Оцените Прозу. В. С. ,ч. 3

        ( Не очень удачный, видно, ход я предпринял, -  народ не одобряет моей инициативы… А вот если примерить на себя?  Пишем, пишем, а публика автографов  не просит и на  памятники не собирает… И ведь о многих можно криком кричать, руки воздевать,  а их не знают… Вот если меня какой мужик спросит:  Это ты поэт, что ли?  Что я могу сказать? Сказать:  «поэт», а он прочтет  и плюнет: «Хреновые у тебя стихи!» (слышал в свой адрес, и не раз).  Вот и здесь то же: в моем и его  городе  этого прозаика  в общем забыли, тем более  что он «советский»…  И кто виноват?  Талант налицо, а ценители не выросли, так сказать…  Давайте же расти!  И учить «недорослей»!)

    …  Не выдержали ушки кинжальчика,  и чудо, что сам Макар не ухнул в пропасть.  На этот раз его качнуло так, что он едва устоял на краю. Что-то шуршало, прыгало по стене все ниже и ниже, потом много времени спустя – тяжелый, казалось, ухнуло по всему берегу – звук падения. Макар глянул под ноги, на карнизе пусто: ни веревки, ни рюкзака.  Куда девался рюкзак?
      В груди у него захолонул:  ясно, сам столкнул его, когда со стены съезжал. Это он и падал. Рюкзак не жалко, рюкзак – полбеды, а вот веревка с ножом – беда … Надо было привязать, примотать  за что-нибудь веревку. Максим всегда говорит: лезешь по скале – не рискуй. Без веревки – не таракан – по скале  не поползешь.  Теперь на ленты резать куртку, плести другую веревку и кидать.  Только резать чем? А кидать чем?  Ножа-то нет, уплыл нож.  Был в рюкзаке другой нож, но что о нем вспоминать?  Да и не нож это был – ножичек: какие-то пилочки на нем, щипчики, ножички, по серебряной  ручке весь изрисованный.  Нёс подарить племяннице Кузьмы.
      Теперь что делать – неизвестно. Хоть стой, хоть сиди хоть  песни пой. У моря жди погоды:  сам не выручишься. Никуда тебя скала не пустит: ни вверх, ни вниз – припаянный к ней.
      Он поглядел на реку, в ту сторону, куда уплыли ребята. На далекой сверкающей полосе, где вода сходилась с небом,  все еще был виден плот. Под ним сверкало,  плот  словно все еще не решался перевалить через эту черту и будто парил в воздухе.
      Макару казалось, что он видит всех ребят: Серегу, Виктора  и  Максима. Три точки: вон Серега, вон Виктор, вон Максим. Может, это лишь блазнилось.  Все равно ребята выручат.  Только когда  они придут?  Хватятся не сегодня, а завтра: подумают, у Кузьмы остался. А искать выйдут послезавтра утром. Значит, ждать их не меньше трех суток, если положить еще день на обратный путь с Удожьей  косы.  Выходит, трое  суток на  скале, а жилплощадь не ахти какая.  И водички нет. И ничего нет. Гол, говорится, как сокол.
       Эх, веревку упустил!.. С веревкой выбрался бы.  Всего хуже, когда сила есть, а не знаешь, что делать. Теперь как в камере-одиночке: шаг – влево, шаг – вправо – и всё.  Прошлый год заблудились  с  Максимом в тайге, нынче – скала.  Надо бы обходной дорогой, там ребенок дойдет, обойти бы скалу, да поздно теперь. Каждый шаг разве вперед  угадаешь?
      Теперь ждать помощи, может, заметят люди. Пойдет по реке судно – крикнуть.  Только широк тут  Енисей, море – попробуй  разгляди человека на скале.
      А суда ходят: самый сезон.  С севера самоходки с металлом, а навстречу – сухогрузы в Дудинку и дальше к морю.  Увидят его. Надежда на мелкие суда, они идут  тише и ближе к берегу,  а крупные,  особенно пассажирские,  - мелькнут  и нет их.
