Мидасов дар. Роман в стихах

               
               
                ПОСВЯЩАЕТСЯ ПАМЯТИ МАМЫ
               
                Не делай себе кумира и никакого изображения того,
                что на небе вверху, что на земле внизу, и что в
                воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им;
                ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель,
                наказывающий детей за вину отцов до третьего и
                четвёртого рода, ненавидящих Меня, и творящий
                милость до тысячи родов любящим Меня и
                соблюдающим заповеди Мои.
                Вторая заповедь


ПЕРВАЯ ГЛАВА

                1

Могущество художника, поэта –
Проклятый дар. К чему ни прикоснусь,
Будь то осколок зимнего рассвета
Или цветок – уродливая грусть
Порабощает существо предмета.
С вертлявой канарейкою займусь,
Учу по нотам… А засвищет – грустно.
И стиснул пальцы зябкие – до хруста.

Уменье боги ниспослали мне:
Реальность побеждать воображеньем.
Увы, победа, лестная во сне,
Готова обернуться пораженьем;
Чреваты неуютным пробужденьем
Любые сны… Прекрасные – вдвойне.
Неровен час: проснувшись, обнищаем,
Лишившись драгоценных обещаний.

Обыкновенно наступает день,
Когда, устав от мутных сновидений,
Спешим стряхнуть мечтательную лень
И расширяем круг своих владений
Реальным миром, где любая тень
Роскошней, слаще полуночных бдений;
Всю чертовщину отметаем разом.
Довольно снов. Покончили с экстазом.

Уже не тщимся мир перевернуть.
И не скандалим. Ценим то, что близко.
Просторней разворачиваем грудь,
Освобождая прежний стих от риска,
Чтоб выдохнуть полнее и вдохнуть.
И смущены, что поступали низко,
Поскольку не однажды верность вдовью
Умели грубо распалить любовью.

Пришло прозренье. Сброшен капюшон
Благополучных, милых заблуждений.
Застукали с любовниками жён,
И сразу – перед пропастью сомнений.
Взываем к истине, но моралист – смешон.
Рога на стенке – атрибут семейный.
Все это знают. Мир без дураков.
По праздникам сметаем пыль с рогов.

Растрачен на бессмертие аванс.
Жизнь прожита случайно, вхолостую…
Вдруг ненароком разобидел вас?
Ещё опасней девственность святую
Хоть пальчиком задеть… На этот раз
Я о вещах серьёзных повествую
И – про любовь! Ну а теперь по плану
От болтовни – перехожу к роману.

2

Героя моего зовут Андрей.
Его с рожденья пеленали в ситец.
В деревне рос. Остался верен ей.
Теперь он – деревенский живописец.
ИЗО ведёт сугубо для детей;
Они ещё в постель изволят писать,
А он их учит красками писать.
Привадил к дому. Недовольна мать.

И то сказать, его уроки странны:
Рассядется по лавкам детвора,
Галдят, макают кисточки в стаканы
И в краску… Клякса – облако, гора!
Малюют сны, неведомые страны…
Урок? Навряд ли… Шутки, смех, игра!
Бывало, упрекну его при встрече.
Молчит, чудак… Оправдываться нечем?

А помнится, завидовал ему
В студенческую пору, в институте:
Его мужицкой сметке и уму,
Напористо стремящемуся сути,
Упрямству… Но особенно тому,
Как он писал – торжественно до жути:
По-бычьи упирался в пол ногами,
Как будто камень громоздил на камень.

А Муза – и легка, и своенравна:
Безумного надеждой усмирит,
Внушит тихоне громовержца право,
Романтика в корявый ввергнет быт,
Над скромником, глядишь, сияет слава,
А гений всеобъемлющий забыт…
Кто понимает, что за баба – Муза,
Не вздорит – ищет брачного союза.

Мне помириться с Музой удалось.
Капризная? Пришлось приноровиться.
Она шептала: «Стань самоубийцей!»
А я кивал, умно скрывая злость.
Она меня вела – и вкривь, и вкось,
То оттолкнёт, то нежно подольстится…
И, лицемерно разыграв ханжу,
С дурашливою Музою дружу.

Андрюха и в искусстве был упорным.
Натягивая нос профессорам,
Подчас казался чистоплюем нам,
И даже проявлял зазнайство, гонор,
Нередко спорил, надрываясь горлом,
Придирчив – до наивности – к словам…
Для Музы человек такой – обуза,
Но от него не уходила Муза.

3

Учась пониже курсом, чем Андрей,
Я подражать ему пытался даже.
Хотя мой колорит повеселей,
Трагическая боль его пейзажей
Аукалась лиричностью моей…
Весной на институтском вернисаже
Он выставился: «Просека. Этюд»,
Где ощущалось, сколь порубщик лют.

Не мастерство, а нравственная сила
Распорядилась этим полотном;
Нет, роща не кричала – голосила,
Расчерчена суровым топором.
Валялись раскоряченные пилы –
Оружие насилья – под кустом,
И чёрные берёзы догнивали,
И в жутком страхе разбегались дали.

Он был не понят. Говорили все,
Что замысел и опыт неудачен,
Рисунком – угловат, по цвету – мрачен,
Да и берёзкам отказал в красе…
А мой хвалили: «Васильки в овсе».
Я первый год учился. Только начал.
Однако, поле расцветив искусно,
Вложил в работу простенькое чувство.

Мясницкий усмотрел во мне талант,
Любовь к природе. Старцы пожурили,
Поскольку третий план был слабоват.
Зато на первом – сухость, нежность пыли,
Колосьев, чуть примятых, аромат…
Профессора такую чушь любили,
Эффекты в стиле импрессионистов,
Чей путь в искусстве светел и неистов.

Андрей споткнулся именно тогда.
Мальков, академическая туша,
Внушал ему, Андрей его не слушал,
Уставившись в окно, на провода…
Мальков – аж покраснел! Малькову – душно!
Потребовалась ректору вода!
На кресло повалился, багровея…
А я – в буфет, и этим спас Андрея.

Но вправду ли новатор был Мане?
Свет раздраконил?.. Велика ли степень
Новаторства в подобной новизне,
Поскольку веком прежде Джон Констебль
Полдневный зной разлил в голубизне;
Фамилии его основа – стебель,
И корень этот разумею так:
Родился пейзажистом – верный знак.

Вы помните?.. Журчащая река.
Июльский день. По лугу свет разбросан.
Прониклись ожиданьем облака,
Вода чудесным серебрится плёсом,
Миг заступил бессчётные века
Ответом – прошлому, грядущему – вопросом…
Большой пейзаж с телегою для сена
Взят на обложку мной – блестит отменно.

4

Кого ведёт единственно любовь,
Кто с ней одною состоит в совете,
К тому приветлив человек любой,
Того ласкает присмиревший ветер.
Но кто, о лучшем грезя, лезет в бой,
Такому счастья нет на этом свете,
Поскольку он всему, что в мире есть,
Свою мечту согласен предпочесть.

В быту, таланте, творчестве и споре –
Андрей был неизменно одинок,
И лишь со мной в случайном разговоре,
Нет, не открыться – высказаться мог.
Так, смалывая камушки в песок,
От века собеседовало море
С береговою линией своей,
Глубин не открывая перед ней.

Он редко разговаривал без смеха,
Расцвеченная шутками канва
Как бы снижала мысль – слова, слова! –
Серьёзное смотрелось как потеха.
Я в глубину его кричал!.. Едва
Мне отвечало собственное эхо…
Без отзвука с неведомой версты –
Как бездну отличить от пустоты?

Но я, как даровитейшая бездарь,
Непобедимо верил, что Андрей
Отнюдь не пуст. Тем более что «бездна»
Для вящей убеждённости моей
То выбросит медузу – интересно,
То нечто – поизящней, почудней,
Что, поместившись целиком в стакане,
Причастно, может быть, глубинной тайне.

Я иногда вышучивал его,
Андрей тогда смотрелся сиротливо
И уходил, как море – в час отлива.
Ещё со мной, но – где-то далеко.
Так уходил из жизни Жан Виго;
Взъерошенного непризнанья грива
Звенит о тех, кто при избытке сил
Под солнцем место славе уступил…

Искусство – вроде чудака Прокруста:
Едва измыслит некий идеал,
Как под сурдинку пыточного хруста
Всех усреднит – кто рослый или мал.
Хотя в ином юнце бушуют чувства,
Какие свод небесный не вмещал,
И громоздит на фресках груды плоти,
Как потрясавший мир – Буонарроти.

Но мне милей скромняга Рафаэль;
Он в бунте против Бога не замешан,
Перед прекрасным сам благоговел,
Его рисунок – гармоничен, взвешен.
Друзей в избытке и врагов имел,
Любимец Муз, а также смертных женщин.
И, помнится, не прекословил зря
Ни Папе, ни вельможам короля.

Творец «Мадонны» – нежность и веселье,
Творец «Давида» – глыбист и суров,
Один кутил, другой узнал похмелье,
Один скрывал, другой срывал покров…
Что выше: Богородицы любовь,
Державный гнев пророка Моисея?
Кто нам нужнее – мать или отец?..
До истины добрались наконец!

5

Дублёнки, шапки – в угол… Мастерская!
Свет верхний – что теплица под стеклом.
Буржуйку прокалили угольком –
Черна, помятый бок, труба кривая…
Григорьев, табуретку предлагая,
Хромую ножку вправил кулаком.
И, целомудренно раздев картину,
Вприглядку отступил на середину.

«Не правда ли, темно и цвет расплывчат?»
– Расплывчат цвет? Юродствуешь, подлец!
Цвет хлёсткий, бьющий – вроде зуботычин;
И снег, под коим – каждому конец…
И – просветленье… Ты, Андрюха, спец!
Ты – гений! Ты!..
«Лесть очевидна. Вычтем.
Я всё-таки порежу этот холст,
Когда в сугробах видится погост.

Поскольку мне обратного хотелось:
Декабрь. Унынье. На исходе год.
Холмов округлость и оцепенелость.
Но под покровом созревает плод.
Покой трусливый – созревает смелость
Рокочущих, неудержимых вод.
Как роженица, тишина томится,
Чтоб новой, лучшей жизнью разродиться».

– Твой замысел, действительно, хорош;
Да и тебе созвучно ожиданье
И сил, до срока скрытых, клокотанье…
Но можно ли такое – и под нож?
«Я своего не выполнил заданья…»
– Андрюха! Ну прошу тебя – не трожь!
Тут чувствуется всё же вдохновенье…
«Не вдохновенье, друг, а неуменье».

– Вот глупости!.. Ты – мастер, а другим
И помышлять заказано об этом.
Ты можешь на холсте исполнить гимн,
И станет стыдно неучам-поэтам.
Умеешь город написать сквозь дым,
Бутыль чернил наполнить чёрным светом…
Ты в двадцать лет писал, как академик!
«А в тридцать – ни заказов нет, ни денег…»

– Тебе занять?
«Не трудно?.. Так займи!»
– Смешно сказать, но я теперь в фаворе.
Пейзаж купили… тот… «Конец зимы»:
Ручей под снегом, вяз на косогоре…
Тут, кажется, четыреста… Возьми!
«Отдам не скоро…»
– Что болтать о вздоре?
Бездарностям сопутствует успех;
Вот почему твой друг счастливей всех!

«Елена как?»
– Она к тебе приедет.
Сказала – через месяц…
«Подождём…»
– Женись на ней!
«Но счастья нет на свете…»
– Так Пушкин говорил, а мы найдём!
«Я – не ищу…»
– А у меня в предмете.
Причём не в одиночку, а вдвоём
С любимою…
«Зато, пока ты ищешь,
Их было, вероятно, больше тыщи?..»

6

Как цедры глянцевитая спираль
Сияет на фламандском натюрморте,
Так лес, где паутину собирал,
Просвечен весь и до весны в ремонте.
Противиться не в силах комарью,
Жиреющему от невинной крови,
Из термоса китайского налью
Заваренный в Москве бразильский кофе.

По брёвнышку не перейти ручья.
Напрасно гнёздам перепись устроил
И древнего урочища устои
Топчу напрасно сапогами я…
Не высмотрев сюжет, вернусь в деревню,
Где за щекой у скотницы орех,
А конюх объясняет бабьей ленью
Чревоугодье и содомский грех.

Там, в камышах озёрной пасторали,
Хозяйки и посконное своё
На длинных бельевых мостках стирали
И за беседою не забывали
Перемывать соседское бельё.
Всё на виду: обновки и обноски.
Молодки тёрли преусердно так,
Что под обмылком проступали доски
Сквозь мокрый ситец платьев и рубах.

Переполощут горький срам покуда,
На руку деревянно опершись,
Глядишь, помолвка сладится не худо,
Пьянчугу разбранят, замесят жизнь.
И это всё, не разгибая спины,
И это всё, в подолы пряча взгляд:
Обмоют мёртвых, справят именины,
Семью накормят, вырастят ребят.

А мужики, раскуривая трубки
(Все прочие занятья – ерунда),
Косятся на подоткнутые юбки
И баб чихвостят – нету, мол, стыда!
И рассуждают: какова погода,
Каков укос, когда нальётся сад,
Кому и где какая вышла льгота.
Затянутся и снова глаз косят.

А между тем почтенный горожанин,
Природы обстоятельный должник,
До ветру за овраг бежит в пижаме,
Не уяснив – где баня, где нужник?
Забавен мужикам столичный норов.
Неприбранный оглядывая край,
Затянутся, вздохнут: «Отъелся боров, –
И крикнут вслед: Порты не потеряй!»

ВТОРАЯ ГЛАВА

1

Провинция не лишена достоинств.
Стереотип: природа, тишина…
И можно, ни о чём не беспокоясь,
Предаться вдохновению сполна,
Начать картину или кончить повесть;
За что ни взяться – будет глубина.
Деревня – рай для всякого поэта;
Я на себе готов проверить это.

Ну а пока Андрея навестил,
Художника в изгнанье добровольном.
Остаться бы? – Да не хватило сил
И сменного белья… Уехал, словом!
В Москве часа через четыре был.
И – в ресторан! Лафитник. Закусь пловом.
Уединенья требует искусство,
Но без комфорта, согласитесь, грустно.

В метро столкнулся с Николаем Г.
Не с тем, который Ге и передвижник,
А с Колькой Говорковым. Этот – книжник
И фарисей с портфельчиком в руке.
Сокурсник мой. По части баб – подвижник.
Бородку отпустил на сквозняке
(Уж больно жидковата бородёнка).
Слегка упитан, и глаза телёнка.

Экскурсоводом мается, чудак.
Халтурить мог бы, если нет таланта;
Раскрашивал бы фантики – хоть так,
Малярничал бы – пожирней зарплата…
А, впрочем, Колька говорить мастак,
И, верно, проболтали бы до завтра.
Но тут спешил. Меня с собой позвал.
Как говорится, с корабля – на бал…

Закуски и вино в ассортименте,
С пиликающей скрипкою урод,
Две женщины, литературный сброд…
Лишь не было художников и смерти.
Художники пришли. И смерть придёт.
Ну а пока гуляйте, ешьте, пейте,
Любите женщин, слушайте стихи…
Глядишь, заполнят время пустяки.

А там наступит час, всегда нежданный,
И, слёзную облобызав родню,
Оставим мир. Останется пижама,
Случайный телефон, долги, меню,
Ещё немного бытового хлама…
Пришёл. Ушёл. А мир не изменю.
Меня изменит мир – своей рукою
Препоручая вечному покою.

2

По вечерам засилье горькой тьмы.
Но вскоре сны овладевают нами;
Обязаны воображенью мы
Прекрасными, чарующими снами.
И снова, отдохнув от кутерьмы,
Доверчивыми ясными глазами
С утра готовы целый мир обнять,
И выдохнемся к вечеру опять.

