Поэзия Татарстана Р. Миннуллин. Птица моей любви

Роберт Миннуллин. «Птица моей любви…»


Любовь… любовь… «Кроме любви, и нет ничего у человека», – утверждает в одном из своих стихотворений Инна Лиснянская, и с поэтом нельзя не согласиться. Будучи главной темой искусства, в том числе и литературы, тема любви давно перешла в разряд «вечных». Сколько о ней сказано, сколько написано! И сколько ещё будет пропето гимнов в её честь, несмотря на то что тема любви является сложнейшей проблемой, и обращение к ней само по себе есть свидетельство зрелости и творческой состоятельности таланта, поскольку сказать здесь что-либо своё, незаёмное оказывается чрезвычайно трудной художественной задачей.
Любовная лирика Роберта Миннуллина свидетельствует о том, что решение её ему вполне «по плечу», точнее – «по сердцу». Даже на фоне всей отечественной поэзии стихи поэта о любви вполне самостоятельны и своеобразны. И особую роль в её «самости» играют те мотивы и образы, которыми она окрашена. Их рассмотрением я и займусь в данной статье. 
Мы привыкли к тому, что тема любви воспринимается по преимуществу в свете отношений между мужчиной и женщиной. Так уж «воспитывает» нас жизнь, и подавляющее число произведений о любви именно об этом. Но вот что интересно: раздел любовной лирики «Птица моей любви» в книге «Ещё не вечер…» Миннуллин начинает стихотворением «Доброта» (пер. С. Малышева), которое, на первый взгляд, прямого отношения к любви в её «классическом» понимании не имеет. Будучи включённой в пространство любви, доброта становится одной из её главных координат. Веря в доброту, в её душеспасительную силу («Не всякий встречный злой или злодей, // Но жизнь, она крута и непроста. // Как мучились бы мы среди людей, // Когда бы не людская доброта!»), автор утверждает принципиально важную в его художественной системе идею о бескорыстности добра: «Давайте всё же совершать добро, // Его не дожидаясь от других». Это великий труд («Пускай работа будет тяжела, // Но душу этот труд обогатит»), и труд – прежде всего духовный, обогащающий душу. Это добродеяние: «Бессовестную лень гоните прочь, // Отвратно стать бесчувственным навек…». Такой труд души умиротворяет её, даёт гармонию с окружающим миром: «…так приятно ближнему помочь, // Сказать себе: я – добрый человек». Как нравственное кредо звучат строки, в которых доброта, её сотворение является для Миннуллина непременным условием существования жизни – такова её философия, как и философия автора: «Нужны, как воздух, добрые дела, – // Без них в такое время пропадём».
Такова мораль произведения, весь предыдущий текст которого дан как цепь поэтических доказательств. К подобному логическому приёму организации стихового материала – через цепь аргументов к выводу – поэт прибегает часто, что есть свидетельство как убеждённости автора в непререкаемости утверждаемых им истин, так и высоконравственной сущности его творчества. В этом смысле Роберт Миннуллин «идёт в ногу» с традициями отечественной поэзии (постмодернизм не в счёт!), для которой на первом месте всегда было утверждение духовно-нравственных основ человеческой жизни.
Любовь-доброта, она же красота, укрепляет душу чувством полноты жизни: «Счастье наше полным не бывает, // Если нежный не встречаем взгляд. // …Он зарю собою озаряет, // Он печаль вечернюю смягчает, // С ним спокойней пепельный закат…» («Некрасивых женщин не бывает…», пер. С. Малышева). Вот такова – ни много ни мало – «бытийная», в свете отношений человека и природы, функция любви у Миннуллина, определяющая его мировосприятие. И завершает стихотворение бескомпромиссный по силе утверждения вывод, отражающий абсолютную уверенность автора в истинности любви как таковой и тоже возведённый в нравственное кредо: «Некрасивых женщин не бывает… /// Не встречал. Не видел. Вот и всё».
Светясь любовью-красотой, душа человека излучает столь необходимое каждому тепло, согреться в котором, всегда «желание остро…»: «…любви согретая теплом, // Милая сияет, расцветает – // Чудная в цветении своём». Так теплота и красота сливаются в одно нерасторжимое целое, образуя неповторимо миннуллинское единство, имя которому – Чудо!
Поэт озабочен постановкой и решением духовно-нравственных проблем, чем определяются и черты характера его лирического героя. Ему ведом стыд: «Мы вроде бы не потеряли стыд?» – риторически вопрошает поэт в стихотворении «Доброта». Как сказал кто-то из великих, стыд – это то, что отличает разумного человека от животного. В ком живо это чувство, тот способен на сострадание и едва ли способен обидеть кого бы то ни было.
«Боюсь обидеть…» – так называется одно из стихотворений поэта, начинающегося горестным признанием:

