Венок сонетов

I.


На небе сумрачном, слегка туманном
застыла ночь, но, с ней часы не сверив
как будто, пляшут и гуляют звери,
дневные звери. – Хватит, по домам нам

давно пора: угас закат, и даже
забыли мы о солнце. – Но не слышат...
Веселье как во время похорон
охотника. И крики: то ворон,
то бешеных собак. И словно свыше
нам пишут: «Пыль – минуты, красота же

и небо просят глаз». И встанет вертел –
земная ось. Мы, вместе или врозь,
увидим, – человек, ромашка, лось –
ночными звёздами раскрашен ветер.








II.


Ночными звёздами раскрашен ветер.
Но горизонт уже открыл рассвет
полоской света. Разодет, раздет,
расцвечен замок, тих, бесстрашен. Вейте,

десятки, сотни тысяч привидений,
бездонно, но, возможно, не бесплотно;
ведь то, что не достать рукой, легко
достать глазами, не легко ль? И то
же здесь. И свет возьмёшь на небе (в окна
вошедшем ровно как в оправу) денный…

Не уходите, облака, не смейте!
Не смейтесь, о, не смейтесь над мечтой
предвидящей, и яркой, как ничто,
нигде и никогда на свете.








III.


Нигде и никогда на свете
мы не забудем море и деревья.
Иголки, камни всех других доверья
нам не внушат, и если вдруг нас в эти

края когда-нибудь не пустят, то
придётся выколоть глаза, и ноздри
залить металлом; а, пожалуй, лучше
и вовсе умереть: нас нет, а луч же,
оставшийся, вернётся, примет постриг
в лесов монастыре. И пусть итог

всей жизни человечьей выдаст рано –
не важно – поздно, что песок, вода
есть смысл всего, и смысл высок; тогда
найду другие города и страны.








IV.


Найду другие города и страны;
пойму дорогу и измерю; стань я
хоть мудрецом, – законы мирозданья
навечно тайны, скрыты, стёрты, странны.

Я вижу светлый шар, а всё снаружи
не вижу, всё внутри не знаю толком.
Заходит солнце, шар теперь стал тёмным,
а может быть, совсем исчез; о чём нам
и вовсе говорить? Насколько долгим
молчанье будет? Хоть бы не нарушить

его без повода. Смотрю, совсем мы
с собой запутались. Так нужен остов!
Как остров в море. А пока что, просто
запомню числа; но не жду системы.








V.


Запомню числа, но не жду системы.
Сейчас мне больше нравится случайность.
Она же всем и правит, заключаясь
в попытке сбросить вечный ужас. С теми,

к примеру, днями, где тебя не вижу,
перемешались эти, где твоё
отсутствие почти что убивает,
где убывает ум. Но ум повалит
и выжжет сердце. Мы теперь, вдвоём
с случайностью, хотим сказать, что движем

событиями. Не блуждает – блудит
больная мысль. О, совесть, правда – судьи!
Не позволять смеяться нам над сутью!
Смириться с ложью – этого не будет!








VI.


Смириться с ложью – этого не будет.
Смирись я – сложно, даже невозможно
дышать мне станет. Вправду: не во зло ж мы
хотим прийти. Нам этого ни люди,

ни, что важнее, звери, птицы, вечно
не позабудут, не простят, хотя
и не разлюбят вечно. Слышу голос:
наверно, это кот, который холост.
И вот уже женат. Хотят котят.
Вороны тоже здесь – летают млечным,

который год, путём. Их говор кроны
деревьев выдают за свой. Теперь я
почти спокоен: есть ещё деревья…
Как хорошо, что есть ещё вороны!








VII.


Как хорошо, что есть ещё вороны
в вечернем мрачном небе. Криков град
как ветер скор, как кровля крив. Оград,
преград нет в этом месте. Шорох ровно,

упрямо, с крыльев к крыльям, нарастает.
И вырастает человек, рукой
свечу рисуя – символ восклицанья,
как будто вязкий воздух – воск. Лица не
увидеть. Так же: целый век-другой –
всегда безлика рать, и норов стаи

всегда един как порох. Порох оный
мне нефть и кровь заменит, если крови
не хватит. Порох пламя есть, и кроме:
есть жизнь, есть весть, и шорох похоронный.








VIII.


