Где в зное зреют гроздья островов...

Юрий Клён

(1891 - 1947)



Кортес


1.

В край сказочный, под пальмы и агавы,
Где в зное зреют гроздья островов,
Влекли тебя полотна парусов
И страсть добычи, авантюр и славы.

Саргассовы в борта впивались травы,
Звенели ветром крылья кораблей.
И звали сквозь безмерность волн и дней
Богатства экзотической державы.

Все годы ты мечтою жил - теперь
В огромный мир тебе открылась дверь,
где всюду - синь озёр, цветы по пояс.

Гляди же - вон в лучах зари горит
Тот Мехико, золотоверхий полис,
Что, как труба, в легендах прогремит.



2.

Наверное, и в давних детских снах
Печальные и странные ацтеки
Тебе являлись, опуская веки
На гордых затуманенных очах.

И видел ты сквозь мглу, тревогу, страх,
Как идолов оскаленные лики
Корёжились в огне, как слёзы-блики
Златились на узорчатых щеках.

И вот коня ты придержал в раздумье
Об изумруднопёром Монтесуме.
Неужто его царство - только сон,

Что отпылает и исчезнет с дымом,
И будет лишь цветком неповторимым
Цвести в столетьях - сельвы тайный трон?



Перевёл с украинского
Сергей Шелковый





Красимир Георгиев



Игра


Мы ль с тобой той игрою живём,
где так странно и так ненадёжно
зов любовный и ночью, и днём
в сердце нам ударяет тревожно?

Крылья бабочки вспыхнут огнём
в магнетической ауре свечки.
Путь двоих. - Что мы знаем о нём,
простодушного чувства овечки?

Брачной жизни изломы - не впрок
юным рифмам в забытой тетрадке.
И развод - неизбежный итог
ловле смыслов в кофейном остатке.

Кто - сгоревший в огне мотылёк?
Кто попутчик, свидетель и зритель?
Каждый прав. Никому невдомёк,
есть ли в странной игре победитель...



