Дневник 80 Я воду ношу...

  В июне не оставляет меня стихотворение Михаила Анищенко «Я воду ношу». Так бывало часто. Ещё до названного шедевра «носился» с его «Чужими стихами» и «Искусством поэзии». И везде, где бы ни был, «душу» ими (как Пушкин трагедией «приятеля в углу») читателя. Так что и неловко самому потом бывает. Но пусть уж так носит и крутит…

Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить всё трудней и трудней.
Но как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить её милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные вёдра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу – до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это ещё не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивлённо и строго
И знает, зачем я живу на Земле.


  Думаешь о символичности, всеобщности как-то лениво, без воодушевления… Подозреваешь умом ЭТУ всеобщность, но снова и снова отмахиваешься и зришь вязкие и холодные сугробы, тернистый путь героя, сродный блоковскому из «Соловьиного сада». Странное свойство ИМЕННО ЭТОГО стихотворения. То есть, говоришь: да, есть тут Всеобщее, и тут же логику эту сам и отвергаешь. Конкретика стиха настолько убедительна, что затмевает ОБЩЕЕ и выступает в живых, незабываемых деталях, таких, например, как «снег» и «мрак», «хрустальные ведра» и «небесный одр»…
  Смысловой и чувственный луч стихотворения вонзается в четверостишие:

А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…

  Это то место «поэмки», где тонко и глубоко чувствующий читатель разрешается очистительным волнением или – даже слезами. Ибо здесь – и смысловой центр стихотворения: «любовь и разлука», и чувственный – «смертная мука».
  Тёплое вещество стихотворения в коконе вселенского холода: «вода холоднее небесного одра» (вослед любимому Кузнецову: «зияет леденящее пространство» о космосе; или даже «грубые звезды» небесной тверди Мандельштама их стихотворения «Умывался ночью на дворе»).
  А одр небесный – это у Анищенко не только звездное поле, но и ложе смерти. Ведь и пронзительность шедевра в том, что в нём мучительный – гипотетический, воображаемый – догляд за любимой уже ОТТУДА: «Я воду ношу – до порога, до гроба,    /А дальше не знаю. Кто будет носить». Вот тут-то и щемит сердце читателя, вот тут-то и невольно льются слёзы» («через край», как сказал бы сам поэт).
  Горестная «оставленность» любимой в одиноких уже трудах и заботах обращает память к финалу поэмы Некрасова «Мороз, Красный нос». К замерзающей Дарье. Строки, которые читать без слёз немыслимо… И здесь, у Михаила Анищенко, проступает какое-то оцепенение героини, когда вёдра забыты, а «вода замерзает в ведре».
  Но сила любви и самоотвержения столь велика, что в жгучем холоде «небесного одра» проступает человеческое лицо Господне, смотрящего «удивлённо и строго», знающего и… потрясённого одновременно. Или точнее сказать – одобряющего.