Теодицея по-домашнему

МОЙ КОММЕНТАРИЙ
Почему мы с Богом связаны взаимным чувством вины и неполноты, и разочарования, которого тщательно избегаем?
Вот я родился на свет, обременив своим появлением родителей, заставив мать мучиться в родах, переживать за свое и за мое здоровье и благополучие, усилив стократно ее страх перед жизнью, перед неизвестностью, привязав к мужчине, от воли которого во многом зависело ее и мое выживание - и сделал ее этим лицемерной в итоге. Она, бедная, все тяготилась моим плачем, все не угадывала меня. Сквозь слипающиеся от усталости веки, подавляя раздражение, она вставала ко мне ночью и всовывала в мой рот сочащийся молоком сосок, и я затихал на какое-то время. Ее страдания, наверное, как-то влияли на меня, и я догадывался о той тяжести и тревоге, которую внес в ее жизнь. Я заставил родителей таиться по ночам, когда они вожделели друг друга, словно это было чем-то настолько постыдным, что могло бы разрушить меня. В итоге я так и не узнал, любили ли они друг друга по-настоящему.
И все мне мерещился материнский, извивающийся словно тело многоножки, позвоночник, напрягшийся для того, чтобы вытолкнуть меня из усталой утробы. Я слышал звуки, которые издавало ее тело - я слышал, как она дышала, как сглатывала слюну, как перистальтировал ее кишечник, как билось ее сердце, как она пукала и тяготилась переполнением мною. Я действительно был бременем для нее и вряд ли таким уж сладким.
И вот это чувство вины заставило меня искать способов оправдания. Я захотел искупить заслугами факт своего возникновения и добиться этим любви. И я набрел на идею Бога, который якобы имел некие глубокие, но крайне неочевидные резоны по поводу моего появления на свет. И мне стала приятна мысль о миссии. И, подобно Марсию, я вообразил, что меня возвысят и оправдают стихи. И каждое написанное стихотворение я посвящал Ему, и мне грезилось, как Он читает эти тексты и умиляется, смахивая слезу с морщинистой щеки. Он совсем не был похож на моего отца, который в таких случаях слез почему-то не смахивал, а скептически улыбался. Может, и не скептически, а даже цинично. И только Бог все понимал правильно - то есть именно так, как я и хотел.
Но Он по отношению к другим бывал, мягко говоря, несправедлив. В частности, к поэтам. Как будто Ему было безразлично, что они напишут. Он губил их нещадно направо и налево. Пушкин умирал от смертельной раны, а Богу было не интересно, что бы он мог еще написать, останься жив. Рильке сгорал от лейкоза. Мандельштам гнил в сталинских лагерях... И вот только мои тексты интересовали Бога неизменно. Я был Его любимцем, потому что до сих пор остаюсь жив. Серьезный как будто бы аргумент, не правда ли? Ведь я старше троих выше поименованных. Зато и не равен им!
Я даже придумал еще одно оправдания на тот случай, если меня все-таки сдует ветром с этого круглого стола. Я придумал, что Бог и на том свете позволит нам всем писать стихи. Его глубокий интерес к поэзии не подвергается сомнению. Все остальные пути Господни неисповедимы, кроме этого.
Но что делать с сомнением? Подавить!!! Ибо тогда буду уже виноват не я, а Он.
И мы оба предпочитаем избегать данной темы - из деликатности, как приличные, интеллигентные люди. Хотя я допускаю, что Бог совсем не похож на человека (точнее, наоборот) и абсолютно безразличен к стихам (даже удачным). Но теодицея по-домашнему это единственное, последнее, как порой кажется, утешение, с которым страшно расстаться.

2013 г.