Ольга. Поэт не должен много кушать

Ко­гда я все-та­ки ре­шил­ся: 
по­жить ум­ней, без лиш­них смут,
соз­дать же­лае­мый уют, —
по объ­яв­ле­нию же­нил­ся.

   Осан­ка, по­ступь, взор гус­той…
Все­гда в ша­нель­ном аро­ма­те,
в гар­мо­нии и спе­ре­ди, и сза­ди,
она  влек­ла та­кой кра­сой.
До­маш­ней ви­де­лась, в ха­ла­те.
Да­на­ей, лю­бя­щей по­кой.

В ней все ды­ша­ло бла­го­род­ст­вом
и ос­ве­жа­ло про­сто­той,
ра­зум­но­стью ду­ши там­бов­ской,
на­деж­но­стью. В ка­фе "За­стой"
она бы­ла зав. про­из­вод­ст­вом,
и это то­же бы­ло кста­ти,
на фо­не эко­но­ми­ки на спа­де.

В по­ход ее, дос­той­ную, за­звал,
от груп­пы с нею по­от­стал
и по­эти­че­ски по­знал:

...Так ти­хо! Лишь куз­не­чи­ки, взле­тая,
тре­щат над са­мой го­ло­вой,
и воз­дух льет­ся го­лу­бой,
и ты, как ты­к­ва зо­ло­тая,
спишь, зре­ешь, слы­ши­мая мной.
Ни встать, ни сесть,
ни ше­вель­нуть ру­кой.
И все звуч­нее и сер­деч­ней,
все вы­ше мой го­бой гу­дит бес­печ­ный,
врас­та­ет в бес­ко­неч­ный зной.

Она и ста­ла мне же­ной.
Пло­дом всех ру­бен­сов­ских гра­ций!
Я го­во­рил ей: "На­сла­ж­дать­ся —
энер­ге­тич­но са­мо­ощу­щать­ся,
бо­га­ми так пред­ре­ше­но!".

А что­бы мень­ше ей сму­щать­ся,
стать ча­ро­вей­но-эро­ген­ной,
я кре­до ей вну­шал  из Гей­не:
"Жен­ское те­ло — те же сти­хи!
Ра­ду­ясь дням со­зи­да­нья,
эту по­эму впи­сал гос­подь
в кни­гу су­деб ми­ро­зда­нья!".

Она не спо­ри­ла, — "Гос­подь
бла­го­сло­вил на сча­стье плоть!".

            Зи­мой ли, осе­нью, в квар­ти­ре,
ко­гда вдруг хо­ро­шо то­пи­ли,
при­вык­ла, стоя у бу­фе­та
или у ку­хон­ной пли­ты,
на­по­ми­нать со­бою кре­до,
яв­лять же­лан­ные  чер­ты.
По­тя­ги­ва­лась, буд­то про­сы­па­ясь.
И за­ми­ра­ла, уточ­ня­ясь.
Она пре­крас­но соз­на­ва­ла
пред­по­чи­тае­мый мной аб­рис.
Пе­ре­ми­на­лась в нем, взды­ха­ла.
И ес­ли я мол­чал, не вос­хи­щал­ся,
за­ду­мы­вал­ся или ко­ле­бал­ся,
то при­бли­жа­лась, ко­лы­ха­ясь,
ус­та­вясь, взгля­дом за­ту­ма­нясь.

Бы­ва­ло, что чуть свет вста­ва­ла
и го­ло­вой боль­ной мо­та­ла,
а все же пес­ню на­пе­ва­ла:
"Ми­лень­кий Ива­нуш­ка, я со­всем увя­ла,
тра­вуш­ку-му­ра­вуш­ку я дав­но не мя­ла.
Тра­вуш­ка-му­ра­вуш­ка под­ня­лась вы­со­кая,
за­те­ря­лось в тра­вуш­ке серд­це оди­но­кое".

В про­сто­ре сол­неч­но­го те­ла,
на­пол­нен­но­го сон­мом звезд,
мне плоть ее маг­нит­но пе­ла,
не­об­хо­ди­мая до слез.
Без па­уз  пе­ла, без пре­де­ла, —
по­ет, гля­дит, та­ит во­прос…
Она, ка­за­лось, серд­це  съе­ла,
ей дух по­дай оси­ро­те­ло,
а не по­дашь — жи­ви как пес…

Я так и жил, как пес у те­ла..

И при­зна­вал­ся ей все­рь­ез:
— "Ты — вид­ная, ты — ап­пе­тит­ная…
Не воз­же­лать те­бя — бе­зу­мие.
За­бу­дем день, пред­ста­вим пол­но­лу­ние
и древ­ность ми­ра пер­во­быт­ную.
Над на­ми не­бо­сво­да яма,
нам не­по­нят­ная, без­дон­ная,
с не­уз­на­вае­мы­ми звез­да­ми.
Ты Евой для ме­ня, Ада­ма.
Люб­лю, се­бя не по­ни­мая,
твою из­гиб­чи­вость вле­ку­щую,
твою улыб­чи­вость зо­ву­щую,
твои ус­та — про­хла­ду рая…
Я будто таю — и  сго­раю.
Ты — юная, ты — вез­де­су­щая…
Гря­ду­щий мир мы, Оль­га, на­чи­на­ем!".

         — "Да, ми­лый, да. Приль­ни к гру­дям,
к при­ро­де жен­щи­ны, к ее дарам.
Ты для ме­ня — все­гда Адам.
Ко­гда я слы­шу твой ро­манс,
я вся твоя, как в пер­вый раз!".

