Элка и смысл вождизма

Каждая человеческая жизнь, если достаточно хорошо ее знаешь, смешна. А когда узнаешь ее еще лучше, убеждаешься, что она серьезная и ужасная.
Э. Канетти.

Ка­ж­дая че­ло­ве­че­ская жизнь за­слу­жи­ва­ет то­го,
что­бы быть рас­ска­зан­ной.
Дон Ами­на­до.


Ме­ж­ду лю­бо­вью и влюб­лен­но­стью
есть толь­ко раз­ни­ца од­на:
ко­гда влюб­лен, то глуп ты пол­но­стью,
а ес­ли лю­бишь — не спол­на.
Гр. Гольд­штадт, 2002.

______________________________


 * * * …Я про­хо­дил в ее ком­нат­ку,
ма­лень­кую,
сырую,
где-то навеки затерянную
в полуподвалах столицы,

я брал в ла­до­ни ум­ную чер­ную го­лов­ку,
и дол­го, очень дол­го це­ло­вал.
      
Под низ­ким оран­же­вым аба­жу­ром,
на шел­ко­вой ска­тер­ти чер­ной,
вы­ши­той крупными маками,
мы вку­ша­ли  кот­лет­ки с кар­тош­кой
(под­жа­рен­ной нам на сме­та­не,
юр­кой ма­моч­кой, Бер­той Ми­хай­лов­ной,
се­дой яс­но­гла­зой ста­руш­кой).
      Пи­ли смо­ло­тый ко­фе (из кра­соч­ных ча­шек, —
с дра­кон­чи­ка­ми и цвет­ка­ми).
      Книж­ки лис­та­ли; чи­та­ли сти­хи
(она "что по­про­ще" лю­би­ла,
а я лю­бил "дым­ку во всём").
      И дол­го мы, очень дол­го
смот­ре­ли в гла­за друг друж­ке.
      Кис­точ­ки аба­жу­ра тре­пет­но ше­ве­ли­лись…
      Мер­ца­ла ме­но­ра с ко­мо­да,
и рыб­ки бле­сте­ли, се­реб­ря­ные, без бла­го­во­ний… 
      Два ста­рых ко­та на ку­шет­ке дре­ма­ли….
      И дол­го мы, очень дол­го,
воз­ле ок­на це­ло­ва­лись.
      Си­лу­эта­ми мы про­сту­па­ли на влаж­ных и блек­лых обо­ях...

     …Те­перь уже  ка­ну­ло в Ле­ту… 
то стран­ное, чис­тое вре­мя.
      Но я вспо­ми­наю часто, —
не вспо­ми­наю, а пом­ню, —
маленькую сы­рую комнатку, 
где-то  на­ве­ки затерянную
в по­лу­под­ва­лах сто­ли­цы,
ду­ши­стый пол­ный ко­фей­ник
(об­лу­п­лен­ный, тем­но-зе­ле­ный),
и — ог­ром­ные алые маки…   
      Та­кие близ­кие, пыш­ные… 
что гла­зам мо­им… Нет, — не боль­но…


      В бы­лой Мо­ск­ве она жи­ла,
в се­мье вра­чей, обыч­ной, бед­ной,
апо­ли­тич­ной и без­вред­ной,
за­дум­чи­вой и бла­го­вер­ной.
"Ма­лыш­кой с книж­кою" рос­ла
у трех во­кза­лов, в за­ко­ул­ке,
в том Комсомольском переулке,
там дра­лись, пом­ни­ла, за бул­ки,
за фан­ти­ки и за сви­стуль­ки,
и "нож тор­чал из-за  уг­ла".
     Пей­заж ей ри­со­вал­ся у стек­ла:
гля­де­ла  в ржа­вые со­суль­ки
и в "бес­ко­неч­ные" окур­ки, —
глядела и за­пе­чат­ля­ла,
потом на стенку при­ле­п­ля­ла,
и да­же цик­лом на­зва­ла:
"Из мглы под­валь­но­го тепла".
Лю­би­ла ак­ва­ре­лью ри­со­вать —
не де­во­чек, не зай­чи­ков, не ми­шек,
а го­ры и сол­да­ти­ков на выш­ках,
сле­ды от пуль кру­га­ми рас­сы­пать.
При­леж­ной  школь­ни­цей бы­ла,
по­слуш­ной, в зна­ни­ях   усерд­ной. 
"Не вы­ра­жа­лась", не вра­ла,
и ста­рос­той бы­ла бес­смен­ной.
Маль­чи­шек "ла­паю­щих" би­ла.
И в зер­ка­ло смот­реть­ся "не лю­би­ла".

И вдруг все дет­ст­во пре­взош­ла
("я, Лешка, гал­стук по­рва­ла
и на по­мой­ку от­не­сла,
очи­сти­лась от крас­ной сквер­ны!").

Уже по­шел про­цесс в те дни,
уже во­влек нас всех, пле­нил.
Все гром­че, яр­че го­во­рим.
Все от­кро­вен­нее мол­чим.
По­лень­я­ми го­рим в пе­чи по­ле­мик,
и сла­док нам наш горь­кий дым
сре­ди со­мне­ний, от­кро­ве­ний.

        Бы­лые зри­мо­сти при­мерк­ли,
явив  кри­вые зер­ка­ла.
Цвет­ная мгла во­круг  лег­ла, —
при­знать ее, све­тясь, зва­ла,
впол­за­ла в нор­ки, в щел­ки, в двер­ки.

Уз­нав про  "тон­кие те­ла"
в ба­лан­се жиз­нен­ных энер­гий,
о ча­крах соб­ст­вен­но­го те­ла, -
са­мо­по­знать­ся за­хо­те­ла,
стать эро­тич­ной без пре­де­ла,
ре­ши­ла по­вы­шать  ба­ланс,
вво­дить се­бя  экс­таз ли, в  транс.
В аса­нах гну­лась и хру­сте­ла,
и в по­зе ло­то­са си­де­ла,
на свеч­ку час-дру­гой гля­де­ла,
вра­ла мне, что "уже не раз"
взды­мал­ся вме­сте с ней мат­рас
и ше­ве­лил­ся тре­тий глаз.
И — не по­зна­лась, не ус­пе­ла —
"ды­ха­ни­ем не ов­ла­де­ла"
 "при­тво­рять­ся на­дое­ло".

А то, что бы­ло в пер­вый раз,
где яб­ло­ком ко­му-то со­рва­лась…
Она од­на­ж­ды "из­ве­лась"
и "де­мо­ни­че­ски про­кис­ла",
ей го­лос свы­ше был, при­каз,
"я Ча­ро­вея доз­ва­лась".
 