Боюсь обидеть я людей.
Не знать и мне бы униженья,
Но жизнь – не райский сад, и в ней
Обид хватает, к сожаленью.
(Пер. С. Малышева)

Автор не стесняется раскрыть истоки многочисленных обид жизни. Они ещё в детстве:

Ох, сколько я их перенёс!
Особенно в счастливом детстве.
Старались довести до слёз,
Пуская в ход любые средства.

Людская злоба – что ни шаг,
Любому оскорбить по силам,
Ведь я малец, ведь я слабак –
И нет отца, чтоб защитил он…

…В тоске сжимал я кулачки
И зубы стискивал до боли…

Но озлобили ли мальца детские обиды? Из детства же вынесен урок всепрощения, унаследованный от матери: «…снова маме утешать: // "Зазря бы ты не убивался…"». И несмотря на проклятия в адрес обидчиков и обещания, данные в детстве, отомстить за все нанесённые обиды, повзрослевший поэт ни на кого не держит зла («Я вроде всех простил уже») и понимает, что мщение ничего, кроме страдания, не несёт человеку: «Вот стало б для меня страданьем, // Когда бы Всемогущий внял // Моим проклятьям-пожеланьям!..».   
В реализации мотива тепла и света любви особую роль играет излюбленная Робертом Миннуллиным весна. К весне поэт обращается как к самому близкому созданию: «О Мать Весна!» («Возрождение», пер. С. Малышева). Она полна чуда, волшебства жизни, наполняет стихи главенствующим в них оптимистическим настроением. Это времяпространство юности, столь же сиюминутной, мгновенной, мимолётной, как она сама, – и не заметишь, как её не станет:

…где весна? Уже настало лето.
А мы и не заметили – когда.

И молодость бурлила, как вода.
Как здорово мечталось нам тогда!
Как соловьям для нас прекрасно пелось!
Но где весна? Уже настала зрелость.
А мы и не заметили – когда.
(«Но где весна?», пер. С. Малышева)

Не только весна, но и все времена года в стихах Миннуллина реализованы как хронотопы – хранители его духовных ценностей, главная из которых – Любовь. Поэтому все они решены по большей части «оптимистически». Это касается даже такого холодного и самого, пожалуй, безжизненного времени года, каковой является зима – одно из самых любимых времён года поэта: «Смотрю я из окна уже на зиму, // На белизну, на свет её любимый» («Метаморфозы», пер. С. Малышева).
Откуда такое восприятие зимы у Роберта Миннуллина? Некогда в монографии, посвящённой анализу поэтического творчества Николая Благова, я также задумался о характере хронотопа зимы в стихах этого самобытного поэта. В ряде его стихов она также окрашена в светлые краски, проникнута радостью восприятия жизни. Например, он в эмоционально приподнятой, даже праздничной интонации описывает наступление этого природного сезона:

…Зима, зима!
Гнедые холки в пене,
Полозьев звон –
Зима пришла в колхоз!
В честь этого народу у правленья,
Как будто цирк приехал, собралось…
(«Зима»)

