Мацерация...

                I.

Со смертью находясь накоротке,
лелеемый в распахнутой руке
отнюдь несуществующего бога,
спиною чуткой ощущаю соль
и монолитный божеский мозоль,
и колоритный эстуарий слога.

Под этот слитный, еле слышный гул,
нащупав сталь в уложенном стогу,
из Фаберже вытягивая душу,
не доверяя мрежам и меже,
заглазных слов рассыпавши драже,
покой верже я кашлем не нарушу.

Согласных тьмы на стогнах и лугу,
сбивает кегли сферой на бегу,
из логова выманивая главы,
склоняя над страницами главу,
не чующий, во сне иль наяву
словесный сад зальёт потоком лавы.

Для славы нужен пантеону труп,
причиной станут дифтерит иль круп,
на круп коня причины у лафета
держать жетон удушливого зла
нисколько нет, но всё же смерть свезла
в прозекторскую кости Иафета.

Летит над взбудораженной травой,
едва ль осознавая, что живой,
стремительный, безумный, безымянный,
не оставляя тени и следа
на плоскостях, чей хруст хранит слюда,
питаемый пергаментарной манной.

Топорщит парусиною чехлы,
отцовством сын заполнен по вихры,
кружится вихрь над дёрном по спирали;
в камзолах пыль учуяли льстецы,
герольд взахлёб вещает, что чтецы
не просто врали, но глаголы крали.

На всякий чих не встрепенётся чех,
Судеты оседают на плече
у вывиха, охаиваясь плоско
и выясняя, где их занесло
ферментом виноградное сусло
при грузном омерзенье жировоска.

Тождественности муста и мезги
достаточно, хоть не видать ни зги
в мерцании жреца от мацераций;
помигивает лампочка во лбу,
на лавочке штириец и в зобу
обрывки снов и клочья перлюстраций.

Стань за плечом, унылый старший брат,
считающий, что смерть была добра,
пока не внёс патологоанатом
дух формалина, не давай зарок,
не то в зубах заставят пузырёк
носить вдогонку устрицам усатым.

Осатаней, но удержи в руках
хроническую весть о стариках,
старухах, драхмы зашивавших в свиток;
в углах платков топорщат узелки
об оселки потёртые полки,
отчаявшись освоить fresca vita.

Кто опрометью ввалится в чертог,
получит guttae, тогу спрячет в стог
и подытожит смерти, опрометчив;
для выпи "пи" припрятала скопа
под амальгамой цинка, ждёт толпа
фривольных па, так потушите свечи.

Не атом мот, за штатом пьёт кефир
гистологом распластанный кафир,
вошедший в морг на половину ставки;
кадаврам ждать, как лошади дышать,
пусть не спеша прошествует душа
к жеманной шелковистости удавки.

Где ты, пенька, кокетничаешь вслух
и чертишь на запущенном полу
пуантами удавленниц узоры;
в эмали ванн тучнеет жировоск,
погрузим в чан окаменевший мозг
и отвердим сомкнуты негой взоры.

Тринадцать строф, от фронды спёкся фен,
умаявшись бороться на софе
с невидимым, калечащим нам бёдра,
я сам себе и троп, и ортопед,
пред rigor mortis, доварив обед,
следы на кухне рассыпаю бодро.

                II.

                Валерия Ильинична ушла...

На Лобном месте рой лобковых вшей,
хор малышей пищит: “Лампасы вшей!”,
крой задают кремлёвские кокотки;
пожиже влей казённых кислых щей,
факультатив ненужности вещей;
отечность щёк и точечность щекотки

сопоставимы, встанем на посту,
быть месту пусту, где плюются в ту,
что голой мыслью нас обворожала;
её не можно было не любить,
теперь ушла, фашины наруби,
в кромешной тьме оттачивая жало.


Soundtrack: Сергей Курёхин, Winter.