На ули­цу ноч­ную вы­шла,
в ко­рот­кой юбоч­ке про­шлась.
Ку­ря и по­бро­див  ту­да-сю­да,
пар­ниш­ке-двор­ни­ку да­лась
за зда­ни­ем Бас­ман­но­го су­да.
"Мы и пив­ком там при­бал­де­ли,
у па­мят­ни­ка Лер­мон­то­ву мле­ли,
на лав­ке ка­мен­ной, сы­рой,
и тис­ка­лись, по­ка нас по­сто­вой
не вы­про­во­дил спать ид­ти до­мой".
По­няв се­бя "без­мер­но пав­шей",
от Ча­ро­вея по­стра­дав­шей,
таб­лет­ки при­ня­лась гло­тать,
на все рас­спро­сы лов­ко лгать.
"И хо­ро­шо еще: не вли­п­ла,
а то и во­все бы по­гиб­ла!".

Но и при­шла по­ра: гу­лять.
Встре­во­жи­ла  от­ца и мать.
На­дея­лись, что в "Пер­вый Ме­ди­цин­ский"
она ре­шит­ся по­сту­пать,
а слы­ша­ли: "хо­чу по­жить по свин­ски",
"свою на­ту­ру ис­пы­тать".

Она и к пи­ву при­стра­сти­лась.
До­мой но­си­ла, ве­се­ли­лась.
Отец-то — он не одобрял,
но го­во­рил: "прой­дет и это",
себя он в дочке на­блю­дал.
Мы стой­кие, мол, в этом ми­ре,
раз уж спас­лись из Транс­ни­ст­рии,
ос­во­бо­ж­ден­ные из гет­то,
где "жи­ли-бы­ли как ске­ле­ты".

 * * * Тру­дясь в кон­то­ре ма­ши­ни­ст­кой,
от пра­во­слав­ной ком­му­ни­ст­ки,
на­чаль­ни­цы-ан­ти­се­мит­ки, —
на­ме­ки, не­при­язнь тер­пе­ла, —
убить ее "за всё" хо­те­ла,
но и роп­тать с ней не по­сме­ла.
Мог­ла на­звать­ся "жал­кой кры­ской",
"под­поль­ною фрей­ди­ст­ской кис­кой",
уни­чи­жать­ся, при­ни­жать­ся,
ни­чтож­ною пе­ре­жи­вать­ся:
"Мой по­шлый ми­рок, чем те­бя не на­крой —
все вы­ле­за­ет го­лая зад­ни­ца.
По­ра бы от­пра­вить­ся в веч­ный по­кой,
да что-то не по­лу­ча­ет­ся.
Та­кое во­ню­чее гов­не­цо —
сто­рон­кой об­хо­дят лю­ди,
за­то убо­гонь­кие ду­шой —
как му­хи на слад­ком блю­де". 

     Она и боль­ше­му вни­ма­ла.
За­пи­сы­ва­ла — слов­но б вы­ды­ха­ла:
как  "ру­ди­мен­ты и фраг­мен­ты",
как "био­гра­фии мо­мен­ты",
и да­та­ми со­про­во­ж­да­ла.
"Не за­ти­ха­ет! Слы­шит­ся все ши­ре
 баг­ря­ной ора­то­рии фи­нал.
Все тя­же­лей мне груз на­дежд,
со­жжен­ных за­жи­во  в ГУ­ЛА­Ге, в гет­то,
и в Треб­лин­ке, и в Ра­вен­сб­рю­ке.
Мне лег­че ста­ло по­гру­жать­ся 
во тьму ис­то­рии, зве­ри­ный слы­шать крик 
и за­пах, веч­ный за­пах стра­ха: 
струя­щей­ся мо­чи,
и на по­лах кре­ня­щих­ся не за­ды­хать­ся.
Все  не­заб­вен­ней в серд­це па­ла­чи!".

     Да, и без рифм со­чи­ня­ла.
И мать обыч­но ей ме­ша­ла.
"Ко­гда я бе­ру тет­радь в воз­бу­ж­де­ньи,
с со­мне­ни­ем, с тре­пе­том ли бе­ру —
на­чи­на­ет­ся чер­то­во хо­ж­де­нье 
ма­те­ри в ком­на­ту мою!".
Бра­ни­лась с нею, обоз­лясь,
но  извинялась, про­сле­зясь.
А ес­ли с ней на идиш ло­по­та­ла,
то и прин­цес­сой пред­ста­ва­ла,
за­те­рян­ной в про­стран­ст­ве всех вре­мен,
то ли сми­рен­ной, то ли гор­де­ли­вой,
уве­рен­ной, клас­си­че­ски кра­си­вой,
взой­ти го­то­вой на дос­той­ный трон.
Гот майнер, 1)  мама. Боже мой!
Ну сколько можно. Генуг шойн!  2)

________________________

Греш­ни­ков боль­ше все­го, го­во­рят, лю­би­ли свя­тые,
Так­же и греш­ниц; я сам в этом по­хож на свя­тых.
              Ге­те, 1790. "Ве­не­ци­ан­ские эле­гии".
_______________________________

      Зай­дя ко мне, — по­быть в от­ры­ве, —
"та­щусь, вот ви­дишь, при­та­щи­лась,
за пи­вом це­лый час да­ви­лась", —
"Ды­мок" тя­ну­ла  мол­ча­ли­во.
По­ту­пив очи, пе­ре­си­лясь,
ле­ни­во как бы и шут­ли­во,
за­мяв оку­рок, го­во­ри­ла:
"Ах, ока­жи мне, Леша, ми­лость,
по­будь со мной не­то­ро­п­ли­во".
— " То­мишь­ся, что ли". — "Ис­то­ми­лась!
Опять зачем-то мокнут груди,
а ты мне хавер, Леша. Брудер! 3)
 
      Мы пи­ли "Мар­тов­ское" пи­во,
лю­би­мое. Не тор­мо­зи­лась.
Са­ма, при­сев, в тах­ту  ва­ли­лась,
рас­пла­стан­но не ше­ве­ли­лась,
жда­ла, в улы­боч­ке кри­ви­лась.
Са­ма, как помню, об­на­жа­лась
и бедрышками округлялась.
Явив ухоженный лобок,
ждала, изобразив кивок,
с серьезным видом расставлялась.
Ус­та­вясь в по­то­лок, ста­ра­лась.
       И — то­ро­пи­лась, пре­ры­ва­лась.
Же­ла­ла, чтоб ее со­сок —
ку­сал, же­вал "как ко­ло­бок",
и паль­цем по­жи­мал пу­пок.
Ну что пу­пок, я удив­лял­ся.
— "А это, Лешка, от ки­тай­цев
при­шла нау­ка сквозь ве­ка!".
Не­лов­ко бы­ло по­жи­мать
и без ки­тай­цев про­дол­жать,
но по­жи­мал, да­вил  слег­ка.
"Ско­рей! Ско­рей же!" го­во­ри­ла,
и, бо­яз­ли­во и тоск­ли­во,
в ме­ня гля­де­ла тер­пе­ли­во.
        Па­нич­но в ван­не дол­го мы­лась,
и щеч­ка­ми по­дол­гу  баг­ря­ни­лась.
"Спа­си­бо" го­во­ри­ла, оде­ва­ясь,
по­ша­ты­ва­ясь, чем-то  уд­ру­ча­ясь.
И на се­бя слез­ли­во  зли­лась,
тер­за­лась, до­пи­вая пи­во:

— "Мое со­во­ку­п­ли­вое ли­би­до —
по­коя, Леша, не да­ет, — всё ждет че­го-то".

