Роевой

          Вечер рассыпался искрами большой железной Фабрики. Я еще никогда не наблюдал ее так. Никогда не наблюдал ее со стороны, вне Инкуба. Мне страшно. Скоро меня хватятся Серые, скоро поедут машины и меня обязательно заберут, меня обязательно схватят - потом карцер, где эти мозгоеды вколят мне вакцину, и я снова на месяц перестану думать, перестану мыслить. Они называют эту отраву „манной”. Не правда ли да омерзения пафасоно? Но скорее всего меня наконец отправят в Комбайн.

          Не надо было так торопиться, надо было подождать еще: Вакцинация только через неделю. Вакцинация, как смешно, они прививают нас от вопросов, прививают от раздумий, от смыслов, от чувст. Они называют это „даром Колонии”, „решением проблем”, нашим „спасением”.
В прошлом месяце я слег с черной хворью, казалось, мои легкие вывернет наизнанку, а от смолы, извергашейся из меня шел такой смрад, что все решили, что я сдохну если не сегодня, так завтра. Так решили и они, Серые, так я пропустил свою 241-ю  Вакцинацию.
          Сначала было страшно. Нам с ранних лет, с нашего первого станка говорили, что мы слабы и испорчены, что мы заражены самой страшной болезнью, заражены Сознанием, и поэтому мы живем только пока манна течет в наших жилах. „Роевые должны бояться себя самих”, „роевые должны работать.” Я свято верил в это, и когда я пропустил Вакцинацию, меня охватил ужас, но сказать Серым о своем проступке я не смог, у Серых есть палки и они бьют всех, кто пытается с ними заговорить. Так было и со мной. Так началось мое пробуждение.

          Жизнь роевого очень проста. Мы живем в маленьких ячейках под фабрикой. Нас всегда много,  но в одной тесной ячейке помещают по пять человек. Каждую ночь нас помещают в пределах Инкуба в новую ячейку, каждый раз с другими людьми, поэтому ты никогда не бываешь один. Раньше это казалось благом.
          Ячейка - десять шагов в длину, восемь в ширину, и если бы я мог ходить по стенам, я бы сказал, что еще пять - в высоту. Посреди ячейки в воздухе висит ящик квадратной формы, на всех его стеклянных гранях - меняющиеся картинки. Мы глядим в него и нам показывают нашу жизнь. Картинки разные, но их смена всегда в точной очередности: фабрика, стены, станки, работа, фабрика - никаких Серых и Комбайна, хотя их присутствие чувствуется везде. Мы смотрим в ящик, пока не уснем, ящик не выключается никогда. Из отвестий на потолке ячейки играет музыка, одна и та же мелодия, одни и те же слова: „радость, счастье, Фабрика, счастье, станок, радость, Инкуб, счастье, радость, Фабрика...”
Я заметил присутствие этой музыки только на пятые дневные циклы.

          Сначала я думал, что ко мне вернулась черная хворь. „О, Великий Рой, спаси от этих голосов в голове!” - говорил тогда я. Меня трясло и кидало в жар и в холод, такое ощущение, что я заново учусь ходить, но не ногами, а головой и по раскаленным болтам. Но потом я понял и ужаснулся: это просыпается Сознание.
          Я не мог никому сказать об этом, и любые отклонения от стандартного поведения я списывал на последствие недавней болезни.

          Меня перевели из Дымного цеха в Смоляной цех. Это означало многое: меня посвятили в роевые второй ступени. Ступени роевых - ступени взросления и просветления. До сто двадцатой Вакцинации нас обучают жизни в Фабрике - манна в маленьком шприце и почти прозрачная -  мы еще способны воспринять какие-то базовые знания.
Но потом  сто двадцать первый шприц уже большой, в нем черная смоляная на вид жидкость. Мы становимся роевыми первой ступени, нас отправляют в Дымный цех. Каждый цех - новая ступень. Никто точно не знает сколько существует ступеней.
          Через двенадцать дней после Вакцинации Фабрики я смог привыкнуть к голосам в своей голове, я научился даже получать некоторое наслаждение от того, что в моей черепной коробке как будто вдруг начинают шевелиться червяки, и я начинаю думать.
          На тринадцатые сутки я должен был начать работать в Смоляном цеху. Я почувствовал, что мне хорошо от мысли, что я увижу что-то новое, раньше такого не было. Ночью из зала для больных меня привели в ячейку.