Размышляя над этими и многими другими, близкими по эмоцмонально-смысловому содержанию строками автора, я пришёл к такому выводу: «Такое восприятие зимы продиктовано, видимо, осознанием «законного» места каждого времени года в жизни природы. Поэт далек от мысли, что зимой все умирает, безвозвратно исчезает. Вера автора в неуничтожимость жизненной материи, очевидно, питалась от его крестьянских корней, народной философии. «Народное» понимание роли каждого времени года в «вечной» жизни природы сближает, по нашему мнению, Н.Н. Благова с С.А. Есениным. «Аграрный народный календарь в лирике последнего, – пишет В.И. Хазан, – отражал <…> живую природную «натуру», ее беспрестанное самовосстановление и саморазвитие, в ходе которого ничего не умирает, а только переходит в иное состояние». Думается, эти слова могут быть целиком применимы и к поэзии Благова». Как и применимы они, на мой взгляд, и к лирике Роберта Миннуллина. Впрочем, могут быть и иные истоки.
Роберт Миннуллин постоянно тоскует по снегу, и тоску эту можно сравнить разве что с тоской по любимой: «Мне бы только увидеть снежок, – // Заскучал по его белизне» («Чёрная осень», пер. С. Малышева). Снег входит составной частью образа любимой: «Ты, как снежиночка, лека, // Готова закружиться» («Ещё умею я любить», пер. С. Малышева). Это позволяет при её характеристике использовать оксюморонные сочетания «тёплый снег, горячий снег». Потому и «тёплый, горячий» он, что – «на твоих ресницах» («Первый снег», пер. В. Коркия). И вообще, их, по Миннуллину, на целом свете всего-то трое – святых в свете Любви создания: «Есть в мире только мы с тобой, // Да белый снег летает…» («Ещё умею я любить»). Снег – хранитель любви, памяти о ней: «Давай напишем на снегу // О нашем чувстве юном!».
Впрочем, снег не только связан с образом любимой, хотя именно соотнесённость с Ней рождает блестящий образ: «снежинки, как слёзы любви, // Тают сейчас у тебя на ресницах» («Если ты будешь меня вспоминать…», пер. А. Лаврина). Он сам по себе, как и любовь, «страстен» по своей сущности. Потому так по сердцу поэту метели, бураны, что они как нельзя лучше отражают его душевное состояние, бурю чувств любящего человека: «Привычное мне дело – // Рваться сквозь буран» («Сквозь бураны», пер. С. Малышева). Ведь что такое буран, как не снег, образно выражаясь, на пределе страсти! И бураны эти всегда в крови поэта. Они несут поэта к его весне-любви.
Снег близок поэту, как мне кажется, помимо прочего, и своей «светонесущей», как и солнце, сущностью, данной небесами: «Белый цвет, цвет белоснежный – // Для души милее нет. // С ним сравним лишь безмятежный // Синевы небесной цвет» («Коснуться ли снегов?», пер. С. Малышева), «Опять снега в Казань мою вернулись, // И светом озарилось всё кругом» («Зима в Казани»). Он лишь сильнее оттеняет любовь, так сказать, «маркирует» жар любовной страсти: «Не чудесно ли к любимой // В стужу страстью нам пылать?..». Конечно, холод снега и жар любви мало вяжутся в бытовом сознании человека, но именно на этом поэтическом парадоксе держится образ снега в стихах Роберта Миннуллина: «На пределе я сегодня, // У снегов покой взрывной». Впрочем, любящему покой может «только сниться»: «Не понимаю, что такое, – // Одни метели на уме! // Мне не дают снега покоя – // Опять пишу я о зиме» («Идут снега», пер. В. Коркия).
 По душе Миннуллину снег ещё и тем, что он воскрешает память о родной деревне, юности и связан с образом ставшей с годами родной Казани:

Синий снег с небес идёт,
Хлопьями кружится,
Будто водят хоровод
Нежные юницы!

Синий снег – стрела тропы –
Дорогой подарок!
Серебром звенят чулпы
Девушек-татарок…

И усилится стократ
Синее сиянье,
И снежинки зазвенят,
Как воспоминанья!
(«Первый снег»)

Средь ледяного мирозданья
Стоят сугробы, как стога…
Всю жизнь свою мы льнём к Казани,
Как льнут к ней белые снега!
(«Идут снега»)