Перевёл с болгарского
Сергей Шелковый




                О поэте Владимире Свидзинском

    Владимир Свидзинский - редкостный поэт. Лучше сказать, уникальный. Поэт, который воистину "засветился сам от себя." И это ощутит каждый человек, способный чувствовать поэзию, прочитав его стихи, казалось бы, навсегда потерянные после жестокого уничтожения автора, стихи не приходившие к читателям более шестидесяти долгих лет.
    Родился Владимир Свидзинский в семье священника, в священническом на протяжении ряда поколений роду на Подолье в 1885 году. Закончил духовную семинарию, в дальнейшем получил ещё два высших образования - в Киевском коммерческом институте и в Каменец-Подольском университете на историко-филологическом факультете. В 1916-1918 был на фронтах Первой мировой. При новом режиме работал архивариусом и вел научную работу, обучаясь в аспирантуре, публикуя научные статьи, там же в Каменце-Подольском вплоть до 1925 года. С 1925-го и вплоть до трагической гибели в 1941 году местом его обитания, средой и антисредой его творчества, его трудов ради скудного хлеба насущного на непрерывно сменяющихся редакторских должностях был столичный тогда Харьков. 
    При жизни поэт издал три книги стихотворений: «Лирические стихи» (1922, Каменец—Подольский), "Вересень"(1927, Харьков), "Стихи"(1940, Львов). Эти сборники, разумеется, сразу же были объявлены официозной критикой совершенно не нужными пролетариату и чуждыми по всем признакам стране великих строек. Вневременная интонация лирики Свидзинского совершенно не вписывалась в барабанный треск почти всего, что выходило тогда из-под пера верноподданных литераторов. По определению составителя антологии, профессора Юрия Лавриненко, "Расстрелянное возрождение", если годы до 27-го были для Свидзинского годами относительного молчания, то время после 27-го стало уже временем абсолютного молчания. Хотя именно с последние годы жизни внутренняя творческая работа поэта была особенно интенсивной.
   Много и продуктивно переводил Свидзинский на украинский классику мировой поэзии с древнегреческого, латинского, древнерусского (Аристофан, Овидий, Гесиод, "Слово о полку Игореве"), переводил с французского, испанского, польского, грузинского и армянского языков.
    Осенью 1941 года, когда немецкие войска приближались к Харькову, НКВД судорожно бросало в свои тюремные подвалы ещё не эвакуированных жителей города, и в первую очередь, людей из среды украинской интеллигенции. Дочь Свидзинского Мирослава, которую он растил один после смерти жены от тифа в дни Голодомора в 1933 году,  всячески оттягивала отъезд из Харькова. Причина была серьёзной - Мирослава, влюбленная в местного учителя, никак не хотела с ним расставаться. У отца уже был эвакуационный талон в Актюбинск, а дочь его всё ещё не получила. В конце сентября 1941 поэт Владимир Свидзинский был арестован - "чёрный ворон" чекистов среди бела дня увёз его из съёмного домишки на улице Лютовской на окраинной Новосёловке.
    Вместе с другими обречёнными арестантами конвой погнал его 15 ноября на восток от Харькова. Скорее всего, ещё при выходе из города конвоирам от властных упырей НКВД поступила команда всех "ликвидировать". Знающие люди говорили мне, что это называлось в те дни эвакуацией "по первой категории". Официально тогда, объявили о угрозе окружения немцами. В селе Непокрытое Волчанского района под Харьковом, неподалёку от известного исторического раскопа Салтов, четыре сотни арестованных затолкали в заброшенный деревянный коровник, заперли двери и, облив стены бензином, подожгли с четырёх сторон. Всех запертых в строении людей заживо сожгли. То был день 18 октября 1941 года - страшный, но такой обыкновенный в своей подлости и жестокости, на фоне всего происходившего в последние десятилетия на Украине. Вся страна тогда была одной сплошной улицей Лютовской, или точнее, одной бесчеловечной Лютовской державой. И каждый без исключения из миллионов украинцев подлежал, рано или поздно, так или иначе, обработке "по первой категории".
    Казалось, что большая часть неопубликованных стихотворений Свидзинского, подготовленных им в виде двух больших рукописей перед самой войной, навсегда утрачены. Однако небольшой круг людей, ясно видевших во Владимире Свидзинском поэта мирового масштаба (М.Свидзинская, А.Чернышов, Э.Соловей, О.Веретенченко, Я.Славутич), сумели сохранить и вернуть читателям его поэзию. В 2004 году, вслед за рядом локальных изданий 61-го, 75-го, 86-го годов, в Киеве, в издательстве "Критика", вышел большой двухтомник Владимира Свидзинского "Твори" ("Произведения"), подготовленный Элеонорой Соловей. Это издание позволяет сегодня по достоинству оценить творческий масштаб поэта, неповторимую индивидуальность и светоносность его лирического мира. Воистину, как произнесено было когда-то о Гёльдерине, и о поэте Владимире Свидзинском можно сказать, что его "породили испытания и поцеловала речь". И в контексте длящейся ещё и сегодня беспощадной истории его родины, его Украины, эти испытания наполняются и отсвечивают особым трагизмом, а этот "поцелуй речи" становится особенно солнечным и жизнеутверждающим.

Сергей Шелковый

2014





Владимир Свидзинский

(1885 - 1941)




*  *  * 


Усталый, спелый, на холмы склонившись,
День спал и спал.
Казалось, никогда
Не проплывут глубины голубые
Над нивами. Ленивый, беззаботный,
И я прилёг, отдавшись власти сна.
Проснулся - день мой полноцветный, где ты?
Мгла тонкая с востока протянулась.
Двумя крылами обнимая поле.
В могиле солнце. Дерево замолкло,
И, пойманные в чашечках тюльпанов
Холодной мглою, занемели пчёлы,
Что славили так звонко дня рожденье.

1929





*  *  *


Где-то дождь идёт -
Не смолкают голоса кукушек.
Снова ли мальчик я?
Так хочу дотянуться рукой до гнезда.
Где молния лежит,
Словно укутанная шерстью змея.
Где-то дождь идёт.




*  *  *


Холодная тишина. Месяц надломленный,
Со мною будь и освяти печаль мою.
Она, как снег на ветвях, усмирилась.
Она, как снег на ветвях, и осыплется.
Три радости у меня не отнять:
Одиночество, труд, молчание. Тоски злой
Нет больше. Месяц надломленный,
Я виноград обновления в ночь несу.
На мёртвом поле стану помолиться,
И будут звёзды рядом со мной падать.

