Виктор не спас Питера

Виктору двадцать один.
Виктор не спас Питера.
и если у него режет и болит, где-то в области предребрья слева,
он заказывает мартини и виски, не разбавленные, в местном вонючем баре
и напивается до такого скверного состояния, что местный туалет этого треклятого бара,
он обнимает до холодного Польского неутра*.
и плачет. и плачет. и плачет. вытирая слезы с пальцев подолом самого дорогого свитера
/с китами/.
Виктор не спас Питера.
Виктор любил Питера.
он называет кошек именами сценаристов самых известных опер, он на поля выносит пометки из стихов, каких-то постмодернистских поэтов.
все в чем присутствует слово " спасти/приехать" доставляет ему такую неописуемую боль,
что он сгибается ровно напополам, как холст. и глотку сводит почти истерическим криком.
Виктор помнит Питера.
он позволяет словам ранить себя,
запирая их на все замки внутри самого себя,
потому что сказать, как болит, сказать как режет в прошествие стольких лет, это покажется безумием, даже самым чужим слушателям занятной истории,  с концом из тех, на которые нужно заранее брать платки.
внутри могут рушиться здания, внутри могут осыпаться стены,
но если ты не улыбнешься, если не стиснешь скулы так сильно, что солоноватый привкус крови отпечатается на щеках,
ты жалкий комок ничего не значащего песка под ногами.
и друзья шепчут ему "прости себя, прости же себя, как бы не было трудно".
и он не знает, когда станет легче груз на его плечах и когда окончательно найдет решение.
Питер звонил Виктору.
Питер рыдал, перед тем, как затянуть на шее петлю.
и на другой стороне провода,
Виктор повесил
трубку.