блёклых тонов и продольных линий.
Ветры косые с дождём наклонным переплети,
знай, что никто не может тебя спасти —
даже огонь маяка, дрожащий и длинный.
Бог молчаливых небес не забудет твои грехи —
так постарайся теперь избежать хотя бы огрехов.
Пестуй вниманье, усердствуй, вплетай янтари во мхи,
а в корабельный канат — тройняшки лесных орехов.
Будет расти у лесов лишайника борода,
будут чернеть хутора средь озёр и пашен,
и скандинаволикие города
к нашим твореньям приколют булавки башен.
И мы проснёмся на зябкий крик петуха
и перестанем считать свою жизнь напрасной
там, где дорога в лесах, как согласный глухой, тиха,
а побережья морские тягучи, как долгий гласный.
44
III. Романсеро старого Тарту
Кто"то любит этот город,
островерхий, стародавний,
эту речь с распевом гласных
и речные якоря.
И восходит в парк нагорный,
глядя, как по склонам дальним
убегает вниз и гаснет
черепичных крыш заря.
Как фасады родовиты,
как средневеково гнётся
улиц каменная узость —
на утеху молодым...
Только тень моя плетётся
вдоль стены, плющом увитой,
словно дерптский студиозус,
стихотворец, нелюдим.
Выбегут девчонки в шортах
из кофейни тесной, людной,
ангел с бронзовой печати
провожает их домой.
Кто"то любит этот город,
а меня никто не любит,
вся душа полна печали,
говори хоть ты со мной...
Струны каменной гитары
натянув в погожий вечер
и захлопнув дверцы низкой
недочитанный роман,
расскажи мне, старый Тарту,
про удел наш старый, вечный —
одиночество, и книги,
и почти пустой карман.
1990–1991
45
ОСЕННИЙ ВЕЧЕР В РИГЕ
Ещё не успела дождями залиться
старинная часть прибалтийской столицы,
ещё сувенирным отливом лоснится,
открыточным глянцем, цветной суетой.
Подсвеченной улицей правит до срока
вечерних досугов игра и морока;
дрожит погребок от тяжёлого рока,
от тяжкого Рока, от жизни крутой.
В лучах синеватых смещаются краски,
танцует толпа и заходится в пляске,
барокко и готики ветхие сказки
к чему перелистывать им, молодым!
Что минуло — сгинуло, царствуй, Сегодня,
без бремени времени в мире свободней,
и сумрак мигает, лукавая сводня,
и мальчик на девочку смотрит сквозь дым.
Играйте, сменяйтесь, лучи неживые,
пусть бедствует, слёзы точа дождевые,
квартал по соседству — дома нежилые,
открыточной улицы дальний тупик:
умрёт, и воскреснет, и будет не первым;
порядок вещей перекручен и прерван,
и музыка молотом лупит по нервам,
всё тленно, и пена в стакане кипит.
Не в том даже дело, что мы постарели:
мы были другими уже с колыбели.
Иные канцоны поют менестрели,
под сводом стрельчатым гитарой звеня.
И наши прозренья немногого стоят —
так здравствуй же, осень, веселье простое,
и город, блестящий чужой красотою,
и музыка злая, и жизнь не своя.
2002
46
Armenica
ЦАХКАДЗОР
Кричит глашатай, плакальщицы воют,
подмигивают шутовские маски,
законы мира кованы веками,
жестоки, и бесстыдны, и просты...
Но покачал кудрявой головою
неграмотный каменотёс армянский —
и вырезал на нищем сером камне
плетёные узорные кресты.
Не пить, не умствовать, не издеваться,
а просто ускользнуть из"под надзора
и принести неслыханные речи
и голову, презревшую закон,
и преклонить на камень ноздреватый
тысячелетней церкви Цахкадзора,
там, где желтеют тоненькие свечи
у голого подножия икон.
1975
47
ЭЧМИАДЗИН
По стенкам с золотым плетеньем
клубятся ладанные тени,
резные грифы скалят зев;
монах, похожий на икону,
стоит, к расщелине оконной
глаза персидские воздев.
«Эчмиадзин, моя святыня,
моя твердыня и покой,
истрать мой век — и прах покрой
плитой с распятьями витыми...»
И чудом спасшийся паломник,
чей век цветущий переломлен
турецкой саблей пополам,
придёт от выжженных селений —
и шепчет, преклонив колени,
тысячелетним куполам:
«Эчмиадзин, моя печаль,
моя слеза на небе звёздном,
моя звезда над миром слёзным,
покров истерзанным плечам...»
И я, спустившись с белых гор,
приду на монастырский двор;
«Зачем ты здесь?»— забьются свечи,
и звякнет камень от подков
моих разбитых башмаков;
я улыбнусь и так отвечу:
«Узреть твой каменный узор —
мне больше ничего не надо,
Эчмиадзин, моя отрада,
моя заря над кромкой гор».
1975
48
САЯТНОВА
Стояло лето в Ереване,
на дымно"сизый камень стен
и на асфальт под деревами
узорная ложилась тень.
Но, не печалясь ни о ком,
как белый лёд в разгаре лета,
стыл барельеф — лицо поэта
над вечно бьющим родником.
Да, для таких весь мир — приют
и золото не много значит;
да, о таких ночами плачут
и песни на заре поют.
Таких не губят злые сечи,
не судят гневные цари,
и горные монастыри
кладут десницу им на плечи,
чтобы потомков дальних племя
твердило наизусть слова:
«Теперь не то. А было время,
когда здесь жил Саят"Нова».
1978
49
Italica
ПОКИДАЯ РИМ
Мы улетаем рано утром,
когда на горизонте плоском
спят города, тысячегранны,
огнём ночей утомлены;
и уходя, обличьем смутным,
отображеньем, отголоском
несём с собой чужие страны,
душистый дым, цветные сны.
Они живут неодолимо
и ожидают только срока:
отвлечься, замолчать, забыться —
и вот в лицо задышит зной,
и терракотового Рима
жизнелюбивое барокко
растёт, тревожится, клубится,
играет пылью водяной.
И там, вокруг себя не глядя,
в фонтанной пылевой прохладе,
не слыша медленного звона
соборного, к листу склонясь,
забыв о ремесле и плате,
как бы с самим собой в разладе,
художник с площади Навона
однажды нарисует нас.
И мы сойдём с того портрета,
объём и краски обретая,
и без труда на их наречье
с прохожими заговорим.
Нас примет улица крутая,
обнимет каменное лето,
холмы поднимут нас на плечи,
и Вечный Рим… душистый дым…
1986
50
НА КОНГРЕССЕ В НЕАПОЛЕ
Пришла осенняя пора,
но длится позднее цветенье —
на пышность летнюю намёк.
В Неаполе ещё жара,
и переулок, полный тени,
крадётся к морю подшумок.
Шумят лавчонки — жизнь пестра,
а что во зло и что во благо,
мы сами как"нибудь решим.
Сам выбирай, куда пристать —
дышать приморской тёплой влагой
иль резкой свежестью вершин.
Или в тиши библиотек,
в тени музейной скройся, празднуй
наш тихий праздник без потерь.
И будет молодость тебе
свои нашёптывать соблазны —
скажу одно: не слишком верь.
Премудрость, светоч бытия,
взойдёт и ничего не спросит
над входом в потайную дверь;
а злая молодость твоя
тебя измучает и бросит
быстрей, чем кажется теперь.
А нынче — площадь перейди,
мелькни в толпе, на пёстрой фреске,
и кто"то улыбнётся вслед,
и всё, по сути, впереди,
как мне сказал один профессор
восьмидесяти с лишним лет.
2002–2008
51
ПОМПЕИ
Нам легко говорить, что судьба не слепа —
не при нас этот мир надломился и треснул…
А в Помпеях сезон, и туристов толпа
на сожжённые трупы глядит с интересом.
Где"то нежится город — услада сердец,
тент кофейни трепещет под ветром с залива,
и хлебнёт из бутылочки местный певец,
и струна забренчит о любви прихотливой.
Но оглянешься — прошлое не улеглось,
только пылью раскопок припудрены раны.
Бродят мысли немые по улицам врозь,
пляшут мёртвые страсти на фреске багряной.
Оттого ли приморская сладость не впрок
и вино не туманит, как будто и не пил?
В город райской поры не отыщешь дорог,
и отчизна души обращается в пепел.
Я поймаю мотив и слова подберу —
пусть простят нас, живущих, неправый и правый,
от которых осталось не зло, не добро —
только строчка на камне да полость под лавой.
И скажу — на примете есть песня одна,
может, нынче исполним, поддержим веселье:
Я вернусь, когда будет в Помпеях весна,
и погибшие встанут, и город заселят.
2002
52
Indica
КХАДЖУРАХО. «ХРАМЫ ЛЮБВИ»
Рельефов каменная пена
покрыла ярусы стены.
Среди других — такая сцена:
фигурки замерли блаженно,
узлом соитья сплетены.
Здесь вера положила чёткий
предел запрета и стыда.
Была и яростной, и кроткой,
но этой радости короткой
нам не прощала никогда.
И только в храме Кхаджурахо
смотрело божество любя,
без отвращения и страха,
как услаждают дети праха
своих любимых и себя.
1981
53
БЕНАРЕС
Варанаси, праведный Бенарес,
коридоры улочек кривых,
где толпятся все века, не старясь,
на асфальте грязных мостовых!
Не вздыхай и руки не заламывай:
мы родимся вновь, как ни умри,
и опять увидим берег храмовый
в медном блеске утренней зари.
И на этот берег светозарный
помолиться при рожденье дня
по лоскутной улице базарной
велорикша повезёт меня.
И лицом к заречному восходу,
повторяя древние слова,
в лёгкую и ласковую воду
я войду, как в руки божества.
И всплывёт из пустоты кромешной,
как на прошлой грани бытия
дивный город, ветхий и безгрешный,
со слезами покидала я.
1981
54
БОМБЕЙ
Вспоминаю нежданно
белый город высокий у врат океана,
растворивший ворота навстречу волнам.
Полулёжа в тени у подножья отеля,
два бездомных индийца на звёзды глядели,
не завидуя нам.
Никогда, никогда не кончаются годы,
всё стоят города и качаются воды,
и народы учителя просят: «Ответь!»
И ученье твердит, за страницей страница,
что мудрее всего — ни к чему не стремиться,
ничего не иметь и на звёзды смотреть.
1981
55
КАЛЬКУТТА
За тропиком Рака — парная жара,
и тянется город Калькутта.
Здесь звери — как боги, им храм — конура,
а боги, как люди, межзла и добра,
а люди, как зверь, без приюта.
Асфальт неметёный, постель из тряпья,
а ночь раскалённая длится.
Так вот что зовут «колесом бытия» —
и прямо глядеть не осмелилась я
в точёные тёмные лица.
Ты снова родился — так плачь, теребя
иссохшие тёмные груди,
расти, голодая, плодясь и любя,
умри — и улыбкой проводят тебя
божественные зверолюди.
Муссонные ливни, сухие ветра —
и ты на земле, как без кожи,
без дома, без крова — усни до утра
на твёрдом асфальтовом ложе.
За тропиком Рака — парная жара,
вращается время, и длится игра,
у птицы гнездо, у лисицы нора,
за что же, о боги, за что же?..
1981
56
Rustica
* * *
Одинокий костёр на кромке земли
у озёр, где тонет заря.
А вокруг — никого. Должно быть, зажгли,
а потом позабыли и спать ушли,
и горит он, и светит зря.
Как мы строим усердно, любим, творим,
как слова подбираем, наносим грим
и выходим вещать во тьму.
Каждый мнит себя первым, а не вторым,
позабыв, что прошли Афины и Рим,
так и нам суждено, а мы всё горим —
неизвестно, зачем, кому?
Ты не гасни, гори, я здесь постою,
все ушли, а я постою.
И в огонь посмотрю, и песню спою —
пусть не звучно, зато свою.
И, взлетая, искрясь в небесной дали,
Бога вечных стихий за меня моли,
одинокий костёр на краю земли,
на озёрном, лесном краю.
2004
57
СЕЛЬСКИЙ ПЕЙЗАЖ
Три2четыре коровы на мелко2цветном лугу.
Из дуплистой ветлы пустая торчит бутылка.
Огибая холмы, изогнулись рельсы в дугу.
Лесопилка. Лесов отдалённых сизая пилка.
Поспешить на огонь хорошо знакомой избы.
Завтра в речку да в баньку — отмыть дорож ную копоть.
Послезавтра… ну что? Может быть, сходить по грибы.
Если бы да кабы. Но до леса топать и топать.