       Река утихла: ни ветра, ни морщинки, вода – стекло.  Чайки летели низко: дело к вечеру.  И стрижи опустились: днем они кружили высоко, а теперь  спустились к самой воде и будто бегали по ней длинными шагами. Под  увалами легли тени: солнце  поворачивало на закат, до ночи еще далеко.  Ах ты, мать честная, как вышло! Ото всего убережешья, а от случая нет: кто знал, что мох сырой и сплывет под ногами? .. Один шаг неверный, и вот она скала, пропасть …
        Скажи спасибо, упал удачно:  переступать можно, чтобы ноги не тосковали, и сесть, если сильно задубеют.   В общем,  на три-четыре дня устраивайся, а там видно будет.  Земля широкая,  а вот поди же – привязала к пятачку на скале…
     Из-за первого монаха показался нос  судна с якорем на борту, кранцы – автомобильные покрышки. Потом  вышел весь пароходик с  брызгающими колесами,  желтой  рубкой, черной дымной трубой.  За пароходиком тянулся трос, нитка его провисла, касаясь воды, как паутинка.  Потом выдвинулся плот, дощатая избушка на нем, костер, люди.
    - Помогите, хлопцы! – крикнул Макар.
     Трое мужиков пили чай. Молодой парень, белоголовый, глянул на Макаров берег. В руках у него что-то сверкнуло: ложка  или ножик …
     - Эй, ребята, помогите!  На скале я. Эй!
     Паренек встал, испуганно оглядываясь, ища, откуда голос.  Мужчины тоже  озирались по сторонам.  Трос черпал  серединой  воду, и брызги ослепительно вспыхивали на солнце.
     - На скале я, ребята! На скале!..
     Паренек поднял глаза, и  Макару показалось: он смотрит прямо на него. Макар махнул рукой и опять крикнул.  Но на плот справа надвинулся монах и стал застить его, домишко, костер, мужчин и паренька с белой льняной головой …
     Чай мужики пьют. Хорош чай из иван-чая! Даже если нет сахара и бросить побольше  подсохших цветов, чай как будто  с медом, отдает солнцем и летним ветром.  Плыви Макар там, на плоту, он тоже выпил бы кружку чая, потом, вытянув ноги, лег и смотрел бы в небо.
     Не увидели его люди.  Не так-то просто его заметить: монахи впереди.  А парень, может, и видел его, да не сообразил: подумал – мерещится человек на скале.
      От тягача и плота остался след на реке – волны. Они долго катились к берегу, и  Макар смотрел на них и ждал, когда они подойдут  и подойдут ли.
      Они качнули  его  лодку, поиграли с ней, облизали влажную кромку берега, и на песке осталась белая стежка пены.  Потом и она пропала.
      В пропасти  прошуршал  ветер, донесло запах отцветающих жарков.  Они сильно пахнут, когда отцветают,  и об эту пору в поле не слышно других цветов.  «Падают жарки», - подумал Макар.  В колонии, где он  отбывал срок, среди бараков росла  кулижка  травы, и каждую весну на ней расцветали жарки.  Все берегли их, и, когда водовоз проехал со своей бочкой  и потоптал кулижку,  его избили.  А потом огородили досками.
     А еще в колонии жил калека-журавль.  Когда весной над бараками проходили табуны перелетных птиц, он кричал и, волоча обломанные крылья, ковылял, пытаясь взлететь.  Его жалели, носили из лесу лягушек, и, когда возвращались с работы, журавль бежал навстречу и совал нос в карманы.  Журавля звали  Пашутка.  Осенями он кричал день и ночь, не давая всем спать,  и тогда просили фельдшера Шнейдера сделать ему сонный укол.  Пашутка  засыпал и спал,  пока не пролетали все журавлиные косяки.  Пашутку  уважали, что он так любит волю.
    Сидел Макар за лошадь:  в дороге пала у него колхозная кобыла.  Получил он три года, но по зачетам просидел меньше двух.  Досрочно освободили его как лучшего работягу и даже премию дали -  кустарную трубку в виде черта с рожками.  Макар не курил, но трубка хранилась у него до сих пор.

            (Окончание следует, - потерпите, братья и сестры, кто сколько может)