XXIX

Где-то под моим столом
  спрятан поэт.
Иногда он вылезает, худой,
  иссохший, пожелтевший,
   полупрозрачный на свет,
И читает мне хокку
  о каннибализме,
Приправляя байками
  о скипидаре и клизме;
Он мнет мои шторы и
  плюется в телевизор ядом,
Кичится знакомством с
  Бродским и Пастернаком,
Рассказывает о полетах на
  ковре-самолете и метле,
О загадочных символах
  на летающих тарелках,
   таких же, как на моём
    стекле.
Он беспокойно расхаживает
  по комнате взад-вперед,
   курит шипку и, нервно
    посмеиваясь, рассказывает
     очередной анекдот
Про нового русского
  и старого еврея,
Затем вдруг вскакивает
  и голосит о том, что его
   давно зовёт мать Прометея,
А он так ничего и не написал,
  не выдумал и не продал;
Что за окном весна, а он,
  как ни печально, до сих пор
   не влюблен.
Я убеждаю его, что
 давно уже лето,
  и все прилетели,
Он парирует, что видит
  на асфальте пуховые метели,
   пробегающий мельком
  древесный сок
(Вот зачем-то берет в руки совок),
Что отыскал, наконец, медальон,
  потерянный осенней ночью;
   по пьяни, под тем самым
    окном, говорит, нашел,
Под которым горланил Летова
  всей своей мочью.

Я оставляю его на диване
  в позе эмбриона,
А сам прохожу на кухню,
  где под урчанье Бирона
   на ухо герцогине Курляндской
Порчу толщи бумаги пером
  и безбожно малюю
   замазкой.