Впечатление, что леса, как здешний народ,
разбежались подальше, спились или постарели.
Дальше к северу есть леса благородных пород —
золотая сосна и меха чёрно2бурой ели.
Дальше к югу кудрявятся клён и веселый бук,
а у нас — лесопилка молотит деревья в крошку…
В огороде кудрявятся щи. Колорадский жук
тихо гложет свою — а точнее, нашу — картошку.
Затаиться в глуши, где вещи, а не слова.
Из крылатых надежд хоть одну поймать на излёте.
Сладить новый чердак и забор, поколоть дрова —
всё из тела лесов, из смолистой, душистой плоти.
Пусть рассеется мысль: не честней ли жить в городах,
в чьей крови — только мёртвая нефть и её отходы,
чем скрываться в тиши, и топтать деревянный прах,
и питаться, и греться живою душой природы?..
Гнать ненужные мысли. По стопкам разлить питьё
из берёзовых почек, пользительное для почек,
и по маленькой выпить за наше житьё2бытьё,
за дешёвенький отдых, за ситцевый луг в цветочек.
Свет закатный потух, пунктуально пропел петух,
тишина и прохлада приходят на смену зною,
лишь к полуночи в окна стучит коллективный дух
колорадских жуков, беспощадно убитых мною.
;;;; 2007 ;., ;;;;;;; ;;;;;;
58
НА ГОРНОМ ПРИВАЛЕ
Сизым крылом заслонила арча
острые дали в разлёте предгорий.
Кто у скалы, на гитаре бренча,
песню выводит и с вечностью спорит?
Бард безымянный! В чаду бытия
вряд ли всю жизнь проживёшь, напевая.
Да и надолго ли вольность твоя —
ненастоящая жизнь кочевая?
Он говорит: «Пусть пора подошла,
сроки, которые трудно просрочить,—
не умолкает цыганка2душа,
всё бы ей странствовать, петь да пророчить.
У горизонта синеется срез —
лезвие горное, сколок неровный.
Там заживём мы на кромке небес
жизнью не подлинной, но баснословной.
Не прерывайте же, дайте сберечь
то, что твердит мне сквозь гомон нелепиц
горных потоков бессвязная речь —
древних гигантов младенческий лепет».
Так он ответит. И мы разглядим
за перевалом, прорезанным косо,
далью уменьшенный облик долин —
песни и жизни грядущей набросок.
2003
59
* * *
Трудно быть рабочей женой
при беспутном и пьющем муже?
Успокойся, поменьше ной,
всё могло быть гораздо хуже.
Даже время не всё берёт.
С нами дети, с нами работа —
и способность, глядя вперёд,
в сотый раз ожидать чего2то.
Выйти в лес и на острова,
свой маршрут прикинуть на вырост.
Пусть подсушит жар костровой
травяную, хвойную сырость.
Созовём мы лучших гостей
на смолистый и дымный ужин.
Бросьте ругань в адрес властей,
всё могло быть гораздо хуже.
Лучше вспомним песенный строй,
расчехлим родные гитары.
Пусть вокруг не курортный рай —
ну их вовсе, эти Канары.
Всё, что нужно пройти, пройдём,
стойко вынесем всё, что носим,
и с улыбкой вернёмся в дом,
обживать рабочую осень.
И спасибо скажем весне,
и поклонимся зимней стуже,
потому что в этой стране
всё могло быть гораздо хуже.
;;;; 2005 ;., ;;;;;;;;; ;;;;;
60
Civilia
СЕРОЕ СОЛНЦЕ
На смерть Мандельштама
У ворот Ерусалима
солнце чёрное взошло.
О небо, небо, ты мне будешь сниться!
Жил Александр Герцович,
еврейский музыкант.
(О. Э. Мандельштам)
Осип Эмильевич! Снег по дороге несётся...
ах, извините, не ходят дороги сюда.
Осип Эмильевич, солнце, Вы видите — солнце!..
Что это? Серое... Тусклая, злая слюда.
Лежит под солнцем серым,
под снегопада перьями
на сотни вёрст без меры
Российская империя.
И если крикнуть: «Мандельштам!» —
Ответит эхо: «Помер».
На тело штамп — и в дело штамп:
зека такой2то номер.
Над зоною позёмка
седым огнём горит
и медленно, незвонко,
чуть слышно говорит:
«Здесь вихри связаны узлом,
здесь не цветут черешни,
и череп наголо обрит,
и лёд сменяет зной.
И только профиля излом
с горбинкою нездешней
ещё бунтует и горит
последней белизной...»
Небу не присниться,
звёзды облетели.
Где Ваши ресницы,
длинные, как тени?
61
Нева, Таврида, Греция
и тот полуподвал,
где Александр Герцович
на скрипочке играл?
Но если крикнуть: «Люди!» —
ответит эхо: что ты!
Им не до чьих2то судеб,
у них свои заботы.
Что им певцы да гении,
что им чужое горе...
Но крепнет ветра пение,
и в нём звучит другое:
«Метель над лагерем стоит,
и зону снег заносит,
но ты молчишь, и я молчу,
а ветер валит с ног.
И только маленький старик,
худой и длинноносый,
подносит скрипочку к плечу,
упрям и одинок...»
Мы далеко не первые,
кто знает и клянёт,
Российская империя,
твой лицемерный гнёт:
но гор не сдвинет слово,
а дела — нет,
и он не взглянет снова
на белый свет.
Но вьюга, доски лагеря
встряхнув, встаёт
и вихрями, как флагами,
взмахнув, поёт:
«Ужесли “жид” — так Вечный Жид,
бессмертное неверие,
смычок в руке завертится
и мчится, будто в бой.
Весь мир перед тобой дрожит,
Российская империя,
но Александр Герцович
смеётся над тобой...»
62
...Иначе кончить не могу:
ни ада нет, ни рая.
А есть одно: в седом снегу
Лежит он, умирая.
А снег всё несётся —
кружись снег, кружись...
Прощай, моё солнце...
Прощай, моя жизнь...
Я улетаю с вьюгою
в заоблачный полёт...
А вьюга всё баюкает,
а ветер всё поёт:
«В последний раз, в последний раз
метель сплелась с метелью,
ни водкою, ни шубою
не оттянуть закат.
И впадины семитских глаз
горят огнём смертельным,
но всё играетШуберта
безвестный музыкант...»
Сквозь ресницы гнойные
меркнет свет земли.
Пьяные конвойные
песню завели.
«Крутится,
вертится
шар
голубой...»
Александр Герцович,
возьми меня с собой!
...Лети, метель, по белу свету
и отходную пой поэту.
Он замолчал — ликуй, Империя,
его лицо белее льна.
А из растрёпанного облака,
как серебряное яблоко,
выкатилось солнце серое —
равнодушная луна.
1973
63
СЕМЕРО НА ПЛОЩАДИ
На 10летие демонстрации протеста
на Красной площади 25 августа 1968 года
Тот день втихомолку празднуя,
представим себе ясней:
был август, и площадь Красная,
и семь человек на ней.
Спокойные и упрямые
средь воплей и беготни —
двенадцать било, друзья мои,
и час этот наш, друзья мои,
собьёмся тесней, друзья мои,
мы нынче совсем одни.
Явили своё могущество
стратеги из2за угла,
и строчка железных гусениц
Европе на грудь легла.
О город, ставший казармою,
мужайся, ты не один.
Ты кормишь чужую армию?
Мы тоже собрали армию,
твоей обороны армию:
две женщины, пять мужчин.
Одни мы на Лобном острове,
без пищи и без воды,
и берег пустой захлёстывает
солёный прибой беды.
Но вдаль поглядите — видели? —
встаёт над водою флаг.
Приветствую вас, спасители,
возьмут нас на борт спасители,
и нас отвезут спасители
на архипелаг Гулаг.
И будут нам стены толстые —
молчать и вестей не слать.
И будет народ безмолвствовать —
извечная тишь да гладь.
64
Но сквозь тишину бесстрастную
на все понуканья властные,
на все кривотолки злобные
спокойно звучит ответ:
что есть ещё площадь Красная,
и есть ещё место Лобное,
высокое место Лобное,
где клином сошёлся свет!
1978
65
ЯСНЫМ УТРОМ МАРТОБРЯ,
ИЛИ НОВЫЕ ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО
Зевает рассвет, неумыт и небрит,
за окнами кухонь и спален.
Безумная выдумка, месяц2гибрид,
увы, оказался реален.
В глуши межсезонья, под вечным дождём
и небом устойчиво серым
давно мы и вольности летней не ждём,
и в снежную свежесть не верим.
И кажется, как ни морозь и ни грей,
пейзажне изменится в окнах.
Весь год под нулёвку подстриг брадобрей,
и год состоит из одних мартобрей,
на улице очередь мокнет.
А где2то тепло предвещает восход,
сверкают снега, холодея.
От тёплого моря до горных высот
леса зеленеют, и шишка цветёт
под носом алжирского дея.
Так минули годы — бездарная прыть,
где только слова «запретить» и «закрыть»,
казалось, исполнены смысла.
К природе? Но слякоть была, как назло,
такая, что даже асфальт развезло
и даже бетонка раскисла.
Какой нам откроет грядущее вид —
цветами прогресса ли нас оживит,
сугробы террора замесит?
Подходит к концу, не свиреп и не добр,
бесснежный, безлиственный, блёклый мартобрь —
российский особенный месяц.
1988
66
Neohellenica
НОВОГРЕЧЕСКИМ ПОЭТАМ НАЧАЛА ВЕКА
I
На дымных склонах гор опять расцвёл шиповник,
И пахнет вечностью тысячелетний прах.
Не скучно ли тебе на синих островах,
Мечтатель2служащий, тоскующий чиновник?
Бумажный шум контор. В Афинах пыль и зной.
Сухие улицы наклонны и щербаты.
Задворки Запада, родимые пенаты,
Гористый клок земли, от моря кружевной...
Все песни сложены. А что осталось мне?
Мне — византийский тлен, и паруса во сне,
Тропических морей пленительные будни;
И мальчик из кафе — трущобный Антиной,
И, верно, пуля в лоб, когда вернусь домой
Из департамента в четыре пополудни.
II
Просохли улицы, и вечера светлей,
Смягчились городов высокородных грани —
А нам куда бежать прозрачным летом ранним
От лёгких помыслов, от ласковых ветвей?
Сквозь тень оград шумит столица монотонно,
Каштана мелкий цвет ложится между строк,
Тошна умеренность, и сладостен порок,
И рифма налилась, как яблоко Ньютона.
А если наверху, в окошке полукруглом
Чиновник молодой с лицом худым и смуглым
Глядит на улицу, на ранние огни —
О прошлом не вздыхать, век не проклясть железный,
А попросту сказать: «Ну как, ну что, любезный,—
Опять проходит май, а мы с тобой одни?»
1977
67
* * *
;;;;;; ;.
Когда тебе приснится дождь, и ночь темна,
огонь маячит —
то моё сердце в одиночестве, без сна
тихонько плачет.
(Греческая песня)
Грядущее полно тумана,
Эммануил, Маноли, Мано,
И появляется нежданно —
Как ни смотри, не уследишь.
О том, что было, помним вкратце,
Тому, что есть, пора кончаться,
И на заре дожди стучатся
В железо светлых наших крыш.
Сирень небесная клубится,
И сизый город2голубица
Косым дождём размоет лица,
Печать положит на уста.
Но странен памяти обычай:
На стёртом полотне обличий
Опять проступит профиль птичий
С морщинкой горькою у рта.
Нет, я не поклянусь обманно,
Эммануил, Маноли, Мано,
Что сниться стану, тенью встану
Над полусмытой суетой.
Но если дождь в окне маячит
И улиц очертанья прячет—
Ты помни: сердце тихо плачет,
Как говорится в песне той.
1977
68
ПЕСНЬ ГРЕЧЕСКОГО ИЗГНАННИКА
Ребёнком на чужбине я плакал, слыша твоё имя.
Взрослый, я плачу оттого,
что вижу тебя вблизи, Матерь Божья.
(Костас Варналис, «К отчизне»)
Провёл я детские года
под звёздами чужими
и в самый первый раз тогда
твоё услышал имя.
Прибой чужих морей лизал
чужих столиц подножья,
и я заплакал и сказал:
«Отчизна, Матерь Божья!»
И стал мне край чужой не мил,
свет городов не светел.
Я столько лет к тебе спешил
в дожди, снега и ветер,
по вёрстам палого листа,
по глине бездорожья;
и слёзы дождь смывал с лица,
Отчизна, Матерь Божья.
