Поэт Игорь Голубев

       Игорь Андреевич Голубев, умерший в 2011 году, - знаковая фигура для подмосковного Зеленограда. При близком знакомстве с человеком и поэтом Игорем Голубевым,  прежде всего,  поражала необозримая широта его интересов, чисто русский размах сделанного им. Десятки лет, отданные на изучение языка фарси  и переводы Омара Хайяма. Он перевёл 1300 его рубаи. В отличие от многих других переводчиков Голубев переводил рубаи Хайяма с оригинала.  Написал об Омаре Хайяме большое исследование, в котором сумел выделить их наиболее характерные особенности, что позволило с большой вероятностью отсечь рубаи, приписываемые Хайяму.  Деятельность, получившая завершение уже десятками изданий книг Хайяма в переводах Голубева российскими и зарубежными издательствами. Голубеву принадлежат интересные научные гипотезы в разных областях различных наук, в частности, в лингвистике.  Он написал книгу «Слава славянскому слову или Путешествие по глубинам русского языка». В этой книге им предложена оригинальная концепция «кернов», лежащих в основе образования русских слов. Количество написанных им стихотворений и поэм очень велико. Практически во всех произведениях Голубева можно найти интересные мысли и наблюдения или интересную информацию. Его стихи гуляли по стране,ещё не будучи изданными на бумаге.Некоторые из поэтов называют его своим учителем.  Голубев писал также и прозу, даже считая себя в первую очередь прозаиком. Некоторые его прозаические вещи в жанре фантастики стали очень известными. В своё время Голубев входил в знаменитое полулегальное литературное объединение «СМОГ». Интенсивная работа, как и  у многих очень известных и малоизвестных русских творческих людей, у Игоря Голубева проходила на фоне очень не простых жизненных обстоятельств и на протяжении большей части жизни неустроенного быта. Большое количество стихотворений Голубева  автобиографичны и «этим интересны». Из приводимых ниже цитат это будет, как я надеюсь, ясно.

 

Побывал. Повидал. Побродил по Саянам
(это так и останется сном постоянным,
несмотря на сегодняшний нищенский вид,
знаю, что за Хайяма не буду забыт. 

Или вот ещё: 

Вот я возвращаюсь домой – но куда?
Моих полунищих домов череда
не станет мне домом уже никогда.
Событий,  занятий и жён чехарда
другого смогла бы сгубить без труда,
но жизнь это жизнь, это просто страда,
где год, словно день, где и век – ерунда,
где лишь урожай подбивает черту,
не ту, что мечталось, но, в сущности–ту.

Вместе с Владимиром Семёновичем Туговым они (Игорь Голубев в качестве редактора) издали в течение 1998 -2007 г.г. восемь поэтических антологий, ставших заметной вехой для многих российских и зарубежных поэтов. Работая начальником лаборатории в Московском институте электронной техники, Голубев организовал издание  первой поэтической книги преподавателей и сотрудником МИЭТ. Книга называется «Встреча под часами. Стихи и проза, 2006 г.» Игорь Голубев с 1997 года и до самой смерти был руководителем литературного объединения «Зелит». Благодаря его безукоризненному поэтическому вкусу и огромной эрудиции занятия этого литобъединения проходили всегда на высоком уровне. Наиболее полно стихи Игоря Голубева представлены в его  двух поэтических книгах: «Избранное из неизданных книг, Москва, 1998 г.» и «Избранное, Смоленск, 2004 г.»
Приведу здесь подборку стихов Голубева из журнала «Дружба народов»:

Воробьиная  весна

Воздух  пенный  пьянит,
Только  пей  —  не  жалей!
И  по-птичьи  звенит
Первый  лист  тополей.

Если  вы  погрустнели  — 
Оглушит,  обовьет
И  научит  веселью
Ворожба  воробьев.

Под  зеленою  кистью
Зазвенели  мазки  — 
Разноцветные  свисты
Вдохновенно  резки.

Как  пахучая  почта
Воробья  —  муравью,
Шелушинка  от  почки  — 
На  рубашку  мою,

Чтобы,  голос  ломая,
Я  из  горла  исторг
Торопливого  мая
Воробьиный  восторг.

Закалка

Нет,  слава  —  не  критерий  истины;
Вредна  дерзанию  помпезность.
Одни  бесславные,  безвестные
От  узколобых  независимы.

Закон  могущества  капризен:
Границы  жизни  раздвигаются,
Гнилые  статуи  свергаются
Лишь  теми,  кто  еще  не  признан.

Но  их  отравленными  фразами
Ведет  зависимость  прямая,
И  тем  прекрасней  подвиг  разума,
Чем  яростней  не  понимают.

Куется  гений  из  призвания,
Пройдя  закалку  непризнанием.


Предсказание

Я  еду  —  но  куда?
Домой?  Так  только  кажется.
Приеду  в  Никуда.
Мой  дом  Ничем  окажется.
Уставшие  Никто
У  входа  ноги  вытянут
И  старое  Не  То
Прошепчут  доверительно.