1932




*  *  * 


- Грустно, тоскливо. Во мне всё завяло, как эта вот ветка -
Так ты сказала и к мёртвой листве прикоснулась рукою.
Месяцы, годы пройдут. Но останется мне до кончины
Каждый засохший листок твоим колким укором.




Перевёл с украинского
Сергей Шелковый























В первых сборниках Свидзинский склонялся к символизму, в двух последних заметны элементы сюрреализма в сочетании с хорошей классической формой. Как поэт Свидзинский сформировался как-то тайно, неторопливо, писал немного, печатался ещё меньше. Зато ретроспективно он предстаёт в своём творчестве очень требовательным к себе, исключительно стабильным и полностью отрешённым от современного ему литературного быта. Такая позиция, однако, обрекала его на недоброжелательность критики, а это, в свою очередь, исключало выход к читателям, ибо критика в советской литературе до определённой степени выполняла функции цензуры.

Первый сборник Свидзинского «Лирические стихи» вышел в 1922 в Каменец—Подольском филиале (образован в мае 1921) Государственного издательства Украины. Рецензии на сборник напечатали Иван Днепровский (газета «Красная правда», Каменец—Подольский, 1922, № 74; подпись Г. Кобзаренко) и Валерьян Полищук (журнал «Красный путь», Харьков, 1923, № 2; подпись Василий Сонцвит). Первый увидел в сборнике камерность, сугубо интимную поэзию и переработки народных песен и в целом выразил недовольство оторванностью автора-«мечтателя» от общественной жизни. Второй также отметил узость тематики и отсутствие гражданских мотивов, но благосклонно отметил искренность этой лирики.

Следующая книга Свидзинского «Сентябрь», вышедшая в 1927 году, получила в прессе резко негативную оценку. Известный и авторитетный тогда критик Яков Савченко считал Свидзинского поэтом, который опоздал на много лет: «Я не хочу угадывать, на сколько именно лет опоздал прийти в литературу Свидзинский, но ясно, что его творчество, мироощущение и мировоззрение — полностью вне нашей эпохи».

Последним публичным отчётом поэта перед современниками стал сборник 1940 г. «Стихи», изданный во Львове стараниями Ю. Яновского и под его редакцией. Из стихов, которые Свидзинский предложил в сборник, 43 были возвращены автору, десятки остались вне сборника. Стихи, которые не вошли в сборник 1940 г. и должны были составить следующий — «Медобор», были широко известны харьковским поэтам. Однако в огне войны сгорели почти все рукописи поэта. Ни одного стихотворения 1941 г. до нас не дошло. Лишь 96 стихотворений Свидзинского вывез в эмиграцию поэт Олекса Веретенченко, в 1975 г. издавший их с приложением других стихов отдельным сборником под авторским названием «Медобор». В 1961 г. в Эдмонтоне вышел сборник избранных стихотворений Свидзинского, составленный Яром Славутичем.
В 2004 году в Киеве вышел двухтомник Вл.Свидзинского