И я ступил на берег твой,
в твои сады и горы;
за мной задвинул часовой
ворот твоих затворы.
Увидел я — ты злом горда
и правду кличешь ложью;
и плакал я, как никогда,
Отчизна, Матерь Божья.
1976
69
Varia
ОПЫТ ЛЮБОВНОЙ ЛИРИКИ
За бутылкой вермута в предвечерний час
о любви отвергнутой поведём рассказ.
О любви, отжившей срок — ты не плачь над ней —
и протекшей, как песок, через пальцы дней.
На полях своих трудов, светлые умы,
про любовь, она же кровь, не напишем мы.
Нам на языке таком изъясняться грех,
а неписаный закон — непреложней всех.
В час веселья праздного, под гитарный бой
про любовь напрасную, как умеешь, спой.
Всё проходит в свой черёд — вспомним, отстранясь;
не подумайте чего, это не про нас.
1997
70
БИБЛИОТЕЧНЫЙ СОНЕТ
На перекрёстке дней, в сплетении времён,
в сумятице имён, в разливе книжных полок
ты полон шелеста и вечностью пленён,
сегодняшнего дня затерянный осколок.
Но выгляни в окно — и вот он, тут как тут,
уменьшен высотой, распластан, как на блюдце,
непостоянный мир, где плачут и смеются,
любовью тешатся и горю счёт ведут.
Текучая толпа и вечная страница —
одно из них с тобой, другое только мнится,
всяк выбирает сам — смотри, тебе видней.
Потом не пожалей; да будет век твой долог
в сумятице имён, в разливе книжных полок,
в сплетении времён, на перекрёстке дней.
1978
71
ЧИТАЯ БРОДСКОГО
1. Надпись на поздравительной открытке
Пустая чаша старого фонтана.
Замшелый, потемневший мрамор нем.
И только дождь рассеянный над ним
роняет капли — скупо и спонтанно,
и статуя, побита, но горда,
простёрла лиру в небосвод бесцветный,
где межветвей скрестились провода.
Тебя ли зрю, Кастальская вода
в садах российской Музы трехсотлетней!
Век восемнадцатый грустил и пел,
век девятнадцатый страдал и мыслил,
двадцатый всё по2новому расчислил,
но под конец утратил стиль и пыл,
и той воды давно никто не пил…
Но чья2то тень ложится на статую,
и рыжий человек с лицом усталым,
склоняясь над фонтаном опустелым,
горстями пьёт не воду — пустоту.
И пустоты живительная влага
питает дух. И сохранит бумага
его прозренья и холодный блеск.
Вновь возведён — от немоты вполшага —
поэзии сутулый обелиск.
Мы этот миг, блистательный, но краткий,
изобразим на глянцевой открытке,
задумаемся (надо свой привет
сопроводить каким2нибудь двустишьем)
и «Бродскому Иосифу» подпишем,
«с почтеньем и с любовью — в дальний свет.
В подарок от родных небес ненастных —
букетик рифм, простых и диссонансных».
1989
72
2. На смерть поэтов
Квадраты крыш разбросаны по склонам —
цветною смальтой на холме зелёном.
Леса, селенья, пашни и стада
ненастье пузырём облепит бычьим,
предохраняя землю, как обычно,
от плесени и Страшного суда;
но Джона Донна бронзовый глагол
ужне смыкает с небесами дол.
Январский Понт раскачивает воды,
линялые от стирок непогоды.
Пустые ветры веют из степей;
покинутая лира намокает
и только сиплым звоном намекает,
что пройдена ещё одна ступень
и Публия Овидия рука
не тронет струн, расстроенных слегка.
Налёт времён густеет на сонете,
как прозелень на бронзовой монете.
Что время дарит, нам легло на плечи,
но всякому уменью есть предел —
не нам дано заполнить тот пробел,
манящее зиянье в русской речи,
и Бродского Иосифа печать
страстям и гневу повелит молчать.
2002
73
3. Подражание немецкой народной балладе
Крутись, крутись, моя прялка,
плети золотую сеть.
Властителя дело — править,
певца назначенье — петь.
Жил2был миннезингер Йозеф,
славнейший в стране певец,
познавший мудрость творенья
и тайны людских сердец.
Вот минул день Валентинов,
весёлый смолк карнавал;
певца всемогущий герцог
на суд неправый позвал.
«Ах, Йозеф, рыжий Йозеф,
не праздны ни стар, ни мал,
лишь ты не пахал, не сеял
и ратной служ бы не знал».—
«Ах, герцог, сударь мой герцог,
напрасна такая речь:
мне лютня тяжеле плуга,
а слово разит, как меч».—
«Ах, Йозеф, рыжий Йозеф,
о чём ты, Бог с тобой!
Ужесли молчать не можешь,
деянья мои воспой.
Воспой мою власть и мудрость,
и доблесть в ратном труде —
и будет тебе моя милость,
какой не найдёшь нигде». —
«Ах, герцог, сударь мой герцог,
от века волен певец
прославить мудрость творенья
и тайны людских сердец.
Вот меч, и рыцарский герб мой,
и труд до скончанья дней;
а милости ваши, герцог,
придворным певцам нужней».—
74
«Ах, Йозеф, дерзкий Йозеф,
как смел ты перечить мне?
Ступай теперь на чужбину,
живи в чужой стороне.
Лисицы имеют норы,
а птицы спят в гнезде;
ступай за моря и горы,
покоя не знай нигде».
Крутись, крутись, моя прялка,
плети золотую сеть;
пускай властители правят —
певцы не устанут петь.
Жужжит, шумит моя прялка,
звенит золотой струной;
на двадцать четыре года
покинул он край родной.
На двадцать пятую зиму
промолвил герцог: «Пускай
славнейший мой миннезингер
вернётся в родимый край.
Пусть славит творенья мудрость
и тайну людских сердец,
верну ему свою милость —
скачи, торопись, гонец!»
Ах, герцог, поздно, герцог,
какой в раскаянье толк?
Не бьётся гордое сердце,
и голос навек умолк.
В канун святого Адельма,
когда кончался январь,
уснул миннезингер Йозеф
и встанет теперь едва ль.
Крутись, крутись, моя прялка,
выходит чёрная нить;
того, кто уснул на чужбине,
в родном краю не забыть.
Так плачь, земное творенье,
воитель, пахарь и жнец;
пролейтесь, горькие слёзы,
из глуби людских сердец.
1998
75
ПОТЕРИ
Рассуждение в манере Бродского
Это было и есть — никуда не деться.
Мы доподлинно знали: эти младенцы
не запомнят отца. Истекает срок.
Это был наш друг, мы его теряли,
и закончить «Проблемы (на материале
хроник царства периода)» он не смог.
Вот и канул, как все, в никуда и в нечто;
да и где он лежит, тот путь бесконечный,
поднебесных садов голубой настил,
продолжение срока, что был недолог,—
то ли в новом рожденье (он был индолог),
то ли в царстве небесном (он крест носил).
Может быть, и нигде, и на самом деле
мы являемся в мир без смысла и цели
и живём наугад, как растёт трава,
и исчезнем во тьме, в пустоте, в провале.
Так ли это? Не знаю сама, права ли.
Хорошо, если нет,— ну, а вдруг права?
И ещё: проходил по городу кто2то,
рассуж дая… о чём? Ни о чём.
Пустоты,
мёртвый город, выжженные леса.
Это был наш друг, мы его теряли,
дни и месяцы разум с него стирали,
как стирают неверный чертёжс листа;
нынче даже не знаю, в какой больнице
оболочка пустая его хранится,
постепенно теряя черты лица.
Допускаю, что смерть — подобье порога,
за которым горит невечерний свет;
но безумие — это сумерки Бога,
не богов скандинавских, которых много,
а единого, то есть — другого нет;
то есть — гаснет единый источник света,
и последняя связная песня спета:
всё, что будет потом, назовётся «бред».
И ещё… но постой, кончать не пора ли?
Если снова начну: «Мы его теряли»—
бесконечно затянется мой сюжет.
76
Почему2то приходят на ум раскопки:
слышен в стуке лопат отголосок робкий
песнопений о битвах, богах, пирах.
Это было — ну что ж , никуда не делось,
вот твоя «Илиада», Афины, Делос:
проржавевшая бронза, осколки, прах.
Смысла нет, не удерживай то, что было:
оползает, как осыпь, скользит, как мыло,
бесполезно цепляться, кричать: «Не дам!» —
ускользнёт и уйдёт, как душа из тела.
Так2то, друг мой. Наверно, я повзрослела,
и давно бы пора — к тридцати годам.
Люди сеют доктрины, крутят да вертят,
а по2моему, просто боятся смерти,
вот и пишут — всё вилами по воде.
Растворится душа, как тлеют останки,
и окончится путь наш на полустанке
под названьемНичто, Никогда, Нигде.
1986
77
ВЕЧЕР В ЮЖНОЙ ФРАНЦИИ
Вере Масловой/Лесерф
Картинки мира и природы для нас давно не цель, а средство,
но на вопрос о цели высшей ответить мало кто готов…
На копья рыцарской ограды склонились розы в форме сердца,
и средиземным ветром дышит щербатый камень городов.
Остаться здесь, у края Рима, у моря мягкого, ручного
и на вопрос: «Вам одиноко?» — привычно отвечать: «Привык».
Здесь начались пути и рифмы — так пусть они сойдутся снова
в солёных травах Лангедока, где белый конь и чёрный бык.
Мистраль, пренеприятный ветер, дерёт за кудри виноградник,
но пляшет город карнавальный, огни по ветру распустив.
Молись за тех, кому не светел, кому не весел вечный праздник
и горек плод дороги дальней — случайно прилетевший стих.
1993–2002
78
ОБРАЩЕНИЯ
1. На статую в русском музее
Башни уходили вверх и прямо,
в линзу неба, в выпуклый овал.
В переулках гетто Амстердама
жил философ, стёкла шлифовал.
Видишь — по пятам плетётся тенью
мудрость бесприютная твоя.
Нас отцы отвергли за сомненье
и чужой не принял в сыновья.
Спит Восток под чёрным переплётом,
громоздится Запад за окном…
Что ж, вернёмся к мысленным высотам,
никого ни в чём не упрекнём.
Белый мрамор, старческая поза,
зал музейный на исходе дня…
Всё как надо, Бенедикт Спиноза,
что ещё ты хочешь от меня?
1974
2.
Небо есть везде — что же ещё мне нужно?
(Слова астронома Тихо Браге,
отправляющегося в изгнание)
А что нам нуж но, Тихо Браге,
когда и белый свет не мил?
Нам нужен только лист бумаги
и заводь тихая чернил.
У нас особая свобода,
свои пределы и права,
когда в земных садах и водах
цветут и пенятся слова.
Не всё ль равно, какие тропы
к тебе вернутся страшным сном,
какой из городов Европы
раскинет крыши под окном,
когда на горле — цепь двустиший,
в ушах — стозвучная метель,
а на пере дрожит и дышит
миров трёхмерная модель?
1981
79
3.
Не елей, не мёд, вино и млеко —
судорогой, блеском, высотой
нам наполнит Доминик Эль2Греко
вытянутый кубок завитой.
В яркий цвет расцвечена тревога,
и дробится зрения броня.
Не уснуть под звёздами Ван2Гога —
под клубками бледного огня.
Чёткий мир подёрнут мутью матовой,
стал неровным маятника стук,
и глаза безумия крылатого
с удивлением глядят вокруг.
1980
4.
Нарисуй нам, милый Пиросмани,
яблоко большое, как луна,
белый хлеб, румяный бок бараний
и бутыль пузатую вина.
Турий рог не выпадет из пальцев,
виноград свисает из корзин,
и поют за здравье всех скитальцев
девять нарисованных грузин.
Не проси у нас монеты звонкой
и работу спешную отсрочь:
нас покрыла чёрною клеёнкой
горная погибельная ночь.
Но когда и нас тропинка сманит
с гор обледенелых в города —
нарисуй нам, милый Пиросмани,
что2нибудь хорошее тогда.
1977
80
ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ ЭТЮД
Цыган,
<...> ты украл моё сердце.
(Из старого танго)
Забытую песенку, память, пропой,
раскройся провалом зеркальным,
рассыпься диковинной, пёстрой толпой
на сорном лугу привокзальном.
Монеты их лиц поистёрли черты
под патиной вечной дороги,
и были, как нищих детишек мечты,
их платья пестры и убоги.
Гласят фолианты о славе твердынь,
где спят мудрецы и владыки,—
но дышит в окошко огонь и полынь
и слышится хор полудикий.
Мы видим: история гонит вперёд,
ликуют и плачут народы.