Но радостна минута пробужденья
Приятной свежестью, надеждой молодой,
Ну как облиться из ведра – водой!
С похмелья – хуже… Размышляю – где я?
Да, у себя… А это кто со мной?
Ко мне щекой прижалась, холодея…
Насмешливо спросил:
– Который час? –
Уже не помня, что сроднило нас.

Ах, да! Вчера в «Эльбрусе» джигитовка
По поводу двух проданных картин.
Отменный фарт! Купила Третьяковка!
И заплатили славно… Был один?
Нет, с Говорковым… Танцевали ловко.
За стол соседний к дамам угодил.
Потом ещё добавили вина…
Была при Кольке женщина… Она?

Да или нет?.. Но разве в этом дело,
Поскольку я был пьян, она пьяна…
Опять уснула. Спит. Лучом задело,
И светотенью вспыхнула спина.
Подёрнулось гусиной кожей тело.
И солнышко!.. И сквозняка волна!..
Определённо не знавал Джорджоне
Сиянья, что зажглось в её ладони!

Теперь рассмотрим девушку с лица…
Прекрасна!.. Что-то есть от Магдалины,
Той самой, что явил нам Тициан…
А может быть, Даная – в тёплом ливне?
Нет, Магдалина драпирует стан –
Простынкою… Архитектура линий!
Глаза открыла – затенённый пруд.
– Как звать, простите?
«Машею зовут…»

– Я так и думал… Значит, Магдалина!
Чай или кофе?
«Предпочла бы чай…»
– Вы… вы – каррарский мрамор!
«Просто – глина,
Ребро Адама…»
– Замужем?
«Ничья…»
– Я напишу вас Евою!
«Мне стыдно…»
– Тогда царицей: золото, парча…
«Не стою дорогого переплёта…»
– Приступим?
«Я уже спешу… Работа!»

– Уходите?
«Увы! Но мне пора…»
– А как же я?
«Вы – просто гениальны!»
– Хотя бы чай? Положено с утра…
Я вскипячу. Позавтракаем в спальне.
Трудиться натощак?
«Но я – сыта…»
– Что за работа?
«В школе музыкальной.
По классу скрипки…»
– Дразните струну?
«Прощайте!..»
– Вот… звоните!
«Позвоню…»

3

Позавтракал. К мольберту. Не писалось.
Опять прилёг. Не спится. В окнах – свет.
Легко, а между тем в душе – усталость.
В себе уверен, а покоя нет…
Трельяжу криво улыбнулся – старость?
Смеётся отражение: привет!
И весело подмигивает глазом:
Признания желал? Пришло, наказан!

И, правда, я как будто опустел.
Не чувствую в груди былого тона.
Ещё тружусь, а финиш между тем;
Разыграны медали марафона…
Ещё и силы есть – нехватка дел.
Успех имеет свойства небосклона:
Поманит глубиною звонкой твердь,
Но чуть взлетел, и… некуда лететь!

Счастливее, кто, силы соразмерив,
Не тратил всуе, ложно не берёг,
Кто восполнял признанием потери
И годы заключил в единый вдох.
Но, если человек не выбрал цели
Достойной, исчерпать себя не мог,
Несчастней он того, кто не боялся
И ношей непосильной надорвался.

Тот наголову временем разбит,
Кто безоглядно ринулся за славой,
Не угадав, что мастерская – скит,
Убежище от суеты лукавой;
Ну а добил его – развратный быт,
Пролившись по артериям отравой,
Комфортом добродушным заласкав,
А сердце превратил… в кухонный шкаф!

Запой недельный – и отвык от кисти…
К друзьям податься? Выполнить заказ?
Но линию не схватывает глаз,
Цвет не даётся… Трудимся – артисты,
Лениться будем – нелады как раз.
Ну хоть умри: ни образа, ни мысли…
Поскольку ставку делал на талант,
Какой же я художник?.. Дилетант!

Тружусь наскоком. Если чую рвенье,
Тогда в паренье творческом, в бреду,
Ладонью краску на холсты кладу;
Тогда едины – ясность и сомненье…
Но редко посещает вдохновенье,
Когда ему навстречу не иду;
Небесное, оно не терпит грязи,
Как нагота святейшая – проказы.

4

Я предпочёл бы наглой мишуре
Простой уклад берёзовых предместий,
Где яблоко в тончайшей кожуре
На праздник мама запекает в тесте,
Где простыни воркуют на жаре
В чердачных окнах с голубями вместе.
А деревенских посиделок дрёму –
Пылящему бегами ипподрому.

Открыл окно и слушай птичий гам,
А то пройдись от фермы до погоста…
Но до сих пор – я лишь наездом там.
Удерживают в городе… удобства:
По средам – бридж, бассейн – по четвергам…
И грязь в деревне – с превышеньем ГОСТа,
И на правах такси – колёсный трактор;
Деревня подождёт, теперь – в театр!

Тускнеют, осыпаются мечты,
Что красочный убор иконостаса.
Уже решил уехать, и – в кусты…
«Вон из Москвы!..» И всё-таки – остался
Для смога, для столичной суеты,
Хотя деревню обожаю страстно.
На одеялах лёжа в огороде,
С восторгом размышляю о природе.

А было ведь – этюдов светотень
Дарил ручьям, запененным в овраге,
Когда меня пьянил весенний день,
И акварель плескалась на бумаге.
Звенели стёкла. Птичья дребедень.
И босоногой ребятни ватаги.
Хотелось поселиться возле солнца,
В деревне – по примеру барбизонцев.

Задумал цикл «Земля и человек»,
И даже сделал первые наброски.
Потом, пересмотрев, шутя отверг.
Не стоили и куцей папироски,
Что выкурил над ними… Пошлый век!
Донашиваем гениев обноски…
И прежних ожиданий – ни следа,
И новых не явилось – вот беда.

Не замысла мне жалко… Вовсе нет!
К нему бы можно и теперь вернуться,
Когда бы оживить далёкий свет,
Когда бы не разбилось детства блюдце
О деревянный в зайчиках паркет,
Когда бы вновь мечтою обмануться
И снова на пиру воображенья
Отдаться вихрю головокруженья.

5

Погасло лето в августовском ливне,
И сенокос привычно отзвенел.
Плечистый, что петровский корабел,
Андрей к реке спустился. Больше сини.
Этюдник закрепил. На травах иней.
Лодчонка навзничь. Рисовать хотел.
Взял было карандаш… Да нет, отбросил –
Не знает линий живописец-осень!

Горячей охры сочные куски,
Пожары сурика, ультрамарина токи…
Не принимает осень лессировки,
Ей свойственны разгульные мазки,
Она спешит, опережая сроки,
Сгореть на алтаре своей тоски…
В предощущенье гневного мороза
Швыряет краску ярко и пастозно.

Неряшливость безумию сродни,
Вот и чудит, вот и буянит осень,
Оплаканы дождями эти дни;
Что грибника внимательного посох,
Во мху кудрявом роются они…
Юродствуют поля, как дурни Босха.
Без плана по холсту летает кисть,
В движенье осень, как любой эскиз.

Так и весны могучей клокотанье
Не терпит робких, медленных мазков…
Напористая! – смысл её таков.
А вот зима и лето – состоянья,
Стояние сугробов, облаков,
Двух ипостасей противостоянье:
Покоем идеальным дышит смерть,
Гармония и в зрелой жизни есть.

Но прежде чем объявятся морозы
И пристыдят развратное тепло,
Под белое сукно упрятав озимь,
А речку – под музейное стекло,
Ещё успеем разуму назло,
Ещё в костёр – остаток жизни бросим.
И вот, когда сгорим уже дотла,
Запишет холст последней краской мгла.
 
Листвы неугомонной одряхленье –
Не загостилась пылкая краса!
У торопливой спички век – мгновенье,
Но моложавы строгие леса;
Под веками не старятся глаза,
Приводит к долголетию терпенье.
А паралич – всегда анабиоз,
Которому на пользу и мороз.

6

Осенний ветер пагубен, остёр.
Вода речная схватывает сердце.
Андрей, однако, не развёл костёр.
Бочком попрыгал. Прежде чем одеться,
Шершавым с бахромою полотенцем
Литое тело насухо обтёр.
Рубаха. Брюки. Пролезает в свитер.
Затем повторно шевелюру вытер.

И зашагал над речкой по тропе,
Ведущей к дому. Солнце на закате.
Оно лучом пологим землю гладит.
Жуёт колючку холм с лучом в горбе.
Андрей прошёл в калитку и – к себе,
Оставив полотенце на ограде.
Со скотного двора вернулась мать.
Щи разогрела. Сели вечерять.

«В лесу сегодня встретилась волчица, –
Сказал Андрей, держа под ложкой хлеб, –
Она к болоту двигалась от верб».
– Мотаешься. Пора тебе жениться.
Глядишь, с внучонком веселее мне б,
Да и тебе, как погляжу, не спится:
Мазюкаешь ночами, днём – в лесу.
Живёшь без корня, вроде – навесу.

Женись, сынок! Оставь детишкам краски,
Детишкам в радость всякая игра.
К земле вернись. Намаялся?.. Пора!
Впишись в колхоз. Окончишь курсы к Пасхе.
Земля, Андрюша, к умному – добра.
А рисовать или калякать сказки –
Пустячное занятие, беда…
Того гляди, заглушит лебеда!

Смолк разговор. Смеркалось. Гаснул вечер.
Темнело в доме. Мать сложила хлеб
В мешок холщовый. Опустила плечи.
Задумалась. Луны крестьянский серп
Пшеницу дожинал, уже далече…
Наполнилась тяжёлой мглою степь.
Мать сожалела о заблудшем сыне,
Не ведавшем в родной земле – святыни.

А сын с улыбкой щурился на мать
И знал, что правота его бесспорна.
Жить – не скрипеть корнями, а дерзать,
Постигнуть беспредельность небосклона
И Родине прощальный звон связать
Из молчаливой ностальгии клёна,
Который повстречается в пути,
Когда уже к началу не прийти…

И мать – права. Земля древней искусства.
Вот почему искусство хлеб растить
Усилий больше требует и чувства.
Себя, однако, не переломить.
Занялся бы землёй, да сердце пусто.
А живопись – единственная нить,
Которою привязан к мирозданью…
Такая узость свойственна призванью.


ТРЕТЬЯ ГЛАВА

1

Случайное знакомство в ресторане;
Что может быть вульгарнее, пошлей?
И вдруг – любовь! Повадки чувства странны.
Пришло некстати. Думаю о ней.
Завязкой начинаются романы,
А мне бы – развязаться поскорей.
Тревожиться о женщине – убого,
Вредит комфорту нежная тревога.

Попробовал отвлечься. Не с руки.
За кисти брался. И опять – напрасно.
На лестницу… И тут же – возвращался,
Летел на телефонные звонки:
Нет, не она!.. То Лизонька, то Ася…
Не шла работа. Мазал. Пустяки.
Ещё недавно – весел и доволен,
И вдруг… случайной женщиною болен?

Так, помнится, и славой не болел,
Известности желал, но лишь отчасти;
Была и слава в ранге прочих дел,
Отнюдь не становясь предметом страсти,
А тут не уберёгся, проглядел…
Иные, полюбив, твердят о счастье
И открывают в этом чувстве свойства,
Из коих признаю лишь беспокойство.

В «Эльбрус» поехал. Вечер просидел
За коньяком. Увы, не появилась.
А на бульваре Пушкин… Нужен мел,
Чтоб улыбнулась бронза?.. Мрак и сырость
Усугубили грусть. Зайти хотел
К знакомой той, что никогда не снилась.
И всё-таки отправился домой:
Вдруг Маша позвонит?.. О, боже мой!

Я в мастерской живу. А мастерская –
В полуподвале. Жидок свет окон.
При лампочке пишу, весь свет ругая.
Зато соседей нет, и – телефон.
Устроился уютно. Вроде рая.
Хотя в быту отсутствует балкон,
Но без балкона жить не так уж скверно,
Поскольку дворик – нечто вроде сквера.

Сквер пересёк. В оконце вижу свет.
По лестнице спустился… Кто же? Колька!
Спит на тахте. Окурки сигарет.
Две чашки из-под кофе и настойка.
Я, было, спать пошёл…
«Привет!»
– Привет!
«Зашёл проведать. Дожидался стойко.
Ты не столкнулся с нею?»
– Что?
«Как раз
Была здесь дама. Машей назвалась…»

2

Ждал – не дождался, ждал – и разминулись:
Судьбы обыкновенный произвол.
Я на судьбу до неприличья зол
За выверты, за женскую премудрость,
За то, что я, как пасторальный вол,
Крутую борозду тянул, сутулясь;
На плуге выволакивал рассвет,
А всходы, всходы – будут или нет?

Да и любовь – разыгранная карта,
Опять моя судьба играет мной…
Сорвал сегодня?.. Проиграю завтра,
Приплачивая жизнью остальной.
Судьба, пожалуй, хитроумней свата:
Оженит с горем, породнит с бедой;
Ещё сравню с капризною несушкой,
С рождественским подарком под подушкой…

Мария, киска! Нет, скорее – рысь…
Мне неуютно. В зябком нетерпенье
Намучался. Довольно… Появись!
Ещё нежнее обниму колени,
А поцелуи – за разлуку пени…
Сто!.. Тысяча!.. И повторю на бис!..
Нет, не приходишь… Ну и чёрт с тобою!
Гуляй себе по крыше – хвост трубою!

Забуду и забудусь… Каламбур?
А может, афоризм – из надоевших?
Пускай трубит им славу трубадур,
Предпочитаю афоризмам – женщин,
Красотам риторических фигур –
Изгибы форм, заведомо нежнейших.
А потому, друзья, намерен впредь
Единственно о наслажденье петь.

«Любовь!..» – Шекспир сказал… или гусар?
Не будь её – не знали бы о счастье.
Бедны её успехи и не часты,
Она – скорей проклятие, чем дар.
По нраву ей – пилястры и пиастры,
Печному родствен чувственный угар…
С любовью стоит к женщине явиться,
Сомкнула губки – всё! – и не напиться.

Ручьи боятся жажды как огня;
К пресыщенному льнут… Противоречье?
Упрямой ложью жадный рот калеча,
Нахальным, сытым притворяюсь я,
Хотя порою разрыдаться легче,
Но плачущего кто поймёт меня?
Омочит кто запёкшиеся губы?
Просящие не очень в мире любы.

3

«Привет!.. Не ждали?»
– Машенька!.. Входи!
С дождя? Промокла? Тапочки скорее!
И в свитер залезай…
«Ты – не один?
Сменила Магдалину – Лорелея?
Ретируюсь…»
– Мария, погоди!
К натурщице ревнуешь?
«Ври – умнее…»
– Сейчас оденется… А ты? Ты – насовсем?
«Нет, завтра мне на службу… Встану в семь».

– И снова ускользнёшь?
«Верней, растаю
Снегурочкой осенней на окне…»
– Утратишь очертания, но мне
Подаришь карандашных линий стаю?
«Рисуй её! Позировать не стану.
Я телом доверяюсь лишь луне…»
– Она сейчас уйдёт.
«Свежо преданье…»
– Ах, Лена! Поскорей же… До свиданья!

«А если я… за Лорелеей вслед?»
– Дождь, вроде бы…
«Уговорил. Останусь.
Притом, что здесь найдётся тёплый плед.
Мне холодно…»
– Пропустим по стакану?
«Ну а фужеров в этом доме нет?
Убогий сервис…»
– Люкс не по карману.
«Я тоже – роскошь!»
– Вряд ли потяну…
Вот разве что в рассрочку… как жену?