— "Пусть по­ет! Це­ни его, по­ка жи­вет".

— "Я не хо­чу с ним уп­ро­щать­ся,
быть ба­бою, упо­доб­лять­ся.
С то­бой ли, с кем, — тол­стеть, крях­теть,
воз­ле­жи­вая на трах­те".

— " Нет. Все ев­рей­ки — ча­ро­дей­ки!".

— "Так ка­жет­ся. Та­ки не все.
А вы­рас­та­ют — как ин­дей­ки,
не пом­нят о сво­ей кра­се".

— "То­ну! Чер­ны, про­зрач­ны очи…
Плы­ву  в ак­ва­риу­ме но­чи.
О, ес­ли б во­до­рос­лью стать!
И  сре­ди све­та и за­гад­ки —
твой взгляд вес­ти,
гла­за твои лас­кать,
лю­бить те­бя в без­мол­вье шат­ком,
рас­ти — и от стек­ла не от­пус­кать!".

— "Хи-хи. Ха-ха. На расстоянии —
любить — великое призвание".
Ты, Лешка, эдельменш. 4) Твой лик
— с печатью. Але зибн гликн!  5)

* * * Не ввер­глась в буд­нич­ную безд­ну 
уны­ния и про­чих эк­зи­стен­ций,
вла­ча­щих в  по­ра­жен­че­ский  Ос­вен­цим.
При­ро­да ли, по­ро­да ль по­мог­ла, —
не став  ус­тав­шей и  сми­рен­ной,
"не быть мне тет­кой или стер­вой", —
раз­но­сто­рон­ней рас­цве­ла.

_________________________________________
 1)   Боже мой! (идиш).   2)  Довольно! (идиш).    3)  Приятель. Брат (идиш).
 4)  Благородный человек (идиш).     5)  Все семь удовольствий (идиш)
 
     Све­тясь цвет­ком, дур­ман­ным и це­леб­ным,
не за­стре­ва­ла в "без­на­де­ге"
на жиз­нен­ной кри­вой до­ро­ге,
уве­рен­но и вдум­чи­во бре­ла,
не спо­ты­ка­лась о ка­ме­нья 
бла­гих на­дежд и ве­ры без до­б­ра,
цве­точ­ки зла в ве­но­чек не рва­ла.
Че­го-то див­но-долж­но­го жда­ла.

      "За­чем мы, Лешка, ро­ж­де­ны?
Не для ве­ли­чия стра­ны,
не для без­дар­ной пе­ре­строй­ки.
Не для то­го, чтоб что-то сметь
и до­би­вать­ся, пре­ус­петь,
быть го­су­дар­ст­ву на зап­ча­сти,
на свал­ке ве­ка око­леть.
Сво­ей сво­бо­дой жить — вот сча­стье.
Хо­чу понять ее ус­петь! ".

 * * * Стре­мясь свой путь уз­нать до­ро­гой,
судь­бу по­нять, чи­та­ла мно­го.
Не о люб­ви, не "трах-ро­ма­ны"
("пусть нев­ро­тич­ки и бол­ва­ны
гло­та­ют, ра­зе­вая рты,
пу­зы­рят­ся, ле­тят в ту­ма­ны"),
а пуб­ли­ци­сти­ку. Вни­ка­ла —
где прав­да в ней, а где — "пон­ты",
"фин­ты", "шпун­ты" или "бол­ты"
(она и это раз­ли­ча­ла:
что го­во­ри­ло о куль­ту­ре,
мне близ­кой, — ку­ра­же в на­ту­ре).
Ан­ти­се­мит­ские ру­ла­ды,
все эти но­вень­кие прав­ды,
вос­при­ни­ма­ла как бра­ва­ду,
но и кри­ви­лась гроз­но, зло­ст­но,
"мне на ду­ше по­гром­но-хо­ло­ко­ст­но",
"опять я чув­ст­вую за­са­ду
сбе­жав­ших сво­ло­чей из зоо­са­да!".

_________________________________________________
         
Один из обыч­ных оп­ти­че­ских об­ма­нов лю­дей, бе­зум­ных по­ли­ти­кой, в том, что  они ду­ма­ют, что от по­бе­ды той или иной сто­ро­ны за­ви­сит бу­ду­щее.
М. Во­ло­шин.

______________________________________________

            В те дни мы сразу опознали 
при­шед­шую "за да­лью даль",
в которой стали мусор-шваль,
а  за­пад­ни­ки и ру­си­сты,
кле­ри­ка­ли­сты и мар­ксис­ты —
уже  сзы­ва­ли го­ло­си­сто
ид­ти ско­рей в иные да­ли 
и в те, ко­то­рые про­па­ли, —
и, роб­ко, но и  на­ме­ка­ли:
что лю­бят жизнь как гу­ма­ни­сты.
Ед­ва ли кто-то ве­рил им,
и тем, и этим, и дру­гим,
а все ж  све­ти­лось сквозь бес­печ­ность
нам сло­во "об­ще­че­ло­веч­ность".

              Ко­гда по цен­тру мы гу­ля­ли,
в коль­це буль­ва­ров, по Твер­ской,
то и на ми­тин­гах бы­ва­ли.
С за­мет­ной, чу­ж­дой мне тос­кой,
или с серь­ез­ным ум­ным ви­дом,
убор­щи­цы, ко­то­рой все об­рыд­ло,
она лис­тов­ки со­би­ра­ла,
про­грам­мки на­ско­ро лис­та­ла.
Не спо­ри­ла и не ора­ла
с тол­пой "ура" или "до­лой",
а на­блю­да­ла, уточ­ня­ла,
"на­строй мне ва­жен де­ло­вой,
а не "узо­ри­сто­-цвет­ной".
 
      * * *  В сто­рон­ке, в тес­нень­ком круж­ке,
в не­взрач­ном се­ром пид­жач­ке,
Ку­да­кин вы­сту­пал од­на­ж­ды, —
"из­вест­ный но­вый ком­му­нист", —
ска­за­ла Эл­ка, — он — бес­страш­ный,
зо­вет в сис­тем­ный и сво­бод­ный  гу­ма­низм!".
(Спа­са­лись ком­му­ня­ки, яс­но ста­ло.

Лю­бо­вью к че­ло­ве­ку при­кры­ва­ясь,
то­ну­ли, ози­ра­ясь, тре­пы­ха­ясь,
у за­ли­то­го кро­вью пье­де­ста­ла).

   — "Да, слы­шу, что зо­вет…  Бур­ма­кин?
За­был как буд­то б: где жи­вет".

— "Он не Бур­ма­кин, а Ку­да­кин! ".

