***

I.

Вечер. Холодно. Жду полнолуния.
Время идёт, но картина нарушена,
сужена. Рвётся мысль полоумная,
просится, бьётся, хочет наружу, но
дверь отсутствует / не обнаружена.

Ночь. Голова наполняется кровью.
В каждой секунде – тысяча тысячных.
Каменный дождь покрывает кровлю.
Крики бессмысленны. Тот, кто отыщет в них
капельку смысла, пусть это высечет
крупными буквами прямо на стенах
каждого дома в этом городе.
Я становлюсь на упрямых растений
очень похожим, – значит, топор один
сможет служить мне ответом, холоден.
Это как комната, где все четыре,
даже, вернее, все шесть – одинаковы.
Свет если кто-нибудь выключит или
зренье, грани привыкнут, чем были
снова станут – ничем. Однако вы,
кажется, скажете: «Как же предметы?
Их не упрячешь – вечно, повсюду –
мебель и прочие вещи, посуда –
можно потрогать и взять». А по мне так
всё в темноте потеряет приметы,
плотность и очертанья, иными
если словами: исчезнет. И ныне
только этого жду. Осталось
просто закрыть глаза – усталость
сразу пройдёт, и чувство вины не
будет больше вгрызаться в горло.
(За неимением лучшего корма,
меньше – тоже не будет, но с этим
есть надежда выжить на свете.
Может быть даже: бедно, но гордо).




II.

Эйнштейн был прав – теперь я в этом твёрдо
уверен. Время – не процесс, а нечто
подобное ландшафту – бесконечно,
оно даёт нам волю. То есть вёдра

с водой тащить из кладезя / спускать
обратно в кладезь – попросту не важно:
здесь тоже есть коммутативность. Это
(всего-то надо: верить) страх кастета
и расставанья сводит в ноль; – не блажь, но
простой защитный механизм – под стать

вину и смеху над собой. Но что-
то у меня пока что не выходит.
Чернея, день приводит небо к коде;
а солнце землю так и не нашло.





III.

Город. Небо над городом –
серое небо – распорото
чёрными ветками, чёрными
крышами, трубами. Чётными
полнятся улицы числами;
их сапогами нечистыми,
нечищеными, неуклюжими
топчутся мутные лужи, и
слякоть становится грязному
родственна разуму.

Дыханье – то рвано, то мерно – и
больное, и, кажется, смертное
особенно, как никогда ещё
не было. Сотнями давящих,
ранящих взглядов проносятся
лица людей. Переносица
словно крестом отмечена –
точно мишень. От нечего
делать, от боли приходится
пытаться охотиться:

в чертах прохожих отыскивать
родные черты – то исповедь
читаю, то отповедь, проповедь –
чужие… И проку ведь пробовать
поиск заканчивать нет – или
верю: найду, или небыли
боюсь. Этот город давно уже
ущербен – не в смысле что по уши,
вернее, по крыши, в слякоти
и не из-за зла (хотя

зло как отсутствие об руку
рука шагающих отрока
и девы; облака, синего
неба; штиля и сильного
ветра; ночи и пламени –
в избытке) – плохо, что гранями
венгерского куба становятся
мысли, людские стословицы,
лестницы, улицы, площади.
Молчать что забвение прочить. И
прочь идти – прочить молчание.
Молчанье – отчаянье.




IV.

Итак, настал февраль. И стёкла стали
впадать в нирвану, взгляды заперев
в рисунок. Скажешь, лес из-за дерев
не видно, – что ты! не беда! – раз дали

закрыты, есть другая бесконечность –
она, чем ближе к ней, тем дальше от
смотрящего (ведь если астроному
доступно небо, то всему родному
он дважды чужд). А здесь, в окне, живёт
весь мир – и ангелы, и люд, и нечисть.

Но чистота от холода берёт
над грязью верх. И тонкий точный иней
напоминает направленьем линий
о заданной дороге: вверх, вперёд.




V.

…и вправду слов не осталось. Похоже, слова
не нужны, так как всё что есть доброго скажет не слово,
а глаза, интонации голоса, прочье. Но снова –
ничего кроме вёрст, кроме букв; и надежда слаба,
что появится что-то ещё зацепить, ухватиться.
Я сижу и смотрю на сердитые хмурые стены.
Ощущение тела размылось, ведь бег если с темы
начинается, тема, лишённая бега, – как птица
в безвоздушном пространстве, как память о том, чего не
было, как бестелесные взгляды сидящих при свете
на стоящих снаружи. Живые деревья! Развейте
эту каменность мысли и зренья. Уж лучше луне
отдавать всю печаль и всю силу зрачков, чем впустую
их расходовать – точно в пустую глазницу глядеть.
Впрочем, это не важно – захочет минута лететь
ли, стоять или вовсе смешаться с другими в густую
неделимую массу – субстрат, из которого волен
человек как из глины лепить… Я слеплю тебе лошадь,
настоящую лошадь, которая станет ерошить
гриву, сено жевать. Мы поскачем и лесом, и полем,
чёрной ночью и днём голубым. И когда горизонта
мы достигнем, то там остановимся. Небо и луч
одинокий заменят нам крышу, и сумрак, колюч
поначалу, накроет пуховой периной. И сон твой
будет мягок, и ветер усталой рукой будет гладить
твои волосы. Дикие звери и птицы на юг
улетят, убегут. И тогда мы поймём: узнают
только так, что есть радость и правда… И вправду тот кладезь,
абсолютно бездонен, который копают в пустыне
безграничной, во время холеры, чумы или что-то
в этом роде. И тьма превращается в свет. И лишь тот, кто
видел солнце вблизи, никогда и нигде не остынет.