Статья Элеоноры Соловей

Мирослава Свидзинская, дочь выдающегося украинского поэта Владимира Свидзинского.
    Совсем недавно она отошла, угасла, как догоревшая свеча. Ее заслуга перед литературой неоценима: она сохранила основную не опубликованную при жизни часть наследия поэта. Он и надеялся на это: на одной из тех уже легендарных тетрадей-автографов незадолго до гибели своей написал: «Стихи 1937—1940 гг. Без права передачи из рук М. Свидзинской. Для печати — переписать. (По поручению автора) 1941».
Эта история, должно быть, всегда будет поражать: с нечеловеческой жестокостью был уничтожен сам поэт, однако стихи его уцелели, пережив годы и десятилетия умышленного забвения. Это заслуга маленького круга деятельных поклонников поэта, но в первую очередь его дочери. Хрупкая, беззащитная и незадачливая, она обнаружила эту способность оберегать доверенное ей сокровище — творчество отца. И в каких условиях, в какой жизни! Но вот эта жизнь завершилась, а словно никто и не заметил...
Пытаюсь найти утешение в воспоминании, как в сентябре 2004 года повезла ей в Харьков только что изданный тогда двухтомник Свидзинского, первое полное издание поэта. Издательство «Критика» с пониманием отнеслось тогда к предложению, чтобы мы заключили договор с Мирославой Владимировной и заплатили ей надлежащее «роялти». Пусть в целом это не изменило нравов, доминирующих в нашем издательском бизнесе, — все же был в том некий элемент общественного искупления перед памятью поэта и перед его дочерью...
   Мирослава родилась 25 июля 1921 г. в семье Владимира Свидзинского и учительницы Зинаиды Сулковской. Это был гражданский брак. Матери молодоженов были сестрами, обе замужем за священниками, так что благословить этот брак родители не могли, как не могли и запретить: времена настали «вольнодумные», молодым прежние табу на фоне «мирового пожара» не казались бесспорными. Свидзинский работал архивариусом, осенью 1921 г. получил даже (ненадолго) должность заведующего архивами университета. Впрочем, Каменец-Подольский Украинский университет, возглавленный в период УНР Иваном Огиенко, уже был реорганизован в Институт народного образования (ИНО). Подвергся реорганизации также историко-филологический факультет, где Свидзинский в 1919—1921 гг. получал второе высшее образование, посещая лекции вольнослушателем. С установлением советской власти вообще все изменилось: город, ставший перед тем на какое-то время центром украинской политической жизни, нельзя было узнать. Еще длилась некая инерция тех времен, исполненных оптимизма, энтузиазма. Свидзинский стал аспирантом кафедры народного хозяйства и культуры Подолья, издал первый сборник стихов. Обитала семья при школе, где работала Зинаида Осиповна (то строение в Круглом переулке старого города сохранилось). В своих воспоминаниях Мирослава Владимировна рассказала характерный эпизод, который вряд ли могла помнить, скорее, знала от родителей: мать пошла вечером на совещание, отец нянчил девочку, она плакала. Взял ее на руки, приоткрыл дверь учительской: «Зина, Мирочка плачет...»
   Говорят, наилучшие родители — те, кто хорошо помнит собственное детство. Именно эта живая, неповрежденная, целостная память, органичная «детскость» придает поэзии Свидзинского особое обаяние. Когда дочурка немножко подросла, много читал ей. В одном письме она вспоминает, как отец учил ее декламировать стихотворение Тычины «На майдані» и как возникла проблема с заключительными строчками «На майдані пил спадає, замовкає річ. Вечір. Ніч». «После слова «вечір» надо было сделать небольшую паузу, а потом говорить «ніч». Тогда отец мне говорил: «Скажи «вечір», потом посчитай раз — два — три, а потом говори «ніч». Надо было считать мысленно, а я говорила вслух. Тогда отец объяснил мне это...»
Все же следовало признать, что жизнь в Каменце больше не сулила никакой перспективы, да и просто работы, и в 1925 году поэт уехал в Харьков, тогдашнюю столицу, а позднее забрал туда и семью. Работал в разных редакциях, жилье снимал. В 1927 году издал второй сборник, «Вересень», в 1929 году Мирослава пошла в школу. Грустно, однако к тому времени семья уже распалась. Отголоски семейной драмы слышны в стихах, те свидетельства хранят правду чувств.

«— Смутно і нудно.
Усе, як ця гілка,
зів’яло для мене. —
Так ти сказала
і мертвого листя
торкнулась рукою.
Місяці й літа перейдуть,
та буде мені
до сконання
Кожний
засохлий листок
кольким докором
од тебе».