— "Он воз­ро­дил­ся, что ли. Был та­кой!
У Сал­ты­ко­ва. Ва­лен­тин Бур­ма­кин.
Идеа­лист и гу­ма­нист, чуть не свя­той.
Не по­ме­щал пле­ве­лы в зла­ки.
Гра­нов­ско­го, Бе­лин­ско­го лю­бил.
Об идеа­лах и о ра­зу­ме твер­дил.
Об ис­ти­не, до­б­ре и кра­со­те,
и о свя­той сер­деч­ной про­сто­те.
О че­ло­веч­но­сти вос­тор­жен­но дол­до­нил.
По­жив в Мо­ск­ве — оч­нул­ся, — по­нял…".

 — "Да ти­ше ты! По­слу­шать дай.
Он го­во­рит: есть ад в ду­ше, есть рай… ".

 — "Че­го там слу­шать-то. Ожив­шие трю­из­мы!
О доб­ро­де­те­лях оче­ред­ная жвач­ка".

— "А — не­обыч­но все-та­ки. О гу­ма­низ­ме —
для гра­ж­дан, жить при­вык­ших на ка­рач­ках,
полз­ти, вста­вать, ра­пор­то­вать
и в ком­му­низм мар­ши­ро­вать,
а кто не в такт — в рас­ход, в тюрь­му".
            
     Но и рас­строи­лась, по­слу­шав.
Оп­ре­де­ли­лась: что к че­му.
"На бур­жу­аз­ность стро­ит ду­шу,
та­кие во­все все раз­ру­шат,
не пред­став­ля­ют жизнь иной,
один нач­нет­ся в них на­строй,
для  се­ре­дин­ки зо­ло­той,
со­во­ку­п­лять­ся, слад­ко ку­шать
и что­бы дол­ла­ры ре­кой".

И под­твер­ди­лось не­что  в эпи­зо­де.
Она, при рас­хо­дя­щем­ся на­ро­де,
в бе­се­ду, по­дой­дя, всту­пи­ла,
и глаз­ки строи­ла, за­ман­чи­во ко­си­ла,
их опус­ка­ла, яко­бы сму­ща­ясь,
и груд­ка­ми слег­ка мо­та­ла,
как ес­ли бы за­тре­пе­та­ла,
и "здра­вым смыс­лом" вос­хи­ща­лась,
к ко­то­ро­му он звал, ну­дя,
от блуз­ки глаз не от­во­дя.

Ко­гда  за­ду­ма­лась, про­ща­ясь,
о чем-то пе­ред ним пе­ча­лясь,
то вы­пря­мил­ся он, поль­щен­ный
вни­ма­ни­ем элек­то­ра­та,
по­пра­вил гал­стук сле­по­ва­то,
из­рек улыб­чи­во-прель­щен­но
"вы по­ли­ти­че­ски не­вин­ны!",
ну и по­вел ее ку­да-то,
не­то­ро­п­ли­во и кар­тин­но,
за руч­ку, с вы­прав­кой сол­да­та.
Ли­ца его не рас­смот­рел,
он слов­но б ни во что гля­дел,
яв­ляя в об­ра­зе про­бел.
Мне  по­ка­за­лось, что оно… 
без­движ­но-яр­ко и смеш­но,
од­ним пят­ном оза­ре­но;
что за ли­цом — ве­ре­те­но: 
круть­ба за­дум­чи­во­сти ров­ной,
флуо­рес­ци­ру­ет ней­рон­но.
Не раз­гля­дел его ли­ца,
гибрид лжеца и простеца.

      А тем же ве­че­ром, зай­дя,
я вы­слу­шал, тер­пя, но­вел­лу 
под мо­но­тон­ный  шум до­ж­дя:
— "И хо­ро­шо еще: не за­ле­те­ла.
Он, по до­ро­ге, пон­чи­ков ку­пил,
по­том, в ро­за­рии  пус­тын­ном,
в ал­лей­ке, пах­ну­щей жас­ми­ном,
за ра­дость дня  бла­го­да­рил,
за ми­ло­сер­дие и  чут­кость,
за снис­хо­ди­тель­ную муд­рость.
О со­стра­да­нии ску­лил.
Ска­зал, до­ку­ши­вая пон­чик,
что об­раз мой его сра­зил,
не­ве­ро­ят­но воз­бу­дил,
и нуж­но бы при мне, мол, кон­чить,
ко­лен­ку при­от­крыть про­сил.
Я при­от­кры­ла. За­ку­ри­ла.
Ме­ня все это ве­се­ли­ло, —
а он ре­шил: что ис­ку­сил.
Го­раз­до вы­ше за­го­лил,
и  це­ло­вать стал, об­слю­нил.
Ска­зал, что я си­жу кра­си­во.
Под блуз­ку ла­пу за­пус­тил.
Ну и на лав­ке раз­ло­жил,
на лав­ку гру­бо за­ва­лил,
о ми­ло­сер­дии не вспом­нил,
мо­ей скеп­тич­но­сти  не по­нял.
Я чув­ст­ва­ми, ска­зал, взбур­лил.
Шеп­тал: что он не же­ре­бец
и не ко­зел со мной, — Те­лец, —
го­тов до смер­ти на­сла­ж­дать­ся,
а не нау­кой ис­ку­шать­ся.
Что я "не­вы­ра­зи­мо бе­лая
и са­хар­ная не­ог­ляд­но",
а он "как негр со мной гро­мад­ный".

— "А ты и ра­да!".

— "Оне­ме­ла я.
Я уди­ви­лась: что вну­ша­лась.
Всю блуз­ку спер­мой за­гряз­нил.
Свое бла­жен­ст­во он вку­сил,
а я-то — ду­роч­кой ос­та­лась,
вку­ша­лась, а не пред­вку­ша­лась.
Вот так-то, Лешка. Вра­зу­мил!
Он гу­ма­низ­мом об­ду­рил!
А ста­тус у не­го, пред­ставь, ка­кой…".

— "Гу­ма­ни­сти­че­ский?".

— "Кри­вой!
Со­всем кри­вой, и тол­стый, и пу­пы­ри­стый.
По­хож…  на огу­рец мор­щи­ни­стый.
Не то, что твой, все­гда пря­мой!".

        Был эпи­зод, был и аф­фект.
Пре­сле­до­ва­ния на­ча­ла бо­ять­ся.
  На­шла "ас­т­ро­ло­ги­че­ский порт­рет"
и пред­ло­жи­ла мне вчи­тать­ся:
— "Те­лец — он толь­ко внеш­не ми­лень­кий.
За­ра­нее объ­ек­ты вы­би­ра­ет.
Вто­рое ме­сто, Лешка, за­ни­ма­ет
сре­ди убийц, сре­ди на­силь­ни­ков.
Он, Лешка, дос­та­вать нач­нет.
Ему по­нра­ви­лось. Ты по­нял?".

— "Нач­нет! Сто­ит в подъ­ез­де, ждет.
Я про­хо­дил и слы­шал: сто­нет".

— "Убь­ет  он, Лешка, или не убь­ет?
Мне по­ка­за­лось: он — ан­ти­се­мит.
Он — не влю­бил­ся. Он — сле­дит!".
 