И кто бы подумал, что сыщется брод
на эти всемирные воды;
что можно,
покинув успех и беду,
где гибнут неправый и правый,
чужого коня увести в поводу
вослед за кибиткой дырявой?
Забудь громыханье великих имён
и каменных стен постоянство,
укройся навеки от плена времён
в широких объятьях пространства.
Поднимется ветер — и в пыль бытия
добавит душистого перца,
засветят в оконце чужие края,
и девушка молвит: «Погибель моя,
цыган,
ты украл моё сердце».
1997
81
УРБАНИСТИЧЕСКИЙ ЭТЮД
Никак не перестанет молодиться
почётно одряхлевшая столица;
и эта площадь, позабыв года,
бульваром заслоняется зелёным,
а к вечеру подкрасится неоном
и улыбнётся в зеркало пруда.
Вы, города, большие города,
текучий бред,
Верхарновы кошмары,
скороговорка сумрачной гитары
и комната в тумане сигарет…
Откройте кто2нибудь окно и двери!..
Я знаю:
скупая правда праведных трудов
растёт из черни вспаханных рядов,
а всё2таки люблю играть и верить
в лукавые обманы городов.
В шуршанье шин, в бензиновом тумане
вильнёт, свернёт и вкрадчиво поманит
в ветшающую переулков сеть:
«Там есть один, где сможешь ты заплакать
и песню небывалую пропеть…»
Попробуй, духу наберись, ответь,
что каждый переулок одинаков:
легли сквозные лиственные тени
на каменные стёртые ступени,
и особняк стеклянным кубом скрыт…
Здесь ж или мы, и в чём нас укоришь?
Вы вспомните без страха и укора
все наши песни, зыбкие, как город,
где луч прямой, что всё пронзить готов,
раскидывается на семь цветов,
пройдя стекло многоэтажной призмы;
и этот ритм, изломанный капризно,
как горизонты в сутолоке крыш.
1979
82
Из раннего
ЭККЛЕЗИАСТ
Прав был мудрец иудейский: ничто в этом мире не ново.
И добавляют поэты: ничто в этом мире не мило.
Вскину я к звёздам высоким костёр лучезарного Слова —
звёзды мигнут и ответят: «И всё? Это всё уже было».
Звёзды под утро погаснут, костёр лучезарный остынет...
Где ты была, моя песня? Какими лучами согрета?
Или крылом просвистела в песках Аравийской пустыни,
или оленем летела по склонам лесистым Тайгета?
Или и вправду сложили тебя на Олимпе высоком
в доме, где ночь напролёт пировали поэты и боги,
я же — всего только странник, тебя услыхавший из окон,
в душную ночь проходя по извилистой горной дороге?
1972
83
ДЕКАБРИСТЫ
Зима 1825 года
Метель петербургская снежными перьями водит,
всё пишет позёмкой вдоль стройных фасадов квартала —
и всё о свободе, поручик, и всё о свободе,
тем более нам о свободе молчать не пристало.
О да, я согласен, холопу не вырасти в Бруты,
и в вольности русской от века ни склада, ни лада;
на площади ветер, морозы сибирские люты —
а всё2таки надо, поручик, а всё2таки надо...
Камин догорает, качается маятник мерно,
за окнами полночь, и явь занавешена снами;
декабрь на пороге, и что2то случится, наверно,
со всею Россией, а в первую очередь — с нами.
1974
84
СОНЕТ
Нине и Сереже
Мы выросли от дерева культуры,
порубленной в двадцатых на дрова.
Наш голос бодр, как сорная трава,
а в душах дрожь, как лист ноябрьский бурый.
Сбежишь под шелестящие слова,
в тень царскосельских крон литературы —
но предъявил и здесь свои права
семидесятый, вкрадчивый и хмурый.
Что ж, приходи, я отложу работу,
мы снова выпьем горького чего2то
за мой успех, потом ещё за твой —
И тихо, тихо, ради Бога, тише,
чтоб кто2нибудь случайно не услышал,
поговорим о вольности златой.
1976
85
ПЕСНИ НОВОГО АРБАТА
I
А над Новым Арбатом рассвет осенний,
а над Новым Арбатом и воздух — лёд.
Пылевидная изморось с неба сеет,
на ветру бесприютном пускаясь в лёт.
Распускаются тучи — грозы бутоны,
рассыпаются бисером ледяным,
и стоят паруса из стекла с бетоном,
на костях переулков возведены.
II
Дробно в стёклах расколотых
голубеет зенит.
А по ком звонит колокол?
Ни по ком не звонит.
Вам не нужен ни реквием,
ни расшитый покров,
прокажённые церкви
приарбатских дворов.
Переносьем прогнившим
провалился проём.
Почерневшие ниши
обжиты вороньём.
Похоронит вас трактор,
деловитый и злой.
Поднатужится, крякнет —
и сровняет с землёй.
Каркнет белой вороною
в чёрном небе набат…
А кого вы хороните?
Мы хороним Арбат.
III
Это врач ампутирует сгнивший палец,
бросьте — скальпель не пуля и не кинжал…
Мы стояли, а стены всё осыпались,
а бульдозер ревел, а асфальт дрожал.
86
В груде щебня и мусора, в тучах пыли…
Ну конечно, всё так — врач флегмону вскрыл.
Ну конечно. Сначала его сгноили,
а теперь ампутируют от Москвы.
IV
России небо пасмурно
в зрачках библейских глаз.
Мы — русские по паспорту,
мы — перекресток рас.
Зияют дыры2кратеры
на мёртвом лбу земли.
Отцы наши и матери
здесь юность провели.
Здесь Элька встретил Лену,
а Лёнька — Руфь…
А лом врубился в стену,
как сабля — в грудь.
Вон сносят чьё2то детство,
а там, в толпе зевак,
стоят мои два деда —
Иван и Исаак.
А рядом с ними… видишь,
как ткань платка груба?
Что — русский или идиш —
молитвой на губах?
И русская — нерусская
в глазах стоит тоска.
Шуршит позёмка хрусткая…
Что, бабушка Москва?
Тоска, спина горбатая,
не врач — палач.
Не плачу по Арбату я,
и ты не плачь.
Не растопить слезами нам
седой зимы.
Не плачь же по развалинам,
ведь живы — мы.
87
Мы — внуки всех дворов его
наперечёт,
и в наших жилах кровь его
ещё течёт.
А ветер — слёзы насухо,
поёт2кружит,
и день — тоска ненастная —
насквозь прожит.
День кончился, ребята,
не прячьте глаз.
Здесь больше нет Арбата,
теперь он — в нас!
1970
88
АРХЕОЛОГИЧЕСКИЙ СОНЕТ
О ГНЕВЕ И ПРИСТРАСТЬЕ
Над головой небесный свод повис,
как скифский чан, обугленный до сини,
а месяц август форму сердца принял
и звёзды спелые роняет вниз.
Колюч и скуден, как шинели крылья,
полынью пахнет мой степной ночлег.
Нам колыбель качал высокий век,
но сколько их лежит под этой пылью.
Вот2вот услышишь: «Где ты, Рим прекрасный?
я здесь один, один в степи безгласной,
где не принять гостей, не ж дать вестей;
мои двустишья ветром рвёт на части...»
Историк, будь без гнева и пристрастья —
а сколько в нас и гнева, и страстей!
1976
89
ИЗ РУССКОЙ ИСТОРИИ
;;;;;;;;;; ;. ;. ;;;;;;
Что ми шумит, что ми звенит далече рано пред зорями?
(«Слово о полку Игореве»)
Что мне шумит, и что мне звенит, о чём мне гудит набат?
Не был я ничем знаменит, не был ни в чём виноват.
Я просто шагнул под ливень стрел, и не было битве края…
А после я просто стоял и смотрел, как кровью закат истекает.
Господи, не хмурь на безвинных лик светозарный Свой,
я только раб Твой, смиренный инок с опущенной головой.
Но ночи в огне (не грешен ничем!), но кровью чернели дни —
и я надел не клобук, а шлем. Господи, не вини!
А после я снова в обитель пришёл, пергамент взял и чернила,
и перекрестился, и сел за стол, и всё написал, как было.
А если осмелился я стонать и слух Твой тревожил плачем —
Господи, не моя вина. Я просто не мог иначе!
Ничто не шумит, ничто не звенит, на двери давно засов,
молчит гранит монастырских плит и синий туман лесов —
но чудится мне: звенят стремена, и ворон над грудой тел…
Господи, не моя вина. Ты этого сам хотел!
1972
90
ПРОХОДЯ ПО КАВКАЗУ
В камнях раскрошенных расселин
сказали нам, что отчий север
седую изморось посеял
в дорожной дождевой грязи.
Мы по горам большим кочуем,
и на песке морском ночуем,
и в воздухе сухом не чуем
далёко зреющей грозы.
Вот так, наверное, когда2то
бродил, украшенный богато
минутным отсветом заката,
в коврах, прошитых бечевой,
через сады, холмы и долы
полуголодный, полуголый,
но всё же певчий и весёлый
цыганский табор кочевой.
1974
91
СОНЕТ О ВЕСНЕ
Над потемневшей каменной стеной,
где смотрят вдаль задумчивые стёкла,
на синий шёлк, на неба сумрак тёплый
звезда скатилась каплей ледяной.
И ночь свежей, и темнота серей,
звучат шаги таинственно и гулко,
густой и тихий воздух переулков
уже тревожит первая сирень.
А в голове теснится строчек рой,
им всё равно — читай или закрой,
им всё равно — печатай, не печатай.
Они приходят, и ложатся в строй,
и знают лишь, что полночью сырой
взошла звезда над крышею стрельчатой.
1972
92
* * *
Сгустилась синева сквозная
бесстрастной ночи
и ничего про нас не знает
и знать не хочет.
Ей звук пустой — театров пенье
и говор рынка;
ей влажный свет огней весенних —
слону дробинка.
Она уйдёт к своим истокам,
за талым ветром,
чтоб те, кто в этажах высоких
не гасит света,
так и не спели, не успели
сказать подробно,
как фонари во тьме апреля
сияли дробно.
1974
93
* * *
Я не знаю, что стало сегодня со мной,—
берега разомкнули кольцо.
Стал высоким и синим край неба стальной,
заметался под ветром камыш, как больной,
и летят эолийской солёной волной
брызги озера прямо в лицо.
В тёмном море мелькнул серебристый плавник —
и опять опустился ко дну.
Ветер тронул страницы зачитанных книг,
прошумел, закрутился винтом — и поник;
быстрокрылое Слово мелькнуло на миг —
и навеки ушло в глубину.
Да, судьбу всех прошедших и мы повторим,
никуда не уйти от неё.
Знаю, рухнет наш город под ветром сырым,
как златая Эллада и мраморный Рим,
и замечется птицей бездомной над ним
непропетое Слово моё.
Не смолкай, не порви горизонта струну,
всё отдам тебе — только постой!..
Но блеснёт плавником — и уйдёт в глубину,
удержать не могу, а за ним — не рискну…
Виноцветная тaласса катит волну
и бросает на берег пустой.
1975
94
НА СЕЛЬСКОЙ ПРАКТИКЕ
С гордою наукой городскою,
с городской заботой и тоскою
мы стоим над тинистой рекою,
где сарай соломою покрыт;
и на нас щемяще и безгневно,
одряхлевшая в скиту царевна,
в два окошка сереньких деревня
из2под крыш монашеских глядит.
Собирайся, мы уходим скоро,
не проси у бабушек фольклора,
не смотри в поля поверх забора,
гладя бок занозистой доски.
Не хватало нам вдобавок этой,
веретённым пением воспетой,
дымом да навозом отогретой,
прелой и бревенчатой тоски!
1974
95
ОДНОКУРСНИКАМ-СТИХОТВОРЦАМ
Кто щебечет, Музой подучен,
кто строчит межземных корней,
а кто просто — бьётся в падучей,
что, пожалуй, всего верней.
Вы не ждали крылатых вестниц —
сами, как могли, поднялись
в гулком эхе бездонных лестниц,
мимо мусорных вёдер — ввысь.
На железных прутьях перила,
в штукатурочных струпьях клеть…
Отойди от нас, Пиэрида,
отойди, не мешай болеть.
1975
96
* * *
;. ;;;;;;;;;;
Ива у реки Адо...
(Из японской поэзии)
Всё та ж е я — ни тайн, ни бед —
как раньше, до прощанья,
живу за дымкой полусна,
и всё моё — со мной.
И никого со мною нет,
когда в лесах Тянь2Шаня
стоит немолчная весна
и грохот водяной.