***
В тех болезненных воспоминаниях присутствует и Мирослава: она еще мала, но родители понимают, что и она участница драмы, которая, судя по стихам, вызревала еще в Каменце.
Зинаида Осиповна в мае 1930 года переехала в Винницу, где жила сестра Вера с семьей, были какие-то надежды, что там легче с работой, не столь дорогая жизнь. Устроилась завучем в начальной школе при четвертой райбольнице, при школе и поселилась, там же училась дочь. Свидзинский грустил, постоянно представлял, как утром дитя приходит к нему, «лепетом милим сповняє кімнату…»
«Ні, то задумався я. Моя дівчинка в дальньому місті.
Тихо в кімнаті моїй — і ніхто не говорить до мене».
Слал ей письма и открытки, писал стихи на ее рисунки, при возможности навещал семью. В начале 1931 года в письме к племяннице в Каменец Зинаида Осиповна призналась: «…дядя Володя остался в Харькове... Мирочку он очень любит и заботится о ней, а мы с ним разошлись без ссор». Бодрилась, как могла, а тем временем достаточно подробно и правдиво описала в письме эту жизнь — «тяжкую и нищенскую — есть нечего, дороговизна страшная». А впереди ожидали еще худшие времена. В момент какого-то крайнего отчаяния хотела утопиться, но случайный рыбак спас ее. Вскоре начался настоящий голод, она заболела тифом. Свидзинский с дочерью, навещая ее, пересекали территорию больницы для душевнобольных, об этом сложились жуткие стихи, предвещающие беду («Як ми вийшли, берези розсівали росяний шум...»). А циклы стихов на смерть жены — лирические шедевры, не имеющие, пожалуй, аналогов не только в украинской поэзии. На могиле над Бугом, как написала в воспоминаниях Мирослава Владимировна, отец посадил елочку. Правда, в стихах речь о сосенке:

«…Та сосонка,
приставлена до тебе,
Та сосонка
зів’яла чи живе? —
Однаково!
Нічим вона
не врадить».


***
Дефицит подробных биографических сведений о Свидзинском делает особенно ценными воспоминания Мирославы Владимировны. Имею в виду не только те, что известны как «Воспоминания об отце», но и те, что содержатся в ее письмах. В 60—80-е годы она охотно беседовала с людьми, болевшими за судьбу наследия поэта: филолог Василь Яременко, литератор Андрей Чернышов, энтузиаст литературного краеведения учитель Сергей Безверхний из села Шпикова, где одно время жили родители поэта и где он с семьей их навещал. У Мирославы Владимировны были собственные критерии в оценке людей: полагалась на интуицию и горький житейский опыт — и, как правило, не ошибалась. Был у нее и особый дар запоминать яркие красноречивые детали, ощущать их весомость. В детской памяти запечатлелось, как отец, сам беззащитный и ранимый, пытался защитить и девочку-приживалку, которую обижала квартирная хозяйка, и лошаденку, запряженную в подводу, которая была сверх меры нагружена углем. Несчастная лошадка не могла тот воз сдвинуть с места, за это возчики ее немилосердно лупили; поэт бросал работу и выскакивал ругаться с возчиком, попусту уговаривать его...
Он понимал всю несозвучность его творчества той эпохе. Дочь была для него словно талисман. Еще в цикле «Зрада» есть стихотворение о девочке, которая строит игрушечный домик-укрытие, чтобы спрятать отца от недобрых людей. «Все одно чаклунки горбаті Не мають сили при моїй хаті…»

***
Теперь он один растил дочку. Поначалу сняли помещение на Светлановской (Новоселовка). «Я столовалась у хозяйки <...>, которой отец платил за это большие деньги, а сам ходил голодный. Позднее мы оттуда выбрались. Я жила на Лютовской улице, 39 <...>, а отец снимал темный уголок на Москалевке, по ул. Владимирской. <...> Через некоторое время мы с отцом вдвоем поселились на улице Лютовской, 29, также на Новоселовке. Я столовалась у хозяйки, а отец ездил обедать в столовую»... Это был их адрес до самой войны, здесь его и арестовали.
Они были словно двое сирот, жизнь вели нищенскую, но он был заботлив и терпелив, старался создавать ребенку хорошее настроение. Приносил, вспоминала Мирослава, арбуз, пританцовывал с ним по комнате и приговаривал: «Посмотри, какой я красивый, когда танцую с арбузом»... Подтрунивал над ее смешным выражением: «Буян-собака хороший пес». — «Если ты говоришь «собака», то уже не нужно говорить «пес». Сказки, песни, прибаутки были всегда наготове, чтобы дочурка не грустила, чтобы скрыть собственную печаль и усталость. Помогал ей учить уроки, заботился, чтобы читала хорошие книжки: Гоголя, Карпенко-Карого, Тургенева, Майна Рида, Жюля Верна, Джека Лондона, Марка Твена. И любимую «Энеиду» Котляревского, которую читал ей еще в Каменце. Никогда не приучал к тому советскому чтиву, на котором росли ее сверстники. Летом старался вывезти девочку из большого города. То на Полтавщину, в Гадяч, то в Чигирин, где «в Провалье» жила с семьей сестра поэта Елена Ефимовна, тетя Леночка. Там тоже была нужда, и поэт старался помогать: покупал малышам одежду, а однажды купил им козу, чтобы было молоко. Когда приезжали туда братья поэта, все вместе отправлялись «вдоль Провалья гулять, с песнями» — беды отступали. Но потом, к сожалению, возвращались. Благодаря Мирославе знаем даже любимые песни поэта: «Їхав козак на війноньку», «Чуєш, брате мій», «На городі верба рясна» и «Ой Морозе-Морозенку, ти славний козаче».
От недоедания и хронического переутомления Свидзинский заболел, было подозрение на туберкулез, врачи настоятельно рекомендовали море, Коктебель. К тому времени Мирослава уже была довольно самостоятельна, да и друзья в таких случаях помогали.