    У Оль­ги пер­си бы­ли слав­ные.
Об­во­ро­жи­тель­ные пер­си,
они в ку­пе мне были явлены
по-ча­ро­вей­ски  веско, дерз­ко.
Та­кие мяг­кие, та­кие пыш­ные,
они не про­сто вол­но­ва­ли,
а бы­ли да­ром от все­выш­не­го,
они  весь мир вокруг пле­ня­ли.
Дер­жа­ла ли, под­дер­жи­ва­ла их,
они, в сво­ей не­стро­гой фор­ме,
смот­ре­лись со­вер­шен­нее дру­гих,
мной ви­ден­ных, и бла­го­род­ней.
В не­при­ка­сае­мой про­ник­но­вен­но­сти —
влек­ли они, все даль­ше бы­ли —
от этих дней, све­тясь из древ­но­сти, —
и вме­сте с по­ез­дом, чуть вздра­ги­вая, плы­ли —
под об­ла­ка­ми, в их без­движ­но­сти,
вдоль бы­ст­рых стан­ций, пе­ре­лес­ков…
То­ми­ли сла­до­стью и близ­ко­стью,
про­зрач­ным ро­зо­ва­тым бле­ском.
Гля­дел, сла­бел, ку­па­ясь в жар­ко­сти,
и не смот­рел  в раз­лив на Вол­ге: 
я  толь­ко пер­си ви­дел  в стек­лах,
их бли­ки, по­за­быв о фаллосе.
Под­сев ко мне, столь транс-уп­лыв­ше­му,
на­шла его и ста­ла  пра­вить.
Взо­рвал­ся он, с шум­ком, нам слы­ши­мым,
за­жа­тый в пер­сях, день вос­сла­вить!

Ре­аль­ным был при­вет от веч­но­сти,
в  не­смер­тье па­да­ла ду­ша.
Что сек­са не бы­ло в оте­че­ст­ве —
ни­кто уже не врет хан­жа.
Он был — он вла­ст­но вдох­нов­лял,
он смыс­лом сча­стья на­пол­нял.

__________________

  "Нет че­ло­ве­ка, ко­то­рый, ес­ли толь­ко он всмат­ри­ва­ет­ся в се­бя, не от­крыл бы в се­бе не­кой соб­ст­вен­ной сущ­но­сти". М. Мон­тень.

________________

    До Оль­ги-то, — не мень­ше  со­чи­ня­лось,
то о стра­не, то о люб­ви,
о чем-то при­зрач­ном меч­та­лось
под на­строе­ния свои.
В чем смысл и пре­вос­ход­ст­во твор­че­ст­ва
от твор­че­ско­го раз­го­вор­че­ст­ва —
я не ста­рал­ся от­ли­чать.
И не хо­те­лось раз­ли­чать:
сти­хо­ва­ре­ние и сти­хо­со­тво­ре­ние,
сли­чать в сво­ем сти­хо­тво­ре­нии.
И ни­че­го я не сли­чал,
но и  в  жур­на­лы  по­сы­лал,
при­зна­ния в от­ве­тах ждал.
Всё мяг­че, всё бы­ст­рее от­ве­ча­ли:
что оз­на­ча­ло — "по­сы­ла­ли".

При­дешь в ре­дак­цию,
а там го­во­рят:
здесь де­ло де­ла­ют,
а не тво­рят.
Без слов го­во­рят.
И смот­рят ку­да-то ми­мо.
Па­рят?
 И — улы­ба­ют­ся ми­ло.

Бы­ва­ло-то: лит-кро­ко­дил
или уче­ный га­мад­рил,
тет­радь лис­тая, го­во­рил:
что не Твар­дов­ский я, не Пуш­кин,
взды­хал, всем ви­дом на­ме­кал —
что пе­ред ни­ми я сви­нуш­ка,
пи­чуж­ка, жал­кая ля­гуш­ка.
Я от­ве­чал: что не чи­тал
и да­же не бо­го­тво­рил, но вро­де б в шко­ле про­хо­дил
и толь­ко трой­ки по­лу­чал.
А ес­ли не­кий гу­ма­нист,
свя­щен­ник или коммунист,
оск­ла­бясь в до­б­рень­кой улыб­ке,
мур­лы­кал и мо­ра­лью ты­кал,
об ис­тин­ной сло­вес­но­сти буб­нил,
то ужа­сал­ся я, за­хны­кав,
ис­пу­ган­но но­гою дры­гал,
доб­ро  ему для пси­хи­ки тво­рил.

Со вре­ме­нем, став зор­че и без­вин­ней,
уви­дел, что ос­лы они, не  сви­ньи,
ко­то­рым жем­чуг рас­сы­пал.
Спо­кой­ней стал. Не по­сы­лал.
Ни­зал на ни­точ­ках на длин­ных
и  в стол по ящи­кам со­вал.
Зна­чи­тель­ность осоз­на­вал.
_________________________

Слух, рас­кры­ва­ясь, рас­тет
Как по­лу­ноч­ный цве­ток.. А. Фет.
________________________

   При Оль­ге я на­шел, од­на­ко,
в сво­их сти­хах, бур­ле­сках, бу­ри­ме —
не­ис­ся­кае­мое бла­го.
При Оль­ге — сти­хо­оза­ре­ние —
сия­ло мне сти­хо­воз­зре­ни­ем.

   Я  стал то­нуть в сво­их сти­хах, —
не ожи­дал, что бу­дет столь­ко.
По­ра бы — вы­ныр­нуть, а я — на дне си­жу, —
не удив­ля­юсь, что ды­шу
и про­плы­ла ру­сал­кой Оль­га
и длин­ной юб­кой, как хво­стом,
мах­ну­ла вда­ле­ке от­важ­но;
что го­лос, лас­ко­во-валь­яж­ный,
ед­ва мне слы­шит­ся над дном:
"Ба­ра­ни­ну-то — бу­дешь?.. нет?.. Опять!
Опять при­дет­ся все ра­зо­гре­вать,
кан­це­ро­ге­ны раз­мно­жать, мик­ро­бы…
Ба­ра­ни­на — ту­ше­ная! С ук­ро­пом!
Здо­ро­вье, что ли, хо­чешь на­дор­вать?
Возь­мись же, на­ко­нец, ду­рак, за ум…".

