Две истории

                ДВЕ ИСТОРИИ
                (По мотивам рассказов К. Паустовского)

Народ черствеет в нашем бурном мире
В заботах новых, в бизнесах, в деньгах,
Всё реже прислоняет сердце к лире,
Стихов не слышно, пошлость на устах.
А песни, песни! Разве это песни?
В них тарабарщина и скверный мат,
Зовутся «рэпом», «попом», хоть я тресни,
А не могу их сердцем понимать.
И книга стала далеко не главным
Предметом почитания, любви…
А я дружу с ней. С Паустовским славным,
Надеюсь, крепко дружите и вы.

           * * *

Представьте лес в Норвегии и Грига,
Дышавшего там воздухом грибным,
Где мох с деревьев свешивался тихо
И слушал эхо горное там с ним.
И в том лесу Григ встретился однажды
С девчушечкой с косичками. Мала,
А вот в лесу одна, она отважно
Корзинку с шишками еловыми несла.
Она не испугалась, нет, нисколько,
Слегка смутилась, правда, но чуть-чуть.
Глаза его смеялись, он тихонько
Спросил у крохи:
– Как тебя зовут?
– Я – Дагни Педерсен, лесник – мой папа,
Он тоже Педерсен, но только Хагеруп…
– Какая прелесть! Не тяжеловата
Твоя корзинка? Можно заберу?..

Беда вот, Дагни, нет в моих карманах
Ни зайцев бархатных, ни кукол, и ни лент,
Порыться надо мне в своих анналах,
Подарок сделать… Будет тот момент,
Когда получишь, крошка, ты подарок,
Но лет так через десять – надо ждать…
Пусть день тот будет радостен и ярок,
Ты, Дагни, будешь больше понимать...
– Но, я не разобью и не сломаю,
Пусть даже будет хрупким, из стекла.
– Учись терпению, что будет – я не знаю,
Хочу, чтоб вещь та интересною была…
Ну, вот твой дом, малышка, до свиданья,
Бери корзинку, донесёшь теперь. –
И, проводив прелестное созданье,
Григ зашагал средь золотых потерь.

Стояла осень. Если б можно было
Собрать в горах всё золото и медь,
Перековать бы в листья чудной силой –
Их не хватило б снова лес одеть…

Промчались годы, Дагни – восемнадцать.
Приехав к тёте с дядей погостить,
Она не думала даже себе признаться,
Что хочет тот подарок получить.
Но вот однажды на концерте в парке
Девичье сердце вздрогнуло всерьёз,
Когда ведущий, человек во фраке,
Вдруг имя Дагни громко произнёс.
И повторил:
– Итак, оркестр исполнит
В день, когда Дагни восемнадцать лет…
– Он помнит, незнакомец меня помнит,
Сам Эдвард Григ, сам Григ мне шлёт привет!

Она вздохнула так, что грудь заныла,
А слёзы подступили к горлу враз,
Она нагнулась и лицо закрыла,
В душе шумела буря в этот час.
И вдруг рожок пастуший – это детство,
Он говорил:
– Как солнце, Дагни, ты,
Жизнь хороша, весна – для счастья средство,
На сердце у тебя цветут цветы…
Пусть стар я, но, свой долг исполнив,
Я отдал людям свой талант не зря,
Благоуханием весны наполнив
Всё существо твоё, и счастлив я…

Мелодия росла и бушевала,
Неслась, как ветер, по верхам лесов,
Качала травы, брызгами сверкала,
Оркестр звучал на сотни голосов.
– Моя страна, мои леса и горы,
Шум волн у моря – это всё моё,
Кораблики стеклянные, просторы, –
Он всё запомнил, незнакомец, всё!
Так вот какой подарок обещал мне
Ты, добрый гений, через десять лет!..–
А море билось в музыке о камни,
Переходя в свист птиц лесных, в рассвет.
Слезами благодарности открыто
Рыдала девушка – от счастья и любви.
– Вся жизнь моя, ни дня в ней не забыто,
Все звуки и все паузы правы.

А музыка оркестра уж не пела,
Она звала призывно за собой
В страну, где солнышко ещё не село,
Горя в короне доброты людской.
В наплыве звуков вновь знакомый голос:
– Ты – счастье, – говорил он, – блеск зари,
Ты – нежный ветер, в поле спелый колос,
Судьбу свою за то благодари!

Стихает музыка и – гром аплодисментов,
Сначала медленно, потом сильней, сильней…
– Зачем он умер, не узнав моментов,
Когда он стал на свете всех родней?..
Ах, если бы он появился снова
Хотя бы на мгновенье к нам сюда,
Обняв, сказала бы одно лишь только слово –
Спасибо, с ним расставшись навсегда,
За то, что не забыли, и за щедрость,
За то, что мир открыли предо мной,
Всю красоту его, за вашу верность
Природе и земле моей родной…

И Дагни вышла к морю, что лежало
В глубоком сне без всплесков и без волн,
И, сжавши руки, тихо застонала
От охвативших чувств, как в бурю чёлн.
Потом сказала тихо:
– Жизнь, послушай,
Люблю тебя я! – засмеялась вдруг...
А дядя Нильс, настроив свои уши,
Сказал:
– Да, Григ – это великий друг! –
Он повернулся и домой с довольным
И полным сердцем радости идёт.
Теперь за Дагни можно быть спокойным,
Он знал – жизнь её даром не пройдёт.

