Любовь поэта

Нелепее балагура, объясняющего только что рассказанный анекдот, может выглядеть только поэт, пытающийся "разжевать" недавно написанное стихотворение. Магия стихов - древнейшая алхимия, замешанная на основе смешения интимных женских и мужских секреторных субстанций. Поэт имеет в виду только то, что он думает, говорит, только то, что он говорит, а слышит в его словах каждый то, что хочет услышать. Для поэта не бывает некрасивых, для него есть женщины, которые не нашли свое лицо. Для него не бывает глупых - есть женщины, которым поиск своего лица не оставил сил на поиск себя. Самое для него грустное, когда женщина, исчерпав все силы, отведенные ей на поиски, не нашла ни первого, ни второго. Это и есть его, поэта иннерсанктум.
Чего лукавить, творцы тщеславны. Но и в вопросах тщеславия для них заложен дуализм вечной "вилки" между творчеством и славой. Слава творца греет, но не согревает. Творчество же наоборот, согревает, но не греет. Холодно от огня, и, чтобы пожнать плоды свои, творец должен научиться по мере приближения к центру возгорания всё больше и больше мёрзнуть, вплоть до полного самообледенения в эгоэпицентре.
Сказать больше, творцы ревностны к славе, но ревность их особа. Творец всегда ревнует потому, что знает, что есть многие, лучше него. Графоманы же и ремесленники потому, что уверены, лучше них нет и быть не может.
Любовь же - субстанция, которую невозможно выразить словами. Если она находит свое словесное облачение - ее более нет. Именно поэтому любовь поэта либо мистерия, либо намеренное заблуждение. Его влюбленности скоротечны. Его чувства невесомы. Любовь, если она его все-таки застигает, приходит синонимом творческого кризиса. Был поэт, да весь вышел; переродился в Любовь.
Любовь для поэта - не цель, не процесс и даже не состояние. Она для него - путь. Навряд ли, прокладывая свою колею, он станет расходоваться ради обретения, грозящего в любой момент обернуться плевком, ощущения дыхания в затылок; он не будет оглядываться и, уж тем более, ради кого бы то ни было возвращаться назад.
Но, если честно, страшнее червя-чернокнижника, возомнившего себя колдуном, может быть только стихотворец, уверовавшийся в себе, как в поэте.