Мол­чу. Пи­шу. Из­вест­но ж: ку­ли­нар­ки —
боль­шим по­этам — не по­дар­ки,
в по­эзии глу­бо­кой — ни бум-бум!
И ес­ли я ска­жу, что уто­нул,
си­жу на дне, — то уточ­нять не ста­нет:
вой­дет и ос­то­рож­но гля­нет:
си­жу ли, по­до мной ли стул.

Сти­хов мо­их — не по­ни­ма­ла.
"На­бо­ром слов" вос­при­ни­ма­ла.
Чу­жие — во­все не чи­та­ла.
Лишь ку­ли­нар­ные бро­шю­ры,
ре­цеп­ты вы­пе­чек в ду­хов­ке
и о ду­хов­но­сти лис­тов­ки
мог­ли ее по­впе­чат­лять, —
с рек­ла­мой  ста­ли по­сту­пать
и возвышаться мерзкой стоп­кой.

Я соз­на­вал, что Оль­га ду­ра,
и это ладно б: тип культуры —
в жене — не должен возмущать:
я  од­но­го не мог про­щать:
уви­дев под сто­лом лис­то­чек,
ко­то­рый не ус­пел под­нять,
и, не пы­та­ясь про­чи­тать, —
бра­ла, рва­ла, и на пе­со­чек
сте­ли­ла в туа­ле­те для ко­та.

...Не по­ни­ма­ла, что ря­дом с по­этом
нуж­но быть жерт­вен­ной, ес­ли вос­пе­той
не в со­стоя­нии быть и дер­жать­ся.
Ей не да­но бы­ло бла­го вну­шать­ся,
ро­ли по­нять и за­кон экс­пек­т­аций!

 * * * С та­кою и воз­ник ро­ман,
в тот зной­ный день, а стал — не­дол­гим.
Был се­ри­ал из ме­ло­драм
с той пышнотелой властной Оль­гой,
был удо­воль­ст­вий ки­ло­грамм
и бы­то­ву­хи жут­кой тон­на.
Пять раз в не­де­лю — это план,
сло­жив­ший­ся и как бы ут­вер­жден­ный;
на­ру­шишь — слов в от­вет бу­ран,
кап­кан мол­ча­нок, взгляд-на­палм
и мой не­воль­ный страх без­дон­ный,
в ко­то­ром зной ца­рит, дур­ман,
и ка­жет­ся, что сквозь бурь­ян
спе­шишь ско­рей на край мо­ги­лы
или пол­зешь  как та­ра­кан,
но и вер­нуть­ся ищешь си­лы.

Не толь­ко пла­ном из­во­ди­ла,
но и вне­пла­но­во хит­ри­ла.
Си­жу, пи­шу, а из ту­ма­на,
в ко­то­ром мысль моя бре­ла,
кра­си­вых об­ра­зов жда­ла, —
яв­ля­ет­ся, не­сет  два мар­ци­па­на,
чай­ку ли, ко­фей­ку ста­кан.
Лас­кая ло­ко­нов рос­кош­ных за­ви­туш­ки,
при­ся­дет крот­ко на ди­ван,
шеп­нет от­ту­да "Здрав­ст­вуй, Пуш­кин!",
и ждет: ко­гда по­ем, по­пью,
спро­шу че­го, за­го­во­рю,
под­ся­ду к ней, нач­ну там-сям
по­гла­жи­вать; и — пре­ры­ва­ет,
ха­лат спо­кой­но так сни­ма­ет,
в под­дых шут­ли­во бьет, взды­ха­ет
и на ко­вер с ди­ва­на ва­лит.
(Тот но­вый им­порт­ный ди­ван,
по­да­рен­ный на свадь­бу Сонь­кой,
ме­шал ей ахать, охать, ой­кать,
стес­нял ее под­виж­ный стан).

По­ва­лит, под со­бой ос­та­вит
или под­ни­мет над со­бой —
и смот­рит, ждет, что заи­гра­ет
в ее ла­до­ни мой го­бой.
"За­пе-ел! — мне шеп­чет. — За­хо­те-ел!
Для Олеч­ки-то — за­гу­де-ел!".
"Ну здрав­ст­вуй, здрав­ст­вуй, ве­ли­кан! —
за­го­во­рит с ним, улы­ба­ясь, —
хо­чу взо­рвать те­бя, взры­ва­ясь!".
   
Пых­те­ла и взры­ва­лась как вул­кан.
То на се­бе ме­ня ка­ча­ла,
ур­ча­ла, жму­ри­лась, мур­ча­ла,
мы­ча­ла неж­но, об­да­вая
гус­той "Ша­не­лью", лбом бо­дая,
а то — ло­шад­кою ска­ка­ла,
за­жав бо­ка мои, фыр­ча­ла.
   
Лю­би­ла — что­бы на ве­су
дер­жал я всю ее кра­су,
и  чтоб  не сра­зу опус­кал, —
ее ор­газ­ма ожи­дал.
Свое "со­кро­ви­ще" сжи­мая,
го­ря­чей вла­гой об­жи­гая,
не раз, не два се­бя взры­ва­ла;
и всё ей бы­ло — ма­ло, ма­ло, —
при­пав на­вис­шим ва­лу­ном,
гла­за­ми круг­лы­ми блу­ж­да­ла,
ды­ша­ла шум­но и шеп­та­ла:
"Гор­дил­ся бы та­кой же­ной!";
про­воз­гла­ша­ла: "На­сла­ж­дать­ся —
энер­ге­тич­но са­мо­ощу­щать­ся!
При­ро­дой так пред­ре­ше­но!".