 * * *  Митингование — влия­ло.
Ко­гда до­мой бре­ла со мной,
ка­за­лась ста­рень­кой, смеш­ной,
ку­ри­ла на хо­ду, сме­ка­ла,
о чем-то оха­ла ус­та­ло.
Вой­дя, спе­ша, ко­тов лас­ка­ла,
и в кар­ты с ма­те­рью "глу­хой",
за­ждав­шей­ся и мол­ча­ли­во злой,
чтоб ус­по­ко­ить­ся, иг­ра­ла.
И лишь по­том ми­тин­го­ва­ла,
лис­тов­ки рез­во раз­би­ра­ла,
со­ва­ла мне и по­яс­ня­ла: 
"Вот здесь, чи­тай, хо­тят нас вспе­нить,
а здесь и во­все взбу­те­те­нить!
И — я со­глас­на, ес­ли так
вос­при­ни­мать их, ком­му­няк.
Фашисты, Лешка, коммунисты,
они же в дружбе были близкой".
Стра­ши­лась их и не про­ща­ла.
Не­ве­ря­ще, но обе­ща­ла:
— "Эти зве­ри, ком­му­ня­ки, —
ста­нут грызть­ся как со­ба­ки.
Ес­ли есть все­выш­ний суд,
то се­бя пе­ре­гры­зут.
Хо­ро­шо-то бы как бы­ло!
А по­след­не­го — на мы­ло!".

       Что пло­хо­ва­то с мы­лом ста­ло —
ее со­всем не вол­но­ва­ло,
а что стра­на за­ли­ко­ва­ла —
сму­ща­ло чем-то, воз­му­ща­ло.
Не со­гла­ша­лась, что ядром
я  Ав­густ я на­зы­вал, ко­ст­ром,
и что при­шла, при­шла по­ра!;
что дол­го­ждан­ный гря­нул гром.
— "Нет, Лешка. Это все — му­ра,
при­спо­соб­лен­че­ст­ва  иг­ра,
я не за­ме­ти­ла яд­ра,
я хо­ло­дею у ко­ст­ра,
опять, опять скво­зит ды­ра!
Все эти, Лешка, де­мон­ст­ран­ты —
уже не лю­ди, а му­тан­ты,
и вся их ве­ра — в транс­па­ран­ты.
Не зна­ют, что об­ря­щут хо­му­ты!
Что на­ре­за­ют­ся бол­ты
для ци­та­де­ли ком­мер­сан­тов
и ба­шен, где по­се­лят­ся ги­ган­ты,
ат­лан­ты, раз­во­дя са­ды!".

— "В те­бе ты­ся­че­ле­тий го­лос,
на­пор судь­бы от по­ко­ле­ний,
пре­тер­пе­ва­ние го­не­ний.
Пре­об­ра­зить по­ра бы то­нус.
Жить ра­до­ст­ней и без со­мне­ний.
Ты вся — цве­ток, ты — гла­дио­лус
на гряд­ке оли­це­тво­ре­ний.
Ты — веч­ная, а я — сча­ст­ли­вый раб!".

— "Не дос­та­ет твой ди­фи­рамб.
А что ка­са­ет­ся ис­то­рии —
 она под­ру­га кре­ма­то­рия!".

* * *  Жур­на­лы дав­них лет хра­ни­ла.
Со­ору­ди­ла им топ­чан, —
"пе­чать с кар­тин­ка­ми" ко­пи­ла.
С по­мо­ек ки­пы во­ло­ча,
и "Огонь­ки", и "Кро­ко­ди­лы",
их раз­би­ра­ла, хо­хо­ча,
и "над ис­то­ри­ей" гру­сти­ла,
— "дав­но боль­ной" она ре­ши­ла,
"жи­ву­щей в  сму­те без вра­ча".
Свои сти­хи ей по­свя­ща­ла,
и с удо­воль­ст­ви­ем пи­са­ла
о ро­ди­не, умею­щей "тем­нить
и близ­ким сча­сть­и­цем драз­нить",
"ду­рить всех нас и обоз­лить",
"все­гда го­то­вой все про­пить
и в мир бес­со­ве­ст­но коп­тить",
"по­ги­бель" ей пред­вос­хи­ща­ла.
И "за бу­гор уй­ти" меч­та­ла,
"по-че­ло­ве­че­ски хоть ско­леч­ко по­жить".
 
     То ве­се­ли­лась, то гру­сти­ла,
по на­строе­нию жи­ла,
"ро­ман­ти­ком" ме­ня драз­ни­ла,
а то "праг­ма­ти­ком" зва­ла.
А  ча­ще все-та­ки — ску­ли­ла.
По-сво­ему, но ро­ди­ну лю­би­ла,
не­рав­но­душ­ной к ней бы­ла;
и все бы ей, на­вер­ное, про­сти­ла,
ко­гда б та пыш­но­цвет­но за­цве­ла.
— "Пол­зу­чий за­пах гни­ли слы­шу.
Со всех сто­рон. При­ню­хи­ва­юсь мы­шью",
"Все эти ак­ции, ова­ции —
пол­зу­чее дерь­мо стаг­на­ции!".

 * * *  Еще она пред­по­чи­та­ла —
то, что не очень по­ни­ма­ла,
но что лю­би­ла, ува­жа­ла, —
пси­хо­ло­гов из­вест­ные тру­ды.
Ис­ка­ла в них "ду­ши на­ча­ло", —
"сво­ей ду­ши не­тлен­ные цве­ты".
За сло­вом ви­дя "смысл пуч­ком",
вни­ка­ла в Юн­га как в "род­но­го",
клей­ми­ла Фрей­да "па­уч­ком"
и Фром­ма "про­стач­ком су­ро­вым".
Бра­ни­лась на "уче­ных на­ших",
"об­ще­ст­во­ве­дов про­сто­кваш­ных":
за то, что "ма­ло ели ка­ши"
и  гу­ма­низм не раз­ви­ва­ют,
и "сло­ва это­го не зна­ют,
а ес­ли зна­ют "по­на­слыш­ке",
то чтоб "блес­нуть" сло­веч­ком в книж­ке;
"а то­же ведь, не­бось, меч­та­ли
об об­ще­ст­ве, где че­ло­веч­ки —
не под за­кус­ку огу­реч­ки".

— "О гу­ма­низ­ме, Эл­ка, Фет
ска­зал нам яс­но, чет­ко, цель­но.
Кра­си­во, Эл­ка, и пре­дель­но.
Не по­ме­щал лю­дей в бу­фет.
"Что та­кое день иль век
пе­ред тем, что бес­ко­неч­но?
Хоть не ве­чен че­ло­век,
то, что веч­но, — че­ло­веч­но".

— "Не мо­жет, Лешка, быть ве­ли­ких
сре­ди на­уч­ни­ков без­ли­ких.
Стро­чат свои ста­тьи и кни­ги,
а в них та­ят фин­ты и фи­ги!
Ку­да­кин тот. Про гу­ма­низм стро­чит,
на власть уме­рен­но вор­чит, —
мол, карь­е­ри­сты, бол­ту­ны,
кре­пят со­вет­ские бол­ты.
Ку­да­кин — ум­ный, но — бол­ван.
Бол­том быть хо­чет бол­ту­нам.
Ста­тей­ку-то — под­су­нул в су­моч­ку,
чи­тай и про­све­щай­ся, ду­роч­ка.
В ячей­ку пред­ла­гал мне записаться
и но­вым здра­вым смыс­лом про­све­щать­ся.
Ты человек, а не еврейка,
сказал. Я плюнула в статейку".