...и  проплывет  загадкой
из  тени  тополиной
ушедшего  заката
сиреневая  линия...


Поэзия

Вначале  это  жест  отчаянья,
Дневник  свиданья,
Потом  —  выбалтывание  тайного
В  исповедальне.

Прозренье  подступает  исподволь,
Внезапней  вздоха,
И  превращается  вдруг  исповедь
В  разрез  эпохи.

Когда  же  все  слои  разобраны
В  сквозных  сеченьях,
Меняют  все  слова  и  образы
Свои  значенья.

И  ты  утрачиваешь  авторство,
И  нечто  свыше
Любовью  правит,  движет  яростью,
Не  спит  и  пишет,

Всю  ночь  диктует  человечеству
Свои  законы
И  дышит  звездами  и  вечностью
В  проем  оконный.


Совершенство  слова


Меня  сурово  судят:  мол,  мираж
В  моих  сонетах  строчками  умножен,
Листва  стихов  колышется  в  мирах,
Которых  нет,  которых  быть  не  может.

Зовут  земней  и  жизненней  взглянуть...
Но  забывать  я  не  имею  права,
Что  видимость  —  еще  не  значит:  суть,
Бесспорное  —  еще  не  значит:  правда.

Вина  моя  на  самом  деле  в  том,
Что  я  хочу,  порой  неосторожно,
Вобрать  в  полслова,  а  не  в  толстый  том,
«Сегодня»,  и  «когда-то»,  и  «потом»,  — 
Хоть  это,  вероятно,  невозможно; 

Чтоб  черновыми  строками  сплелись
Законы  человечеств  и  галактик
И  чтобы  мой  помарок  полный  лист
Знал  брань  веков,  а  не  секунд  галантность.

Когда  в  стихе  себя  узнаем  мы,
Пусть  станет  он  той  животворной  силой,
Которая,  когда  устанет  мир,
Вселенную  повторно  запустила  б.

Тогда  воскреснет  лучшее,  и  снова
Мы  засмеемся  и  легко  войдем
В  земную  жизнь  —  забытый  с  детства  дом...
И  это  будет  —  совершенством  слова.


Вдохновение

Как  не  было  давно,
как  в  юности  погасшей,
Горит  мое  окно
ночами  в  октябре.
Как  бы  вернулся  вспять,
себя  от  бури  спасши,
И  думаю  опять
о  зле  и  о  добре.

А  во  дворе  —  темно.
Загадкам  мирозданья,
Как  в  детстве,  суждено
запутаться  в  уме.
Безмолвны,  как  века,
таинственные  зданья,
И  лишь  издалека
звучит  Шопен  во  тьме.

Как  много  лет  назад,
из  этой  непогоды
По-мартовски  звенят,
смеются  стремена...
Но  кто  поверит  мне,
что,  натянув  поводья,
Мелькнула  вдруг  в  окне
грядущая  весна?

Я  выбежал.  Темно.
Умолк  рояль  Шопена.
Горит  мое  окно.
Безлюдно.  Город  спит.
Рожденная  дождем,
  плывет  по  лужам  пена.
А  под  моим  окном
на  листьях  —  след  копыт.

Августовские  аллегории

Алебастровая  лепка
Белых  астр  и  облаков  — 
Это  август,  вечер  лета,
Это  творчество  веков.

Нас  ведут  экскурсоводы,
Растолковывают  нам,
Как  бездонны  эти  своды,
Как  прекрасен  этот  храм.

Посетители  глазеют
Нагловато,  свысока
На  работника  музея,
На  седого  старика.

У  него  своя  забота:
Убирает  и  взамен
Ставит  свеженькое  что-то
На  старинный  постамент.

Непонятные  скульптуры,
Не  похожие  на  те,
Что  в  истории  культуры
Говорят  о  красоте.

Он  не  любит  быстротечность,
Неуверенной  рукой
Век  за  веком  лепит  вечность
В  освещенной  мастерской.

Досаждают,  словно  осы,
Не  дают  ему  житья
Надоевшие  вопросы
О  началах  бытия.

Недоволен  древний  скульптор,
Молотком  грозит  во  тьму,
Где  опять  служитель  культа
Имя  выдумал  ему.

Ожидает  он  известья,
Что  прозрело  естество,
Что  поэты  и  созвездья
Видят  творчество  его,

Поражаются  и  жаждут
Распознать  его  пути
И  надеются  однажды,
Подражая,  превзойти.


Голгофа

Куда?!
На  Голгофу...
Как  дар  Вифлеемской  звезде,
Как  дань  от  народов  — 
И  здесь,  и  вдали,  и  везде,
Когда?  —  еще  с  ночи,
И  утром,  и  весь  этот  день
Ковали,  калили,
И  все  не  хватало  гвоздей.

Куда?!
На  Голгофу!
На  голое  темя  холма,
По  колкому  щебню,
Под  солнцем,  сводящим  с  ума,
По  гулу,  по  гаму,
Под  всечеловеческий  стон,
Под  новым,  под  каменно
Тяжким  сосновым  крестом.