Гор­дил­ся бы: ко­гда бы не ли­ша­ла
про­сто­ра ду­ха. Сущ­ность ох­ла­ж­а­ла!
Эс­те­ти­ку сво­бо­ды за­жи­ма­ла.
Ко­гда хо­ди­ли в парк, в ки­но,
в те­атр или в ка­зи­но,
то ка­ме­не­ла, за­ме­чая —
что я на ху­день­ких гля­жу,
смот­рю и взгляд не от­во­жу.
Пря­ми­лась пыш­ны­ми пле­ча­ми.
Ши­пе­ла: "Ты — эро­то­ман,
те­бе важ­ней — са­мо­об­ман,
те­бе при­ят­ней — та­ра­кан.
Ну и по­жа­луй­ста! Иди!
Иди, иди ско­рей! Ло­ви!
Не приходи по­том, ти­ран!
И ни­ко­гда не при­хо­ди!
Дурак несчастный. Педофил!".
               

   Слу­ча­лось — и не при­хо­дил.
В по­хо­дах день пре­вос­хо­дил.
За­ме­тив строй­ную фи­гур­ку-то­по­лек,
гла­за­стень­кую юную мор­даш­ку,
и тай­ной стра­сти туск­лый уго­лек, —
зна­ко­мил­ся, схо­дил­ся с "та­ра­каш­кой".
И по­че­му-то, в те де­неч­ки,
вез­ло на щу­п­лень­ко вос­точ­ных.
Чу­ваш­ку пом­ню. И ка­заш­ку, —
ее тель­ня­шеч­ку  в об­тяж­ку.
Та­та­роч­ку. Ве­се­лень­кая пташ­ка,
мог­ла в лю­бом сы­ром ов­раж­ке.
Не пом­ню: что­бы так­же бы­ло с рус­ской, —
не смеет  рус­ская быть ящер­кою юр­кой.
Быть резвой  жен­щи­ной в по­сте­ли —
не мо­жет без мо­ра­ли и без це­ли.
По­это­му и нет у них, у мно­гих,
ор­газ­ма без опас­ли­вой тре­во­ги,
а ес­ли есть, то ред­кий и не­стой­кий.

Я ув­ле­кал, — я ув­ле­кал­ся, —
не про­сто, а он­то­ло­гич­но.
Я  об­раз­ами вдох­нов­лял­ся.
Уже я по­нял, что в дру­го­го
вме­ща­ет­ся весь­ма не­мно­го
и что не мо­жет он, дру­гой,
в ме­ня или в ко­го вме­стить­ся,
как че­ло­век, сво­ей судь­бой,
и по­род­нить­ся или слить­ся,
ду­ша с ду­шой, как го­во­рит­ся.
Не мо­жет че­ло­век в нас по­ме­щать­ся.
Он мо­жет — толь­ко в об­ра­зе сгу­щать­ся,
стать зна­ком, сим­во­лом те­бе
сре­ди идей, в их смен­ной че­ре­де.
За образами истинность цветет,
которая сродством в ответ поет.
   
   Не зна­ла Оль­га: что стоя­ло
за но­вы­ми сти­ха­ми. Не чи­та­ла!
При этом, — я не по­ни­мал, —
бы­ла от­рад­ная в ней стран­ность:
по два-три дня я про­па­дал,
а где — не ин­те­ре­со­ва­лась.
И не хо­те­лось ей "хо­дить",
в по­хо­ды, "ко­ма­ров кор­мить".
И не хо­те­лось ей ху­деть,
"те­бе и так не рас­хо­теть!".

________________

"От при­ро­ды че­ло­век не скло­нен мыс­лить. Мыш­ле­ние — это сво­его ро­да ис­кус­ст­во, ко­то­рое при­об­ре­та­ют, и оно да­ет­ся ему, по­жа­луй, еще труд­нее, не­же­ли дру­гие ис­кус­ст­ва". Ж. Рус­со. "Эмиль".

________________________
 
Знал, что глу­па,
и не знал, что на­столь­ко.
Сам на­сто­ял на сою­зе. На­стой­ка —
не по­лу­чи­лась,
за­глох­ла на­строй­ка.
Му­зы­ки нет, и как буд­то на­бой­ка
хлю­па­ет в сля­ко­ти, чав­ка­ет бой­ко, —
с кух­ни, о том, что идет пе­ре­строй­ка,
жить на­до стой­ко, не ахать, не ой­кать.

Ска­жешь, бы­ва­ло: — "Ду­ра ты, Оль­га!".
— "Это я слs­ша­ла! — крик­нет в от­вет.
— Все твоя ум­ная жизнь — это бред!
Бред, от ко­то­ро­го об­ще­ст­ву вред!
Вер­но, ох, вер­но за­ме­ти­ла Сонь­ка:
все твое твор­че­ст­во — это по­мой­ка!
Раз­ные глу­по­сти в риф­моч­ку пи­шешь,
жиз­ни не зна­ешь, жиз­ни не ви­дишь!
Всех ком­му­ни­стов ты не­на­ви­дишь,
а де­мо­кра­тов — не ви­дишь, не слы­шишь,
а они ведь — до­рож­ку те­бе от­кры­ва­ют,
а та­кие, как ты, — си­дят и зе­ва­ют!
Мог бы ро­ман со­чи­нить о бан­ди­тах,
о про­сти­тут­ках и гер­маф­ро­ди­тах,
сра­зу бы, знаю, раз­бо­га­те­ли!
Я бы с ра­бо­ты уш­ла из сто­ло­вой,
мы б на Ка­на­ры с то­бой уле­те­ли,
я в океа­не ку­па­лась бы го­лой!
Или — в Бра­зи­лию, на кар­на­вал.
Жиз­ни не зна­ешь, от жиз­ни от­стал!".