За небреженье мстит судьба
учёному ребёнку,
я только в книгах знаю толк —
моя ли в том вина?
Так я спрошу одну тебя
и фрейлину2японку,
чья повесть, как узорный шёлк,
летуча и длинна.
К советам мудрости твоей —
перевернуть страницу,
понять, простить и всё забыть —
прибавится одно:
не лучше ли дождём ветвей
над берегом склониться,
всё помнить и никем не быть
под шум реки Адо?
1981
97
* * *
Помяните царей, покоривших двенадцать морей,
и да будет их сон безмятежен в святых базиликах.
В золотой Византии, прекрасной отчизне моей,
есть и время, и место подумать о мёртвых владыках.
Над предгорьями больше не мечется пение нимф,
увлекающих путника в дебри языческой ночи,—
только ладан чадит, мёртвым золотом теплится нимб,
и глядят из2под нимба недвижные, мёртвые очи...
Не на камне стоит наша слава — на прошлых веках,
и никто ничего не разрушит… никто не исправит…
Нет спасения, князь! Цепи мёртвых веков на руках.
В базилике темно. Византийское золото давит...
Обещаешь помочь, увезти по проливам чужим
в города деревянные, солнцем чужим залитые.
Увезти увезёшь, но скажи, как я буду там жить
без прекрасной отчизны моей — золотой Византии?
1978
98
ОВИДИЙ СРЕДИ ГЕТОВ
Я выучил язык степей, что мне постыли,
сложил на нём стихи и гетам произнёс.
И геты слушали, в щиты ладонью били,
и был восторжен взгляд под шапками волос.
«Как чайки плачут, гость, кто их учил — не ты ли?
Какой солёный Понт — не от твоих ли слёз?..»
Здесь тоже можно жить, когда уж так пришлось,—
закутаться в меха, пить молоко кобылье...
Здесь тож е есть весна, цветут не хуж е вишни,
и та же самая стоит — но только выше —
вон там, на севере, знакомая звезда;
но горе, горе мне — и холодно, и душно,
но горек, горек хлеб, предложенный радушно,
горька и солона понтийская вода.
1974
99
ВЕНОК СОНЕТОВ
;;;. ;-;;
I
Не стоит удивляться — это я
на улицах, обрызганных весною.
Морозная размокла колея,
и оттепель уступит место зною.
И пусть полуденная толчея
туманит ум заботою земною —
пестреет Вымысел передо мною,
как ворох театрального тряпья.
Я наряжаю в эту мишуру
воображенья своего игру,
пускаю полетать под небесами,
и вновь ловлю, слова соединив,
и всякому, кто слушать не ленив,
рассказываю сказки с чудесами.
II
Рассказываю сказки с чудесами.
Здесь не назваться “первым” иль “вторым”.
Здесь фабулы менялись адресами,
а волшебства... но их не мы творим.
О флот под золотыми парусами!
Мемфис, Багдад, Афины, Вечный Рим,
Ганс Андерсен, Перро и братья Гримм
заговорят живыми голосами.
Кто отливал кривые зеркала,
в которых жизнь летуча и смела,
и за какими водами2лесами
ждут срока небылицы всех времён?
Вот вариант мой. Соблюдён канон,
а хорошо иль нет — судите сами.
100
III
А хорошо иль нет — судите сами,
окажетесь умны — или смешны.
Что достоверней — мы иль наши сны,
коль день и ночь проходят полосами?
Два отраженья, с каждой стороны
в одно уткнувшись зеркало носами,
«Ах, что со мною?» — восклицать должны,
хотя вернее было бы: «Что с нами?»
Мы зря смеёмся россказням потешным,
мы нашим снам приснимся днём кромешным
и знать не будем, кто кому судья.
Скорей домой: там у дверей на страже
моих чудес толпятся персонажи,
ни мыслей, ни пристрастий не тая.
IV
Ни мыслей, ни пристрастий не тая,
столкуемся — и в путь по бездорожью,
и нам дорогу к своему подножью
откроют иллюзорные края.
Здесь с нищими беседуют князья
и можно уповать на милость Божью,
здесь не зовут рассказанного «ложью»:
где только вымысел, там нет вранья.
Там никакой толпе чудес не тесно,
но наше пребыванье неуместно,
и только нам — ни пищи, ни питья.
А в наших странах будничных покуда
не появлялось выходцев оттуда;
но есть сюжет — особая статья.
101
V
Но есть сюжет — особая статья:
он возвестит конец и перемену,
он сбудется, проникнув через стену,
сквозь зеркало, из зыбей забытья.
При выборе исходного сырья
творец богов, не подначальных тлену,
берёт не камень, но морскую пену:
она вечна, изменчива, ничья.
Фон заплетён ручьями и травой,
и город на ладони, как живой,
от царских башен до тюремных камер.
Итак, последний узел затяну:
«Пейзажготов. На сцену Сатану!» —
умолкли звуки, мир кипящий замер.
VI
Умолкли звуки, мир кипящий замер,
пора вплести события в канву,
а результат представить на экзамен
хотя бы мне — я знатоком слыву.
Но почему глаза полны слезами
и сон чужой приходит наяву?
(Ты помнишь, друг, степей донских траву
и белое простреленное знамя?..)
Не надо плакать, полно, не беда,
то звеньев блеск, событий череда,
златая цепь в незамкнутом Сезаме.
Начнём, с поправкой на страну и век:
вечерний город, фонари и снег,
и ты идёшь с безумными глазами.
102
VII
И ты идёшь с безумными глазами,
в действительность явившийся извне,
не вымолив судьбы пред образами
и не внимая уличной возне.
Какой орган смешал верхи с низами,
какой лукавый дух в недобром сне
направил эту жизнь по крутизне,
где не унять разгона тормозами?
Ещё немного, месяц, хоть неделя,—
софист, мятежник, циник, пустомеля,
безумец, подождёт судьба твоя!
Не дайся в лапы призракам двухмерным,
ступай, как прежде, шагом чуть неверным,
сомнамбулой по кромке бытия.
VIII
«Сомнамбулой по кромке бытия»?
Удачный образ, но нужна поправка.
Где кромка? Белый свет — галиматья,
неразбериха, мелочная лавка.
Вообразите трели соловья,
цветут цветочки, зеленеет травка.
Одновременно с этим бредит Кафка
и луч Дали скрутился, как змея.
Вот так, не ведая моральных норм,
в бесчисленном разнообразье форм
блестит на солнце Космос шестигранный,
где с бытием ничто переплелось
и зло добром пронизано насквозь —
и ты таков, мой собеседник странный.
103
IX
И ты таков, мой собеседник странный,
как мало кто — сочту по именам.
Но что с того? По нашим временам
не выйти ни в пророки, ни в тираны.
Не примерять венец и плащ багряный,
не доверять священным письменам,
не припадать щекою к стременам,
не зажимать рукой кровавой раны.
Но приглядись, но аргументы взвесь —
получим вывод: хорошо и здесь,
чтоб прошлым днём, короной и сутаной
не обольщаться, умственных систем
не измышлять, а жизнь наполнить тем,
что знаю я: заботой неустанной.
X
Что знаю я? Заботой неустанной
мы глушим дни за письменным столом,
а ввечеру мурлычем о былом,
заполнив книгами досуг пространный.
Но что такое? Вспышка, всплеск фонтанный,
и переулок, стянутый узлом,
и силуэт, мелькнувший за углом,
и пустота... и ветра крик гортанный...
И ничего. Так разошлись дороги,
а значит, рамки мирозданья строги:
в чужом пространстве сколько ни гости —
когда2нибудь назад потянет бездна,
и за друзей цепляться бесполезно:
тебя не удержать и не спасти.
104
XI
Тебя не удержать и не спасти,
всё остальное может быть иначе.
Таким нигде покоя нет — тем паче
там, где одно бесчестие в чести.
Остановись, какой бы труд ни начат,
кого притягиваешь — отпусти:
часы пробили дважды по шести,
и всё, что было, ничего не значит.
А мне осталось помнить навсегда,
как зыбилась забвения вода,
и лодка закачалась на причале,
и ты в сплетенье наших слов и дел
уже с недоумением глядел,
но всё равно без страха и печали.
XII
Но всё равно без страха и печали
не прокружить и дня в земном кругу.
Прямое искривляется в дугу,
конец не тот, что виделся вначале.
Была душа прохладна ль, горяча ли,
а всё2таки признаюсь, не солгу:
мы тоже руку подали врагу
и о друзьях ненужных умолчали.
Сей персонажоставить без лица?
Извольте: прочерк, строчка без конца,
две буквы с многоточьем в интервале.
Не разгласив почти что ничего,
лишь имени частицу твоего
вполголоса я повторяю: Vale.
105
XIII
Вполголоса я повторяю: Vale —
прощальный росчерк римского письма.
«За твой привет признателен весьма,
но снова мы увидимся едва ли.
Веленье цезаря. Сгустилась тьма.
Плачь обо мне. Отечество в развале.
Сейчас рука сожмётся на кинжале,
и стянет горло смертная тесьма...»
Стояли дни распада и раздора,
когда рука патриция2фрондёра,
породистая, узкая в кости,
на восковой поверхности былого
прорезала коротенькое слово,
что означает «здравствуй» и «прости».
XIV
Что означает «здравствуй» и «прости»?
Слова сомкнулись — без единой щёлки,
чтобы в один венец переплести
загадки, силлогизмы, кривотолки.
Чужие мысли спят на книжной полке.
Они с тобою — властвуй, не грусти,
не вспоминай, не зажимай в горсти
моих речей зеркальные осколки.
Не знаю где, не думаю, что скоро,
но верь: настанет день, найдётся город,
воротятся забытые друзья,
сомкнёт кольцо кривая роковая,
и ты застынешь, голос узнавая:
«Не стоит удивляться — это я».
106
XV
Не стоит удивляться — это я
рассказываю сказки с чудесами,
а хорошо иль нет — судите сами,
ни мыслей, ни пристрастий не тая.
Но есть сюжет — особая статья:
умолкли звуки, мир кипящий замер,
и ты идёшь с безумными глазами
сомнамбулой по кромке бытия.
И ты таков, мой собеседник странный,
что знаю я: заботой неустанной
тебя не удержать и не спасти.
Но всё равно без страха и печали
вполголоса я повторяю: Vale,
что означает «здравствуй» и «прости».
1976–1978
107
ПРО ДАНИЛУМУДРЕЦА,
УДАЛОГО МОЛОДЦА
При раскопках еврейского поселения в Северной Месопотамии археологи
обнаружили хорошо сохранившийся папирус с арамейской рукописью, дати/
рующейся примерно II веком н. э. После реставрации и прочтения оказалось,
что текст представляет собой доселе неизвестный комментарий на Книгу
Даниила. Обращают на себя внимание многочисленные текстовые параллели
и аллюзии на известный исторический труд Л. Филатова «Сказ про Федота/
стрельца, удалого молодца». Приводим перевод со ссылками на соответству/
ющие места Книги Даниила.
Е. Б. Смагина
ГЛАВА 1. МАЛЬЧИКИ ПРИ ВАВИЛОНСКОМ ДВОРЕ
Военачальник вавилонян
(еврейским мальчикам)
Поздравляю! Ваш отряд
нынче прибыл в стольный град;
принял вас в семью народов
вавилонский Старший брат.
Вы отныне, пацаны,
при дворе расти должны,
чтоб от вас в конечном счёте
вышла польза для страны.
Государь, забыв про месть,
вам оказывает честь:
царское вино и пищу
назначает пить и есть.
Старший евнух Ашпеназ
всё исполнит сей же час.
Он немножечко обрезан —
значит, тоже вроде вас.
Анания
Если мы в чужом краю
в общую войдём семью —
где гарантия, что повар
не подложит нам свинью?
Азария
Вдруг в тарелке что не так —
краб или, простите, рак?
Значит, я любую гадость
лопать должен, как дурак?
109
Мисаил
Не хватайтесь за бокал!
Вдруг какой2нибудь Баал
из одной бутылки с нами
вина царские хлебал?
Даниил
Чем нас нынче угостят —
антрекотом из котят?
Мы садимся на диету,
остальные — как хотят.
Мальчикреалист
А подсмотрит царский шпик
да и спросит напрямик:
«Почему, сопляк еврейский,
ты не кушал сало шпиг?
Не пришёлся ко дворцу —
отошлём назад к отцу
кислым молоком верблюжьим
запивать свою мацу.
Будешь, голый и босой,
мыться утренней росой —
поделом тебе! Не брезгуй
нашей царской колбасой!»
Чтоб от бед в чужом краю
оградить свою семью,
хоть со всеми их богами
я поллитру разопью.