***
Когда началась война, Мирославе было двадцать лет, она училась в техникуме. Накануне весной, после критического разноса книжечки Свидзинского «Поезії» (третьей и последней прижизненной), он потерял работу, потому и колебался, как быть с эвакуационным талоном в Актюбинск, выданным в Союзе писателей. К тому же Мирослава не хотела ехать, она была влюблена и предпочитала оставаться в Харькове. Потом всю жизнь мучилась ощущением собственной вины, безусловно таковую преувеличивая: нет, не из-за нее арестовали поэта.
«27 сентября 1941 года я пошла в очередь за хлебом (было это в полдень, день был пасмурный), когда вернулась домой, отца не застала. Бабушка Анна Николаевна, жившая с нами в одном доме, рассказала мне, как «черный ворон» забирал моего отца. При обыске у нас все перерыли. Потом я ходила на Чернышевского, где было большое здание НКВД, чтобы узнать о судьбе отца. Мне всякий раз говорили, чтобы я пришла снова. Я приходила, и мне снова ничего не говорили...» А в это время следователь добивался от поэта признания, что тот служил при Петлюре, что ждет не дождется прихода немцев. Об источнике таких сведений в следственном деле ничего не говорится. Немцы тем временем продвигались на восток, приближаясь к Харькову, так что карательные органы начали вакханалию арестов, чисток, уничтожения тех, кто уже был в их руках. Вот и эту изрядную толпу заключенных под конвоем погнали на восток, но когда где-то неподалеку случился прорыв немецкой танковой колонны, — поступил приказ арестантов «ликвидировать». Загнали в брошенное хозяйственное строение, заперли и подожгли.

***
Мирослава выжила, хватаясь за любую работу, за которую кормили. В оккупированном Харькове десятки тысяч погибли от голода, поэтому горожане стремились «выйти» на села. В совхозе под Харьковом работать приходилось на холоде, спать в неотапливаемом помещении на голой койке, «на пальто да на кулаке». «А та моя никому не нужная и глупая любовь окончилась тем, что тот учитель во время оккупации умер от голода и холода»... Тетушка Лена еще до войны переехала с семьей в Киргизию, в город Кизил-Кия: надеялись на более сносные заработки и жилищные условия. В Чигирине они бедствовали нестерпимо. Мирослава, совершенно одинокая, травмированная всем пережитым, после победы поехала к ним, работала там на шахте. «Тетради отцовских стихов взяла с собой. В Кизил-Кия у тети я их читала и все время плакала. Тетя забрала тетради и спрятала их. Только не помню, как у меня оказалась та самая дорогая для меня тетрадь, которая теперь у Чернышова. Наверное, я держала ее все время при себе...» Была там одна поэтическая миниатюра, тоже написанная тем чарующим «античным» размером, — она подтверждала поистине пророческий характер дарования поэта — не меньше, чем поразительные стихи о смерти в огне.

«Вже ані словом,
ні співом,
ні блиском очей
не приваблю
Юного серця.
Та є в мене доня,
мій паросток
ніжний,
Буде любити мене
і вечірнього.
Буду їй милий
Навіть тоді,
як затихну під брилами
смертної ночі».