— "Пре­крас­но ска­за­но! Я  это за­пи­шу,
в сти­хи по­том пе­ре­ло­жу.
Се­ла бы луч­ше, да по­чи­та­ла —
что-ни­будь ум­ное, по­раз­мыш­ля­ла".

— "Уж не те­бя ли! С ут­ра за­меч­та­ла".

— "Мил­ле­ра, Брод­ско­го… Бу­дешь — ум­ней".

— "Мил­лер? И знать не хо­чу. Он ев­рей".

— "Что ж, что ев­рей!".

— "А вот то! Со­чи­ня­ют,
но и по­гро­мы в ду­ше учи­ня­ют.
Всю на­шу зем­лю за­по­ло­ни­ли!".

— "Их в ту войну чуть не всех загу­би­ли,
а в те­бе со­стра­да­ния ни на ко­пей­ку!
Ты и са­ма-то, быть мо­жет, ев­рей­ка".

— "Нет уж. Я рус­ская. Мы — из там­бов­ских.
Ти­хо там жи­ли, без вет­ров бе­сов­ских.
Пред­ки по­ро­ду овец раз­во­ди­ли.
А ту­ха­чев­цы — род­ню раз­бом­би­ли.

— "Ты же Тур­ге­не­ва, знаю, лю­би­ла,
бас­ни Кры­ло­ва, са­ма го­во­ри­ла.
Вот и чи­та­ла бы, чем  го­го­тать,
ме­ня и ев­ре­ев ста­рать­ся ру­гать".

— "И, меж­ду про­чим, глу­пе­ешь ты очень!
Ты и ме­ня, и се­бя за­мо­ро­чил.
Те­бя же чи­тать ни­ко­му не­воз­мож­но,
сра­зу на серд­це тем­но и  мо­роз­но.
Сонь­ка чи­та­ла — ска­за­ла: ма­разм,
лес ди­кий, деб­ри, бо­ло­то, ту­ман!".
 
— "Эта  ду­реш­ка, пус­тая ба­беш­ка,
пси­хо­сте­нич­ная щу­п­лая мош­ка, —
что она мо­жет в ис­кус­ст­ве по­нять!".

— "Вот и по­ду­мал бы, чем уко­рять,
будь че­ло­ве­ком хо­тя бы не­множ­ко,
Сонь­ке и мне нау­чись со­стра­дать!".

 —"Ты на­шу му­зы­ку всю за­глу­ши­ла,
ты мне ком­по­та­ми жизнь за­сло­ни­ла,
ба­нок с гри­ба­ми сто штук за­со­ли­ла,
ты по но­чам мне тво­рить не да­ешь,
ты по­ку­рить за сто­лом за­пре­ти­ла.
Ну и че­го ж ты от жиз­ни-то ждешь?
До­б­рая ты, а доб­ром  из­ве­дешь!".

— "Я? Из­ве­ду? Я? Та­ко­го на­ха­ла —
век бы не зна­ла!".

Она — за­ки­па­ла:
что, мол, здо­ро­вье мое ук­ре­п­ля­ла,
что все ус­ло­вия мне соз­да­ва­ла,
два­дцать абор­тов со мной "от­сто­на­ла",
(это — вра­ла она! Точ­но — не зна­ла,
их она "се­меч­ка­ми" на­зы­ва­ла;
ес­ли чуть что — сра­зу к Сонь­ке бе­жа­ла,
та в сво­ей кли­ни­ке ей по­мо­га­ла).

— "Сколь­ко про­дук­тов я дос­та­ва­ла!
Сколь­ко та­ло­нов пе­ре­ку­па­ла!
А гри­бы-то… Гри­бы-то — од­на со­би­ра­ла!
Сколь­ко я стра­хов пе­ре­жи­ва­ла!
Ес­ли б от пья­ных не убе­жа­ла —
то и по­ны­не  б в лес­ке том ле­жа­ла!
Ты не на­шел бы и не ис­кал,
ры­жи­ков ждал бы, за­снул бы и спал!".

 — "Мо­хом, уви­дел бы, там об­рас­та­ла!".

Она по квар­ти­ре се­бя ко­лы­ха­ла,
то под­сту­па­ла, то от­сту­па­ла.
Гре­бень бес­смыс­лен­но пе­ре­ты­ка­ла.
Ска­терть сни­ма­ла и за­ми­на­ла.
Даже кота раздраженно пинала.
Она и кольцо свое сдернув швыряла.
И по­че­му-то, ко­гда ос­ты­ва­ла,
то улы­ба­лась, яй­цо ко­лу­па­ла,
гус­то со­ли­ла, скор­луп­ки же­ва­ла.
В ван­ну ло­жи­лась, зло пе­ну взби­ва­ла,
или за­ва­ли­ва­лась, за­сы­па­ла,
ру­ки крест-накрест  сло­жив­ши, со­пе­ла,
яр­ко ла­ни­та­ми соч­ны­ми рде­ла.

Ста­ло бес­спор­но о жен­щи­не зна­ние!   
Схо­дим­ся — с фор­мой, жи­вем — с со­дер­жа­ни­ем.

_______________________________

Ес­ли бы Ве­не­ра Ми­лос­ская ела пи­рож­ки с ка­пус­той,
 она бы не стоя­ла в Лув­ре. Дон Ами­на­до.
___________________________________

"Те­бе же вред­но, тол­стой ста­нешь.
Са­ма се­бя вот так со­ста­ришь".