* * *  Влек­лась к по­эзии анг­лий­ской.
Лю­би­ла Дон­на, Блей­ка, Кит­са...
Пы­та­лась и са­ма пе­ре­во­дить.
Но и в Вы­соц­ко­го влю­бить­ся
смог­ла на­дол­го, став бо­го­тво­рить.
Пы­та­ясь удов­ле­тво­рить
с ним тем­пе­ра­мент, об­раз ви­дя
(в цвет­ной кар­тин­ке над сто­лом,
с ги­та­рой на пень­ке лес­ном),
лас­ка­ла пер­си пред пев­цом.
Ус­тав, за­жму­рен­ною си­дя,
пы­ла­ла ан­гель­ским ли­цом.
При этом и смот­реть не за­пре­ща­ла.
И толь­ко ре­п­лик не про­ща­ла,
гро­зясь мне, к но­су, дет­ским ку­лач­ком.
 
* * * Сен­ти­мен­таль­но­стью пле­ня­ла…
"С ко­тя­та­ми от­крыт­ки" со­би­ра­ла.
Она их  с дет­ст­ва по­ме­ща­ла
в со­вет­ский крас­но-бар­хат­ный аль­бом.
И двух ко­тов дав­но дер­жа­ла,
бес­хво­сто­го и с пе­ре­би­тым лбом.
А в дет­ст­ве — мы­шек раз­во­ди­ла.
"Ко­пи­ла их", мать го­во­ри­ла,
цвет­ных и пе­ст­рых, "на­зы­ва­ла".
На Птичь­ем рын­ке по­ку­па­ла,
и про­да­ва­ла, и ме­ня­ла.
Спас­ла, в мо­роз­ный день, ко­та,
бро­дя­че­го и без хво­ста,
и всем друзь­ям, на ра­дость ма­ме,
мы­шей да­ри­ла  со сле­за­ми,
а ес­ли кто не брал ни­как,
от­не­ки­вал­ся или мял­ся,
то об­ще­ст­ва ее ли­шал­ся,
уви­дев, паль­цем вниз, ку­лак.
Ко­гда ее под­руж­ка Вер­ка,
"впол­не при­лич­ная ев­рей­ка",
взяв па­ру мы­шек, в по­ле от­вез­ла,
то Эл­ка, рас­спро­сив, ей в нос да­ла.
Она — умела. (Била в нос —
тому, кто отрицал весь Холокост).
 
      * * * Чем не­по­сред­ст­вен­ней и родственней жи­вет­ся, —
ко­гда все тес­но и про­зрач­но-яс­но, —
тем ча­ще слов­но бы ней­мет­ся,
простора не хва­та­ет для кон­тра­ста.
Од­на­ж­ды к мо­рю мы "рва­ну­ли",
июльским утром, на по­пут­ках.
(Сопротивлялась Элка: я не дура,
чтоб ехать так, как проститутка,
зачем такая авантюра. 
Но и поехала. В дороге — 
держалась дурочкой убогой,
в платочке черном, пряча ноги
под серым плащиком широким).
      Сняв  комнатенку в Кабардинке,
подальше от людей, от рынка,
по пля­жам галечным бро­ди­ли,
курили много, пиво пили,
в вол­не се­бя, ныр­нув, кру­ти­ли.
На­пла­ва­лись, иг­ра­лись у буй­ков.
Куда-то деньги запропали
(хозяева, я понимал, украли).
Ругались из-за пустяков.
      Устали и в се­бе  замк­ну­лись,
но  встре­пе­ну­лись, твор­че­ски оч­ну­лись.
Про­дав две курт­ки у "гриб­ков",
на по­ез­де до­мой вер­ну­лись,
до­воль­ные и с ки­почкой сти­хов, —
в ко­то­рых, запоздало млея,
она ис­ка­ла вла­сти Ча­ро­дея,
а я про­щал­ся с веч­ной де­вой, —
так, слов­но бы встре­чал­ся с нею.
Сонет я сотворил о ней:
     Ле­жу над мо­рем в си­ней ти­ши­не,
на жар­ком и рас­ка­чен­ном при­ча­ле,
за сол­ныш­ком, не знаю­щим пе­ча­ли,
плы­ву один в без­бреж­ной вы­ши­не.
И где-то — в три­де­вя­той сто­ро­не —
мол­чат сло­ва, ко­то­рые зву­ча­ли 
и так до­вер­чи­во, так бе­реж­но вен­ча­ли 
ме­ня с то­бою в звезд­ной глу­би­не!
Они при­выч­ны ста­ли, не­дви­жи­мы,
они уже ни­чем не­на­ру­ши­мы,
ни скри­пом свай, ни вспле­ском го­ло­сов.
Уже пе­чет, те­чет во мне све­ти­ло,
я жму­рюсь, ви­жу веч­но­сти ли­цо,
оно улыб­чи­во, про­щаль­но ми­ло,
и ау­ра над ним коль­цом в коль­цо.
      С предчувствием в сонете этом сжился:
что с Элкой что-то страшное случится.

* * * В лесках бывали подмосковных,
бродили фоново-любовно.
Она мол­ча­ла там, пу­га­лась.
Усев­шись на сухом пень­ке
или на то­щем рюк­зач­ке,
впа­да­ла в вя­лую ус­та­лость.
Перемещаясь от дымка,
от небольшого костерка, 
мог­ла ска­зать, что ей "смер­тель­но".
Я тоже там в свое впадал,
контраста от прогулки ждал,
ничем ее не утешал, 
во­круг ходил-бро­дил бес­цель­но,
ау­кал и тро­пин­ки изу­чал…

      За­га­доч­на тро­пин­ка в пер­вый раз!
Воз­мож­но и по­том прой­тись бы­ст­рее,
а не вой­дешь в та­ин­ст­вен­но­сти транс,
хо­тя и хо­чет­ся, чтоб сжа­ла по­тес­нее
и был же­лан­ней по­во­рот-ню­анс, —
ту­да, где вспых­нет сол­ныш­ко ост­рее.
Сой­дешь с тро­пин­ки в мок­рый те­п­лый мох,
 гри­бок уз­ришь с изящ­ной плот­ной нож­кой.
Вздох­нешь, что до­лю­бить тро­пы не смог,
при­ся­дешь на пе­нек, мур­лык­нув кош­кой,
и — мыш­кой юрк­нешь, сжав­шись, под лис­ток,
лю­бу­ясь над гриб­ком па­ря­щей мош­кой.


