***

Мы и вправду, наверно, в конце пути.
Горизонт до отчаянья пуст и до скуки сер.
Молчание режет слух. И тоску кисель
мыслей множит. И память тянет назад как прицеп. Уйти
никуда невозможно, ненужно, нелепо.
Я и мой чёрный тихо всю ночь кряхтим,
вместо того чтобы конструктивно: «Кретин!»,
и выкидывать из башки, не оставить ни кружку, ни лето,
ни проклятую ностальгию по всему,
что не движется, что навсегда пропало, и мало
ли ещё по чему. Почему-то меня поймало
и держит – не пустит вперёд паутина. Упав, сниму
с шеи эту верёвку, но вряд ли встану,
потому что бессилье уже сильнее
всякого импульса. И уже зеленеет,
к фотосинтезу готовясь, разум, податлив. Страны
и города теряют значенье,
то же можно сказать про фамилии, лица,
всё торопится слиться, соединиться. Злиться
не имеет смысла, тем более, крикнуть: «Зачем я?»…

Смотрю в зеркало. Кто это такое? Вижу массу,
как по Сартру, серую, и лапки паучьи.
Взять что-то – не острое, – так, хотя бы, колючее,
написать, скажем, некую букву. Ну, в общем, жеманство
и пошлость, наконец, просто глупость:
всё равно что: стены шатать, бумагу жевать,
пробки пивные считать, сжимать
кулаки пустые в лесу, или носом хлюпать. –
Тут надо заметить, что только, впрочем,
этим и занимаюсь: плавятся цели,
в результате: в поступках ли, на лице ли,
читается пустота… Неужели настолько прочен
бесконечный забор? Неужели вечен
безнадеждный тупик, беспредельный закон,
беззаконный предел?… И уже с рюкзаком
отвратительных злых инструментов приходит вечер
этой истории. Свечи погасли.
Из зеркала медленно серое плывёт.
Это страшно, это очень темно. И вот
на груди что-то чёрное… как сапога след
на том, что было лягушкой – весьма
неприятное зрелище… Да и вообще:
здесь было так много паршивых вещей…
Простите!… На улице ясно, и скоро весна.
Всё абсолютно у всех нормально.
Всё абсолютно у всех.
Всё абсолютно.
Всё.