Мальчикоптимист
Мой родитель хоть и князь —
тоже рухнул мордой в грязь.
Будет рад моей карьере,
коль своя не удалась.
Прочь салат и кочаны!
Чтобы выбиться в чины,
съем хоть десять фунтов разом
самой жирной ветчины.
Сам грызи свою морковь!
Я за царскую любовь
даже зайца есть согласен
и хлебать свиную кровь.
110
Мальчикпессимист
Дело, братцы, не в вине,
а в проигранной войне.
Что рыдать о царской пище,
если мы сидим в... плену?
Мне в позоре и в тоске,
на Евфрате на реке
всё едино — съем хоть краба
в материнском молоке.
Даниил
(евнуху Ашпеназу)
Дядя евнух Ашпеназ!
Ты не пичкай мясом нас.
Дай салата из морковки
или просто ананас.
И зачем нам алкоголь?
От него в суставах боль.
Дай кефиру нам без жиру
или воду пить позволь.
Ашпеназ
Или вам толстеть нельзя?
Я вас, юные друзья,
не на подиум готовлю,
а в халдейские князья.
Плохо судишь о вещах!
На воде и овощах
станешь ты через неделю
тощий, бледный и в прыщах.
Подведёт вас царь к весам
и воскликнет: «Стыд и срам!
Ты свиные отбивные,
несомненно, слопал сам!
Все мальчишки этих лет
выросли с моих котлет —
почему вон те четыре
отощали, как скелет?
Обокрал детей и рад,
злонамеренный кастрат?
Вся страна и так страдает
от хищений и растрат».
111
Я за чин высокий свой
отдал признак половой —
не хочу за вашу стройность
поплатиться головой.
Даниил
Дай нам сроку десять дней —
будет самому видней,
кто с какого рациона
станет мельче и бледней.
По прошествии десяти дней.
Ашпеназ
(осматривает Даниила и его друзей)
Не худеют — вот те на!
То2то царская жена,
хоть и ест один салатик,
не становится стройна.
Значит, всё наоборот?
Значит, медицина врёт,
и активней всех худеют
те, кто жрёт невпроворот?
А когда еды в обрез,
станет брюхо до небес.
Съем2ка я ещё котлетку —
может, скину лишний вес?
ГЛАВА 2. КОЛОСС НА ГЛИНЯНЫХ НОГАХ
Стража ведёт арестованных вавилонских мудрецов.
Среди них Даниил и его друзья.
Звездочёт
Только глянул я с крыльца
на созвездие Стрельца —
а меня берут и тащат,
словно рыбу на живца!
Знахарь
В чём, скажите, я неправ?
Что за ущемленье прав?
По газону я прошёлся,
чтоб набрать целебных трав!
112
Заклинатель
Вы, надеюсь, не всерьёз?
Где ваш ордер на допрос?
Вовсе я не матерился,
а заклятье произнёс!
Прорицатель
Всё, коллеги, нам хана.
Нет, не зря мне у окна
виделась богиня смерти —
я2то думал, с бодуна.
Книжник
Что ты хмур, как арестант?
Может, царь за наш талант
увеличит нам зарплату
иль какой подкинет грант?
Прорицатель
Брось напрасные мечты!
От царя получишь ты
не зарплату, а расплату,
и не гранты, а кранты.
Даниил
(начальнику стражи Ариоху)
Почему нам, Ариох,
от царя такой подвох?
Иль мы разом поглупели,
иль научный метод плох?
Ариох
Наш, конкретно, властелин
видел стрёмный сон один,
а заместо толкованья
получил, в натуре, блин.
Весь учёный Вавилон
распевает в унисон:
«Истолкуем в лучшем виде,
расскажи нам только сон!»
Царь им: «Если расскажу,
будет ясно и ежу.
Этак всякий растолкует.
На фиг я вас содержу?»
Так что, господа волхвы,
под топор пойдёте вы.
Кто у нас такой безмозглый,
будет и без головы.
113
Даниил
(друзьям)
Ваше слово, знатоки!
Счёт идёт не на очки,
а чтоб всей науке нашей
не остаться без башки.
Анания
Что он видел, ясно мне.
Глянь на идолов в окне!
На такого раз посмотришь —
будешь видеть год во сне.
Азария
Нрав у старика крутой,
только вкус неразвитой.
Спорю я на что угодно:
этот идол — золотой!
Мисаил
Вспомни лучше о казне:
денег там на самом дне.
Золота на всё не хватит,
но на голову — вполне.
Анания
Что там было вместо ног?
Азария
Царь в скульптуре не знаток.
Он и глиняные ножки
идолу приделать мог.
Мисаил
Напоследок изреки,
что с ним было?
Даниил
Пустяки!
Что всегда у нас бывает?
Развалился на куски.
Что ж, приходится рискнуть.
Не дадим царю заснуть,
а не то ему приснится
и похуже что2нибудь.
Ариох! Всё ясно нам,
я царю разгадку дам.
Кстати, мудрецов не надо.
Отпусти их! Справлюсь сам.
114
Ариох
Вот что значит зоркий взгляд.
Мудрецы! Вертайтесь взад.
Всем спасибо, все свободны,
надо будет — вас казнят.
Мудрецы
(расходясь)
— Он из наших мудрых слов
не усвоил и основ.
— Ну какой из недоучки
толкователь царских снов?
— Нет ни стажа, ни заслуг,
а туда же... Ну и жук!
— Явно метит в президенты
Академии наук.
Царь Навуходоносор
(один)
Я, клянуся бородой,
удручён такой бедой:
почему мой штат научный
занят всякой ерундой?
О лечении простуд
и добыче ценных руд
вовсе слушать не желаю —
пусть там все хоть перемрут.
О созвездьях и Луне,
мож ете не знать, по мне,
но обязан каждый помнить,
что увидел царь во сне!
Есть цари умней, дурей,
есть трусливей и храбрей,
но неважных для науки
нет и не было царей!
Все молчат, захлопнув пасть.
Так2то чтут престол и власть!
Взять бы мудрецов получше —
у соседей, что ль, украсть?
115
Ариох
(вводит Даниила)
Мудрецы со стороны
патриотам не нужны!
Вот мудрец конкретный очень,
с ним ещё и друганы.
Им любой вопрос — не в труд,
всем халдеям нос утрут!
Типа, Бог у них незримый,
но зато по жизни крут.
Царь Навуходоносор
Если так — уверен будь,
выслужишь медаль на грудь!
То ли дело наши боги:
всем видны, а толку чуть.
(Рассматривает Даниила)
Что ж... по виду не прохвост.
Отвечай! Вопрос мой прост.
Дашь ответ — проси, что хочешь:
золота, высокий пост.
Даниил
Получить я был бы рад
пост высокий для ребят,
только вот... возвысь евреев —
все халдеи завопят.
Царь Навуходоносор
Кто бы смел поднять базар,
как тебя... Белтешаццар!
Выражаясь по2еврейски,
«я вам цар или не цар»?
Пусть молчат! Я, царь царей,
сам решаю, кто еврей...
Но сначала — толкованье.
Отвечай, да поскорей.
Что мне снилось?
Даниил
Сущий страх:
разодетый в пух и прах
идол из цветных металлов
и на глиняных ногах.
116
Царь Навуходоносор
Ну, допустим. А потом?
Даниил
Рухнул камень, грянул гром —
и распался на кусочки
весь цветной металлолом.
Царь Навуходоносор
Это правильный ответ.
Расскаж и мне, в чём секрет?
Вот про голову, к примеру,—
растолкуешь или нет?
Даниил
Золотая голова?
Ясно мне, как дважды два:
кто забрался на верхушку,
тот имеет все права.
Если руки в серебре —
значит, те, кто при дворе,
хорошо погрели руки
на общественном добре.
У него ж ивот, как медь?
Тоже ясно. Сам заметь:
кто набил потуже брюхо,
будет звонче всех греметь.
А что ноги не крепки —
помнишь, от твоей руки
Ассирийская держава
развалилась на куски?
Как бы ни был ты силён —
если ты поставил трон
на крови и беззаконьях,
распадётся Вавилон.
Царь Навуходоносор
Ты мне душу не трави,
что я правлю на крови!
Выражаясь по2халдейски,
такова ужсэ ля ви.
Был бы я хорош весьма,
да мешает жизнь сама.
Стану добр и милосерден —
скажут: царь сошёл с ума.
117
Государю не прожить,
если царство не дрожит.
Что жмне, есть одну лишь травку
и с козявками дружить?
Даниил
Вижу я, как наяву:
будь хоть равен божеству —
и с ума сойти придётся,
и жевать одну траву.
Царь Навуходоносор
Как же быть?
Даниил
Простись со злом,
идолов отправь на слом.
Кто не хочет лопать травку,
тот не должен быть козлом!
ГЛАВА 3. «ПЕЩНОЕ ДЕЙСТВО»
1й халдей
Вот пассаж! Ваятель наш
снова впал в культурный раж
и очередным твореньем
портит городской пейзаж.
Царь созвал всех важных лиц
из провинций и столиц,
и теперь пред этим кичем
нам придётся падать ниц.
Только глянь: лицом дурак,
и фигура — явный брак,
а изволь пред ним валиться
кверху задом, словно рак!
2й халдей
И откуда ты, халдей,
набрался таких идей?
Прям как будто не язычник,
а завзятый иудей.
Царь прикажет — кич не кич,
поклоняйся и не хнычь.
Позабыл, в каком мы царстве?
Тут тебе не Брайтон2бич.
118
Скажешь «нет» — один ответ:
кинут в печку, и привет.
Не зальёшь огня снобизмом,
тоже мне, искусствовед!
Входят музыканты.
Рожечник
Ездил, девки, я на Крит —
что за идол там стоит!
Наш пред ним — как пень дубовый,
хоть и золотом горит.
Арфистка
Дуй в рожок, пока трубит,
да молчи про остров Крит!
Наш ваятель там прилюдно
за свои творенья бит.
Придворный ваятель
(взбирается на трибуну)
Царь воздвиг нам идол сей —
в строгом стиле, без затей,
скромненькую статуэтку
ростом в шестьдесят локтей.
Ради славы и добра
вавилонского двора
прокричим пред сим твореньем
троекратное «ура»!
Играет музыка. Все кричат «ура» и падают ниц, кроме трёх отроков.
Ваятель
Что же ты стоишь,Шадрах?
Видишь — все падут во прах.
Позабыл, еврейский умник,
с чем едят священный страх?
Анания
Отвяжись, Роден Огюст!
Лучше я в терновый куст
рухну мордой, чем под этот
двадцатиметровый бюст.
Ваятель
Что же ты молчишь, Мешах,
и застыл, как вечный шах?
Остальные от восторга
просто ходят на ушах.
119
Азария
Тут под твой бессмертный труд
на халяву пьют да жрут.
Больше делай презентаций —
вдвое громче заорут.
Ваятель
Не кривись, Авед2Него!
Что же — больше ничего
не ваять теперь прикажешь,
кроме Бога твоего?
Мисаил
Бог наш тем и знаменит,
что Его никто не зрит,
и Ему твоей моделью
оказаться не грозит.
1й халдей
(шёпотом, продолжая лежать ниц)
Что вы скажете? Еврей
оказался нас храбрей!
Я хоть не расист, но всё же
обгонять меня не смей.
2й халдей
(так же)
Что ж, вопить средь бела дня —
царский идол, мол, фигня?
Не завистник я, но всё же
зависть гложет и меня.
3й халдей
(так же)
Если ты у нас в чести,
так умей себя вести!
Не доносчик я, но всё же
так и тянет донести.
Халдеи
(бегут к царю)
Государь! Сколь сердцу мил
этот золотой кумир,
и не зря под звуки лиры
перед ним склонился мир.
120
Не хотят одни жиды
признавать твои труды.
Вон молчатШадрах с Мешахом,
как набрали в рот воды.
Их дружок Авед2Него —
полюбуйся на него! —
тоже длинный нос воротит
от творений ближнего.
Всяка нелюдь нас срамит!
Всякий мерзостный семит,
не считаясь с царской волей,
нам предерзостно хамит!
Если каждый умник2жид
будет жить, как сам решит,
нашей нации великой
угрожает геноцид!
Как же быть? Куды нам бечь?
Царь, защиту обеспечь
подданным твоим!.. А кстати,
что ты говорил про печь?
Царь Навуходоносор
(трём отрокам)
Слышь, ребята! Ропщет знать.
Хватит дурака валять.
Зря я, что ли, вас поставил
Вавилоном управлять?