"Домой бы нам скорей добраться,
я не хочу здесь отдаваться!
Гот майнер!". — Ротик раскрывала.
Зажмуривалась кротко-крепко.
Притягивала ближе цепко. 
И статус неумело выявляла,
пугала им себя, глаза раскрыв,
растущим близко, но и отвергала: 
клонилась в сторону или вставала,
не уважала свой порыв.
Так уж сложилось. Без орала.
Мы только трахаться  могли,
но это было радостью любви.

 * * *   Брю­не­точ­ка, со смуг­лой ко­жей,
она бы­ла на бо­жень­ку по­хо­жей,
ка­за­лась лас­ко­вой и крот­кой,
и оди­но­кой, и не­сча­ст­ной.
В нее влюб­ля­лись час­то роб­ко
или пре­сле­до­ва­ли стра­ст­но.
      Она и с им­по­тен­та­ми дру­жи­ла,
и с нар­ко­ма­на­ми, и со шпа­ной,
и в ка­ж­дом не­что  свы­ше на­хо­ди­ла.
А вый­ти за­муж, стать же­ной —
не со­гла­ша­лась. "Тор­мо­зи­ла".
Она, как пом­ню, го­во­ри­ла:
"за не­лю­би­мо­го не вый­ду,
а за лю­би­мо­го — тем па­че";
что вый­ти — зна­чит "оду­ра­чить"
и "окол­па­чить, не ина­че";
и что "са­мой по­том при­вык­нуть"
и "иди­от­кою бат­ра­чить",
"стать раб­ской сам­кой и не пик­нуть".
       И ес­ли кто-то до­мо­гал­ся,
и умо­лял, и уни­жал­ся, —
то злил ее: она, со зла,
чтоб по­ско­рее от­вя­зать­ся,
мог­ла в подъ­ез­дах "насмехаться",
наи­гран­но пых­теть мог­ла,
ска­зать, что "боль­ше­го жда­ла".
И никогда  не по­зво­ля­ла
"за­пасть в ора­лы и в ана­лы"
(будь так, уж точ­но б рас­ска­за­ла).
"Лю­бить всем серд­цем, рас­тво­рять­ся —
са­мо­об­ма­ном на­сла­ж­дать­ся.
А я не ду­роч­ка, ста­рать­ся".
      
       Осознавая свои прелести
из "иудейской вечной свежести",
уже за тело беспокоилась
и кремами все чаще пользуясь,
духами тонкими французскими,
и в джинсы втискивалась узкие. 
       Я это очень просто понимал.
Я эти всплески-блески объяснял:
же­лань­ем са­мо­со­хра­нить­ся.
        Есть сре­ди жен­щин кош­ки, пти­цы,
ко­ро­вы, ло­ша­ди, вол­чи­цы,
но ор­га­низм свой со­хра­нить,
же­лан­ной фор­мой вос­хи­тить —
лю­бая жен­щи­на стре­мит­ся.
Она уме­ла — го­ло­дать,
рас­тво­ры с со­лью в нос вли­вать
и в ба­не жа­рить­ся, крас­нея.
От литератора-еврея,
известного "высоким положеньем",
который "древность погасил", 
внушил секрет омоложенья, —
с серьезным видом, не робея,
пи­ла мо­чу. Пи­ла — и ке­ро­син,
на­стои трав. Ху­де­ла, здо­ро­вея.
А ор­га­низм-то — боль­ше­го про­сил.
И вновь "бро­са­ла все", пол­нея.
Хо­ди­ла бу­лоч­кой, рых­лея.
Мог­ла ба­тон уесть с кар­тош­кой
и съесть ва­ре­нья бан­ку лож­кой.

Пы­тал­ся уте­шать, вну­шая:
— "Са­мой се­бе не воз­ра­жая,
сво­бод­ней ты, чтоб не то­мить­ся!".

Не со­гла­ша­лась, убе­ж­дая:
— "Сво­бо­да — жиз­нью на­сла­дить­ся,
се­бя в ней празд­нич­но  по­нять,
ду­шой сво­ей не за­ду­шить­ся,
яд­ру ду­ши не из­ме­нять!".

   Я сам бы — и не до­га­дал­ся:
че­го ж "яд­ро" так силь­но ждет
и чем же дух ее ме­тал­ся,
с ка­кой на­де­ж­дою жи­вет.
 — "Мне, Лешка, страх, я знаю, ну­жен.
Не про­сто страх, а ди­кий ужас,
с ко­то­рым вдруг ор­газм при­дет
и жизнь нач­нет­ся по­спо­кой­ней".

— "А тем­ный страх — он есть во всех,
он дрем­лет в нас, все­гда без­дом­ных".

— "Мне ну­жен яр­кий, а не тем­ный.
И я  на­ме­ка жду во сне,
все­выш­не­го, от Ча­ро­вея,
ко­то­рый Эро­сом вла­де­ет".

   Свои "кон­цеп­ции" име­ла:
"Секс — чем ду­хов­ней, тем гре­хов­ней.
Ус­лов­ней, Лешка, и ви­нов­ней.
Я б без муж­чин про­жить хо­те­ла",
"Муж­чи­на, будь он три­ж­ды ди­вен,
с лю­бой дос­той­ной при­ми­ти­вен.
Свы­ка­ет­ся зоо­ло­гич­но,
по­том хит­рит и врет при­выч­но.
А это — не гу­ма­ни­стич­но".
"Жи­ву и я, как все, ус­тоя­ми.
Муж­чи­ны, жен­щи­ны…Так ва­ша жизнь уст­рое­на.
Но что-то в этом, ка­жет­ся, не то —
для серд­ца мое­го, в ко­то­ром са­жи­ца,
от но­вой жиз­ни и ото все­го.
Муж­чи­ны, жен­щи­ны… Встре­ча­ясь —
во что иг­раа­ем, не от­ча­ясь?
Так жизнь уст­рое­на не но­во,
где че­ло­век — все­го лишь сло­во".

   Со мной ей стало — "про­сто­ва­то".
Вста­ва­ла — гру­ст­но-хит­ро­ва­той,
за­дум­чи­вой и не­уте­шен­ной.
По-дру­же­ски лю­бя ме­ня,
ей не хо­те­лось быть "из­не­жен­ной,
разреженной и обезбреженной".
"Я пред­по­чла бы роль ко­ня,
хри­пя­ще­го от стра­сти бе­ше­ной".
   Не мог я с ней в ко­ня иг­рать,
а то, что ли­ния бед­ра
ме­ня опять оча­ро­ва­ла
"зо­ву­ще-ды­ша­щим ова­лом", —
ее ни­как не впе­чат­ля­ло: 
"Так дол­го лю­бо­вать­ся. Я  б — ус­та­ла".
 Она по­рыв пред­по­чи­та­ла,
"сле­пое стра­ст­ное на­ча­ло",
и не  пы­та­лась на­сла­ж­дать
(ска­зать точ­нее: уго­ж­дать
са­мой се­бе, кру­тясь ус­та­ло).
И все за­мет­ней про­дол­жа­ла
о не­из­вест­нос­ти меч­тать.
 