Есть жизнь, есть весть, и шорох похоронный.
Но нет спокойствия: движенье рвано.
Я чувствую обратное нирване:
мильон подробностей. Что плохо: рёв не

смолкающих, разбросанных по дому
вещей подобен хору из ста тысяч
хоров, поющих разное, и кукол,
танцующих по куполу, и купол
трещит. Во мне сюрреалист отыщет
сюжет прекрасный, ведь я сам потомок

себе и сам себе старик. Наплюйте!:
мне не понять свою беду и вам не
сказать… Лишь при луне как в тёплой ванне.
Простой узор на полнолунном блюде.








IX.


Простой узор на полнолунном блюде.
Пустой вокруг глубокий тёмный свод.
Постой, нам этот дважды-месяц шлёт
и шьёт лучи-ручьи. И я люблю те

особенно, учти, часы-минуты,
когда секунда сходится до точки,
и многоточьем время предстаёт.
Как будто нас укутал плед, своё
рисуя время. Звёздных спиц моточки
запутались, и мы теперь в плену, то

из света сотканных нам, то из тени,
оков. И, сомкнуты, глаза не помнят
уже и окна крыш, и двери комнат,
и рыжие ободранные стены.








X.


И рыжие ободранные стены
не радуют, и ветры надоели.
Мы думаем и ходим еле-еле;
как ели еле движемся. Вестей не

имея новых, кажется, забыли,
что недоели старых. И невнятно
бормочем что-то про конец времён.
И вправду, будет плохо, не вернём
стремленье если. Если и не я, то
придут другие. Сказка из-за были

страдает, чтобы былью стать. Нас воздух
разбудит, светлый, летний, запах хвойный,
и, в сотни лет неразделимой двойней:
вороны в сумраке, на небе звёзды.








XI.


Вороны в сумраке, на небе звёзды,
и небо – словно чёрная страница,
огромная, с которой не сравнится
земная жизнь – не то что книга. Слёз бы

впустую не расходовать, ведь ветер
нуждается в питаньи ежедневном
и еженощном; если даже ночь нам,
подобным, кажется, следам песочным,
по доброте глаза не режет. Гневно
спускается на землю взгляд медведей –

созвездий, говорит: «Легко мы слепим
вас из песка и, как бы ослепив,
вдруг притворимся, что (ваш глаз ленив)
слились в одно и запахом, и цветом».








XII.


Слились в одно и запахом, и цветом
все наши разговоры, взгляды, жесты.
Я выбрал то, из всех возможных шествий,
в котором вечно за тобою следом.

Твои следы на влажном побережье
мгновенно наполняются кристальной
серебряной водой и родниками
становятся. Теперь ни лёд, ни камень
не смогут расколоть сосуд хрустальный,
покуда кровь сама не хлынет брешью

на ветер ледяной. Но нет от ветра
спасенья, нет и от судьбы забвенья.
Не свяжутся разорванные звенья.
Зачем? За что? Забыть? Но нет ответа.








XIII.


Зачем? За что? Забыть? Но нет ответа.
Скорей всего, ответа напрочь нет.
Всё – алгебра, и ведь она прочней
людского пониманья. Метод этот

логичен, прям. Но если спросит кто-то
гиперболу, куда она бежит,
гипербола ответит: «В бесконечность.
Видна я только там, где искалечусь,
когда мой график, к клеточкам пришит,
лежит. Бегу потрогать асимптоту,

и верю: бег она мой слышит». Прост, но,
на это несмотря, безумно труден
бег в никуда. Но человек – не трутень.
И даже «никогда» – не слишком поздно.








XIV.


И даже «никогда» – не слишком поздно!
Опять закат, всё небо разозлив,
разрыв, даёт сверкающий разлив.
И мир, огромен, яростен, не познан,

гремит. О, свежий ветер, о, огни,
о, ночь! Я странствую, не умирая,
не чувствуя ни пепла, ни преград.
Сквозь тучи, град, встаёт на небе град.
И свет так ярок, что ни струн, ни лая
не услыхать. И плавится гранит…

Но миг за мигом тень легла, дурманом
окутав хвойным землю. Грустны, тусклы
огни на горизонте. Стало пусто
на небе сумрачном, слегка туманном.








XV.


На небе сумрачном, слегка туманном
ночными звёздами раскрашен ветер.
Нигде и никогда на свете
найду другие города и страны.

Запомню числа, но не жду системы,
смириться с ложью – этого не будет.
Как хорошо, что есть ещё: вороны, –
есть жизнь, есть весть, и шорох похоронный,
простой узор на полнолунном блюде
и рыжие ободранные стены…
 
Вороны в сумраке, на небе звёзды
слились в одно и запахом, и цветом.
Зачем? За что? Забыть? Но нет ответа,
и даже «никогда» – не слишком поздно.