Три отрока
Государь! Во всём ты прав,
но от этаких забав
Бог велит нам воздержаться.
Прикажи — уплатим штраф.
Царь Навуходоносор
Что?.. Мне как2то невдомёк.
Это, часом, не намёк,
что в искусстве я невежда
и умишком недалёк?
Есть цари умней, дурей,
есть трусливей, есть храбрей,
но несведущих в искусстве
нет и не было царей!
121
Перед чем впадать в экстаз,
будет царь решать за вас.
Что поставлю, то и славьте,
хоть бы даже унитаз.
А не то за вашу речь
всех троих велю упечь
не в тюрягу и не в ссылку,
а совсем буквально — в печь!
Поклонитесь!
Три отрока
Никогда!
Царь Навуходоносор
Значит, в печку?
Три отрока
Значит, да!
Всем привет!
По крайней мере,
мы сгорим не от стыда.
Стража ведёт их в печь.
Несколько часов спустя.
Царь Навуходоносор
(вздыхает)
Жаль ребят! Я к ним привык.
Кто тянул их за язык?
Бережёшь, готовишь кадры,
а в итоге что? Шашлык!
Вбегают стражники.
1й стражник
Государь! Сдаётся мне,
не горят они в огне.
Вон расселись, свесив ножки,
на пылающем бревне.
2й стражник
В довершенье всех чудес
к ним четвёртый кто2то влез.
Сверхъестественная личность —
божество! А может, бес.
122
Царь Навуходоносор
Говорите, божество?..
Вот, выходит, каково...
Меж ду прочим, этот идол
в самом деле... не того...
Идёт к печи.
3й стражник
(у печи)
Ишь, тудыть их растудыть,
не сгорают, хочут жить.
Мож ет, их копьём потыкать
или камушком добить?
Царь Навуходоносор
Брось копьё! Сверни пращу!
Я от страха трепещу!
Хватит, братцы! Вылезайте,
возвращайтесь, всё прощу!
Анания
(из печи)
Не желаем во дворец!
Нас и здесь хранит Творец.
Очень миленькая печка —
эй, солдат, подкинь дровец!
Азария
Царь, пожалуй на обед,
отдохнуть от всех сует!
Здесь тепло, светло и сухо
и бездарных статуй нет.
Мисаил
Погостил бы тут денёк,
пообедал, спать прилёг.
Видишь — к нам знакомый ангел
заглянул на огонёк.
Царь Навуходоносор
Всё прощу и всё пойму!
Ко двору опять возьму!
Бога вашего порочить
не позволю никому!
Упраздню дурацкий культ!
Печь взорву — подать мне пульт!
Вылезайте!! Вы хотите,
чтоб царя хватил инсульт?!
123
Три отрока выходят.
Уф! Гора свалилась с плеч...
Подданные! Слушай речь!
Идола велю расплавить —
кстати, пригодится печь.
Бросьте сплетни и грызню,
я евреев не виню.
Бога их нельзя порочить!
То есть можно, но казню.
Снять с них обвиненья груз,
извиниться за конфуз,
наградить за стойкость в вере
и художественный вкус.
Всех халдеев2стукачей
бросить в руки палачей,
а ваятеля направить
на строительство печей!
ГЛАВА 4. ВАЛТАСАРОВ ПИР
Пиршественный зал. Пьяные придворные спят. Вбегает гонец.
Гонец
Караул! Афронт, разгром!
Персы рвутся напролом!
Где ж е царь?На поле боя?
Придворные
Царь2то?.. Здесь он, под столом.
Царь Валтасар
(выползает из0под стола)
Это кто с утра орёт?
Гонец
Царь! Во2первых, полночь бьёт.
Во2вторых, вооружайся:
неприятель у ворот.
Царь Валтасар
Ты, гонец, чего шумишь?
Здесь у нас покой и тишь —
разве что деревья гнутся,
да ещё шумит камыш.
Только сел за дело — глядь,
отвлекают нас опять!
Не дают спокойно выпить,
то есть это... заседать.
124
Есть дела страшней войны
и важней пустой казны:
мы тут в ходе заседанья
перебили стаканы.
Уберите этот хлам,
принесите рюмки нам
те, что мне привёз папаша,
разорив еврейский Храм!
Слуги приносят сосуды иерусалимского Храма и разливают в них вино.
Придворные
(мнутся)
Неудобно... всё же храм...
Царь Валтасар
Испугались? Стыд и срам!
Мы ведь их не переплавим,
просто выпьем по сто грамм.
Под прикрытьем пирогов
пью во здравье всех богов!
Вот сейчас опохмелимся —
и прогоним всех врагов.
Пьют из храмовых сосудов.
На стене появляются слова: «МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАРЕС».
Царь Валтасар
Что за надпись на стене?
Кто прочесть поможет мне?
Придворные
— Может быть, меню на завтра?
Нет, написано «мене».
— Что за «текел» и «фарес»?
Не слыхал таких словес.
— Есть тут в зале переводчик?
Нужен просто позарез.
Входит царица0мать.
Царь Валтасар
Попрошу придворных встать!
К нам явилась пировать
наша старая чертовка...
то есть царственная мать.
Отчего у вас, маман,
взор печален, как туман?
Может, пенсию прибавить,
иль у вас опять роман?
125
Царица
(ехидно)
Добрый вечер! Ты, сынок,
от трудов не изнемог?
И придворные туда же —
в полном смысле сбились с ног.
Тут и войско, и генштаб.
Пред лицом врага хотя б
вам о чём другом подумать,
кроме выпивки и баб!
Позабыли о войне,
тонут по уши в вине
и похабное чего2то
написали на стене!
Царь Валтасар
Написали, да не мы.
Письмена для нас немы,
хоть и бьются над прочтеньем
наши лучшие умы.
Государственный совет
годен только жрать обед.
Живоглотов в свите много,
полиглотов нет как нет.
Царица
Нынче разве мудрецы?
Скудоумные юнцы!
Таковы ли раньше были
Ваши деды и отцы?
Помню, правил твой отец —
жил тут бравый молодец.
Ах, красивый был мужчина...
то есть праведный мудрец!
Если б чуть короче нос...
Царь Валтасар
Как зовут его?
Царица
(задумывается)
Вопрос.
При дворе Белтешаццаром,
а по2ихнему... склероз!
126
Царь Валтасар
Как?.. Ага, сообразил.
Чтоб немедля призван был
ко двору премудрый Белте...
Шалте... словом, Даниил!
Пир продолжается. Входит Даниил.
Царь Валтасар
(указывая на надпись)
Объясни мне сей фантазм.
Что молчишь? От страха спазм?
Или грамоты не знаешь?
Или вовсе впал в маразм?
Даниил
Правда, государь, твоя.
Отвечаю не тая:
кое2кто из нас в маразме,
только вряд ли это я.
Или вам себя не жаль?
Ты ещё свинью поджарь
да используй вместо блюда
Моисееву скрижаль.
Надпись на стене дворца —
это приговор Творца:
Ты и взвешен, и подсчитан,
и измерен до конца!
Царь Валтасар
Как — измерен? Может, чтоб
обновить мне гардероб?
Даниил
Нет, увы! По этой мерке
выйдет разве только гроб.
Входит персидское войско во главе с царём. Вавилоняне разбегаются.
Персидский царь садится на трон.
Персидский царь
Наших армий контингент
занял всё в один момент.
Выражаясь по2персидски,
вышел полный хэппи2энд.
127
Придворные
(сбегаются к трону)
Ты велик и знаменит,
Дарий наш Ахеменид!
Много ли погибло в свите?
Может, это... заменить?
Персидский царь
Да на кой вы мне сдались?
Р2р2разойдись от трона! Брысь!
У меня обжор придворных
и своих2то завались.
Сотворил бы между дел
я из вас мишень для стрел,
да стрелять по пьяным рожам
Заратуштра не велел.
Одного я тут видал —
хоть и стар, зато удал!
Объясни, мудрец Данила,
как ты надпись разгадал?
Даниил
Коль владыке всё равно,
править или пить вино,—
что Господь на это скажет?
Угадать немудрено.
Персидский царь
Вот как?.. В этом есть резон.
Будешь в штат мой занесён.
Остальные расходитесь.
Кончить пьянку! Не сезон.
Придворные
Он колдун, обманщик, плут!
Он еврей — у нас их бьют!
Все евреи против власти,
потому что мало пьют!
Персидский царь
Ка2ак? Яв2рей?..
Я, царь царей,
не встречал таких зверей,
ну а если попадутся,
сам решу я, кто еврей.
128
Даниил
Царь! На кой тебе такой
старый дедушка с клюкой?
Пусть послужат молодые,
мне бы лучше на покой.
Персидский царь
Что покой? Миражи миф.
Шевелись, покуда жив;
а покой нам только снится,
как писал известный скиф.
Возвращайся во дворец,
будешь главный мой мудрец.
Мудрость — и при персах мудрость.
Тут и сказочке конец!
2002–2006
129
ПЕСНИ ПОД ГИТАРУ
ПОЛЬСКАЯ ПЕСНЯ
К 100/летию польского восстания
Мы ехали дорогой по рощам, по сёлам,
над сёлами краснела заря;
и старенький священник стоял у костёла
и нас благословил, говоря:
— Будут, панове, нужда и холода,
беды, вашей доблести подстать;
будут, панове, без сёдел в никуда
кони ваши гордые скакать.
На рыночную площадь нас вынесли кони,
над площадью заря занялась;
цыганка посмотрела на наши ладони
и молвила, шалью заслонясь:
— Будут, панове, заплаканные очи,
оборвётся шёлковая нить;
будут, панове, в платках чернее ночи
жёны ваши стройные ходить.
Мы пили за Польшу из чаши круговой,
чтоб родина, как роза, цвела;
трактирщик Соломон покачал головой,
пустую чашу взяв со стола:
— Будут, панове, снега зимы острожной,
родине вы скажете «прости»;
будет, панове, в канаве придорожной
роза ваша белая цвести.
И мы, скрывая в сердце сомненье и страх,
смотрели на кровавый рассвет;
но храбрый наш полковник привстал в стременах
и дал на все вопросы ответ:
— Полно, панове, нам погибать не внове,
сбудется всё то, что суждено.
Саблей нашей верною, кровью нашей древнею
Польше мы послужим всё равно.
— Полно, панове, нам погибать не внове,
сбудется всё то, что суждено.
Доблесть наша верная, гордость наша древняя,
Польша будет Польшей всё равно.
1983
131
БУБЕНЧИК ШУТА
Скитался по свету бродячий фигляр,
минуя леса и поля,— ля2ля.
Он пел, и плясал, и на лютне играл,
и бубен звенел серебром — бом2бом.
В тиши деревень, в суете городской
звенел бубенцами колпак шутовской:
тирлим2ля2ля2ля2ля, тирлим2ля2ля2ля2ля,
тирлим, тирлим, бом2бом.
Бродячий фигляр на язык был остёр
и шуткой задел короля — ля2ля.
Король рассердился, и бедный актёр,
конечно, не кончил добром — бом2бом.
И люди сказали, что песням конец,
как вдруг услыхали: звенит бубенец —
тирлим2ля...
Приказ был: гонцов разослать по стране
и печь раскалить добела — ла2ла.
Собрать бубенцы, переплавить в огне
и сделать монеты с гербом — бом2бом.
Но слышал король до последнего дня,
как тайный бубенчик смеётся, звеня:
тирлим2ля...
«Ты можешь заставить по2своему петь
церковные колокола — ла2ла.
Прикажешь — и смолкнет набатная медь,
к войне призывающий гром,— бом2бом.
Но лучше не пробуй — надеж да пуста —
заставить умолкнуть бубенчик шута,
тирлим2ля...
Но власть твоя гнётся, и сила не та,
когда раздаётся бубенчик шута,
тирлим2ля...»
2004
132
ЕВРЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ
Вариации на тему еврейской народной песни
Нас было девять братьев, торговали мы зерном,
один, бедняга, умер, мы остались ввосьмером.
У Йоселе скрипочка, у Тевье контрабас,
сыграйте вы нам песенку, чтоб все пустились в пляс.
(Из народной песни)
Нас было восемь братьев, продавали мы гусей,
угнали брата в Вавилон — и нас осталось семь.
У Йоселе скрипочка, у Тевье контрабас,
сыграйте вы нам песенку, чтоб все пустились в пляс.
Нас было семеро братьев, мы продавали шерсть,
в Александрии был мятеж— и нас осталось шесть.
У Йоселе скрипочка, у Тевье контрабас,
сыграйте вы нам песенку, чтоб все пустились в пляс.