          * * *
Скажите мне, друзья, да разве можно,
Прочтя рассказ такой, его забыть?
А мне на сердце всё-таки тревожно,
Ведь чувства чистые перестают ценить.
Возвышенность души в наш век не в моде,
И в глубину её не заглянуть.
Неужто глубины той нет в природе,
Неужто пустота лишь полнит грудь?
С Норвежских берегов прошу вас в Вену,
Там с Паустовским вместе побродить.
Не будем делать теме перемену,
Хотя она предложит погрустить.

          * * *
Итак, мы в Вене.
В тёмный зимний вечер
В сторожке ветхой умирал старик,
То старый повар был, от жара печек
Он стал слепым, к чему с трудом привык.
Убранство дома – шаткие скамейки,
Да грубый стол, да старый клавесин –
Единственная ценность той семейки,
На каждый шаг он тихо голосил.
В саду, таком же старом, как всё в доме,
Жил в старой своей будке пёс цепной,
Он тоже умирал в ней на соломе,
Ворчал тихонько, старый и больной…

Когда Мария – дочь, отца умыла,
Рубаху чистую надела с холодком,
Ей умирающий сказал уныло,
Что грех один давно лежит на нём:
– Я не был дружен с церковью, Мария,
И исповедника я не могу позвать,
Но, грех, мой грех, за что себя корю я,
С ним очень трудно, дочка, умирать…
Пойди на улицу, пусть первый встречный
Зайдёт в наш дом на исповедь мою…
Дочь бросилась к калитке в миг предвечный,
Собрав всю волю девичью свою.

Ждала Мария долго у ограды
Под каплями холодного дождя…
Вдруг человек столкнулся с ней, рулады
Тихонько напевавший про себя.
Он сразу согласился.
У порога –
Худой и маленький при отблесках свечи:
– Я не священник, власти нет от Бога,
Мне от искусства дал Господь ключи.
Я облегчу последние минуты
И тяжесть помогу вам снять с души.
Так, говорите.
– Горки жизни круты,
Когда работаешь, то время нет грешить…
Всю жизнь я у печей, пока был зрячим…
Слегла с чахоткой Марта вдруг, жена,
Врач прописал поить вином горячим,
И сливки есть она была должна,
Конечно, и лекарства дорогие…
А вот где денег взять нам – не сказал…
А у графини – блюдца золотые,
Одно я из сервиза и украл.
Разбил его на мелкие кусочки
И продал, чтобы Марту поддержать…
Мне тяжело скрывать это от дочки,
Пылинки я учил чужой не брать…

– А пострадал ли кто-то за пропажу?
– Клянусь вам, сударь, что никто-никто.
Ах, знал бы я, что всё напрасно, сразу –
Не совершил бы грех тот ни за что.
– Как вас зовут? – рукой он осторожно
Коснулся глаз слепого старика.
– Иоганн Мейер.
– Мне сказать вам должно:
Невинны вы и нет на вас греха,
А то, что совершили вы, не кража,
Пожалуй, что совсем наоборот,
Сравниться с подвигом то может даже,
И подвигом любви Господь зачтёт.
– Аминь! – шепнул старик уже спокойно.
– Аминь! – и незнакомец повторил,
Лицом – мальчишка, а вот так достойно
В предсмертный час сомненья погасил.

– Теперь скажите о последней воле.
– Хочу, чтоб кто-то дочери помог...
– Я это сделаю, чего хотите более?
– О! Если б Марту я увидеть мог!
Ещё хотел бы я увидеть солнце
И этот старый сад в цвету весной,
И Марту молодой в своём оконце,
Но, это невозможно, милый мой…
– Что ж, хорошо!.. Да, хорошо!.. Прекрасно! –
Хрустальный быстрый звон наполнил дом, –
Прислушайтесь, увидите всё ясно,
Представите и сад, и Марту в нём.

Он заиграл и чувственная бледность
Покрыла лоб, а язычок свечи
Качался в потемневших, словно вечность,
В его глазах, удвоив в них лучи.
За много лет пел клавесин так звучно
Впервые, звуками наполнив старый сад,
Что даже вылез пёс благополучно,
Хвостом своим помахивать стал в лад.

– Я вижу, сударь, вижу день, когда я
Впервые встретил Марту, а она,
Смущённая от встречи, молодая,
Кувшин разбила с молоком тогда…
– Ну, а теперь смотрите – ночь из чёрной
Вдруг стала синей, бледно-голубой,
И тёплый свет из высоты вселенной
Упал на яблони, что зацвели весной.
Вот первый солнца луч ещё теплее,
Нагрел ограду, пар поднялся вверх,
А небо стало выше, голубее,
Великолепнее, свет темноту отверг!..

– Я вижу это, вижу птиц над Веной!..
Открой окно, Мария, – прошептал старик.
Холодный воздух с мокрой снежной пеной
Ворвался в комнату, и старый повар сник.
Старик упал бессильно на подушки,
Дышать стал жадно, шарить вдруг рукой…
Мария бросилась к нему, в сторожке
Мелодия прервалась тишиной.
А музыкант сидел у клавесина
Недвижно, будто заколдован сам
Своим волшебным творчеством столь сильно,
Отдавшись музыкальным чудесам.

– Я видел ясно всё, что мной любимо,
Как и тогда, прожив одну лишь треть…
Как вас зовут, скажите имя, имя!
Я, не узнав, не смею умереть…
– Я – Вольфганг Моцарт, – тот ему ответил.
Мария низко-низко из дали
Склонилась перед ним, чей лик так светел, –
Великим музыкантом всей Земли…

Когда Мария снова распрямилась,
Отец был мёртв… А за окном заря
Над снежными цветами засветилась…
В саду том старом будто был и я.

          * * *
Простите мне, друзья такую вольность –
Словами я своими рассказал
Истории про лучшую премудрость,
Что Паустовский в прозе написал.