"Не бойсь! Мне ни­че­го не вред­но.
По­лез­но все, что в рот по­лез­ло.
Мы от судь­бы сво­ей за­ви­сим, а не от ум­ных здра­вых мыс­лей".
   
     Изю­мин­ки-бе­зу­мин­ки — в стра­шин­ки пре­вра­ща­ют­ся:
ко­гда вдруг ви­дишь жен­щи­ну, не ви­дя кра­со­ты, —
ко­гда, те­бя не чув­ст­вуя, она так зло ста­ра­ет­ся 
быть про­сто че­ло­ве­ком, на­деж­ным и про­стым… 


          Не за­еда­ет быт… Сжи­ра­ет!
На ско­во­род­ке ду­шу жа­рит.
Осой  тоск­ли­вень­кой блу­ж­да­ет,
сну­ет в ду­ше и — жа­лит... жа­лит…
   А Оль­га — све­тит­ся, не ма­ет­ся,
и все при­выч­нее ста­ра­ет­ся
изо­брес­ти обед "при­лич­ный",
"по­лез­ный", "нам энер­ге­ти­чный".

Уже есть фир­мен­ный са­лат:
ин­де­еч­но-оре­хо­во-яич­ный,
и торт пе­чет "Наш зной­ный сад",
ук­ра­шен­ный коль­цом цве­точ­ков
для шо­ко­лад­ных ан­ге­лоч­ков,
(ко­гда на­зва­ние ей под­ска­зал —
блес­ну­ли яр­ким зо­ло­том гла­за!).

И плов с ба­ра­нин­кой уме­ет:
та­кой ду­ши­стый, зо­ло­ти­стый,
что слов­но б сол­ныш­ко в нем мле­ет,
и за­па­хи в подъ­ез­де ве­ют,
гу­ман­ные вну­ша­ют  мыс­ли.
При­ятель, при­гла­шен­ный в гос­ти,
три гор­ки ра­до­ст­но на­ел,
на Оль­гу пла­мен­но гля­дел,
на­звал "ве­ли­кой де­вой" в тос­те.
Мы и дру­го­го про­сле­зи­ли:
он, гу­ма­нист и пат­ри­от,
кус тор­та съев, до­пив ком­пот,
ска­зал, что "не ум­рет Рос­сия,
по­ка в ней Олень­ка жи­вет".

Не зна­ла, что не­вы­но­си­мо
бы­ва­ло с ней, со­бой бе­си­ла…
Что я, как твор­че­ский субъ­ект,
имел в ду­ше иной про­ект
вза­им­но­го су­ще­ст­во­ва­нья, —
про­ект, да­ле­кий от кот­лет
и от куль­ту­ры про­пи­та­нья.
Что бы­ло тяж­ко мне на фо­не экс­пек­та­ций
и, не имея долж­ных эк­заль­та­ций,
раз­но­об­раз­но так пи­тать­ся.

   По­эт не дол­жен мно­го ку­шать.
Еда — ту­ма­нит, чув­ст­ва су­шит.
По­эт, ко­то­рый объ­е­да­ет­ся,
он в про­зу тяж­ко опус­ка­ет­ся.

Я не­на­ви­дел мя­со­руб­ке уго­ж­дать.
И этот фарш… Пол­зу­щий, глу­пый, —
он мне ка­зал­ся — хит­рым тру­пом,
умев­шим в мя­со­руб­ке ожи­вать:
быть не­ким во­пло­щен­ным ду­хом,
мог раз­дра­жать, и при­ни­жать.
Он, яр­ко-крас­ный, на­гло­ва­тый, —
при­чмо­ки­вал, со­чась от­врат­но.
То фио­ле­то­вый, то ро­зо­ва­тый, —
он де­лал жизнь мою за­кат­ной,
об­ще­по­нят­ной, без­воз­врат­ной.
Он  в ду­шу полз, он  за­пол­зал.
 Он  на­строе­ния ша­тал. Он  на­строе­ния ша­тал.
А дух-то — нет, не уга­шал…
Хит­рее стал я че­рез фарш.
Кру­тя его, я чет­че ви­дел фальшь 
сою­за с Оль­гой бес­кры­ла­той
(в блескучей кремности ходящей
и в бигудях в постель спешащей,
уже по-ба­бьи куд­ре­ва­той,
на об­щем ло­же тес­но­ва­той
и пер­ся­ми об­вис­ло-рых­ло­ва­той).
В свои пред­чув­ст­вия вни­кая
и в пер­спек­ти­ву про­ни­кая,
кар­тин­ки жиз­ни пред­став­ляя,
уже я ви­дел, их лис­тая:
что рух­нет  наш ми­раж-ша­лаш,
ис­чез­нет ты­к­ва-пер­со­наж,
ос­та­вит па­мять: как ви­раж,
ви­раж-фик­саж ка­ких-то сце­нок,
и толь­ко фарш, мо­дель­но-це­пок,
кру­тясь, не даст се­бя за­быть,
лег­ко на плен­ке за­све­тить.

 * * *  Лю­бил ли я, ста­ра­ясь не лю­бить?
Я уважал, любить ста­рал­ся.
От­кры­то мог бы из­ме­нить,
да все стес­нял­ся, не ре­шал­ся.
   Да и че­му же бы­ло из­ме­нять,
и что еще я мог бы опо­знать —
ко­гда уже не ста­ло зной­ной су­ти:
она за­быть ее, кре­стясь,
смог­ла, све­сти к "пус­той ми­ну­те",
ска­зать, что "без­ду­хов­на связь".