          Вот я спускаюсь по на одиннадцатый уровень Инкуба. До этого я прошел все ячейки первых десяти уровней. Эту ступень я проведу ниже еще на десять. Я захожу в ячейку, где вижу моих соседей. Они находятся в трансе. Они погружены в сон, но лица их обращены к ящику. 
          Какая тесная ячейка! Неужели чем ниже, тем уже? Или я смог вдруг вырасти на полноги? Во всяком случае моя голова мне кажется тяжелой и большой, она гудит при каждом движении. Трое роевых, наверное, мужчин заняли правый верхний, левый верхний и нижний левый уголы, женщина лежит поперек ячейки, я смог отвоевать себе небольшой клочок пространства в оставшимся углу. Смотрю в ящик. Я смотрю и замечаю, что меня завораживают эти картинки: когда показывают огромный станок и маленьких смуглых роевых в его пасти, мне хочется ввернуться в себя и закрыть лицо руками; когда я вижу красные языки пламени, мне хочется потрогать их - тысячи разных и странных ощущений. Я отдернул себя: это все Сознание, не поддавайся. Но не смотреть я не мог. Почему я раньше этого не замечал?
          Утром я почувствовал, что меня кто-то пинает. Я весь затек, и у меня болит копчик, но ритмичные удары пересиливают эту боль. Я вздрогнул, я очнулся. Нога моего соседа бьет меня в плечо. Женщина, что спала посреди комнаты смотрит на меня, ничего не выражая, кроме испуга: „Пора в цех, мы опаздываем, скоро придут Серые.”
          Когда Серые наконец пришли, я впервые заметил, что их лица не такие, как у роевых. Наши лица способны выражать три доступные нам эмоции: счастье перед Вакцинацией, покой - после, и страх, заставляющий нас быть послушными. Лица же Серых иные: лоб их наморщен, глаза прищурены, губы сомкнуты в стальной замок - весь их вид заставляет дрожать и опасаться.
          Мы очень быстро поднялись в Смоляной цех. В целом, он почти не отличался от Дымного, только вместо смога здесь был пар от котлов с какой-то вязкой и темной жидкостью. Мне она напомила манну, я отвернулся, в груди на минуту все сжалось.
          Нас привели к чану, высотой в пять меня. Нам сказали что мы должны мешать его содержимое. Я вдруг почувствовал, что мне не хочется этого делать, что это тяжело и страшно. Я испугался своих мыслей. „Роевой должен работать”, „роевой враг сам себе” - слышалось из всех уголков цеха, эти слова танцевали в испарениях черной смолы, они же наполняли лица всех присутствующих здесь живых существ. Я подавил себя и впрягся со всеми остальными в большую человеческую мешалку.

          После трех смен на мешалке произошло непредвиденное. Огромная цистерна с зеленой светящейся жидкостью вдруг взорвалась (потом я узнал, что они порой взрываются) загородив всем, и Серым и роевым выход из цеха. Потоки едкой жижи начали подступать к нам. Я оцепенел, я думал, что настоящий страх - страх перед Серыми, я ошибался. Но, казалось, никто кроме меня не боялся. Тысячи звуков из всех щелей „роевой должен работать” стали теперь „роевой не должен себя жалеть ради спасения Фабрики”. И я безмолвно наблюдал, как мои недавние соседи без сомнения бросаются в едкое озеро, создавая другим мост из своих тел.
          И тут то я ужаснулся: фабрика спасется, роевой не будет себя жалеть.
          Я несу коробку, я наступаю на чью-то мертвую спину. Меня тошнит, но я не подаю вид, в коробке какие-то бумаги. Я иду не живой. Через пять шагов я заметил за цистерной отверстие в стене. Сам факт бреши в стене нерушимой Фабрики заставил меня трепетать. Из щели хлынул какой-то свет, он был ярче света здешних ламп. Толчек в спину. Нельзя останавливаться.
         