Исток любви поэта к снегу, конечно же, в детстве, о чём он не раз признаётся в своих стихах: «Должно быть, в детстве раннем // С ним породнились мы» («Сквозь бураны»), «В сугроб пушистый съехать с детской горки, // В метельном вихре потерять покой, – // Не остудить и не унять восторга, // Когда бело меж небом и землёй» («Зима в Казани»).
Оглядки на прошлое, мысленные возвращения, память о нём – «сквозной» мотив в лирике Миннуллина. Он наполняет её постоянно «сквозящей» в ней тоской – «устойчивым» чувством в стихах поэта, терзающим и мучащим его. В прошлом – детство, в прошлом – молодость, по каким-то неведомым умом и лишь прозреваемым душой архетипически-мифическим законам всегда окрашенные в светло-тёплые тона, манящие своей прошлостью: «Как светлы в деревне были ночи // Отзвеневшей юности моей!» («Ночи моей деревни», пер. С. Малышева). В юности «каждый день сегодня мил» («Глядя в прошлое», пер. С. Малышева). В нём, в этом прошлом, осталось ощущение целостности бытия («цело всё в былом»), гармония с миром, постоянно раздираемая на части в настоящем. Оно как «волшебный сон», никогда не повторяемый в яви, ведь « в прошлое дороги нет». Но разве тоскующую душу убедишь в этом. Она, как дитя, требует постоянного повторения. А необратимость времени оставляет ей лишь одну долю – тоску по Чуду.
С мотивом прошлого тесно переплетены, дополняя его и высвечивая новой гранью, мотивы опоздания, утраченности: «…любовь моя отстала, // Страшно ей теперь одной – // Безнадёжно опоздала // На свидание с тобой!» («Опоздание»). От чувства этой безнадёжности начинает горчить даже столь свойственный Миннуллину юмор. Например, в стихотворении «Сетования бывшего студента» (пер. С. Малышева), представляющем собой улыбку сквозь слёзы – ту самую, которую в стихотворении «Осенний вечер» Тютчев обозначил «улыбкой увяданья», что «в существе разумном мы зовём // Божественной стыдливостью страданья». И из всего пережитого человеку полностью остаётся «только нежность», только любовь или память о ней, наполняющая душу тоской и тревогой. И вот уже милые сердцу деревья – не берёзы ли? – «словно овдовели, // В думы и печаль погружены…»:

И не потому ли безутешны,
Что не слышит тёмная листва,
Как звучат застенчиво и нежно
Самые прекрасные слова?
(«Ночи моей деревни»)

Читая подобные строки, невольно задумываешься об «осени» души поэта. Пожалуй, это единственное время года, которое у Роберта Миннуллина в ряде стихов окрашено преимущественно в тёмные, мрачные тона, проникнуто тоской, грустью, печалью. Вот лишь некоторые примеры его стихов: «Тоска обильная в очах» («Осенний мотив»), «И всё же до чего же грустны // Осенние красоты», «И даль прозрачная грустна. // Ещё грустнее ночи…», осенняя луна «Внушает грусть, тоску, и грусть – Холодная она» («Осенняя грусть», пер. М. Ямалова); «Как дни осенние угрюмы!.. Как тучи, наплывают думы, // Томя тоскливостью своей. // Свет солнца явственно слабеет – // Там, за клокастой пеленой. // Душа невольно цепенеет, Свыкаясь с вечной полумглой» («Жду солнца!»).
Осень томит поэта, наполняет его душу всепроникающей тьмой, туманом опустошённости («Туман», пер. С. Малышева), холодом отчаяния. И даже так трепетно лелеемое в сердце прошлое и столь любимая зима воспринимаются уже совсем по-другому:

Мертвенные эти холода
Так терзают душу мне и тело…
Но куда деваться ото льда,
Стали, что пронзает оголтело…

С детства вся-то жизнь моя была
До того полна постылой стыни,
Что минута каждая тепла
Кажется мне роскошью поныне.
(«Снова холода», пер. С. Малышева)

И кажется, ощущения эти с годами только крепнут. Откуда это: от леденящего ли душу времени или от горечи осознания невозвратности пережитого? Что так томит поэта, терзает его душу мрачными предчувствиями? Трудно ответить на этот вопрос однозначно, как трудно ответить на него и самому поэту: «То ли с миром творится не то, // То ли что-то со мною не так» («Чёрная осень»). Можно лишь интуитивно почувствовать разгадку такого состояния и попробовать понять её в стихах. А возможно, это то же томление, что порой охватывает некоторых из нас: по душевному теплу, по пониманию, состраданию, любви – всему тому, что называется человечностью. Так и хочется временами вслед за Миннуллиным прокричать: «как мне тепла не хватает!». Только поэт всё это чувствует более обнажённей, что ли, более открыто – всей кожей, всем сердцем. Особенно такой поэт, как Роберт Миннуллин, – с ярко выраженной гражданственностью, с обострённым чувством современности:

…что изменилось и где?
Я чувствую, как перемены
В годами обжитой среде
В душе отдаются мгновенно.
(«Холода», пер. С. Малышева)

Он и душой, и физически чувствует «холодину» эпохи, когда даже небо все – сплошная «недвижная льдина». Но ведь речь-то идёт не о физическом, а о духовном холоде, нет-нет и вызывающем мрачные мысли о смерти – как бы смиренно порой они не звучали:

Ну что поделать, я не вечен,
Пожил – и будет.
Навряд ли многими замечен
Уход мой будет.
(«Не дожидайтесь издалече…», пер. С. Малышева)

Поэт не может найти себе места в жизни – ни в так манящем некогда прошлом, ни в настоящем, ни в будущем – что может быть страшнее этого: «Грустно в былом, здесь – не житьё, // Тьма впереди» («Время стихов», пер. С. Малышева).
Но несмотря ни на что, я не склонен причислять Миннуллина к поэтам-пессимистам – при всём при том, что в некоторых его стихах мир предстаёт и «бесцветным», и «безвольным», и «бессильным». «Оптимистическая» натура творца требует уверенности в светлом завтра, в том, что «нужно чистой, светлой пронести нам // Свою любовь // Сквозь непогоды дни!» («Ни осень, ни зима…», пер. А. Лаврина) – наперекор унылым, тревожащим душу своими тоскующими песнями ветрам времени.
И помочь в этом могут «сокровенные слова», слова любви, способные даже осень переплавить в «праздник» жизни («Праздник листьев», пер. С. Малышева). Всё течёт, всё меняется – такова её вековечная мудрость, хорошо усвоенная поэтом, одно из стихотворений которого так и называется – «Метаморфозы». И хотя боль, «нытьё» сердца до конца так и не утихает, свойственное лирическому герою Миннуллина терпение – вот уж чего ему не занимать! – позволяют поэту выйти на новый виток творчества, по крайней мере, расширить горизонты любовной темы. И наводит его на это именно осень – действительно, «нет худа без добра»: «Осень права: // Время писать» («Время стихов»). И писать о том, что «жизнь всё равно хороша!», что в ней также «влюблённых полным-полно!» («Снег в апреле», пер. А. Лаврина), что «Коль суждено земле звенеть // И делаться моложе, // Нам, значит, тоже молодеть // И радоваться тоже!» («Молодеет земля», пер. А. Лаврина). Сами восклицательные конструкции в приведённых стихах свидетельствуют о полноте жизни в стихах Роберта Миннуллина.
Расширяется внутренне пространство любви – за счёт новых впечатлений, освоения новых географических пространств: Молдавии, Армении, Латвии. Любовь поэта становится, если можно так выразиться, «интернациональной», что ли, всечеловеческой. Это уже любовь ко всему миру. И благодаря этой любви, открытости души, преисполненной добра, поэт везде принят как свой и он везде как дома. Вот его подбадривают друзья-молдаване:

"…Что притих?
Ты будь как дома – спляшем!
Мы знаем земляков твоих,
Мусу Джалиля, скажем.

И любим. И, не видев, чтим
Великую мы Волгу.
И сам ты тоже, мы глядим,
Приехал к нам с любовью…"
(«В молдавском доме», пер. Р. Кожевниковой)

В стихи входят новые мотивы, раздвигающие горизонты любви: безбрежного моря, необозримых гор, беспредельного неба. Они становятся новыми пространствами любви. Им и только им, в силу их безграничности, сейчас по силам передать неуёмное жизнелюбие и страсть автора: «Сегодня и моё волненье // Крутым волнам твоим под стать» – признаётся автор морю в стихотворении «Хмельное море» (пер. С. Малышева). Он просто «восхищён», «очарован» морем. Оно учит его ощущать каждый миг бытия как «бескрайний», а стало быть – бесконечный. Такова вновь обретённая философия поэта, позволяющая ему даже в самой будничной ситуации прозреть ход вечности, полнящейся любовью, которой, судя по стихам Миннуллина, конца и краю нет. Сколько нежности, например, в строках стихотворения «Бескрайний миг». Считаю его одним из поэтических вершин творчества художника, поэтому не могу не процитировать полностью:

Скользит легчайшее мгновенье,
Заря тишайшая светла…
Ты сладко спишь, поджав колени, –
Клубочек нежного тепла.