Избыток чувств и недостаток снов,
Капризы и сюрпризы карнавала,
Слова – «Я ждал тебя!..», ненужность слов…
Всё это ночь любви в себя вобрала;
А на рассвете был вполне здоров.
И счастлив был!.. Одно меня смущало:
Уходит Маша, а когда придёт?
Вслепую ждать, вы знаете, не мёд…

– Мария! Ты меня тоске не выдашь?
«Разлука – в прятки детская игра…»
– Мария, ты – мой самый главный выигрыш!
«Льстишь, как чиновник, с раннего утра.
Прости. Целую. Мне уже пора…»
– Я не пущу. Ты от меня не выйдешь.
Вот если только… замуж?
«Не пойду.
Я развелась. Наскучило в аду…»

– Есть предложенье загород поехать.
В деревню, к другу. Знаешь, на пленэр.
Ловить стрижей весёлых по застрехам,
Дышать грозою… К чёрту – пыльный сквер…
Речные ванны, полосканье смехом!
А солнца будет – свыше всяких мер!
И брага четвертями – вместо кваса…
Махнём на выходные?
«Что ж… согласна!»

4

Наличники – тогда изба избой!
А нет – сарай! Славянское искусство
По деревянным гребешкам резьбой
О старине цветастой бает вкусно:
Простым узором – репа да капуста,
Простой задумкой – сон перед косьбой.
Над речкой ходят избы, ходят через,
Поленницами бойко подбоченясь.

Резные распевают соловьи
Над окнами весенними вдоль тракта,
А в окнах отражаясь, тащит трактор
Гусиным шагом дизели свои;
Идёт – вприсядку!.. Эй, останови!
А дизели хрипят, как Эдди Кантор;
Перешибая трели соловьёв,
Гогочет «чёрный гусь» на сто ладов.

И тащит, тащит, тащит – за собой
Задымленное, городское небо,
И горизонт с архангельской трубой,
И площадные крики: «Зрелищ!.. Хлеба!..»
А над колодцем поникает верба
Служанкою, наложницей, рабой…
Раскрепостился человек, но разве
Природа у насильника не в рабстве?

Теперь, уже на грани катаклизм,
Когда за шкуру собственную страшно,
Слащавый воздвигаем гуманизм
В защиту зверя, птицы и пейзажа.
Сочувствием к животным увлеклись,
И боком вышла им забота наша:
Кастрируем, наваливаем кладь…
Самим бы не пришлось осеменять?

Вконец разбитый, шамкающий газик
Причалил, как амфибия, к плите
Шлакобетонной. Выбрались из грязи.
А дальше – вброд… Дороги ещё те!
Расхваливать деревню – можно сглазить.
Дворов несушки квохчут в тесноте;
И тучный небосвод в крутой распашке
Скрывать не хочет грозные замашки.

И чтоб не затвердела колея,
Не запеклась – к суглинистой мучице
Дольёт небесной серенькой водицы
Не скупо, всклень – по самые края!
И снова месим, и кипит земля,
Громами разбухает, пузырится.
А Маша от усталости – без ног,
Из жижи просит вызволить сапог.

5

«Андрей на ферме! – похвалилась мать, –
Ну а картины отданы чулану.
Об этом лучше не напоминать.
Боюсь, не растревожили бы рану…
Проголодались?..» Сразу – хлопотать!
Крестьянский стол описывать не стану:
Откушавшему – скучен натюрморт,
Голодному – заглядывает в рот.

Хозяин задержался. Не дождались.
На сеновале разместились мы.
С десяток звёзд в оконце, и – усталость
В стогу пахучей колющейся тьмы.
Уснули без любви. Такую странность
Одобрят вряд ли юные умы.
Естественно… Но в зрелом поколенье
Не чувству мы поддакиваем – лени!

Да и соблазны, кажется, не те,
Уснуть покойно – разве не блаженство?
И, равнодушны к близкой наготе,
Ныряем в сон без промедленья, с места;
Уже любовь относим к суете,
Развратом называем. Даже лестно
Увериться – ничто не мучит нас,
И радуемся, что огонь погас.

Любите! Заклинаю вас – любите!
Покуда силы и покуда есть
Влечение, единственное здесь,
Оно не даст погрязнуть в мелком быте.
Покинет вас?.. А вы его зовите!
И ждите от любви хотя бы весть,
Хотя бы взгляд, хотя бы просто чувство,
Что сердце ваше – всё ещё не пусто.

Но кто не любит – заживо мертвец,
Кто не сумел осилить боль измены
И как артист спускается со сцены,
Посторонился, прошептав: конец…
Или, сдувая мыло пьяной пены,
Цинично рассуждающий отец
Ворчит в пивной с цезурою одышки:
– Ребёнка сделал… отдохнуть не лишне!

Любовь – не только молодой инстинкт –
Всеобщий к жизни приговор природы.
В её огне смягчили нрав народы,
Закон которых был суров и дик.
Любовь – река. Нас омывают воды,
Мы человечней делаемся в них…
Любовью ополоснутое сердце
Жестокостью не может разгореться.

Живите чувством прежде, чем умом,
Ум вывезет, когда делишки плохи,
Когда зарвётся чувство – вмиг уймём
Ещё на полпути, на полувдохе.
Но, умничая сразу, при истоке,
До устья, очевидно, не дойдём,
А растечёмся лужею стоячей,
В конце концов, себя же одурачив.

6

Проснулись рано. Разбудил мороз.
Край одеяла превращён дыханьем
В аэродром голубеньких стрекоз.
Укрылся с головой… Пленэр? Купанье?
Мария занялась устройством кос,
За полчаса соорудила зданье.
Покуда я валялся на боку,
Андрей уже работал на току.

Умылись во дворе. Потом поели,
Макая золотистые блины
В растопленное масло. Бодрость в теле,
Как самоощущение струны.
Печь дышит так, что окна запотели.
С медовой необклеенной стены
Смеётся в рамке – щурящийся мальчик,
Андрей Григорьев – и никак иначе.

«Андрюша!.. – взгляд перехватила мать. –
Уж был пострел… Растила – натерпелась.
Втемяшится чего – не удержать…
Учился плохо. Верно, не хотелось?
А в озорстве – и выдумка, и смелость,
Какие только можно пожелать.
За образами прятал папироски.
Рос без отца… Ему б ремень отцовский!

А вырос – будто сглазили, притих.
Задумчив стал, друзей оставил, игры…
Неразговорчив, словно еретик,
Засел, сказать верней, залёг за книги,
Ещё верней – не вылезал из книг.
Он их носил как мученик – вериги,
И, стопу книг прижавши к животу,
Спускался с сеновала поутру.

Соблазн в него вошёл. Смутил лукавый.
Лишён покоя даже по ночам,
Спросонок часто вскакивал, кричал.
А рисовал – драконов семиглавых,
Зелёных, словно вызревшие травы.
Я замечала по его речам,
Что всё земное для Андрюши пусто,
Что искушает мальчика искусство.

А в школе – тройки с горем пополам.
Уроков не готовил и не слушал.
Витал, что в облаках аэроплан,
Воображенью то есть продал душу.
А ежели мечтания нарушу,
Озлится вдруг. Не разрешалось нам
Заглядывать в заветные тетради.
Случалось иногда… Его же ради!

Чего там только не было! Стихи
Бредовые. Я даже помню: “Утки
Озёра гладят, словно утюги…”
А под стихами странные рисунки:
На переезде стрелочник у будки.
Лицо – фонарь. Высокий. Без руки.
Вторая полосата, как шлагбаум…
Понять такое – тратить время даром».


ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА

1

С Андреем даже не поговорили.
Едва вернулся – время уезжать.
Он проводил нас. Вышли не спеша.
Мария чуть поодаль. Закурили.
Светилось небо крапинами гнили.
Толкнул Андрея локтем:
– Хороша? –
Не посмотрел на Машу, не ответил.
Был вечер тих и беспричинно светел.

Молчим. Интересуюсь:
– Завязал? –
Григорьев улыбнулся:
«Ты поверил?
Хочу с землёю сжиться в полной мере.
Без этого писать её нельзя.
Пока нутром не чуешь суховеи,
Сочувствовать пригоркам будешь зря.
Чтоб чернозёма выявить фактуру,
Полезно плугом обнажить натуру.

Ты видел на ладони на своей
Суглинка обескровленного колер?
Жалеешь? – потом собственным засей;
Комкуется? – в свои укутай корни;
Воды не держит? – сам ложись на склоне…
Тогда, тогда кричи: как больно ей!
И, кисточкой зализывая раны,
Не забывай проветривать карманы…

Простите, верно, скучновато вам?» –
К Марии повернулся на мгновенье.
Подул на пальцы. Холодно рукам.
И замолчал. Его обыкновенье.
Григорьев презирал чужое мненье
Из ненависти к болтовне, словам;
Но, ежели в беседе остановка,
Смотрелся неуклюже и неловко.

Схватилась грязь. Шагаем, как по льду.
Чуть ветерок – Андрюха вздёрнул ворот;
Уже с собой и с нами не в ладу,
Махнул рукою: мол, валяйте в город,
Попутку хомутайте, я – пойду…
Метнулся к дому – строен, грустен, молод.
В калитке у ворот стояла мать,
Уставшая его удачу ждать.

В дороге Маша вдумчиво молчала:
Молчала до развилки – в «Москвиче»,
И грузовик вихлястый, как мочало,
Молчание развил в другом ключе;
И в электричке, постояв сначала,
Уснула тихо на моём плече…
И лишь в Москве, прогулку подытожив,
Сказала вдруг: «А ничего… художник!»

2

Не верю я долготерпенью
И канцелярской скуке зим.
Учусь мгновеньем жить одним.
Рад солнцу. Наслаждаюсь тенью.
Уставший, радуюсь безделью,
Но и от дела не бежим.
Кто жить мгновеньем не умеет,
Монахов постных не умнее.

Взирает издали на жизнь
И, пребывая за чертою,
Стыкует прошлое с мечтою,
Сам расщеплён, как всякий «шиз».
Кричит мгновенью: «Отвяжись!
Что мне одно, когда со мною
Десятки, сотни тысяч лет?..»
И верит сам в подобный бред.

А между тем, в конечном счёте,
Не бесполезен этот крик.
Мечтатель! Только и живёте,
Когда ругаете сей миг.
А грусть в нежнейшей позолоте
И перечень заумных книг –
Не больше, чем предмет престижа.
Диагноз? Умственная грыжа!

Эрзац для вялого ума,
Элениум для нежной лени –
Тома кладёте на колени
И, проникая в закрома,
Где тлением пропахла тьма,
А суть отвыкла от корений,
Несчётным кормитесь зерном,
Тучнея, как румяный гном.

Но, распухая, не растёте,
Хотя и узок воротник.
Читатель! Только и живёте,
Когда выходите из книг –
В текущий час, в насущный миг,
Враждебный скуке и дремоте.
Для времени заминка – смерть;
Оно должно скакать! Лететь!

«Советует, а пишет книгу, –
Резонно возмутитесь вы. –
Такому верить? Накось фигу!..»
Признаюсь – грешен, вы правы!
Подвержен строчечному игу,
И канитель из головы
Вытягиваю в те минуты,
Когда глаза – мечтою мутны,

Когда оборванная нить
Обязывает к остановке
И сил нехватка, чтобы жить,
И недостаточно сноровки,
Тогда на переподготовке
Учусь дышать, учусь ходить.
Гривастое ерошу темя,
Пишу… И нагоняю – время!

3

Моё мученье – в прошлом, а теперь
Стать энциклопедистом не мечтаю.
Едва до аттестата дотерпел:
Сложенье, умноженье, вычитанье
И школьных четвертей четвертованье…
Зубрёжка – как жевать зубами мел –
Отбила разом к чтению охоту:
Едва за книгу – и кувырк в дремоту.

С чего бы я о книгах? Дело в том,
Что Маша, ресторанами наскучив,
Решила, что я мог бы стать получше –
С пустою головой, но полным ртом.
Осла тянули в грамоту за уши,
Не перестал, упрямец, быть ослом;
А у меня – всё Машенькина милость –
От чтения лицо лишь удлинилось.

Я тоньше стал, однако, не умом,
Вдыхая книжный чад библиотеки;
Премудрость непреложная вовеки:
Родились дураками и помрём.
Над буквами напрасно горбил веки,
Куда приятней преуспеть в ином:
Салфетка – на коленях, морда – глянцем,
А Гегеля оставим гегельянцам!

К чему за силлогизмами плестись?
По словарю метаться бестолково?
Цилиндра взмахом – иллюзионист
Без часиков ручных оставит снова.
Зачем, когда любая наша мысль
Легко вместилась в два российских слова?
А логикою только растрясём
Ветхозаветный кладезь аксиом…

И чтобы смыть чахоточную пыль,
Которою кишели фолианты,
Я шёл в «Эльбрус» – в родимые пенаты,
И там за гуманистов водку пил.
Моим патроном некий Фауст был,
Сочувствовал, что я подался в Канты,
И приставала буйный – Дон Жуан,
Как собутыльник, завсегда желан!

Мария мною попросту вертела,
Как скрипкой, как смычком… В её руках
Своим своё не ощущалось тело;
Не бросила бы – постоянный страх.
Мария – имя светлое звенело
И надо мной, и – на моих губах!
И всё же, недоволен рабским чувством,
Любовь свою перемежал распутством.

Но как не появляется – скучал,
Как не придёт – опять не до измены.
Щемит сердечко, хоть зови врача.
На зеркало наткнусь: бескровен, тени…
Влюбиться угораздило хрыча?
А, впрочем, так всегда бывает с теми,
Кто возомнил, что превзошёл любовь;
Глядишь, уже тому пускают кровь.

Я начал понимать, что дело худо,
Что от неё, пожалуй, не уйти…
А в брак вступить, как завести верблюда –
Нелепо и смешно!.. Всегда – один,
И вдруг – вдвоём?.. Семья страшней, чем тундра:
Равнины безысходный карантин.
Однообразье. Вся-то радость – летом,
Когда она цветёт медовым цветом.

Упёрся и решил не уступать;
Решил всерьёз препятствовать сближенью
(Хомут – не галстук повязать на шею).
Ослабил волю – вновь за пядью пядь
Стал продвигаться прямо к пораженью…
Вдруг – остановка! Маши не видать?
А появилась – я ушам не верю:
Она выходит замуж… за Андрея!

4

Прости мою беспомощность, искусство,
Кистей промашки, суетность пера…
Отдал сполна уже, но – пусто, пусто;
Закрасьте, пригласите маляра.
Начав – сегодня, завершал – вчера;
Как бы к истокам возвращалось устье.
Хотел реальность приковать к листам? –
В движении!.. Остановился – сам!

И доктор Фауст сам остановился,
Мгновенье не сумев остановить.
Князь Мефистофель, зол и сановит,
К наивному учёному явился.
Ртом ухмыляясь, унижаясь лысо
(Предполагалось, что уговорит!),
Сменял мгновенье жалкое на Вечность
(В делах торговых преуспела нечисть).

Должно быть, Фауст у своих реторт
В химическом чаду ополоумел.
Желал последней истины и – умер,
С «открытием» – его поздравил чёрт.
Так спекулянт, обосновавшись в ГУМе,
Берёт провинциала в оборот
И, кукиш, запакованный в бумагу,
Всучив ему, даёт привычно тягу!

Да, Фауст был старик. Простой расчёт.
Таких уже сдают на попеченье.
А Дон Жуан, влюблённый в развлеченья,
Алхимика изящный антипод?
Он тоже, тоже предпочёл мгновенье
И тоже не желал смотреть вперёд.
Мохнатый чёрт за ним явился скоро
Под видом рогоносца-командора.