Климат Киргизии оказался губительным для Елены Ефимовны, врачи советовали вернуться в Украину. Но взять с собой Мирославу родственники не смогли: едва наскребли на билеты. Она прожила там одна еще десять лет. Однажды тетя Леночка была в Киеве и случайно встретила тетку Мирославы по матери Веру Осиповну. Та расспросила о племяннице и взяла адрес. «Она выслала мне деньги на дорогу, тогда и я уехала из Кизил-Кия».
Сакраментальные тетради со стихами Елена Ефимовна забрала с собой в Украину. Позднее их выпросил племянник Олег, сын младшего брата поэта, тоже Олега, репрессированного в 1937 г.
Какие-то автографы, кажется, пропали, когда парень ехал из Челябинска в Киев и в пути его обокрали. К счастью, это были не тетради, они перешли на хранение к сестре Олега Изяславе, жившей в Великолукской области в России. Она потом по просьбе Мирославы отправила тетради ей.
Из Киргизии Мирослава решила вернуться в Харьков. Сестры Пилинские и А.Чернышов тепло относились к ней. Тракторный завод позднее, когда поэт уже был реабилитирован, предоставил ей жилье. Когда я туда попала, этот район, известный до сих пор как «ХТЗ», показался мне невероятно отдаленным и страшно депрессивным. Быт Мирославы Владимировны был подчеркнуто аскетичен. Невольно приходила мысль, что ей важно, чтобы все знали: украсть здесь решительно нечего. Тетради поэта, старые фотографии, письма она давно отдала Чернышову, который занимался архивом Свидзинского и успел собрать немало бесценных материалов. Кое-что из отосланного ею учителю Безверхнему со временем забрал В. Яременко. Теперь все эти материалы в государственных архивах. Жаль, что рассредоточены по разным городам, но главное, что сохранились.
Справедливость в этом случае восстанавливалась как-то очень лениво, словно нехотя. Постановление о прекращении следственного дела от 28 марта 1964 г. признавало, что «каких-то доказательств о совершении Свидзинским указанного преступления (т. е. всего того, что ему инкриминировалось. — Э.С.) в деле нет»; что «компрометирующих материалов на Свидзинского В.Е. в Харьковском и Киевском КГБ, как и в архивах Харькова, Киева и Хмельницка, нет». И на этих основаниях майор Шулика, который вел это дело, решил «дальнейшее производство по уголовному делу № 07993... прекратить по п. 2 ст. 6» Уголовно-процессуального кодекса УССР... Архивное уголовное дело сдать на хранение. Пункт 2 статьи 6 означает «из-за отсутствия состава преступления». Так что 10 апреля 1964 г., через 23 года после ареста поэта, Мирослава Свидзинская расписалась в получении справки о прекращении дела и об отсутствии состава преступления. Но слова «реабилитация» в этой справке не было. Оно было, правда, в постановлении Президиума Союза писателей Украины о «восстановлении в правах членов Союза писателей». Постановление датировано июнем того же 1964 года, в соответствии с ним Литфонд даже выплачивал наследникам реабилитированных одноразовую помощь в сумме 600 рублей. Это было больше, чем полугодовая зарплата Мирославы. Но фамилии Свидзинского в том постановлении, к сожалению, не оказалось. Должно было пройти еще почти столько же времени — 21 год. Справка о реабилитации датирована 28 сентября 1995 г., ее прислали дочери поэта просто по почте. Эта справка обстоятельнее предыдущей: после сведений об аресте сообщается, что «в связи с обстановкой военного времени Свидзинский В. Е. этапирован вглубь страны и погиб при пожаре 18.10.1941 г.». Далее — уже известное о прекращении дела. И финальный аккорд, то главное, на что понадобилось едва не полстолетия и что наконец было признано уже, по сути, в другой стране: «Свидзинский Владимир Ефимович реабилитирован».
...У Мирославы не было даже телефона, чтобы «аукнуть» из другого города, спросить, не надо ли ей чего. Спрашивать приходилось у соседки Аллы Ивановны, жившей на другом этаже и посильно опекавшей старушку. Но как-то неловко было расспрашивать у нее, скажем, о реакции Мирославы на фотографии с открытия памятника-кенотафа поэту возле Каменец-Подольского университета... Последнее время она была совсем беспомощной; и двоюродной племяннице пришлось перевезти ее в пансионат для ветеранов труда, где все-таки постоянный уход. Но прожила она там недолго — на восемьдесят восьмом году тихо покинула этот мир, который по отношению к ней был не особенно ласков.