Скользит легчайшая минута,
Плывёт тишайший в мире час…
Котёнок, спящий так уютно,
Тебя погладить бы сейчас.

Твоё дыханье незаметно,
Румянцем тронута щека…
Хотел бы этот час рассветный
Продлить на лёгкие века.

Стою тихонько и любуюсь,
Бескрайний миг прервать боясь…
И сердце верит, не волнуясь,
Что я во сне твоём сейчас.
(Пер. С. Малышева)

По силе любви, заключённой в них, по целомудренности они у меня ассоциируются разве что с «Зимним утром» Александра Сергеевича Пушкина и со стихами Афанасия Афанасьевича Фета «Я пришёл к тебе с приветом…» и  «Я тебе ничего не скажу…» – осмелюсь утверждать: ни в чём не уступая им.
Любовь преображает жизнь и человека, даёт его душе столь необходимую ей высоту полёта, в выражении которого поэт прибегает к образу птицы, обозначенному в качестве главного в названии раздела «Птица моей любви» в книге «Ещё не вечер…». Птица символизирует вольный полёт души, хотя и не без «оперения» пока ещё не утихших трагических ноток, связанных с осознанием того, что «Только раздолья // Не знать мне вовек… // Я ведь не более, // Чем человек» («Счастье полёта», пер. С. Малышева) и что «Мне эти выси не постичь // И дали не объять» («Море и горы», пер. М. Ямалова). Что ж, человек – существо ограниченное, конечно, но, как говорится, «стремиться к этому (в данном случае – объять необъятное) нужно». И сила любящего сердца на это способна. Даже объять такие пространства, как горы и море, стих за стихом у Миннуллина превращающиеся в пространства души автора, приметами его внутреннего мира. И вот он уже, без тени фамильярства, совсем по-свойски и искренне называет их своими: «Я стал другим. Совсем другим. // Вникаю, что к чему – // Благодаря горам моим // Иль морю моему» («Море и горы»).
Расширяясь в «географических пространствах», любовь в то же время становится вневременной, «космичной», связывается с раздумьями о вечности: «Нас во вселенной только двое, – // Вселенной древности златой» («Ночное море», пер. С. Малышева). Поэтому, следуя пушкинской истине «любви все возрасты покорны», Миннуллин даёт понять, что любовь не подвластна времени. На реплику возлюбленной «А ведь красивой я была когда-то…» лирический герой отвечает «Как будто бы сейчас ты не прекрасна, – // Ты удивительна невероятно!» («Вздыхать не надо…», пер. С. Малышева). Потому любовь, как вечно цветущий цветок, всегда свежа и неповторима: «С той первой встречи я в тебя влюблялся // Ещё сто раз – и снова, и опять…». И оттого «дороже // Последняя осенняя любовь…» («Осенняя любовь», пер. С. Малышева).
Любовь, становясь с годами «мудрее и нежнее», позволяет постичь «мелодию родной твоей души». Всё остальное преходяще, лишь любовь не подвластна времени: «Мы те же вроде – и не те… // Но что нам мелкие детали, // Ведь мы в житейской суете // Свою любовь не потеряли. // Она всё так же молода» («Мы старость не берём в расчёт…», пер. С. Малышева). С ней парит душа поэта к извечным родовым истокам, она приводит к мысли о связи поколений («Семейная реликвия», пер. М. Ямалова), когда даже речка Сюнь – изначально образ «локальной» родины-деревушки – вливается в мировое море, будучи одним из его истоков («Волна речки Сюнь», пер. П. Прихожана). Здесь уже следует вести речь об архетипах реки-жизни и моря-вечности, вписывающих творчество Роберта Миннуллина в контекст мировой культуры.
Раздвигая границы времени и пространства до пределов вечности и космоса, Миннуллин приходит к постижению связи всего сущего. Именно об этом строки стихотворения «Севан»:

Здесь чувствуешь особенную связь
Между людьми,
Природою,
Веками…
(Пер. В. Баширова)