Распутник! Волокита! Дуэлянт!
Любимец жён, равно – мужей убийца
(Разносторонний, стало быть, талант?),
Отнюдь не пожелал остановиться;
До прелестей охоч, но не женат,
Красавиц он менял, как Райкин – лица,
И помышлял об истине едва ли,
Приподнимая сладкие вуали.

Он познавал реальный, зримый мир,
Приятно осязаемый на ощупь,
Фригидных женщин знамя и кумир,
Жуан в победах жил, как в небе – коршун.
Заботился о теле, холил кожу,
Страстями омерзителен и мил,
Он выбрал жизнь в мирских грехах и славе,
Небытие соперникам оставив.

Два возраста – Жуан и Фауст, два
Стремления к тому, что в бездну канет.
Один спешит. Другой ползёт едва.
А между ними на распутье – Гамлет.
Быть или нет? – курьёзные слова,
Альтернатива учтена в программе,
Практически – легко вопрос решить:
Сначала «будем», чтоб в конце «не быть».

5

Пора и мне подумать наконец
О браке, о торжественной карьере
Отца семейства, подчиниться мере,
Пока ещё не надломил крестец.
Ну а развратник старый, как скопец,
Патологичен… Жеребится мерин?
Приспело отдышаться от гульбы,
От выходок, что пошлы и грубы.

Стать Фаустом, скептичным и суровым,
Системе опыт прошлый подчинить,
Никчемное, случайное забыть;
Не примеряя, отвергать обновы,
Как женихов – обвыкшиеся вдовы.
И, медленно нащупывая нить,
Как в перелёте ищет остров птица,
Вдруг с бытием для вечности проститься…

Любовницу не удержал, не смог –
Надёжный признак, что пора жениться.
Да вот ещё – покалывает бок,
В деревне был – застыла поясница,
Стать Фаустом пора, остановиться.
Распутничать кончаю – дал зарок.
Нужна жена. Хотя б для антуража.
Какая и зачем? – уже не важно.

Жаль, Машу проворонил… Поделом!
Наверно, чересчур самоуверен?
Жил без расчёта, смело, напролом.
День завтрашний был у меня в доверье,
А нынче, за собой захлопнув двери,
Подумываю: что там за углом?
Когда уже усталости вкусили,
Надежда есть – да вот нехватка силы.

Похоже, Муза забрела ко мне?
По мастерской, босая, прогулялась,
А заодно пожаловала радость
Как женщина, прекрасная вполне.
Чуть погостила, всё – и не осталась,
Не проявилась, нет – на полотне,
Иных, горячих возжелав объятий,
Того, кто верность – вечностью оплатит.

И всё же больно, страшно осознать,
Что молодость, как женщина, уходит;
Повянет кожа и обрюзгнет стать,
Элегия заступит место оды.
О старость одинокой буквы «ять»,
Была тверда, но вылущили годы.
Как ни держался памяти скупой,
Состарившись – в разлуке сам с собой.

Была удача?.. И она покинет!
Талант?.. Однажды не заговорит!
А плоть, она, известно, – не гранит,
Рассыпаться – судьба библейской глины:
Рассохнемся, растрескаемся, сгинем,
Закончим бытие, отставим быт,
И взглянет смерть столь горько и белёсо,
Что мы невзгодам прошлым улыбнёмся.

И станет ревность прежняя смешна,
И холод станет мил, и даже голод.
Утратят смысл любые имена,
Смех не взорвёт, и шутка не уколет,
Спрессуются в мгновенье времена,
И прорастёт зерном, что было полем;
И, погружаясь в тишину дубрав,
Метафору оценим – Фауст прав!

6

Был в нетерпенье, ждал её прихода,
Ещё недавно, помнится, страдал.
И вот теперь измена – как удар,
Удар под дых! И друг опять же – продал…
Конец всему. Но… веселее стал!
Как видно, такова моя природа,
Что легче мне остаться одному,
Чем счастье и покой стеречь в дому?

Отходчив!.. Чередою настроений
Волнуется, бежит, струится жизнь;
А полотно любое – лишь каприз,
Подсказанный удачею последней,
Мгновение в Галактике мгновений,
Которому шепнул: остановись!
Остановилось. Пожелал другого –
И свежий холст натягиваю снова.

И женщине опять кричу: постой!
Остановись!.. Немного детской фальши
И беззащитность нежности простой
(Так тёплый август омывает пляжи).
И женщина осталась бы со мной,
Но я уже спешу, безумный, дальше.
Постольку всё, к чему ни прикоснусь,
Однообразно посещает грусть,

Однообразно пригибает тяжесть
И неподвижность точного мазка;
Увы, тому, кто красоту повяжет,
В приданое – достанется тоска,
Секунды ради – целый век в пропаже.
По дереву письмо? – на гроб доска…
Мгновенья счастья невозможно скупы,
А мы их бальзамируем как трупы.

Не велика ли за шедевры плата?
Подвижничества каторга, слеза
Возлюбленной, проевшая глаза,
И нетерпимость, и друзей утрата,
И «вечный бой» – передохнуть нельзя,
К штыку приравнен – ремесло солдата…
А с пошлостью, с обыденным война
Без примирений – разве не вина?

Ушла Мария… Нет, не захотела
Остыть в моём дому, в моих руках.
Ведь нелюбовь – не более чем страх
За жизнь свою, за собственное тело.
Расстались мы? Обычнейшее дело!
Не со своей сошёлся впопыхах,
Несу за самозванство наказанье,
Ведь женщина даётся как призванье.


ПЯТАЯ ГЛАВА

1

Кто нежен сердцем, лёгок быть обязан,
И прежде чем его сомнёт недуг,
Так уходить, как отлетает разом,
До столкновенья упорхнувший пух;
Кто нежен, для того наречье «вдруг»
Законом служит, заменяет разум…
Когда рискуешь быть зажат в горсти,
Не размышляй, повеяло – лети!

Сливайся с ветром, с бурной непогодой!
Пока не оторвёшься от струи,
Не расшибёшься о гранит холодный
И не растерзан бешенством струны;
Не полагаясь на громоотводы,
Лодчонку-пёрышко по ветру устреми…
Кто нежен сердцем, лёгок быть обязан,
Тому и шорох прозвучит приказом!

Я тоже подчиняюсь не уму.
Когда мне плохо, не сижу на месте,
Спешу открыться, если есть кому,
Шатаюсь по друзьям, где больше лести.
И рад, когда сочувствием пройму,
И замышлять не замышляю мести,
А только бы избавиться вполне
От боли, вовсе нестерпимой мне.

Вот и теперь к приятелю поехал,
К Леднёву Борьке… Физик-холостяк!
Хотя жена – в науке не помеха,
Наоборот – спокойствия костяк,
Но Борька не женат, живёт не так,
Мотается по бабам. Не до смеха.
Талантлив, а теория – не очень,
Поскольку Борька – не сосредоточен.

С эскизами завалишься к нему
Хоть среди ночи – не прогонит Борька.
К беседе будет чай, к ночлегу – койка
И два окна, летящие сквозь тьму.
А мировых вопросов столько, столько,
Что расплывутся лампочки в дыму…
Сверх сыти прихватив духовной пищи,
Спохватимся:
«А как дела, дружище?..»

– Вполне!.. –
И вновь раздолье куражу:
Проблемы сна, любви, метапсихоза,
И звёздный луч, как в темечке – заноза…
Эскизы на паркете разложу.
Прищурится Борис официозно
И скажет: «Против охры возражу».
Цвет пожурит, но автора похвалит:
Мол, не картошка, чтобы гнить в подвале.

2

Бориса не застал… Гостит у дамы?
Стою в парадном. Жду. Куда б ещё?
Убить бы вечер мне, и – отомщён
За одиночество, за боль душевной травмы.
Насущнейший вопрос: пойти куда мне?
Нигде не ждут, везде – нехорошо.
Концы отрезал: рыба – пусто-пусто…
Куда теперь?.. В чужую жизнь?.. В искусство?

Двадцатник разменял. Решил звонить.
Блокнотик, истаскавшийся, листаю:
Не то!.. Опять – не то!.. Разгула дни
Оставлены уже – за дальней далью.
Являлась юность за разбойной данью;
Повязаны, в цепях уведены
Года бесовских, жадных наслаждений.
Ушла Мария. Увела последний.

Прощай, невозвратимая пора!
Пяток секунд помедлив возле урны,
Я опустил в неё блокнот амурный,
Где нежных телефонов номера
И тысячи свиданий до утра…
Воспоминания пребудут вечно юны!
Устало сердце, требует: уймись,
Не по годам былой авантюризм.

Любовных связей сумеречный хаос
И сводничество дальних поездов,
Премьера чувств на тысячу ладов.
Вдруг исчезаю. Снова появляюсь…
Опять нырнул, опять подлёдный лов.
Спешу наверх, чтоб отдышаться малость.
И снова, снова – вглубь (ведь я упрям!),
Опять туда же – в омут личных драм.

Ларисы, Веры, Люды и Наташи,
Марины, Гали, Светы и т. д.,
Я погостил в любви у вас и – дальше.
Я дальше плыл, а вы остались где?
Ещё в тенетах сладковатой фальши?
Нашли себя в призвании, в труде?
А может, заплатив за промах кровью,
С единственною встретились любовью?

Я не прошу прощения у вас,
Полины, Зои, Шурочки и Жанны…
Мир справедлив, и наступает час,
Когда по списку платят донжуаны.
Приходят дни пусты и безымянны –
На немочь и заброшенность аванс…
Бог ведает – чего там ждёт ещё нас?
При жизни худший ад – опустошённость!

Не вслушался в себя, нелепо жил,
Жил слепо, наобум, жил вхолостую,
Довольствуясь вполне комфортом лжи,
И вот теперь об истине тоскую;
Жил громко, смрадно; надо бы – в тиши…
Какую б мог! А прожил жизнь какую?
О возрасте вздыхаю в тридцать лет,
В закат поскольку превратил рассвет.

Невоздержаньем глупым жизнь угробил,
Не пожелал умерить аппетит;
Обжорство точно так вредит утробе,
Как хищная любовь – душе вредит.
Чужие жизни разбивал? Разбит!
Изломан по любви, а не по злобе.
Любил сверх меры. Правду говорят:
В огромных дозах и лекарство – яд.

3

Моей любви беспутной коммутатор,
Моих дорог соитие – Москва!
Стихов моих, судьбы моей соавтор
И гениальный зодчий Покрова.
Шаги курантов и шаги курсантов,
Часы и часовые в такт – раз, два!
Стрелки и стрелки на кремлёвской башне,
Курантов бой и бой далёкий, страшный…

Москва, Москва! Я у тебя в долгу
За то, что мне так дышится тобою,
За кинозалы, давшиеся с бою,
За всё, что я умею и могу,
За всё, что я увидел на бегу,
В долгу, в долгу… Светлы твоей судьбою
И мать Россия, и прабабка Русь,
Едва пером к былому прикоснусь!

В столице жизнь – насыщенней, ритмичней;
Шумна, полифонична – как оркестр,
Того гляди, напорешься на стресс.
Милей провинциалам щебет птичий:
Без разницы для них – что лечь под пресс,
Что в людные набиться электрички;
Мелькание вагонов, вспышки лиц,
И жизнь – в цейтноте, и знакомства – блиц.

С гостиницей устройся, магазины –
Приезжим предостаточно хлопот;
Хотя на фильм с участием Мазины
Иной да хоть с вещами завернёт.
В унты обутых или в мокасины,
А то в ботинки фирмы «Скороход»,
Домой потянет, где концы короче
И переходов нет – броди, где хочешь.

Но именно приезжий, а не я
Влюблён в Москву… Нет, больше – обожает!
И, многолюдство шумное браня,
Как на свиданье с милой, приезжает.
Красоты, что привычны для меня,
Его воображенье раздражают.
Люблю за шорох смятых одеял,
А он – как высоту, как идеал!

Я не способен преклонить колено,
Без веры подхожу к монастырю;
Привычный быт извлёк меня из плена,
Осталось только – слышу и смотрю.
И всё, что для приезжего священно,
Я знаю, как ревматик – боль свою.
И слышу, и смотрю – отнюдь не боле,
Поскольку привыкаем даже к боли.

В Москве невосполнимо – просто жить,
Жить в храме и музее – святотатство,
С Москвою – преступление свыкаться,
Позор – без обожания любить.
Обжили память, превратили в быт;
Заходим в Кремль под вечер прогуляться…
Да будет гордость строгою чертой,
Да не пресыщен буду красотой!

4

Пришёл домой и – спать, не раздеваясь!
Сварил крепчайший кофе поутру.
Вчера меня тоска водила за нос,
А нынче – свеж. Лежу себе, курю…
Тишайшего покоя несказанность.
Вот если так когда-нибудь умру –
Без горечи, без мысли, без надежды,
Напрасно будут сострадать невежды.

Блаженствую… Проклятый телефон!
Змей с плоской черепушкой, соблазнитель!
Когда мне плохо, вот когда звоните;
А хорошо – не нарушайте сон…
И снова в суету перенесён,
В сумятицу обыденных событий:
– В манеже?.. Заскочу наверняка!..
Ну, обнимаю, дорогой!.. Пока!

А может, правда, съездить? Ради скуки.
Чего там у меня?.. «Осенний луг»!
Но собираться: чистить, гладить брюки…
Одиннадцать?.. Не уложусь до двух.
Семён Семёныч будет, как петух,
Прохаживаться – за спиною руки,
В глазах тревога, жиденькая спесь,
Весь – при параде, в ожиданье – весь!

Меня с ухмылкой скользкою похвалит
За пахнущие дождиком стога.
Чуть постоит. Уже в соседней зале
Оглянется в проём издалека.
Посуровев, бочком промчится дале:
Всё так же – за спиной в руке рука.
И только через час на худсовете
Укажет мне на недочёты в цвете.

Опять звонок…
– Алло! –
Молчанье в трубке.
– Пожалуйста, погромче! –
Ни гу-гу…
Девица, вероятно, хмурит губки,
Безмолвна, как с телятиной рагу?
Наскучив ждать, пропел:
– Ку-ка-ре-ку! –
И – бросил на рычаг. И – гладить брюки.
Нет пуговицы?.. К моему стыду…
Как просто всё решилось – не пойду!

А помнится, что в юности, далече
Я выставками бредил, слёзно ждал.
Ждал не отчёта творческого – встречи;
Желал вниманья, критики, похвал!
Сегодня (то ли обольщаться нечем,
 А может быть, от умников устал?)
Ни похвалы не жду, ни укоризны.
Сюрпризов нет ни в творчестве, ни в жизни.

Уже не восхищает первый снег,
Дождь не внушает тихого блаженства.
Не верю в мысль, не жажду совершенства
И знаю, что бессилен человек…
Но – телефон!
– А, Боренька?.. Прелестно!..
Где пропадаешь? Не видались век…
На выставку зовёшь, на распродажу?..
Конечно, буду… Вот шнурки поглажу!

5

Очкастый крокодил блестящих ножниц
Предлинной пастью лязгнул… Понеслось!
Картины, как толпа нагих наложниц,
По стенам жались, холодея врозь.
Но ленточка распалась! Путь – проложен!
Угрюмы мэтры, судят вкривь и вкось…
Что в мастерской вынашивалось тайно,
Легло под молот – стонет наковальня!

Священный ужас в облике толпы!..
Кричат глаза!.. Расправы епитимью
Несём покорно… Не простят «столпы»
Соитие холста с небесной синью,
Беспомощность, подобную насилью…
Семён Семёныч тянет из гурьбы
Художников трепещущие души,
Как зайцев или кроликов – за уши.