     Зво­нит од­на­ж­ды сре­ди но­чи
и го­ло­ском иг­ра­ет-квох­чет
сча­ст­ли­вым. Рассказала -
про "кош­мар­но-ве­щий" сон:
— "В хол­мах пред Ча­ро­ве­ем воз­ле­жа­ла!
Я слы­ша­ла его ду­хов­ный стон
и по­ни­ма­ла, со­стра­да­ла!".

— "Пред Ча­ро­де­ем?".

— "Ча­ро­ве­ем!".

— "И что же он те­бе на­ве­ял?".

— "Све­ти­лась я, за­во­ж­де­лев,
и ер­за­ла, и удив­ля­лась:
что да­же смер­ти не боя­лась.
Уже ко вспыш­ке при­бли­жа­лась,
а он ска­зал: "Ищи — во­ж­дей!".

— "Во­ж­дей? Они-то чем важ­ны!".

— "Во­ж­ди — они все­гда нуж­ны!
Не бы­вать Рос­сии без во­ж­дей,
не за­бро­дит, ибо нет дрож­жей
у на­ро­да, для сво­бо­ды в ней.
Вождь для на­ро­да — яр­кий свет,
и бог, и тор­же­ст­во при­ро­ды".

— "Да, уж дав­но ска­зал по­эт:
"к че­му ста­дам да­ры сво­бо­ды"".

— "Я смысл во­ж­диз­ма раз­га­да­ла!
Я, Лешка, вспыш­ку при­бли­жа­ла!".

     Вой­дя в сча­ст­ли­вый "транс-се­зам",
по­во­ро­шив жур­наль­ный хлам,
она во­ж­дей по­вы­ре­за­ла
и на кар­тон­ки кле­ить ста­ла.
     Со­брав кар­тон­ки, рас­став­ля­ла
на шат­ком и об­шар­пан­ном трю­мо,
ров­ня­ла, скреп­ки по­прав­ля­ла,
и, пред­став­ляя ком­нат­ку тюрь­мой,
уса­жи­ва­лась, го­лая, при свеч­ке.
В гла­за ей — Гит­лер, Ле­нин, Сталин
смот­ре­ли...
— "Как жи­вые че­ло­веч­ки!" —
она до­ка­зы­ва­ла мне.

— "Не жму­ришь­ся?".

— "Не жму­рюсь, нет!
Ти­ран наш, Ста­лин, па­ра­но­ик,
ко­гда по­гла­ди­ла усы, —
со­шел с три­бу­ны, снял тру­сы,
от­вел свой взгляд, си­дел как кро­лик".
 
     В гла­за гля­дела-по­яс­ня­ла:
— "Со все­ми я пе­ре­бы­ва­ла,
по­ка смот­ре­ла в их гла­за.
И Ча­ро­вей гля­дел из зам­ка!".

— "Он — одоб­рял?".

— "Да, он ска­зал:
что ва­жен тре­нинг мне в моз­гах.
Ты по­нял? По­нял? Я — не сам­ка!
Я этих тва­рей не про­щаю,
их в гу­ма­ни­стов пре­вра­щаю!".

— "Вол­шеб­ни­ца и гу­ма­ни­ст­ка!".

— "И да, и нет. Я — ге­до­ни­ст­ка.
Гу­ма­ни­стич­ный ге­до­низм —
наш до­б­рый лич­ный ев­ре­изм!".

 * * *  "Ев­ре­ем яв­ля­ет­ся тот, кто счи­та­ет се­бя ев­ре­ем". ( Ж. - П. Сартр).
      
…При Гор­ба­че­ве мы рас­ста­лись.
Она сво­бод­ней ока­за­лась, —
не до­тя­нуть­ся до стра­ны,
ку­да она (с дву­мя ко­та­ми!),
"уш­ла", взле­тев во мгле вес­ны.
     Я про­во­жал, явясь с цве­та­ми.
Лас­ка­лись мы при всех. Лас­ка­лась —
и  по­этич­но­стью пле­ска­лась:
     — "…Так ан­ге­лы це­лу­ют в не­бе­сах,
не­мно­го свы­со­ка твоя про­хла­да,
и я уже не пом­ню хля­бей ада,
осох­ших на за­пек­ших­ся гу­бах…".

— "Я ан­гел? Так вы­со­ко­пар­но...".

— "Я ис­тин­на в те­бе сво­ею кар­мой".

     Она све­ти­лась и про­ща­лась,
и  рас­ска­зать не за­сму­ща­лась:
что и опять они втро­ем
с ней раз­вле­ка­лись у трю­мо.
Что "…на­плы­ва­ют, на­плы­ва­ют —
и ру­ки тя­нут, раз­де­ва­ют".
Что стал "еще до­б­рее" Ле­нин
и че­ло­веч­ней, — не ры­чит,
и не кри­чит, гры­зя ко­ле­ни,
а в грудь це­луя — "не со­пит".
Что Ста­лин "слиш­ком гру­бым" стал,
"он ва­лит сра­зу, по­кры­ва­ет",
"он да­же труб­ки не бро­са­ет,
а пре­ж­де-то — все­гда бро­сал".
И что "влюб­лен", на­вер­но, Гит­лер,
усы сбрил, чел­ку под­рав­нял,
все ждет че­го-то, "Очень хит­ро
он в зер­ка­ле по­на­блю­дал!".

 — "А Ча­ро­вей?".

— "А Ча­ро­вей — воз­ник на миг… Как ока­за­лось,
кен­тав­ром стал. За­жав к ко­пы­тах ста­тус,
он вы­дох­нул в ме­ня пу­чок лу­чей,
и я — лу­чи­лась, кра­со­ва­лась.
Не ожи­да­ла я от Ча­ро­вея,
ни­чем ме­ня не на­пу­гал,
и это — за­ме­ча­тель­но. Я ве­рю —
что дру­гом он мо­им на­ве­ки стал!
При­вет те­бе пе­ре­да­вал.
Он опе­кать те­бя на­ме­рен.

— "Так кто ж он был, тот Ча­ро­вей…".

— "Он — мно­го­ли­кий… Он — ев­рей.
Он, Лешка, дух та­кой все­лен­ский, —
он и во тьме жи­вет как в бле­ске!".
          
_________________________________
      
"Все­лен­ная без­раз­лич­на к же­ла­ни­ям и ожи­да­ни­ям че­ло­ве­че­ских су­ществ. Ис­то­рия ев­рей­ско­го на­ро­да до­ка­зы­ва­ет, что Бо­га не су­ще­ст­ву­ет и что лю­дям не­об­хо­ди­мо ве­рить в соб­ст­вен­ные си­лы".  Шер­вин Т. Вайн.
___________________________________

       Недели, месяцы… Не отвечала.
Открыточки — и той не написала.
       Не выдержав, я начал узнавать.
И слышу: в Иерусалиме —
под взрыв попала в магазине.
В пух-прах взлетела, не собрать.

    …Ухо­дит жен­щи­на из серд­ца
и ос­тав­ля­ет в серд­це боль,
но ес­ли при­сталь­но всмот­реть­ся —
то боль жи­ва са­ма со­бой.