Ис­чез­ли пыш­ные ват­руш­ки.
Ни блин­чи­ков не ста­ло, ни тор­тов.
Ни рыб­ки за­лив­ной, сев­рюж­ки.
И ни ба­ра­нин­ки с пет­руш­кой.
Мог­ла по­звать: иди, обед го­тов,
а весь обед — две на­глых свек­лы в су­пе,
с ко­рень­ем, ис­тол­чен­ным ею в сту­пе,
сре­ди се­мян, по­хо­жих на кло­пов.

Чи­тать сти­хи мои вдруг ста­ла.
И ус­ме­ха­лась, и взды­ха­ла.
И за­ми­ра­ла, гро­моз­дясь,
всем те­лом над сто­лом кло­нясь.
Как бы сты­дясь или каз­нясь,
вздох­нет, по­смот­рит ос­то­рож­но,
на­сквозь, и кре­стит­ся тре­вож­но,
и шеп­чет что-то, по­мо­лясь.
На по­то­лок гля­дит, на сте­ны.
Мол­чит, ко­сясь, не ше­ве­лясь.

  Не сра­зу по­нял я, бод­рясь,
пре­врат­но­стью отя­го­тясь:
от­ку­да эти пе­ре­ме­ны.
Я не пред­чув­ст­во­вал из­ме­ны. 

Ей ну­жен был к раз­во­ду по­вод.
В нее Ефим влю­бил­ся, по­вар.
Ко­гда и где — ос­та­лось тай­ной.
Влю­бил­ся — проч­но и на­халь­но.
Он был пе­ча­лен и серь­е­зен,
был скро­мен и ре­ли­гио­зен,
на путь ее он на­став­лял,
"ду­хов­ной ис­ти­ной" влюб­лял.
Кра­си­вый, чер­но-во­ло­са­тый,
но­са­тый, шум­но-ноз­д­ре­ва­тый,
для Оль­ги в па­ру — груз­но­ва­тый.
И взгляд пря­мой, тя­же­ло­ва­тый…
Умел на­пор дер­жать в гла­зах,
вну­шая "прав­ду о жи­дах".

У нас од­на­ж­ды по­бы­вал.
Си­дел, ча­ек пус­той хле­бал.
Он пост из­вест­ный со­блю­дал,
и Оль­га со­блю­да­ла то­же.
Све­тясь блед­но-све­коль­ной ро­жей,
кре­стясь, шеп­та­ла: "Бог под­мо­жет…".
Сти­хи ре­шил­ся им чи­тать:
"Бог со­тво­рил нас, не­со­мнен­но,
и от­дох­нуть ре­шил, по­спать.
За­снув­ши, умер он мгно­вен­но,
ос­та­вив нас в се­бе его ис­кать".
Не стал Ефим под­мо­ги ожидать,
пы­тал­ся взгля­дом осу­ж­дать,
ус­та­вил­ся, гу­ба­ми ше­ве­лил,
вдруг пе­ре­бил, про­сил при­встать.
Из  склян­ки на­чал ок­ро­п­лять.

Я этих ти­пов — не лю­бил,
а скля­ноч­ку-то — вы­хва­тил, раз­бил.
Кач­ну­лась Оль­га — и упа­ла,
был при­ступ или роль сыг­ра­ла.
Я ка­пе­лек ей в ча­шеч­ку на­лил.
Ефим — скло­нил­ся, на­по­ил.
И к нам с тех пор не при­хо­дил.

Она за что-то мстить мне ста­ла,
но с бла­го­да­тью со­че­та­ла.
Из­вест­но же: что бла­го­дать
с ма­раз­мом мож­но со­че­тать.

Икон­ки, пом­ню, поя­ви­лись.
На стен­ке в спаль­не раз­мес­ти­лись.
Раз­зо­ло­ти­лись в стро­гий ряд.
Вой­дешь — зам­решь, от­во­дишь взгляд:
уж слиш­ком празд­нич­но бле­стят…

   Я  уяз­вле­ние свое пе­ре­жи­вал.
А в Оль­ге-то — ду­ре­ху опо­знал,
сми­рен­но по­те­ряв­шую моз­ги,
по­пав­шие, как в цеп­кие тис­ки,
в не­ле­по­сти стра­даю­щей тос­ки,
го­то­вую про­пасть, ле­теть к Ефи­му,
к "от­цу-ду­хов­ни­ку", в его пу­чи­ну.
Не­ма­ло их, я ви­дел, рас­пло­ди­лось,
во тьме уве­рен­но плы­ву­щих,
зу­ба­стых и ре­чи­сто-жду­щих, —
"спа­с­те­лей", вле­ку­щих в "бо­жью ми­лость".

Я мог бы и тер­петь, сми­рять­ся,
но и не стал по­ка что от­сту­пать­ся.
Я го­во­рил, ста­ра­ясь улы­бать­ся:
— "Пре­дав ме­ня, по­эзию мою,
то луч­шее, что в ней свер­ши­лось,
ты — не ду­шой, ты — ду­хом по­сту­пи­лась!
Ба­беш­кой я те­бя осоз­наю,
люб­лю ли, нет, — не это важ­но,
не удив­ляй­ся, ес­ли вдруг…
нач­нешь сла­беть, уй­дешь в не­дуг
и бу­дет пус­то или страш­но.
Как в сту­пе, жизнь нач­нет то­лочь,
по­ить, тра­вить не­зри­мым ядом.
Ни­чем я не смо­гу по­мочь,
уже с дру­гой я бу­ду ря­дом!".