Коротконогий, въедливый кастрат
Просеменит одну, к другой подходит…
Поодаль робко авторы стоят
Виденьями отсутствующей плоти;
А между тем критический магнат
Плюсует «за» и вычитает «против».
Ну а картины, кланяясь ему,
Равно предощущают – свет и тьму.

И дебютанты за спиной роились –
Причёсанные, нервные, бледны…
К одним – фортуна проявляла милость,
И расправляли крылышки они;
К другим – куда небрежней относилась,
А третьим – вдоволь перца и слюны.
Несчастные!.. В лишеньях матерея,
Ещё поймут: искусство – лотерея…

Но за плечами некоторых – страж:
Мол, таковых не хайте без разбору,
Поскольку дети – сыновья папаш,
Они – безгрешны. И не набран стаж,
Чтоб на липучке подвергаться мору;
Такая казнь – угрюмым шершням впору.
Уместнее: «Талантлив мальчик ваш!..»
А мальчики, хоть сами не грешили,
Но впали, эпигонствуя, в чужие…

Чувствительны к искусству на беду,
Чужую мысль перенимают с лёту
И чью-то боль берут себе в работу,
Чужой судьбой красуясь на виду.
Когда при жизни не узнали поту,
Не вспыхнуть бы счастливчикам в аду
На костерке своих поделок в раме
Под хохот чёрторылов с кочергами?

6

Открытие!.. Торжественная помпа!..
Рукопожатья. Встречи. Толкотня.
Все – именинники! Пьяны – с начала дня.
Лученье глаз, сияние апломба!
Для каждого картина здесь – одна.
Печать седьмая снята, сбита пломба.
И первый зритель пробегает вскачь
Ряды находок, серии удач.

Фальшивые восторги!.. Охи! Ахи!..
Разноголосый ярморочный гвалт!
Жестикулируют маэстро и в размахе
Красноречивее полотен говорят:
Кого лягнут – в ничтожестве и страхе;
Кого похвалят – несказанно рад
И тут же мыслью делится великой,
Пока поклонник борется с улыбкой.

«Никто» – предощущает свой позор,
А «некто» – славой гордое венчанье.
На смену годового одичанья
Кучкуется по залам разговор;
Кивки, смешки, советы, замечанья,
Разглядыванье издали, в упор…
По уксусу гримас не вдруг узнаем:
Кто завалил, кто выдержал экзамен.

Профан ушами вертит, как радар,
Спросонок сам себя щипает за нос:
Действительно? А может, показалось?
Картина – словно обухом удар!
Но чья? Григорьева – «Мидасов дар»
С лирическим подзаголовком – «Зависть»:
В объятьях скульптора – застывшая модель,
А соглядатай спрятался за ель.

Мужчина в клетке серого костюма;
А женщина совсем обнажена,
На пальчике блестит кольцо… Жена?
Который обхватил – глядит угрюмо;
За деревом – в рыдании спина…
Насупился профан. Созрела дума.
Профан вздыхает: «Кто из них Мидас?
На входе не уведомили нас!»

Нос – в каталог, и бродит стороною…
Чтоб разглядеть стоящих в глубине,
Профан склонился стонущей спиною,
Затянут в композицию извне;
И рот уже наполнился слюною
При виде форм, волнующих вполне;
И, на красотку голую позарясь,
Не понял, ощутил скорее, зависть!

Но вдруг заметил: женщина – мертва,
Обнял угрюмый, и – окаменела,
Угрюмый злобно стискивает тело.
Профан за елью спрятался едва,
И чувствует – взопрела голова,
Нет, не снаружи – изнутри взопрела…
Профан по залам заспешил трусцой,
Оглядывая прочее с ленцой.


ШЕСТАЯ ГЛАВА

1

Меня страшит предвзятость знатока,
Натасканных спецов косноязычье,
Которые, в картину пальцем тыча,
Не видят ничего, наверняка;
Многоречивы, как весной река,
Насилуют своё призванье птичье,
Выносят незаконно приговор,
Как из дому – чужие вещи вор.
 
Но их статьи критические пылки,
Цитат обмылки, сведений тома,
Когда, наморщив узкие затылки,
Искусство подомнут игрой ума,
Навалят сверху медные грома;
А молния пера – острее вилки,
Критическим пером – не только жить,
И славу удавалось подцепить.

Художник, он опять же ценит узко,
Воспринимает всё через себя.
На то наткнулся, обо что споткнулся;
Что в стороне – понятно, не судьба.
В кустарнике лежит его тропа,
Сугубо лично всякое искусство,
И, лишь к народу пробиваясь ввысь,
Становится всеобщей наша мысль.

Не верю я литературной славе,
Журнальному успеху, крикунам.
Кого народ на памяти оставил
И не на слух, и не по именам,
Но принял сердцем горестные главы,
В холсты вгляделся, прикипел к стихам,
Тому не как диплом даётся слава,
Бессмертие – на труд Сизифов право.

Как радостно, хоть целый день прождав
Неподалёку от своей картины,
Заметить взгляд живой, без паутины,
В котором – не влюблённость, не вражда;
Внимательный, как к облаку – вода,
Как детвора – к полёту серпантина…
У живописи нету тиража,
Но отпечаток унесла душа,

Смущённая моим, своим открытьем,
В кратчайший миг познавшая меня,
С собою унесла, и мне не выйти,
И сам – в плену, и мною – пленена,
И на моей, и на своей орбите,
Уже двоим принадлежит она,
Секунда идеального общенья –
За творчество, за подвиг возмещенье.

2

Однако зритель нынче искушён
И судит на манер искусствоведа
Отнюдь не в смысле – «плохо – хорошо»,
А с неким превосходством – «ярко – бледно»,
Поговорит о «школе» и ещё…
Но кончит «Спартаком» или «Торпедо»,
И форвардов любимых мастерство
Оценит выше на процентов сто.

Спорт отодвинул нежное искусство
И, как ваятель совершенных тел,
Резцом к живому торсу прикоснулся,
Гармонии реальной захотел.
А в мёртвый камень вкладываться – грустно,
Корявым оставаясь между тем;
Не долото, а звонкие гантели
Стройнят и не в мечтах – на самом деле!

Экспрессия дорожки беговой
Смелей футуристических полотен;
Атлет – и в напряженье, и свободен,
И эллинской сияет красотой.
Нас только бег и возвратит к природе
За легендарной знаменской верстой.
Что боги мы – нетрудно убедиться,
Увидев на экране олимпийца.

Античный скульптор предложил эскиз,
Сказать вернее, мраморную схему,
Чтоб явственней представить – стану кем я,
В дневной режим включая культуризм.
Отвагой разживёмся у хоккея,
А шахматы помогут строить жизнь…
В эстете вижу нытика и хлюста,
Спорт – истинно народное искусство!

И живописец – с пугачом стартёр,
Дающий общий старт в забеге общем,
Начальный импульс… И пускай, не ропщем!
И рады, если кто глаза протёр;
Куинджи – старт в берёзовые рощи,
А Шишкин – в поле и сосновый бор…
Нам подарите по одной минуте,
И – к прототипу, и – навек забудьте.

Когда бы так! Рукоплесканий пыл
Угомонился б и звучал пожиже,
Но Шишкиным сосновый бор пристыжен,
Искусством Шишкин правду посрамил.
А рощи белизну – затмил Куинджи,
Его рассвет декоративен, мил…
Бледней реальность. Круг её явлений
Нам непонятен, ведь природа – гений!

Предпочитаем гению – талант,
Шекспиру – остроумный комментарий
С вкраплением подобранных цитат,
Что и доступней, и элементарней.
Талант не дразнит запредельной тайной,
В своей строке не зарывает клад…
Пейзажные леса, поля и воды –
Предпочитаем гению природы!

Так просим фотографию у той,
С которою замыслили расстаться,
Чтоб некогда всплакнулось, может статься,
Над более ненужной красотой.
Не вывелся пока – рисуем зайца,
Гуашь, пастель – прощаемся с сосной…
Спешим, покуда позволяют сроки,
У гения природы брать уроки.

3

Искусство часто поощряет лень,
Способствуя лежанью на кушетке;
Киногерой – щекочущая тень –
Ночами снится седенькой брюнетке.
В иллюзиях своих она что в клетке;
Пробиться ли сквозь эту дребедень
К реальному, живому человеку?
В актёра влюблена – хоть прыгай в реку!

Киноэкрана идол золотой,
Киномираж – Рудольфо Валентино!
Вас обожали женщины толпой,
Вы сразу многим улыбнулись дивно;
Сдана в архив последняя картина,
Реальны под реальною плитой,
На кладбище теперь (как входишь – справа!)
Покоитесь и вы, и ваша слава.

Да, золото прекрасно, но оно
Мертвит, порабощает нашу душу.
Не мною было так заведено;
Увы, не я традицию нарушу.
А вот искусство оживлять должно
И, как морской прибой терзает сушу,
В нас жажду разжигать наверняка
Солёной болью каждого глотка.

Не утолить, но увеличить жажду
Обязано искусство – жажду жить!
Во мне её ничем не утолить –
Ни радостью, ни горем… Но однажды
Я вдруг пойму, что время уходить
Как, загрузив песок, уходят баржи;
Запёкшиеся губы облизну,
Почуяв даже в смерти – новизну.

Но я, увы, отвлёкся… Многословлю!
Так, съехавшись, беседуют друзья
(в разлуке был с читателями я).
Но многословье хорошо к застолью,
Приправленное щедро хлебом-солью,
Чтоб челюстями шевелить не зря…
Заботами делюсь, пустяшным горем,
А надо бы – свести с моим героем!

Пора к его переходить судьбе,
Хотя, признаться, я почти уверен,
Что, к ближнему испытывая рвенье,
Писатель пишет всё же… о себе!
Не эгоизм, отнюдь, не самомненье
Виной тому. Но с Музами в борьбе,
Чужой бедой своё терзая сердце,
Куда нам от своей, от кровной деться?

Писатель и герой – рука в руке;
Герои положительны недаром,
И в Дон Жуане – узнаётся Байрон,
А Вольфганг Гёте – в мудром старике,
Поскольку с чёртом был накоротке,
Да и страдал алхимии угаром…
«Был» или «не был» драматург Шекспир –
Решает сообща учёный мир.

4

Марию встретил на Тверском бульваре.
С коляскою. Толкает под уклон.
Будь первой встречной – я бы приударил,
Столь хороша! – опять, опять влюблён?
С Андреем разошлась: бездарен он,
Характером несхожи и так дале…
С игривым равнодушьем изрекла:
Мол, с кем живёшь? Заботлива, мила?

Я промолчал, натужно улыбаясь.
Младенцу скорчил рожу похитрей.
(Огранивая тростью узкий траверз,
Литинститутский прохромал Хорей
В броне онанистических угрей.)
Надулась юбка Машина как парус
(Перебивая тростью косность ног,
Профессор оглянулся раз пяток

И юркнул к институту за ограду).
Мария, юбку придержав рукой,
Вернула обтекаемому заду,
Почти краснела – ветер-то какой!
Опять порыв – не будет с юбкой сладу!
(Опять профессор тащится с клюкой.)
И буркнула на пыльный ветер в злости:
«Я бы зашла к тебе сегодня в гости…»

Уже с коляской управляюсь я,
Чуть не лечу простуженным бульваром,
Где угрожает солнышко загаром,
А постовые – вместо соловья.
Ошибки, опыт прожитого – даром,
Опять ликую – Машенька моя!..
С разлуки перебрав восторгов лишку,
Уже готов усыновить мальчишку.

………………………………………….
Изменой уничтожен? Догорел?
А может быть, закрепостила ревность?
………………………………………….
Напрасное переплетенье тел…
Мария отодвинулась. Оделась.
Опомнился. Удерживать хотел.
Однако – нем, в движениях – несмелость.
«Винище хлещешь?.. Вроде как вода?..
Ты – не мужчина… А Григорьев – да!»

Я проглотил. Грешно не согласиться.
Увы, увы!.. Но виду не подал.
Но это – ниже пояса удар;
Ах, Маша, Маша… Хищница! Волчица!
Вчера в «Эльбрусе», верно, перебрал?
Продолжила: «Пора тебе жениться…»
Молчу. Совсем не алкоголь в крови,
Отравлен я ночами нелюбви.

Но тут любые возраженья глупы.
Смягчилась:
«Мы читали о тебе…
Под крылышком у славы?»
– Да, в тепле…
«А вот Андрей забыт. Помог ему бы?..»
Притих. Молчу. Поджала Маша губы…
Переключившись резко, как реле,
Схватила задремавшего младенца
И – дверью хлоп! И защемила – сердце…

5

«Служенье муз не терпит суеты,
Прекрасное должно быть величаво…»
Не суечусь… Казалось бы, начало?
Но мыслям не хватает высоты.
Задумал иллюстрации к «Анчару»,
А написал черёмухи кусты;
Великое неподотчётно ГОСТу,
И глупо – подражать чужому росту.

Андрей не выставлялся целый год,
Но перед этим промелькнул в салоне
Картиною «Хождение в народ»,
Пустившей в передвижничестве корни.
Восход весенний. Грязь с оттенком крови.
В каракулевой шапке доброхот…
Ещё не ожидающая сева,
Деревня дремлет, как свинья у хлева.

В народничестве видя идеал
И вековой традиции в угоду,
По-своему Андрей пересказал
Шедевр «Явление Христа народу».
Переложил на русскую природу
Туманный абрис палестинских скал.
Народника же написал с Крамского,
Что многим показалось – слишком ново.

Хотя Иванов не был посрамлён,
Но полотно звучало, словно притча
Об Истине, пришедшей в мир, где сон,
Звучало как набат, публицистично.
Поделки наши – щебетанье птичье,
Но говорил о самом важном он.
Картины смысл, без отступлений лишних:
Художник – только тот, кто передвижник.

И правда, я согласен, мы должны,
Обязаны и, так сказать, повинны…
Но как луга синеющие дивны!
Какая прелесть – в ритмах тишины!
Я понимаю: мы другим нужны,
Не для себя же писаны картины…
Но сдерживаться как мне, чтобы впредь
О том, чем переполнился, не петь?

Андрею хорошо – уравновешен,
Сюрпризов от мгновения не ждёт,
Вина не пьёт, не развращает женщин,
Не ценит в книге пышный переплёт;
Он – создан для холста, в работе – бешен,
В работе он – и пьяница, и чёрт!
Идём к холсту, когда про всех забудем,
А для него искусство – выход к людям.

Нам – развлеченье, для него – язык,
Нам – ремесло, а для него – познанье,
Он трудится по-чёрному, привык;
Для нас трудиться много – наказанье…
Зачем же он без дальних закавык
Лишь по себе определил призванье,
Настаивает и стоит на том?
Чем заслужил пророка чин?.. Трудом?!

6

Зашёл ко мне. Разглядывал работы.
Молчал при этом. На кушетку сел.
Пиджак двубортный, вышедший из моды.
Рогаткой брюки. Исхудал и сер.
Не то чтоб выцвел или постарел,
Но человек, угрюмый от природы,
Ещё грустней и нелюдимей стал,
Как мрачный Вавилон тянь-шаньских скал.

В нём даже появилось беспокойство
И напряженье неизбывных дум…
(Так, может быть, безмолвствовал Колумб
И поощрял молчанием – упорство?)
Глядит в окно, не разжимая губ;
С таким заговорить – совсем непросто:
Глаза свои нацелит на предмет,
Не шелохнётся, и – тебя с ним нет…

Столичную распили… Неподвижен!
Уже бесспорно – не заговорит;
Так у Руссо напыжился пиит
На полотне с попутчицею рыжей.
Инерцией Григорьев знаменит.
Оближет губы, помолчит, оближет…
Часа четыре входит в разговор
Сквозь бессловесных замыслов затор.

