Все люди - дети разного возраста...

***
Всем хочется сказки -
мужчинам и женщинам.
Всем хочется ласки -
но страшно обжечься нам.

Хоть время нас метит -
на лицах — борозды,
все люди — дети
разного возраста.



Корни

О розы, цветы-принцессы,
как губ лепестки горят!
Нет сладостнее процесса,
чем ваш созерцать наряд.

Нежнее и иллюзорней
ничто так не манит взгляд...
Но мало кто помнит про корни,
которые вас хранят.

Уродливые, кривые,
запутанные в грязи,
их щупальца, жилы, выи
разбросаны по Руси,

впечатаны в камни, в землю,
в темницу, где смрад, навоз,
чтоб выкормить эти стебли
и чашечки чудных роз,

высасывая им влагу,
чтоб горлышки напоить...
Знать, надо, чтоб кто-то плакал,
давая другим парить.

Но жизнь справедлива: розы
погибнут за пару дней
без почвы и без навоза,
без этих кривых корней...



***

Незаконнорожденное слово
ненароком вырвалось наружу.
Не суди за то меня сурово.
Я его опять запрячу в душу.

И, не помышляя о награде,
обучаюсь этому искусству:
гладко затушёвывать в тетради
незаконнорожденное чувство.



***
«Болящий дух врачует песнопенье»

              Е. Баратынский
 

Стихами не врачуют, а бичуют,
когда они действительно стихи.
И сердце разрывают, и линчуют
слова порою, даром что тихи.

Зачем стихи, когда могу без звука,
вмиг обретя блаженство и покой,
в горячую твою уткнуться руку
и потереться о неё щекой.

***

Растаял детства след вдали,
мелькая школьной лентой.
Прощай навеки, не боли...
Но вспомнился зачем-то

кружок для кройки и шитья,
куда ходили сёстры
и злостно не ходила я,
возненавидев остро.

Меня просила вся родня
не нарушать традиций,
мол в жизни вся эта кройня
мне может пригодиться.

И сёстры в скроенных с трудом
обновках щеголяли,
и укорял меня весь дом –
могла бы так же я ли?

А я в укромье уголков
в своих мечтах парила,
и там из звуков и слогов
свою судьбу кроила.

Никто не знает, что же нам
в грядущем пригодится.
Была счастливая жена,
летала словно птица.

Была я скрипкою в руках,
Ассолью и Одеттой...
Ему не важно было, как,
во что была одета.

Стою у жизни на краю,
отринув всё пустое.
Быть может, в общем том строю
я ничего не стою,

но убеждалась много раз
в любом из измерений:
любовь нас любит без прикрас,
без страз и ухищрений.

Любовь — аппендикс, атавизм,
укройся от хирурга,
что нас кроит, хоть удавись,
с апломбом демиурга.

Но сохрани в любой беде
то, что в душе святится,
что может нам – кто знает где? –
то ль на земле, то ль на звезде
однажды пригодиться.

***

На стенке Шишкинские мишки,
что стерегут его судьбу.
Что мне до этого мальчишки
с чернявым чубчиком на лбу? 

На стульчике, любимчик мамы…
А вот он выросший уже
глядит под этим фото с рамы
ребёнком, спрятанным в душе.

Рука лежит на спинке стула,
как будто хочет уберечь
всё, что отсюда смертью сдуло –
родные стены, лица, речь.

Его стихи, рисунки, книги
живому сердцу так близки,
запечатлев и счастья миги,
и неизбывшейся тоски.

Он не охранник, а хранитель.
Здесь всё – любви иконостас...
О парки, не порвите нити,
связующие с прошлым нас.

***

Любовь вернётся. Только по-другому.
Прислушивайся изредка к душе...
Она не умерла, лишь впала в кому.
И оживёт, когда не ждёшь уже.

Узнай её в улыбке мимолётной,
во взгляде сквозь трамвайное стекло,
в случайной фразе, вроде бы холодной,
таящей неумелое тепло.

Все люди дети, жаждущие ласки,
прикосновенья тёплого следа,
но из опаски надевают маски,
боясь обжечься об осколок льда.

Ты подойди и приоткрой ту маску –
увидишь, может быть, дорожки слёз,
кривой улыбки жалкую гримаску
и всю ту боль, что в глубине он нёс.

И с той поры ты за него в ответе...
Все люди дети. Возраст не при чём.
Любовь сама найдёт тебя на свете,
светя во тьме фонарика лучом.