И слы­шу вдруг: весь­ма ти­рад­но
от­ве­ти­ла. Весь­ма зло­рад­но:
—"Про­рочь, по­эт, иль не про­рочь,
но я рас­стать­ся бу­ду ра­да!
На­веч­но я хо­чу те­бя за­быть!
Твои сти­хи — они гре­хов­ны!
И празд­но­слов­ны, пус­то­слов­ны.
В сти­хах долж­но — бо­же­ст­вен­ное быть!
И пра­виль­но ска­зал Ефим:
без­бла­го­дат­но­сти в них дым!".

         Воз­ник­ло, пом­ню, — со­сто­я­нье.
В нем, тай­ном, был чер­ты­ха­нье,
и мол­ний гроз­нень­ких бли­ста­нье,
и мы­ка­нье с на все чи­хань­ем.
Ка­за­лось бы, я дол­жен — тан­це­вать,
пля­сать, сво­бо­де улы­бать­ся,
не лезть, ру­га­ясь, це­ло­вать.
Не на­зи­дать, не объ­яс­нять­ся:
— "Я не те­бя це­лую… Об­раз!
Нет об­раза — це­лую пус­то­ту,
а в ней ка­ча­ет­ся и за­ми­ра­ет коб­ра,
мо­ра­ли язы­чок дво­ит во рту!".

— "А ес­ли ты це­лу­ешь коб­ру,
то это бо­гу так угод­но!".

— "Еще он мог бы под­ска­зать:
к се­бе са­мой за­ставь се­бя вер­нуть­ся,
еще не позд­но реа­ли­ст­кой стать,
спа­сти се­бя, во мне оч­нуть­ся!".

— "А и не в этом бла­го­дать!".
 
О, ес­ли б, го­во­рил, бы­ла бы ты, как пре­ж­де,
на­ив­но раз­вол­но­ван­ной в на­де­ж­де,
что смо­жешь ге­ний мой по­нять!

— "Какой ты гений! Ты - бу­каш­ка,
ко­мар пис­ку­чий во лу­гах.
Ты, Лешка, ум­ный та­ра­кашка
в сво­их стиш­ках. Чер­вяк в гри­бах!

 На фо­не всех ее ам­би­ций —
я за­ме­чать стал лож­ность фрик­ций,
те­рять к ним преж­ний ин­те­рес.
В бо­ло­то  фик­ций прочно влез… 

...Снова сжимаю вялые груди,
как бы в люб­ви, силь­ней.
Жизнь — при­ми­тив­на по су­ти,
ес­ли не ду­мать о ней.
Зна­ла ль она эту прав­ду?
Сто­на­ла, как бы все­рь­ез.
Оба иг­ра­ли в от­ра­ду.
В жизнь, из при­выч­ных поз.

Еще встре­ча­лись мы но­ча­ми:
без ра­до­сти и без пе­ча­ли.
Еще она мур­ча­ла и ур­ча­ла,
ста­ра­тель­но и ска­чу­ще ка­ча­ла.
А я — мол­чал. Я — не про­щал,
ор­газ­ма не пре­до­щу­щал.

В лож­ном до­вер­чи­вом ше­по­те —
чув­ст­вую смер­ти ды­ха­нье.
Ше­пот ухо­дит, при­хо­дит,
а я за­ды­ха­юсь и мщу:
ис­ти­ну те­ла ищу,
сущ­ность без­лю­бья-мол­ча­нья.

А ес­ли и бы­вал ор­газм,
то воз­ни­кал — как жал­кий спазм.
Как не­что, что уже мог­ло бы —
не воз­ни­кать, ща­дя ут­ро­бу.

   Те­ло твое — изум­ля­ет  ме­ня.
   Слиш­ком про­стое оно  для ме­ня.
   Нет в нем мо­ро­за. Нет в нем ог­ня.
   Нет в нем ту­ма­на. Нет яс­но­го дня.
   Не­ба в нем нет. Без­вид­на зем­ля.
   Чем же так ма­нит, ни­чем не ма­ня?

Сти­хи та­кие — не скры­вал,
на вид­ном мес­те ос­тав­лял.
Она чи­та­ла их, бра­ни­ла,
мне у виска се­бе кру­ти­ла,
и в туа­лет ко­ту сте­ли­ла.

   Над то­бою звез­дой пы­лая,
   я про­зра­чен, я  не­ве­сом.
   От­че­го же мой луч­ший сон —
   это жизнь, это явь бы­лая!
   И ко­му — в за­пол­ноч­ных  ве­сях —
   от­кры­ваю  сти­хом го­лу­бым —
   уди­ви­тель­ное рав­но­ве­сие 
   на­шей бо­ли и на­шей люб­ви!

— "Ка­кой люб­ви! Ка­кой та­кой звез­дой!
С жи­дов­ка­ми пы­лай, а  не со мной!".

   
 
* * *

Все ча­ще ста­ла на­зи­дать
и уко­рять за "без­ду­хов­ность",
за "тем­ность серд­ца" и "за­стой­ность".
Од­но и то же по­вто­ряя,
се­бя "от сквер­ны ох­ра­няя",
в мо­ем сто­ле  мог­ла шны­рять,
ар­хи­вы тай­но ра­зо­рять,
сти­хи о сек­се ис­треб­лять.
Мог­ла и про­чие, чи­тая,
кре­стить их, "оду­хо­тво­ряя",
по­рвать или в ли­цо швы­рять.
"Ни­что­же­ст­во!" мог­ла ска­зать.

И до то­го я был од­на­ж­ды зол —
что фо­то­гра­фию игол­кой ис­ко­лол.
У Оль­ги с ко­жей что-то ста­ло,
а ма­за­ла — не по­мо­га­ло!
Ли­цо пу­зы­ри­лось. Им дви­гать не мог­ла.
Крас­не­ла пят­ныш­ка­ми ко­жа.
Вра­чи не по­ни­ма­ли: что же, что же…
Не зна­ли, что на­ка­за­на бы­ла.