Да и войдёт – не слишком многословен,
Жуёт слова, как баба – калачи;
А замолчит – хоть на ухо кричи.
Есть люди, у которых наготове
И шутка легковесная без крови,
И каламбуров ловких кирпичи,
И блоки фраз с панелями суждений,
И речь журчит, не зная принуждений.

Для них любая тема не трудна,
Как музыканту – волны вариаций,
Им только б разогреться, разогнаться
И выговорить лексику до дна.
Такую речь не отличить от танца,
Приятностью она оживлена,
Как музыкальным ритмом пантомима…
Однако мимо – правды, смысла – мимо.

Андрей в себе вынашивал слова,
Рождая их из глубины сознанья,
Где мысли, различимые едва,
Таят в себе о запредельном знанье.
От этих мыслей пухнет голова,
Постигнуть суть – и дар, и наказанье.
Кто осознал предписанного сверх,
Тот и счастливей, и несчастней всех.


СЕДЬМАЯ ГЛАВА

1

«А Лена повзрослела, расцвела», –
Сказал Андрей. Этюд задвинул в угол.
По мастерской прошёлся полукругом.
Потёр виски, насупился: «Дела!
Годочка два не виделись друг с другом.
Слыхал? – Мария сына родила…
Простил мне девку?.. Нет?.. Гони, пожалуй…
Ну а простил – давай портки с пижамой!

Недельку поживу. Понять хочу:
Чем дышите, что пишете в столице?
Не задушили в кулаке синицу?
А может быть, жар-птица по плечу?..»
Сел на кушетку. Не разговорится.
Когда бы и с вопросом подкачу,
Как тёплое яйцо – из-под насеста,
Ответит ли Андрюха – неизвестно.

Лёг на кушетку – в пиджаке и брюках,
А ноги положил – на табурет;
Вошедшей Лене сквозь дремоту буркнул:
«Спать не мешайте, нехристи… Привет!»
Раскрыл полукрестом худую руку,
Как будто навзничь рухнувший скелет;
И в горле храп забулькал – кругл и шаток,
Как над фонтаном – прыгающий шарик.

А я, приладив на станке этюд,
Навёл палитру. Леночка разделась.
Позировать зимой – собачий труд,
Хотя и отопление имелось –
Системные ходы белёных труб.
Однако не вредит оцепенелость;
Натурщиц ледяное ремесло
На том стоит. Но Леночку – трясло.

Подвал и есть подвал! Потёков сырость…
Квартиру предлагали. Там теплей.
Почти что классик. Из богемы – вырос,
А пью, как прежде, и корнями – в ней.
Андрей проснулся. Лена застыдилась,
Но не спугнула трепетных теней.
И, разглядев девчонку откровенно,
Изрёк Григорьев: «Хорошеешь, Лена!»

На табурете криво-косо сел
(Безделье – бич любых командировок!)
Приладил хлеб к несвежей колбасе
И заскучал, от праздности – неловок.
Глотнул чайку. Из-за спины глазел,
Как я пишу сквозь хриплый подмалёвок.
Кисть вырвал у меня, шепнув: «Отдай!..»
И стал работать… Этакий Мамай!

Вздохнули тени робкие, как пена,
По краскам жизнь конвульсией прошла.
Увы, не только холст, но даже Лена
Как будто потеплела, ожила;
Грудь округлилась, поднялось колено,
Порхает кисть, уже не тяжела…
Так может гений в бешеном экстазе
Шедевр слепить из тьмы, из пошлой грязи.

2

Меня к холсту уже не подпуская,
Андрей застрял надолго у станка.
Исследовал метафору цветка:
Настурция – натурщица нагая;
В Матисса ослепительно играя,
Окончил… Нет, Григорьева рука!
А Лена, приподняв к бедру копытце,
Ещё боялась и пошевелиться.

Цветок? Пускай! Не может быть судьи
Там, где играет многоцветьем слово;
Но сравнивать красоток – с лошадьми,
Как и с цветами – кажется, не ново.
Я вдруг припомнил скачки у Толстого,
Каренину с отчаяньем в груди,
Круг первенства, и Вронский с кем-то в схватке
Переломил хребет своей лошадке…

Пока Андрей дописывал этюд,
Я стол сварганил – натюрморт с бутылкой,
Простецкий, без претензий на уют,
Где служит нож и – собственно, и – вилкой.
Попахивавших пресноводной тинкой
Зажарил карасей (спустили пруд!).
Хотя Григорьев не был рад бутыли,
Сказал: «Вполне!..» И на двоих – распили!

Он – трезвенник, своей работой пьян.
Ему легко, когда без «этой» может.
Водяра потребляется для дрожи,
Весёлость от неё – самообман.
Даю зарок! – всегда одно и то же…
И снова оттопырился карман.
Быть живописцем – вроде наказанья,
На «допинге» основано призванье.

Явился Борька. Леночка – в халат.
Художники – пускай, но тут – мужчина:
Не поп, не врач – без ангельского чина.
Кладоискатель?.. Вот и прячься, клад!
Борис Леднёв к тому же – не женат,
Ещё одна для скромности причина –
В халатик юркнуть, заползти под плед;
Вот – профессиональный этикет!

Борис не пьёт. Ну разве для приличья,
А то бы просидели до утра.
Скучища. Плоскостопие. Мура.
Ни споров нет, ни пьяных зуботычин.
Сошлись. Молчим. Андрей молчать привычен.
И то засобирался: мол, пора,
Мол, притомился от бодяги вашей,
В Москве – по делу, собственно – за Машей.

3

Болтаюсь. Нет ведущего хребта.
И лишь одно предощущенье гложет:
Быть может, не исполнились лета,
Ещё смогу, создам шедевр, быть может?
Мне эта мысль всего-всего дороже!
О, только б отпустила суета,
О, только б… Я не весь ещё растрачен,
Способен ощутить озноб удачи?

Мне до сих пор так сладко обонять
Эфирный запах наведённых красок,
Люблю кистей в плюмажах ярких рать,
Палитра – щит от недругов и встрясок.
А сам художник – рыцарь старых сказок,
Что смысла нет сегодня сочинять.
Взяв кисть наперевес, бросаю вызов
Вам, гранд Кино, вам, герцог Телевизор!

Хотя смешно – с копьём идти на танк,
Мускулатуру – сравнивать с мотором;
Известно, впрочем, был такой чудак,
Который занимался этим вздором.
Он перерос азарт обычных драк
И, благородным будучи сеньором,
На стадо мельниц хаживал один,
Иных поскольку не было машин…

Теперь вопрос серьёзней: или – или?
Конвейеры неслыханной длины
Одели человека, накормили
И затянули – вместо шестерни.
Проделся – под ведущие ремни
И крутится, подмазываясь в мыле,
Сам не плодится – недосмотр мужчин,
А занят размножением машин.

Бум производства!.. Слышно отовсюду:
Досуг стрекочет, и грохочет быт;
Частоты и не снившиеся блуду –
Вращенье миксеров и дрожь электробритв.
Миганием, свечением облит,
Приятельское солнышко забуду
И с женщиною встречусь, чтобы вновь…
Пойти на фильм, конечно, про любовь!

И будут ночи беззащитны наши,
И будем вновь расстреляны в упор
Находками твоими, Режиссёр,
Красотами твоей экранной фальши.
И с каждым кадром – друг от друга дальше,
И с каждым кадром – отчуждённей взор…
Фильм кончится, и, ощущая холод,
Простимся мы под твой незримый хохот.

4

А вот художник – всё ещё кустарь,
Работает в охотку, по-крестьянски,
Как мужики пахали землю встарь,
Родимой, не отказывая в ласке.
Чуток покурит, ежели устал,
И снова принимается за краски,
И, руки к небу, к солнышку воздев,
Благословенья ждёт на свой посев.

Но и его подхватывает Время,
И мрачных комбинатов корпуса
Художнику втираются в глаза;
Под каждый болт подсовывая клеммы,
Гигантской ЛЭБ подпитаны поэмы;
Искрят пробои драмою «Гроза»;
Фреза, стальное обтесав полено,
Назвалась ученицею Родена.

Машины лезут на передний план,
Блестя и нержавейкою, и лаком,
И мотоцикл – ночных шоссе таран,
И скутер, что причислен к забиякам,
И даже крупногабаритный кран
Готов поджаться, скрючиться порядком
И в плечи шею длинную втянуть,
Чтоб в раме уместиться как-нибудь.

Но для стальных фабричных носорогов
И для стеклянных комнатных зверей
Имеется художник свой – фотограф,
Копирующий мёртвое – верней.
С природой он не сладит – недотрога,
Сговариваюсь полюбовно с ней.
И между тем, как форму краска лепит,
Руки моей передаётся трепет

Продрогшей яблоньке, весеннему кусту…
Но разве так, ладошкой, отогрею
Цемента вертикальную версту,
Высоковольтных чёрных мачт аллею?
Безумье – сталь приваживать к холсту,
И муторно – от скуки околею…
В движении, в работе – смысл машин,
Рисунком – даже точности лишим.

Борис Леднёв предполагает взрыв,
Спонтанный, – превратимся в облак пыли,
Мол, не дали свободу энтропии,
Стихийное порядку подчинив…
Так второклашки, чем примерней были,
Тем яростней дерутся в перерыв;
Так пуританство – бешенством чревато,
Прыщ выдавили нынче – вскочит завтра.

Проблема века – нелады с природой,
Подмял природу нагловатый век.
Вчера – герой и победитель гордый,
Опомнился сегодня человек.
Так возмутивший Посейдона грек
Спешил потом умилостивить воды;
Бревно – циклопу загоняя в лоб,
Был прежде слеп, чем стал слепым циклоп.

5

Похмелье – жесточайший из долгов;
Без поллитровки – до палитры разве?
Мазок, ещё… Стучатся. Некто в рясе.
Мессия? Нет! Приятель – Говорков!
Непредсказуем до того – опасен!
Монахом стал – паясничать каков…
Снял шляпу, словно сообщает новость,
А из-под шляпы – нимб, постригся то есть.

– Христос в пустыне, занятый постом? –
Меланхолично:
«Забежал проведать.
Желательно в миру и отобедать.
Сначала – борщ, подробности – потом.
Ну а поститься – для желудка вредно…»
Елене улыбнулся полным ртом.
От хохота не отдышусь:
– Здорово!
Что, соблазнился славою Рублёва?

«Да нет же! Впрочем, это – как сказать…
Приспело время подновить каноны.
Пикассо! – под него писать иконы,
Под Модильяни делать Божью мать.
Излишне – напрягаться, открывать,
Ресурсы и без этого – огромны.
Как Петров-Водкин, но смелей, чем он,
Хочу модернизировать мадонн.

Искусство – плод! Его принять пришли мы! –
Заговорил он в стиле повитух. –
Пикассо, Бог – равно непостижимы;
Бесформен, ибо бестелесен дух.
Икона станет…»
– Вроде этой ширмы?
«Раб Алексей, отверзи слабый слух!
И не фиглярствуй! В шутках мало проку…
Кубизм стремится внутрь, а значит к Богу,

Конструкцию взрывая…»
– Не допру!
Ведь я – не Бог…
«Шути! А я решился…
К тому же от меня ушла Луиза,
Как женщины обычно – поутру.
Уехала. Верстах в семи от Жиздры
Есть деревенька. В страшную дыру.
К своей мамаше. И пускай. Не против.
Прощаясь, обвинила, что бесплоден…

А в детстве глупо верил: мне дано,
Что и другим, а сверх того – любое:
Без всякой меры – небо голубое
И глубины не знающее дно.
Так думалось. Но не теперь. Давно.
Теперь твержу одно: “Покой и воля”.
И чудится – сквозь щуплый потолок
Просвечивает византийский бог…»

6

Оставил Кольку переночевать.
Три «ботла» осушили по ноль-восемь.
Потом писали с Лены Божью Мать
И наконец уснули под «наркозом».
Но среди ночи Говорков – икать;
Уткнулся мне в плечо, зашмыгал носом,
И Грибоедова оспорил, идиот:
«Детей иметь – ума недостаёт…»

Исчез назавтра. Ужинаем с Леной.
Вдруг приволок шампанское, злодей,
И требует, икнув: «Женись на ней!
Натурщица женою будет верной».
Достал из шкафа канцелярский клей,
Мою ладонь помазал, ей – колено.
Два стула рядом ставит. Обручил,
Вручив нам штопор – к счастию ключи.

Шампанское смешав с томатным соком,
Прикончили вчерашний натюрморт.
Под семиструнный песенный аккорд
Есенина перемежали Блоком:
Романсы, где любовь – сквозит упрёком,
А нежность – весела, наоборот…
Пел Николай, закатывая глазки,
Мотая головою по-цыгански.

К столу давая ощутимый крен,
Басил изрядно и рыдал при этом;
Его недаром сватали в «Ромен»,
Он мог бы из блондина стать брюнетом
С химическим шикарным перманентом
И, наведя на щёки смуглый крем,
Трясти плечами, песни петь со стоном,
Хлестать бичом и даже быть бароном.

А Лена тихо плакала в углу,
Под красным в клетку пледом ноги грея
И сжав в ладони узкую серьгу,
Подарок захмелевшего Андрея.
Секретничать с рожденья не могу,
И даже – тем болтливей, чем старее.
Про Машу рассказал ей – вот и грусть.
А Колька посочувствовал: «Женюсь!..»

Под утро Говорков уже не помнил
Ни этой, ни других своих идей.
Он не был, разумеется, из подлых,
Скорей – из легкомысленных людей,
Что сгоряча – способны и на подвиг,
Но остывают – вроде бигудей,
Начинены поскольку парафином,
И «загибают» в перегреве сильном.

Оставив рясу на дверном гвозде,
Моим костюмом по нужде разжился;
Его звала, притягивала Жиздра,
Но прежде – шницель на сковороде.
Со мною попрощался очень быстро:
«Гони червонец, если друг в беде!..»
И перед тем как ехать к благоверной,
Чуть не взасос поцеловался с Леной.


ВОСЬМАЯ ГЛАВА

1

Живу на даче. Грязная весна
Хозяев не прельщает. Зябко. Скучно.
Ещё темны, беспамятны леса;
И листьев прошлогодний сор, и сучья,
Кустарников терпение паучье,
Кисель просёлка – выше колеса…
Безмолвие попахивает дымом
И ожиданьем неисповедимым.

Сухой закон, и – никаких друзей!
От города сбежал. Никто не знает,
Что нынче я мечтою давней занят,
Весёлою работою своей.
Не живопись, а лес – моё призванье,
Впервые здесь почувствовал острей
Звериное пристрастие к молчанью,
От лесников себя не отличаю.

Как мушкетёр, в крылатых сапогах,
Увы, в болотном – не дворцовом стиле,
По лесу шляюсь. Тишиной пропах,
Осунулся с лица, но духом – в силе.
Затаптываю полусгнивший прах –
Листва не принимается в утиле.
А жаль – в лесу макулатуры тьма,
И на талоны продают Дюма.

Умно: в печах переплавлять бумагу.
Природа обновляется сама,
Запишет холст и шпателем – зима,
И любит, что ни год, явить отвагу,
Черновики спуская по оврагу,
Упрямо переписывать тома.
Природой, очевидно, движет вера
В неотвратимость лучшего шедевра?