          После цеха мы идем в душ. Душ - это большая ячейка где с потолка льет вода. Я снимаю с себя рубашку, снимаю брюки. И меня вдруг словно окатило горячей смолой: я знал, что есть мужчины и что есть женщины, но только теперь мне вдруг открылось то, что я раньше не видел: скулы, лица, волосы, ключицы, запястья, ноги, грудь. Я стою голый посреди таких же голых мужчин и женщин, мы прижаты друг к другу. Здесь очень тесно, но теснее - у меня внутри. Это очень странное чувство.

          После душа мы идем питаться, каждый дневной цикл мы едим одно и то же бесцветное и безвкусное дерьмо. Никто не вспомнил о случае в Смоляном. Никто. Как будто это происходит каждый день. Мне ничего не лезет в рот, но голод не терпит возражений. Мы едим в месте, которое Серые называют Куб, и это единственный угол Фабрики, где нет этой музыки. Я думал, что хоть здесь смогу от нее отдохнуть. Я ошибался, здесь, в перерывах между ложкой и ложкой роевые говорят. Они говорят, но их разговоры не лучше звуков в цеху. „Роевой должен работать”, „роевой сам себе враг”, „фабрика должна жить”. Люди которые не говорят это другим людям и люди, которые не соглашаются с этим, просто сидят и имитируют лязг металла и грохот цепей. Я понимаю: фабрика - это не стены и не станки.

          Из куба нас ведут по длинному коридору через Комбайн. Комбайн ли большая пристройка  Куба, или Куб  - лишь пристройка Комбайна, я не знаю. Но мы каждый дневной цикл идем по этому коридору на молитву.
          Встав перед Вратами мы чтим погибших роевых и Серых, их тела кладутся на большую дорожку, которая тянет их в горло самой большой из виденных мною машин. Здесь Серый не выше роевого, а роевой не выше Серого. Здесь мы все - Фабрика.
          Все поют те же слова, что и в цеху, но с добавлением „Слава Великому Рою, даровавшему нам Колонию и хранящему эту Фабрику.” Я знаю, что есть Колония, но я не видел ничего кроме Фабрики. Но если Колония породила Фабрику, то я теперь боюсь Колонию.
         
          Снова коридор, снова Инкуб, я стараюсь не смотреть никому в глаза и оторваться от Серых и роевых. Но это невозможно. Тебя найдут и вновь посадят в ячейку. Я боюсь своих новых соседей.
          Я смотрю в ящик, я не вижу ничего нового. Фабрика, станки, роевые, фабрика. Мне плохо, хоть, в целом, я здоров. Болит где-то внутри. Я вспоминаю душ и ключицы, у меня темнеет в глазах. Колония права: Сознание - это яд.

          Когда в очередной раз в Смоляном цеху взорвалась цистерна и все были заняты спасением бумаг и чисел, спасением дела Фабрики, я смог незаметно подойти к невероятному для меня отверстию в стене. Пока фабрика в опасности одного роевого никто не заметит. В этом ее секрет. В этом секрет моего бегства. Я вышел. Я больше не в Фабрике.

          Я вышел и тут же упал навзнич. Я ничего не видел в своей жизни! Ничего! Здесь нет потолка, здесь мягкий фундамент, а свет пронзает насквозь. Я испугался. Я не знаю, сколько пролежал вот так, но я помню, как я захотел обратно: там все понятно и знакомо, там есть Фабрика. Фабрика уничтожает, но она же и защищает. А здесь я один, здесь я Никто. Серые наверняка уже спохватились, меня ищут. Потерю роевого они не заметят, но теперь, когда я Никто, они меня обязаны найти. Потому что я теперь вижу, как мала Фабрика. Теперь я стал больше Фабрики. Хоть мне и страшно, но я буду их ждать, теперь я готов к этой встрече.