Нас было шестеро братьев, стали маслом торговать,
убили брата римляне — и нас осталось пять.
У Йоселе скрипочка, у Тевье контрабас,
сыграйте вы нам песенку, чтоб все пустились в пляс.
Горел костёр в Толедо, в Варшаве был погром,
вошли в Одессу казаки — остались мы вдвоём.
У Йоселе скрипочка, у Тевье контрабас,
сыграйте вы нам песенку, чтоб все пустились в пляс.
Мой брат погиб в Освенциме, один остался я,
найду себе супругу, родятся сыновья.
Отдам сыну скрипочку, другому контрабас —
пускай сыграют песенку, чтоб все пустились в пляс:
Нас снова девять братьев — чем будем торговать,
кому из нас назавтра Богу душу отдавать?
Заплакала скрипочка, вздыхает контрабас —
неужто надо повторить и песенку, и пляс?
1984
133
НЕМЕЦКАЯ ПЕСЕНКА
В Вестфалии прекрасной
так низок свод небес;
над нивою безгласной
спит облачный навес,
слоями укрывая
разливы тихих вод,
где ива вековая
любви напрасно ждёт.
Большак не запылится
под вороным конём,
а в Мюнстере2столице
молчит знакомый дом
и арка башни древней,
тот заострённый свод,
где каменная дева
любви напрасно ждёт.
Молчат дома2игрушки
и ярмарки развал,
звенят пивные кружки,
мигает карнавал:
«Светло ль тебе и радостно,
легка ли благодать —
в Вестфалии прекрасной
любви напрасно ждать?»
Пускай огнём весенним
поманит пьяный май —
на грубое веселье
мечту не променяй.
Пусть будет ясен взор твой
до утренней звезды;
трудись, твори, упорствуй,
любви напрасно жди.
1986–1988
134
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ СТАРИННОЙ РУССКОЙ ПЕСНИ
Успокой мятежный дух
и в страстях не сгорай.
Не тревожь меня, пастух,
во свирель не играй.
(Старинное стихотворение, цитируемое в
рассказе И. А. Бунина «Несрочная весна»)
Успокой мятежный дух
и в страстях не сгорай.
Не тревожь меня, пастух,
во свирель не играй.
Не томи души больной,
спи, тоска, недруг злой,
и о радости былой
позабыть мне дозволь.
Мне б вернуть минувший день,
повернуть время вспять,
в светлы очи не глядеть,
зелен луг не топтать
вкруг лазоревых кустов,
где кудрява сирень;
не тревожь меня, пастух,
не играй во свирель.
И кому я передам,
расскажу грусть2тоску?
То ли в роще деревам,
то ль в лугах ветерку.
В роще дятел стук2постук,
ветерок присмирел;
не тревожь меня, пастух,
не играй во свирель.
Ах, не внял мольбам пастух,
и свирель всё поёт —
прошлых дней, надежд пустых
позабыть не даёт.
За рекой огонь потух,
посветлел неба край;
ночь прошла — молчи, пастух,
во свирель не играй.
(Для повтора:)
Ночь прошла, костёр потух,
посветлел неба край —
хоть теперь молчи, пастух,
во свирель не играй.
1995
135
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ КНИГИ ДАНИИЛА
Великий царь лежал и пил
на золотом парадном ложе,
кругом шумел дворцовый пир —
шуты, блудницы и вельможи.
Перед разряженной толпой
предстала я, склонилась низко,
и царь сказал:
— А ну2ка спой,
сыграй,
развесели меня, арфистка.
И я запела:
—Жизнь сладка,
никто не хочет знать о смерти;
но на стене твоей рука
три слова огненные чертит.
А это значит — быть войне,
придёт конец весёлой ночи,
и эти знаки на стене,
о царь,
огонь и кровь тебе пророчат.
Пою, а струны как в огне —
не шутка, головой рискую.
Но засмеялся царь — и мне
швырнул монету золотую.
Кто не прочёл судьбу свою,
над тем свершится воля рока.
Не место женщине в бою —
прощай! —
я в ту же ночь ушла далёко.
Я оглянулась поутру
и увидала свет пожара;
и слёзы сохли на ветру,
и арфа за спиной дрож ала.
И вот ж иву в чуж ом краю,
в чужом дворце играю снова,
монету царскую храню
с тех пор —
частицу города родного.
136
Умолкли крики на пирах,
оружья звон и арфы пенье;
найдёт потомок только прах
в моём забытом погребенье.
И только царский золотой
в сырой земле пребудет юным,
и только звуки песни той —
моей —
ещё бредут по чьим2то струнам.
И только царский золотой
не заржавел, остался юным,
и только звуки песни той —
моей —
живут и странствуют по струнам.
1984
137
ПЕСНЯНА ТЕМУ ТОЛКИНА.
РОМАНС ФАРАМИРА К ЭОВИН
;;;;;;; ;;;;;;;;; (;;;;;;)
Где по мокрой траве вперёд, без дорог
белый конь убегает прочь,
я увидел тебя и забыть не смог,
эдорасской равнины дочь.
Придержи коня на закате дня,
не беги от меня, постой —
там, где конь, белый конь, белый конь бежит
по траве, по траве густой.
Вижу: косы твои по ветру парят,
как трава осенних лугов,
и в закатных лучах твой зелен наряд,
словно майских полей покров.
Стременами звеня, в дальний путь маня,
не беги от меня, постой —
там, где конь, белый конь, белый конь бежит
по траве, по траве густой.
Пусть глядит Нуменор на морской простор,
воды Рауроса песнь поют,
но отныне милей мне зелень полей,
эдорасских коней приют.
На твоё променял я все имена,
не беги от меня, постой —
там, где конь, белый конь, белый конь бежит
по траве, по траве густой.
И победную весть принесёт гонец,
распахнув ворота дворца,
и у сказки счастливый будет конец,
а верней, не будет конца.
Пусть пройдут времена, уйдут племена,
не беги от меня, постой —
там, где конь, белый конь, белый конь бежит
по траве, по траве густой.
1985
138
РОМАНС С ТРОЙКОЙ
«Едем мы по Знаменке, шумит Охотный ряд,
фонари2фонарики стараются, горят,
бубенцы2бубенчики качаются, звенят,
нам с тобой, друг милый, расстаться не велят».
Ветром ли надуло и мотив, и слова,
кто же их придумал — неужели сама?
Налетело, замерло, вернулось, дразня;
спеть перед друзьями — только где те друзья?
Помнишь переулок, церквушку, бульвар,
сумрак, перепуганный вспышками фар?
«Бубенцы2бубенчики качаются, звенят, звенят,
нам с тобой, друг милый, расстаться не велят».
Дружбам и романам прекратиться пришлось,
город по карманам распихал нас — и врозь.
Не хотим расстаться мы — да время берёт,
от конечной станции автобус — вперёд.
По московским выселкам гони поскорей,
там, где башни высятся среди пустырей.
«Бубенцы2бубенчики качаются, звенят, звенят,
нам с тобой, друг милый, расстаться не велят».
Время вольной речи, время песен и книг,
думали — навеки, оказалось — на миг.
Бубенец затренькал — и пропала Москва
за стеклянной стенкой Шереметьево22.
Прозвенело дробно вдоль воздушных дорог,
в окна небоскрёбов, в полутьму синагог:
«Бубенцы2бубенчики качаются, звенят, звенят,
нам с тобой, друг милый, расстаться не велят».
Годы не вернулись, только память не спит,
снова между улиц слышен топот копыт.
За углом, за гранью караулит: постой,
хоть на миг заглянем в переулок пустой.
Не молчит гитара, не лжёт, не винит,
ты по ней ударишь — в ответ зазвенит.
Наши ль то бубенчики качаются, звенят, звенят,
с тем, что сердцу мило, расстаться не велят?
1994
139
НОЧНАЯ ПЕСНЯ
Протянулся туман — ведьмина коса,
светлый вечер ослеп, замер, тень бросая.
Говорила мне мать: «Ночь глядит в глаза,
заколдуют твой след, не гуляй босая».
А в вечерних полях ужроса легла,
спит трава, молода, долгим днём согрета…
Нам опять не велят убегать в луга,
только кто и когда слушался запрета?
Кто не пел, не горел, кто не прилож ил
свой заветный припев к ведьминому бреду;
на погасшей заре кто не ворожил
по горячей тропе — вынутому следу?
И кого сквозь тоску молодых ночей
не манит, не зовёт сладостью до боли
(босиком по песку да через ручей)
дикий мёд, терпкий цвет, луговая воля?
Кто взглянул издали, в поле просвистел,
кто в ответ из окна прокричал невнятно,
и кому заплели дикую постель
подмаренник, вьюнок, таволга и мята?..
Это было — и нет; спи, дочурка, спи,
всё завесами лет скрыто да забыто…
У ручья только след девичьей стопы,
а поверх его — след чёртова копыта.
2006–2008
140
Оглавление
Об авторе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .3
Mosquensia
«Переулок, обложенный снежной ватой...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
«Пока мы мудрость у чужбины крали...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6
Картинка детства . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .7
Insomnia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .8
Городской романс . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .10
Прогулка по Бульварному кольцу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12
В Неглинном переулке. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .13
Композиция в стиле модерн . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .14
Воспоминание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .16
«В чёрный кофе бессонных ночей...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17
Зимний диптих . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .18
Костёл святого Людовика в Москве . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20
Semitica
Изучая семитские языки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .21
Романсеро старого Иерусалима . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 24
Вопреки всему. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .26
Немного библеистики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .31
Полдень в Тель/Авиве . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .32
Еврейская мелодия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .34
Monasteriensia
Прощание с Мюнстером . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .36
Романсеро города Мюнстера . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .37
В мюнстерском сквере . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .38
Вальс улицы Annetenallee в Мюнстере . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40
Мюнстер. Вечером за письменным столом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42
Baltica
Возвращение в Петербург . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .43
Эстонская тетрадь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .44
Осенний вечер в Риге . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .46
Armenica
Цахкадзор . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .47
Эчмиадзин . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .48
Саят/Нова . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .49
Italica
Покидая Рим . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .50
На конгрессе в Неаполе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .51
Помпеи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .52
141
Indica
Кхаджурахо. «Храмы любви». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .53
Бенарес . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .54
Бомбей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .55
Калькутта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .56
Rustica
«Одинокий костёр на кромке земли...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 57
Сельский пейзаж . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .58
На горном привале . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .59
«Трудно быть рабочей женой...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60
Civilia
Серое солнце . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .61
Семеро на площади . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .64
Ясным утром мартобря, или Новые записки сумасшедшего . . . . . . . . 66
Neohellenica
Новогреческим поэтам начала века . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 67
«Грядущее полно тумана...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .68
Песнь греческого изгнанника . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .69
Varia
Опыт любовной лирики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .70
Библиотечный сонет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .71
Читая Бродского . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .72
1. Надпись на поздравительной открытке . . . . . . . . . . . . . . . . . . 72
2. На смерть поэтов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .73
3. Подражание немецкой народной балладе . . . . . . . . . . . . . . . . 74
Потери . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .76
Вечер в Южной Франции . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .78
Обращения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .79
Этнографический этюд . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .81
Урбанистический этюд . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .82
Из раннего
Экклезиаст. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .83
Декабристы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .84
Сонет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .85
Песни нового Арбата . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .86
Археологический сонет о гневе и пристрастье . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 89
Из русской истории . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .90
Проходя по Кавказу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .91
Сонет о весне . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .92
«Сгустилась синева сквозная...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93
«Я не знаю, что стало сегодня со мной...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 94
На сельской практике . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .95
Однокурсникам/стихотворцам . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 96
«Всё та же я — ни тайн, ни бед...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 97
«Помяните царей, покоривших двенадцать морей...» . . . . . . . . . . . . . . 98
Овидий среди гетов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .99
Венок сонетов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .100
Про Данилумудреца, удалого молодца. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108
Песни под гитару
Польская песня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .131
Бубенчик шута . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .132
Еврейское счастье . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .133
Немецкая песенка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .134
Вариации на тему старинной русской песни . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 135
Вариации на тему Книги Даниила . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 136
Песня на тему Толкина. Романс Фарамира к Эовин . . . . . . . . . . . . . . 138
Романс с тройкой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .139
Ночная песня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .140
Литературно2художественное издание
Евгения Борисовна Смагина
Учёные записки
В авторской редакции
Технический редактор Борис Шлеймович
Корректор Владимир Альтшуллер
Сдано в набор 1.08.2010. Подписано в печать 23.10.2012
Формат 84x100/32. Бумага офсетная. Гарнитура Петербург
Услов. печ. лист. 6,825.