И мне бы так уничтожать себя,
Сгорать и новым возникать из пепла;
Права свои утратила б судьба,
И воля к совершенству бы окрепла.
А, впрочем, жизнь и есть такое пекло,
Но изнурительна с самим собой борьба.
Стремленьем к идеалу знаменита
Старуха у разбитого корыта.
 
Опять, опять переменился я,
Могущественно обновленье крови.
Так с босоногим сорванцом ручья
Сдружился, помню, в детстве, встав от кори;
Тогда же ощутил, как сухость в горле,
Горячую шершавость кирпича…
Стать новым, как очнуться от болезни,
Настолько обновления полезны.

Истыкал грунт этюдником своим
И перепись всеобщую устроил
Могучим елям с мшистою корою
И елочкам, беспечно молодым.
Снег по холмам возвышенно томим,
А я его шагами беспокою;
Ему бы, оседая, леденеть,
Но каблуки безжалостны, как смерть.

2

Соседний слева двор не распечатан.
А справа: на заборе – красный зонт.
Мельканье джинсов. Въехали девчата
И закружились в колесе забот.
Весна ещё на дачах не почата,
Сезон фруктово-овощных работ
Бездельникам сулит восторгов море,
Но трудовому человеку – горе.

В неделю умотался – мочи нет!
На выходные тащится на дачу –
Изведать земледелие в придачу
И называет это – «уикенд».
Иное дело, обокрав буфет
И раскидав по сумкам «недостачу»,
С награбленным наведываться к ночи,
А работяге – лучше ехать в Сочи!

Прокаливать лодыжки на песке,
Дышать солоновато-пряным йодом,
Лечиться грязью и спускаться к водам,
И под простынкой спать на сквозняке
В пансионате с ласковым уходом.
И с картою курортною в руке
Усердно посещая процедуры,
Улучшить общий вид и вес фигуры.

Горбом поднять и огород, и сад –
Не глупо ли традиции в угоду?
А есть такие, что и в непогоду
Приедут и нахохлившись сидят;
Когда погода хуже – носят воду,
Окапывают яблонь длинный ряд,
Ни шагу – без ведёрка и лопаты,
Стереотипом «отдыха» подмяты.

Куда умней хозяева мои –
Сдают… Не земледельцы, а кассиры!
Не приезжают – экономят силы,
Сам приезжаю – привожу рубли.
Мне тут раздолье: и леса красивы,
И от спиртной избавлен кабалы;
Но, не имея к овощам охоты,
Снимаю дачу всё же… для работы.

Шершавые холсты загрунтовал,
И – на подрамник… Посмотреть приятно!
Трепещет свет – фантазии канва –
Узорчато разбрасывая пятна.
Картина – баба, по холсту вдова,
А девственность нетронутого – свята!
Прикосновенья кисти ждёт с опаской,
И, застыдившись, вмиг зальётся краской.

Ну а когда сознанье сметено
Пахучестью горящей светотени,
Тогда в искусстве, как в грехопаденье,
Не подарить всего себя – смешно.
Не подчинён ни замыслу, ни теме,
Ещё способен ошибаться, но –
До первого мазка, увы, не доле
Свободны я и холст, а там – в неволе.

3

Ольховый заповедник тишины,
Где быть весёлым, наглым – неуместно,
Где шорох или шёпот – браконьерство,
Где даже мысли, кажется, слышны.
Восходит к тучам баховская месса
По гулким резонаторам сосны,
А с балалайкой, что гораздо проще,
Идут вприсядку липовые рощи.

Бровастый вяз поскрипывает лишь
Корнями, как тургеневский Герасим,
Бандуру старых клёнов сумрак дразнит –
Акын слепой, а в торбе – хлеб да мышь.
И только ты, ольха, одна грустишь
О платьице своём неброском разве…
На выставку тебя везти в Париж?
Вокруг столпятся – не заговоришь.

И всё-таки решился – повезу!
Пусть не стройна ты и простоволоса,
Тиха настолько – не задашь вопроса,
Строга настолько – всё одна в лесу.
Любимая, и ладно, что курноса;
Разумница, дарю тебе весну.
Ольха, как Русь, как правда, – безответна.
Ни вздоха. Только клонится от ветра.

Давнишняя любовь моя, ольха!
Со мной бежала в школу по дорожке,
В траве студились босонькие ножки,
Передничком нарядным – облака.
А подросла – продёрнула серёжки,
По-прежнему стыдлива и легка.
И нежен, словно с девочкой. Привыкла.
Всё песен просит. Не выносит крика.

Её страшит берёз кордебалет.
Наигранно стыдливы, вечно голы.
Обязан поклоняться им поэт
Как фавориткам нашей бедной флоры.
Белее их и зеленее – нет,
Хоть дальше поезжай, хоть выше – в горы,
Красавицы, а потому горды,
Что воспеваем их на все лады.

А мне милей над заводями лета
Моя подружка нежная – ольха,
Святая жертва каждого греха,
Хранительница каждого привета.
Ещё никем доныне не воспета,
Вот разве что погудкой петуха.
Но робостью застенчивой своею
Мила настолько… Не разлучен с нею!

И нежность бестолковая моя
Заплаканной молчальнице дороже,
Чем вылощенный тенор соловья
И Левитана царские рогожи
(Который воспевал берёзу тоже).
Ольха обнимет преданно меня
И сквозь улыбку, утирая слёзы,
Без ревности посмотрит на берёзы.

4

От речки утром натаскал воды
В железную – на сорок вёдер – бочку,
Дровишек снял просохнувшую строчку
С поленницы, что нитку – с бороды.
Попариться да простирнуть сорочку
Вне города – работка для Балды.
За банькою, однако, в огороде
Два веника сыскал о прошлом годе.

Соседствующий лётный генерал
(Известная фамилия – Некрасов)
В пижамных брюках с множеством лампасов
Моё передвиженье разгадал
И напросился, был при этом ласков.
К пятидесяти с хвостиком годам,
Когда усы заледенеют, баки,
Ничто не греет душу – кроме баньки!

Обдали печь, протопленную… Жар!
Ещё обдали… По лицу – иголки!
Ещё… Завеса пара. Тьма. Угар.
И спину жжёт, как в детстве после порки.
Покрякивает лётчик с верхней полки,
Орёт: «Готовь, Алёша, самовар!..»
И в преисподней будет крякать, верно?
Ужо задаст, задаст чертям военный!

Вот вывалились, тяжело дыша!
В предбаннике, что в Гаграх на курорте,
Пупками вверх – беседуем о спорте
И тянем пиво, разодрав леща.
Есть и тарань, однако же – тоща;
Копчёный жерех в жирной позолоте…
И пяткой задвигаю под скамью
Бутылок опорожненных семью.

Передохнули малость с генералом
И голяком опять нырнули в пар,
Который скис и стал отчасти вялым…
Но я ещё – из тазика поддал!
Некрасов наверху кряхтел, хлестал
Борцовский торс, подбитый мощным салом.
И, только прокалив себя вполне,
В два веника прожарил спину мне.

Обтёрлись содержательно, подробно,
Степенно отдышались на скамье;
Помолодевший генерал одобрил
И пар, и пиво… Заглянув ко мне,
Заторопился через двор, к семье.
Вот огляделся – не увидел кто бы? –
Прильнул к забору, напрягает пресс,
Приладившись к дыре, бочком пролез.

5
Отужинать к соседу приглашён;
И, отгоняя вороватых соек,
Под яблоней в саду накрыли столик;
В кувшинчике эмалевом – крюшон.
Вдов генерал, а я в безбрачье стоек –
По-холостяцки собрались, без жён.
На блюдца нам хорошенькая Лида
Подкладывала кубики бисквита.

«Писать пейзажи надо с самолёта, –
Изрёк, ослабив пояс, генерал, –
При крыльях Демон лермонтовский? То-то!
Кавказ ему – игрушка, минерал:
Мазок, другой, и горы описал…
Признаюсь, карты – лучшие полотна!
Проверены, точны, а при масштабе –
Понятны и в частях, и в главном штабе.

Ну а художник? Вплоть до стебелька
Пересчитает травку на полянке,
Изобразив плацдарм для пикника
И полигон для задушевной пьянки.
Напишет реку – что там за река?
Не разобрать – коряга да пиявки…
И бор – не бор… С полсотни ёлок, верно?
Куда вам до картографов военных!»

– Дедуля, ты не прав! – краснела внучка
С лопаточкой для тортика в руке. –
Смотреть на карты дедушкины скучно.
Они… Ну, как реакция Перке,
Необходимы, строги и научны.
Но что за прелесть: «Плёс на ветерке»,
Куинджи освещённая поляна
И грустный омут кисти Левитана!

«Защитница!.. Так за меня ей стыдно,
Что и назавтра буду ли прощён…
Искусство – бой, испанская коррида,
Трясущая надорванным плащом,
На коем крови нет, но бык прельщён…
Пожалуйста, не спорь со мною, Лида!..»
Отмалчиваюсь. Лётчик сделал вид,
Что не со мной, а с внучкой говорит.

– А мне… а я люблю пейзажи ваши, –
Сказала Лида, снова покраснев, –
«Пейзаж с ольхой» – какой-то он домашний,
Привычный, русский… Как звезда – в окне!
Припомнился ещё: «Кормленье пашни»,
Представленный в последнем «Огоньке». –
Вояка встрял:
«Его не одолел я…
Пейзаж не ваш – Григорьева Андрея».

Я улыбнулся:
– Семенами кормим
Весенние голодные поля.
Полям необходимы злаков корни,
Иначе сохнет, не родит земля.
Так потухают взаперти иконы,
Так трескается почва пустыря…
Мы кормим пашню, но потом сторицей
Отплатит нам по осени землица.

6

 Пока столбы во весь опор
 Столица гнала нам навстречу,
 Болтали с Лидой сущий вздор
 Про неразумность человечью.
 Но вот у моего предплечья
 Она смежила влажный взор
 (В ночи поспать не удаётся,
 Сна добирает, где придётся).

 Да и не в Лидиных привычках –
 Кривляние, убогий флирт;
 И часто – в людных электричках,
 Чтоб не мешать обзору, спит.
 Форм ощутимых перекличка,
 Довольно лакомых на вид,
 Одолженных у маслобоен,
 Как вызов – кто меня достоин?

Разительная, как нокаут,
Затем и спит, чтоб каждый мог
Услышать зовы дивных ног.
Разглядывая – расхищают;
И правы, раз не запрещают
Желаньем запасаться впрок?..
Ворюги! Список тайн – уменьшен!
(Предостеречь бы надо женщин).

Всю подетально расхватав,
Дремать оставят у оконца;
Она дурнушкою очнётся,
Когда её качнёт состав…
Так отдыхавший домуправ
Луну увидел вместо солнца;
Пока он в чёрных креслах спал,
Оно зашло за перевал.

Что было красотой, теперь
Лишь молоток аукциона,
Знак распродажи и потерь,
Охотничьей облавы зона,
А юбки – выдумка чертей,
И все единого фасона:
С подолом, лёгким, откидным,
Что на руку, бесспорно, им…

На красоту не тратьте пыла,
Искать в ней нечего, увы,
Гармония там не гостила,
Но в час высокой синевы
Иная власть, иная сила
Меня зовёт… Хочу любви!
Не той, где оба – дураками,
И чуть скандал – сбегают к маме.

Хочу прекрасного забвенья
И непроторенных путей;
Нет, не утехи – утешенья,
Ночей медовых, сладких дней,
И пусть ведёт меня не зренье,
Но мысль – соединиться с ней,
С великой женственностью мира,
Что нам, брючатым, – очень мило…


ДЕВЯТАЯ ГЛАВА

1

Таможня досмотрела чемоданчик
У трубчатого Эйфеля в виду,
Пока аэропорт, как одуванчик,
Всё облетал на медленном ветру.
С Парижем я как будто бы в ладу,
Черноволосый в униформе мальчик
Меня втолкнул в свободное такси,
Куда мне ехать – даже не спросив.

Конечно, Лувр! Нетрудно объясниться.
Но прежде надо заскочить в отель.
Семён Семёныч ждёт. Прижал портфель.
Сосредоточен, как на яйцах птица.
Позавтракали вместе. Что-то съел.
Скорее – в Лувр, шедеврами упиться!
И, на галоп сменив хромой аллюр,
Мы поспешили на причастье в Лувр.

Влюблённым в анфилады Эрмитажа
И чудной Третьяковки лабиринт
Распутавшим – едва ли что-то страшно?
Но Лувр волнует… Слишком знаменит!
В безумье туристического ража –
Я потрясён, меня уже знобит!
И пробегаю на едином вдохе –
Теченья, страны, имена, эпохи…

Эль Греко, Караваджо, Тициан,
Делакруа, Ван Дейк, Вермеер Дельфтский,
Несчастный Рембрандт, Тинторетто дерзкий…
Жрецы! Не смею приподнять лица.
Лучащееся правдой в славе, в блеске,
Разглядываю с робостью юнца.
Вот – Рафаэль… Бежать, спасаться надо?..
И угодил… под ноги Леонардо!

Ни мне – Андрею нужно бы сюда,
Шарахаться б не стал в священном страхе
От мук «Распятья» или старой пряхи,
Не ощущал бы подлого стыда,
Стоял бы вровень, а не ползал в прахе…
Куда попал я?.. Угодил куда?
Семён Семёныч, как на вернисаже,
Прям перед вечностью – апломб, осанка та же!

О школах рассуждает с хитрецой,
Побрякивая стёртыми словцами.
За локоть взял меня: «Не хуже сами?..»
Комплементарной надушил пыльцой
И смотрит с проницательной ленцой.
А я – в горячке, в ослепленье, в сраме!
Сорвался с места в поисках дверей,
Мечусь по этажам:
– Прости, Андрей!..

2

Где выход?.. Вдруг – Милосская Венера!
Вокруг народ столпился в столбняке.
Скорей закройте дверь! На сквозняке
Ей холодно стоять. Окаменела.
Ну, догадайтесь по её руке…
Ведь стыдно же… Накиньте ткань – на тело!
«Она – чиста!» – мне возразите вы.
Она? Бесспорно… Зрители, увы!

Других не жаль! Натурщицы Майоля,
Родена и Кановы – им дано
Изображать пугливый стыд – не боле,
Как звёздам оглашенного кино,
Что прыгают в бассейн по ходу роли
(При каждом дубле вскрикивать – смешно!)
Ну а Венере совестно – прикрылась…
Как вынести бессмертия немилость?

В искусство угодила – в наглый мир,
Где издавна торгуют красотою…
А скульптор твой?.. Ведь он тебя любил!
Зачем же подло поступил с тобою?
Теперь обнажена перед любым.
Не выбраться. Окружена толпою.
Возлюбленного твоего вина.
Похвастался… Навек – оголена!

Единственно любимому сияла,
Пока стыдливой наготы твоей
Убийственная стужа не сковала –
Нахальные глаза чужих людей.
Уставились… Оденьте в покрывала!
Завесьте окна!.. Ночь, приди скорей!..
А милый твой, тщеславьем изувечен,
Утешился мечтой, что будет вечен?
 
И сам же не замедлил отвратиться
От женщины, которую отдал
На поруганье всем… Проклятый дар!
Художник, ты всегда, всегда – убийца;
Любовь свою на славу сторговал
И всем позволил тою насладиться,
Которая светла в твоей судьбе…
Что ж, благодарны и зачтём тебе!

Ты превозмог любви святое чувство,
К бесчестью принуждая красоту.
Другие не смогли. Им не очнуться,
Не покачнуть, не приподнять плиту.
Ваяли, что недорого и куце,
Им не взойти на эту высоту.
Они дарили публике модели
Расхожие, а кровное – жалели…

3
От мыслей водка помогает. Выпью.
Но вместо «нашей» – подали абсент.
Вихляется певичка в платье с выпью,
Упругость заменила ей корсет.
Ночное небо с коревою сыпью
И фонарями крошечных планет…
Туристского не чувствую азарта.
Почти что болен. Уезжаю завтра.