Куда?!
На  Голгофу...
Нагого  наотмашь  бичом  — 
Ну,  голос!  Ну,  больно!
Вот  горд!  хоть  бы  дрогни  плечом!
И  смотрят  народы;
История  ждет  палачом
Поодаль:  Он  дрогнет  — 
И  —  рухнет  весь  мир  под  мечом.

Баллада о штанах мушкетера

Жил  мушкетер  цветущих  лет,
У  мушкетера  был  мушкет,
Он  отрабатывал  на  нем
Стрельбу  по  цели.
Все  мушкетеры  жили  —  во!
(За  исключеньем  одного),  — 
Поили  девушек  вином
И  устриц  ели.

А  наш  герой  был  не  таков,
Не  уважал  он  пустяков
И  обходил  неверных  жен
За  два  квартала.
А  за  оградой,  во  дворце,
Маркиза  в  розовом  чепце,
Давно  забыв  покойный  сон,
О  нем  мечтала.

И  вот,  совсем  уже  больна,
Зовет  дворецкого  она
И,  чтоб  немного  облегчить
Свои  мученья,
Велит  ему  пойти  во  двор
И,  разузнав,  где  мушкетер,
Для  утешенья  притащить
И  для  леченья.

Он  мушкетера  разыскал.
А  мушкетер  такой  фингал
Натренированной  рукой
Ему  подвесил,
Что  за  ограду,  во  дворец,
Разочарованный  гонец
Пошел  с  раздувшейся  щекой,
Уже  невесел.

Маркиза  залится:  «Вот  нахал!
Он  кулаками  замахал,
Когда  махать  совсем  другим
Просили  дурня!»  — 
И  тут  же  к  мужу:  «О  маркиз!
Исполни,  милый,  мой  каприз,
Пошли  немедленно  за  ним,
А  то  мне  дурно!»

Маркиз  был  умный  человек;
И  легкомысленный  свой  век
Он  уважал,  как  и  любой
Другой  вельможа,
Он  понимал,  что  и  жена
Отстать  от  моды  не  должна,
А  постороннюю  любовь
Крутил  он  тоже.

Жене  навстречу  он  пошел,
Ее  мучителя  нашел,
И  говорили  tкtе-б-tкtе
Они  сурово.
Маркиз  платочек  теребил:
«Вы  жуткий  тип,  enfant  terrible,
Моей  жены  авторитет
Убить  готовы!»

А  мушкетер  махрой  дымил,
Усы  крутил  и  говорил:
«Глядеть  на  баб  я  не  могу,
на  их  породу.
А  ну  трубят  сигнал  войны,
А  я  при  бабе  снял  штаны  — 
И  с  голым  задом  прибегу
В  родную  роту!»

Маркиз  помчался  к  королю.
Король  озлобился:  «Велю
Без  промедленья,  — говорит, —
Казнить  смутьяна!»
Вот  мушкетер  на  казнь  идет;
Палач,  посвистывая,  ждет;
Рыдают  стражники  навзрыд
Под  плач  баяна.

«Пока  ты  жив,  скажи,  дружок,
как  ты  обидеть  даму  мог?»  — 
Спросил  король.  И  королю
Ответил  так  он:
«А  вдруг  трубят  сигнал  войны,
А  я  при...  даме  снял  штаны?
Я  неодетым  не  люблю
Ходить  в  атаку».

Король,  смеясь,  проговорил:
«Ты,  мушкетер,  enfant  terrible!
(Что  в  переводе  значит: 
“Зверь,
А  не  ребенок!”)
Ты  так  меня  развеселил,
Ты  так  маркизе  насолил,
Что  я  помилую  теперь
Тебя,  разбойник.

А  женщин  ты  не  избегай.
Не  убежишь  ни  в  ад,  ни  в  рай,
Нам  невозможно  никуда
От  них  деваться.
Портной  тебе  сошьет  штаны,
Штаны,  которые  должны
Сниматься  мигом  без  труда
И  надеваться».

Так  были  изобретены
Весьма  удобные  штаны.
Теперь  служивый  человек
Забот  не  знает.
На  горе  вам,  не  зависть  нам
И  для  утехи  милых  дам
Он  их  уже  четвертый  век
Легко  снимает.

И ещё стихи:

Не любит исповедоваться счастье,
И радость редко просится в стихи.
Но я писал пронзительно и часто –
Так по утрам горланят петухи…


Изнанка слова, как  изнанка мира,
Черна,  шероховата и горька.
Останки остановленного мига
Ощупает  ослепшая рука…


И вдруг восходит тишина,
Как пар от мокрой почвы:
Она была оттеснена
И громом опорочена.

Дрожала  где-нибудь в дупле
И зажимала уши,
Пока дождю на всей земле
Рукоплескали лужи.

Деревья счастливы вполне,
Покачивают кронами
И также рады тишине,
Как радовались грому.

Хочется, чтобы память о таких замечательных людях жила бы в наших сердцах.
P.S. Более полную статью об Игоре Голубеве я поместил на  Прозе.ру https://www.proza.ru/2020/02/02/973