И это есть свидетельство вершины духа поэта, воспарившего к горним высотам мироздания. И возможным это стало, благодаря обретению новой философии Любви и Красоты: «Влюблённый сердцем в эту красоту, // Завидую Севану, может статься… // И если покорю я высоту, // На ней мечтаю так же удержаться!».
Изменяется – по другому и быть не может! – характер изображения человека. Раз уж его душа способна концентрировать в себе беспредельные пространства и беспредельное время, постигать их извечные таинства, стало быть, и она сама беспредельна, а человек сам по себе космичен. Этим, мне кажется, объясняются гиперболизированные портреты людей в стихах Роберта Миннуллина. Например, вот как изображён именитый армянский художник Мартирос Сарьян, обучавшийся в мастерских Серова и Коровина, верный последователь живописи Гогена и Матисса: «Морщины, что на лик его легли, // прочерчены годами долгой жизни, // они – как горы на лице земли, // вершины древней и святой Отчизны» («Мартирос Сарьян», пер. В. Баширова). Не случайно, думается, обращение к образу именно этого художника – известного пейзажиста, творческие устремления которого были направлены именно на постижение тайн бытия, а своей целью он видел каждый раз новое сотворение мира усилиями души и духа человеческого. Это под силу только Творцу, которому и подобна творческая личность, преисполненная любовью ко всему миру. А без неё какое может быть творчество! Так в тему любви вплетается и «горячий» для Миннуллина мотив искусства – вечная тема поэзии.
И выражается эта тема посредством столь же «вечного» поэтического образа – звезды. Это самая высокая вершина поэта – даже выше гор:

…сколько звёзд
Рассыпано над нами –
Как окна неба
Светятся они!
И через них
Видна мне бесконечность –
Как будто мы
В бессмертие глядим…
Из окон неба
Мне мерцает вечность,
И руки
Я протягиваю к ним!
(«Ночная жизнь», пер. В. Коркия)

Бессмертие – вот что утверждает поэт как основу и сущность Любви как залога вечной жизни, сила которой ограждает любящих от всяческого зла и смерти. Любви – с большой буквы, поскольку это любовь ко всему миру. Будучи объятый такой всечеловеческой любовью, Миннуллин даже неодушевлённые образы наделяет «женскими» чертами, персонифицирует их, как например Казань в стихотворениях «Возвращение», «Над Казанью», «Огни Казани», о которой «как о любимой, в пути вспоминаю». Но обретя в её «лице» «новую» родину, «новую» любовь и постигнув иные пространства, поэт никак не превращается в «ивана, не помнящего родства». Ничего из прошлого не утрачено, всё хранится в общей копилке души. Поэтому и тоска по дому изначальному нет-нет и даст о себе знать, поскольку «Непросто сладить с ностальгией, – // Всесильная сродни любви» («И ты тоскуешь…», пер. С. Малышева).
Как не даёт забыть о себе и постоянная боль, связанная с осознанием конечности земной жизни. Как и столь же земной любви – и в этом её суть и прелесть. Об этом строки стихотворений «Любовь оставлю на земле», «Птица моей любви» и других произведений автора. И разве можно без этого, ведь «чем сильнее наше чувство, // Тем больше мук приносит нам. // И на сердца ложатся густо // Рубцы обид, за шрамом шрам». И остаётся только попросить прощения за порой причиняемые любимой страдания: «Прости же мне страданья эти, // Я болью мучусь и виной… // Но разве мы хотим на свете // Иной судьбы, любви иной?» («Кларе», пер. С. Малышева).
Эти мотивы мук и вины, всей жизнью выстраданных художником, придают особое, миннуллинское, звучание вековечной любовной тематике. Да и вообще его лирике, очень своеобычной – повторюсь, даже на фоне многообразной отечественной поэзии. Удаётся это Роберту Миннуллину по той простой причине, что он следует её простой заповеди, задолго до него завещанной и получившей кристальное выражение в стихах Бориса Пастернака, согласно которой поэт «должен ни единой долькой, // Не отступаться от лица, // Но быть живым, живым и только, // Живым и только до конца».
Здесь бы, кажется, и подвести итоги анализа любовной лирики поэта, которой коснулся я, признаться, лишь отчасти. Но не буду делать этого намеренно. Ведь хорошо известно, что Поэту нет и не может быть Итога – ни на земле, ни на небе. А значит, и Любовь – безысходна.