Метнулся по террасе юркий стриж.
И выскользнул. Всё с бородами лица.
У живописи: Ватикан – столица,
Ну а приют художников – Париж;
Поэта, музыканта приютишь,
Каштанами позволишь прокормиться…
Париж – мансарда нищих и бродяг,
Которых – кисти и перо плодят!

Отверженные всех племён и наций
Изобретают всяческий модерн,
От голода – в чаду галлюцинаций,
Забористы, как под горбушкой хрен.
Баллады пишут вместо прокламаций.
Качает спьяну? – вправо, влево крен!
Да вот ещё… на общество в обиде,
По улицам гуляют в голом виде.

Через эстраду протолкался Жак,
Наш гид, путеводитель по салону;
С ним – женщина, раскачивая шаг,
Пересекла танцулек потных зону.
Жак восемь пива заказал гарсону
И вымучил с улыбкою: «Све-жак!..»
Его подруга – мыльная удавка,
За шею обняла меня… Однако!

Осклизлость устриц, как солёный гриб,
Сковала зубы пряной остротою.
Молчим. Бокал тягучий в губы влип,
Давая время ржавому отстою.
Вихляют – голос, плечи, бедра, выпь;
Певичка, нет, не блещет красотою,
Но частности потасканного вида
Пускает в дело нагло и бесстыдно.

Кто – я? Не знаю. Но – не Прометей,
Поскольку Прометей к скале прикован;
Небесного огня – я не был вором,
Да и других не заслужил статей.
Страдает печень, но не от когтей;
К нему – орёл, ко мне слетает ворон…
Я – устрица. А Прометей – титан,
Берёт стальное небо на таран!

Он сговорится и с людьми, и с богом,
Освободившись от любых оков;
Но жалко дерзких пламенных юнцов,
Влепившихся в пространство хлипким рогом.
Икар! Мальчишка! Возмечтал – каков?..
А позвоночник сломанный – итогом;
Коснулся солнца ярого на миг –
Титанов малосильный ученик.

4

Наивное святое ремесло.
Превозмогая вещества усталость,
А заодно и времени назло
Отодвигаем сумеречный хаос.
Точней бы, врачеваньем называлось
Кистей одушевлённое тепло;
Но краски, словно кожа милой Лены,
Растрескаются тоже, тоже тленны.

И всё-таки они переживут
Горячее дыхание натуры…
Века взвалить на спину – тяжкий труд,
Вот отчего мазки – всегда сутулы
И – неподвижны! Замерли и ждут.
Запутался сквозняк в летящем тюле.
Но краски терпеливы… Важно им –
Свидетельствовать временам иным.

Даём своим полотнам порученье
Оповестить грядущий, светлый мир –
Сколь мы желали исполинских крыл
И вечности, но прожили – мгновенье!
Мане тщедушный век разоблачил,
Прогулку подытожил – впечатленье.
Век не в зачёт, когда от наших мук
Останется лишь впечатленье – луг…

Пленэр надоедает понемногу,
Осточертеет, это – впереди;
Чтоб жизнь продлить ветшающему стогу,
Достаточно в сарай его снести,
А не тащить в пейзаж или в эклогу,
Теряя клочья сена по пути…
Этюдный лепет импрессионизма
Уже разъела пошлость бытовизма.

Привыкли мы считать небрежной жизнь:
Ненарочито, мол, воссела тыква
На грядке непричёсанной. Вглядись:
Одним бочком она к листку приникла,
Другим – к забору… Импрессионизм?
Небрежна жизнь, но ведь она возникла
За баснословный непомерный срок –
Вселенских страстных поисков итог.

И, повторяя образы природы,
Я подражаю разуму её;
А всё, что с виду, кажется, моё,
Открыли мне – леса, поля и воды;
Пришлось пробиться к правде сквозь враньё:
На этот тяжкий труд ухлопал годы.
Теперь гоню метлой поганой ложь,
Но рифма заупрямится и… лжёшь?!

Увы, само искусство изначально
Нас приучает ёрничать и лгать;
Так джунгли – за лианою лиана –
По веткам носят обезьянью рать.
Хотя игра в изыски – неслучайна,
Вольно искусство – от вранья устать
И просто стать спокойным мудрым словом,
Смысл коего ничем не затушёван.

5

Переселился на Арбат в квартиру
От недругов тайком и от друзей.
Как на вокзале жил. С меня хватило.
Наскучила попоек карусель.
Гузно грустит – без тёплого сортира,
Плешь – от чужих подушек облысел;
Уставший от диктата хищной плоти
Желаю успокоиться в работе.

В общенье ограничиться холстом,
И в посещеньях только вдохновеньем;
А миру нечто лучшее навеем
В обличии немудром и простом.
Развратничал, гонялся за мгновеньем,
Как в преферансе – за чужим вистом;
Влез на гору, пока наивно мыслил
Сыграть десятерную или мизер.

Но поумнел. С туза не захожу.
Готовит Лена. Штопает, стирает.
Не склонный нарушать затишье рая,
Соседей не почтил по этажу.
Обмяк. В окошко даже не гляжу.
Пишу, что и писал, перевирая.
Задумчив, добродушен, как сурок;
И завязался кое-где жирок.

Перемежаю сном часы работы,
Перевожу белейшие холсты
На пачканину – с маслом бутерброды,
Рисунок – прост, и колера – просты.
Не музыку теперь пишу, а ноты,
С цветами натюрморт, а не цветы.
Творю в блаженном, сладком отупенье,
Когда талант не спрашивает пени.

Безличнее однообразный быт.
Жокей на рысаке чистейшей крови –
Запнулось сердце, стало монотонней,
Спокойней, перейдя на шаг, стучит;
Таков финал несыгранных симфоний,
Пожаров, незаметных с каланчи…
Весь – в творчестве, работаю – до пота,
Но почему-то выдохлись полотна?

Академичны, сдержанны, умны;
Любой мазок достоин уваженья,
Но тень лишилась трепета, движенья
И не ползёт к тропинке от стены.
Прочна фактура, линии прочны,
Вне жизни, вне процессов разложенья…
Написано солидно – на века,
А нет, не стоят и черновика!

Никак отбыла рекрутчину Муза?
Похоже. Все условия – твори,
А вялость бессловесная в крови
И мастерства заёмного обуза.
С претензией берет, и с форсом блуза,
И острый взгляд склонённой головы…
Подсело сердце – генератор тока;
Осталось жить растительно и только?

6

Искусство нынче разбежалось,
Галактик восприняв пример:
Фовизм, где цвет гудит пожаром,
Кубизм – предметов интерьер,
Сюрреализм – с домкратом ржавым,
И футуризм – в ничто курьер…
В мозгах взрывается, как притча,
Что прежде было синкретично.

Когда-то равен был Вселенной
Нерасщеплённый человек:
На зверя совершал набег
И сочетался с благоверной,
Из мамонта варил обед
В пещере собственной, отдельной
И личный каменный топор
Нёс на плече, как житель гор.

Поздней – туземный предок наш
В раскрашенной скульптурной маске,
Разлапой подвывая пляске,
Уже входил в шаманский раж.
Смешав движенья, звуки, краски
И глиняной гримасы блажь,
Наш предок, одарённый густо,
Был Академией искусства,

И Академией наук,
И мастерскою всех ремёсел…
Универсальность древних рук:
Две, а казалось больше – восемь,
Всё эти руки – кремня стук,
И в торбу загружали осень,
И вкладывали в лук – стрелу,
И сообщали взмах – веслу…

Потом ремёсла разделились:
Плугарь – пахал, гончар – лепил,
Шаман – с крестом взошёл на клирос,
А значит, пел ещё и пил.
И на разделе город вырос,
Нотариально закрепил
Печаткой каменной своею,
Что «я есть то, что я умею».

И всё же был довольно целен
Тот горожанин-человек,
Кормясь при натуральном деле
(Как многие б теперь хотели!),
В свою работу без помех
Себя вмещал и весь свой век…
А нынче – режь морскую свинку
И день за днём гляди в пробирку?

Захочешь – сочиняй чертёж,
До пенсии вертя рейсшину,
Черти! – до чёртиков дойдёшь,
Из линий выкроив машину.
А вечером, почуяв дрожь,
Заманишь в сквер Лоллобриджиду,
Но, астматически дыша,
Слепить не сможешь малыша.


ДЕСЯТАЯ ГЛАВА

1

Старинная навьючила зима
Сутулых пешеходов, транспорт, крыши…
Смягчились очертанья. Стало тише,
Спокойнее. Прибавилось ума.
И крепко – в ледяные пассатижи
Взяла пруды и реку смерть сама;
Собаки, кошки стали бесприютны,
Столичных скверов завершились плутни.

Дублёнки замелькали, рыбий мех
(Так назовём искусственные шубы),
Уже в ходу задиристые шутки,
И в обиходе объявился смех.
Сквозь целлофан просвечивают щуки,
Ледком одеты… Занимает всех
Вопрос питанья и согрева крови,
Зима поскольку требует калорий.

Нахохлился ещё сильней Арбат.
Особняки прибавили к лепнине
Немного снегу… Как на именины,
Горят в оградах свечи колоннад!
Прошелестел троллейбус невпопад
В массивной раме дедовской картины.
Отчётливей зимою чует грудь,
Что мы – в России, а не где-нибудь.

С морозами в душе крепчает чувство,
Что неизбывен русский человек;
И, как необходимейшее чудо,
Приметы бытия присыпал снег.
Пора от мимолётного очнуться,
Забыть секунды – слушать час и век.
Зима, освобождая от деталей,
Одаривает белизною далей.

Зимою поэтичнее любовь
И платонична… Впрочем, поневоле.
В парадном поцелуи, словно воры,
Шарахаясь, пугаются шагов.
На холоде – насмешливее споры,
Драчливей ссоры – умных, дураков…
Казалось бы, мороз тепла лишает,
А он бодрит, бодрит и возбуждает!

И хочется всё сызнова начать,
И не замедлю с прошлым распрощаться,
От святости метнуться в святотатство,
А изолгавшись, честным, чистым стать.
Снежинок восхитительное братство
Желание внушает – мир обнять!
Когда б не снегопадов посещенье,
Душа моя не знала б очищенья.

Горячечный не остужался б мозг,
Прощения не получала б совесть.
Снег скоро ли? – насущнейший вопрос.
Задержится с приходом – беспокоюсь!
Для тех, кто под распев метельный рос,
Поля в снегу – любимейшая повесть.
А где-то, где-то не гостит зима.
Бедняги! Я бы тронулся с ума…

2

А может быть, вернуться в суету?
Друзей проведать, навестить вокзалы?
Зажмурился: вот ежели сведу
Два пальца вместе… Нет, не подсказали!
В прищуре – стрекоза перед глазами,
Как если бы смотреть через слюду.
Вселенная с бедлама начиналась;
В зародыше картина тоже – хаос.

Лишить себя устойчивости вновь?
Раскрепоститься? Отшвырнуть опору?
И вместе с камнем – самому под гору?..
И вверх – опять!.. Устав творца таков?
Сизифов труд мальчишкам только впору,
А к старости всё меньше дураков.
С одышкой не полезу и без камня,
Когда вершина стала не близка мне.

Да вот не колобродит же Андрей,
Отшельником живёт с женою, с мамой,
В работе ежечасной и упрямой.
Не пьяница и не прелюбодей –
Внутри бушует, ограничась рамой,
Зашившись в холст, как в тысячу смертей.
Для свежести, для ощущенья красок
Ему отнюдь не требуется встрясок.

Возможно, в этом собственно талант,
Когда, не сделав над собой усилья,
Мы дышим, и в дыхании – Россия,
Мы говорим, и в голосе – набат.
Не тот талантлив, кто привяжет крылья,
А тот, кто от рождения крылат…
И всё же заменила крылья – лопасть
По следу тех, кто камнем падал в пропасть?

Что ж, разбиваться, если в рукавах
Нет крыльев для свободного полёта?
Валерий Брюсов завещал работу,
Подёнщину… Мол, пересилим страх!
Икаров бесталанных жалкий прах
Бушует в мощных соплах самолёта…
Не зря фанатик жертвует собой:
Во-первых – нужно, во-вторых – герой.

Опять – любовь, и снова падать можно,
Опять – друзья, и снова можно пить,
Чтоб в результате – марсиевой кожей
Два дерева тугих соединить?
День тянется за днём, за нитью – нить:
При всём разнообразии – похожи,
И снова буду, высунув язык,
Выдавливать естественности крик.

Проклятый дар!.. Уже не отказаться?
Мертвящий всё и всех, мертвящий нас.
Старательною кистью самозванца
Распяты на холсте – и век, и час!
А если подражать начну, кривляться,
Чужой шедевр убит в который раз…
Но дар богов для смертного заманчив,
И снова, снова – соблазнится мальчик.

3

Я обзавёлся тачкой – «Жигули»,
Достал через «Союз», а деньги были.
Следи себе за знаками, рули,
Ночуй, не вылезая из кабины.
В пунктир шоссе сливаются картины,
И холодком серебряной струи
Ерошит лохмы ветер непокоя,
Едва стекло опустишь боковое.

Погряз в моторе. Барахлит уже.
Положенный ремонтом на лопатки,
Под кузовом валяюсь в гараже:
То зимняя резина – не в порядке,
То дверцу чуть помял на вираже…
Осталось – завести с клубникой грядки
И по лугам с этюдником не шастать;
От живописи лечимся… мещанством!

Забросил кисти. Чую – здоровей.
Эспандером занялся. Бег трусцою…
В гараж спускаюсь утром… Вдруг – Андрей!
И Маша семенит за ним с ленцою.
Беременна опять, и пупс при ней.
Как это говорят – гора с горою…
Обнялись:
– Похудел, Андрюха! Тощий!
«Что делать, –
говорит, –
кормлюсь у тёщи…»

Тут выяснилось, что четвёртый год
С Григорьевым живём в одном подъезде.
Он – не в восторге от моих работ:
Мол, записался и топчусь на месте,
Мол, как рекламщик в пуговичном тресте,
Впал в импрессионизм наоборот…
И пояснил метафоры значенье:
«Увы, не производишь впечатленья…

Найти движенье в статике трудней, –
Он продолжал, –
И многим не под силу.
Об истине грустишь? Забудь о ней!
Дыши, как прежде, травами и синью.
Не пишется – без водки? Значит – пей!
Зайди в «Эльбрус» и закажи ботвинью…
– Снесли «Эльбрус», разбили детский парк.
«Что ж, посиди на лавочке. Хоть так…»

«И пригласите, –
подключилась Маша, –
Мою сестрёнку Лиду».
– Это кто?
«Не помните? Соседи были ваши
По даче… Ну, в сиреневом пальто.
“Пейзаж с ольхой” хвалила – очень даже,
По вечерам – сражения в лото…
Ну, девушка с филфака, с ней – в лампасах…»
– Ах, помню, помню – генерал Некрасов!

«Вот именно. И девушка при нём.
Премиленькая…»
– Да, конечно, помню.
«Ещё гуляли с ней вдвоём по полю
И целова…»
– Для ясности замнём.
«Так вы свободны?»
– Да, само собою?
«Тогда зайдите к нам в субботу днём.
Не позабудьте!»
– Ладно. Буду точен.
«По Лидочке скучали?»
– Даже очень!

4

Лампасы на некрасовской пижаме
Дохнули свежим байковым теплом;
И две руки – в объятье уставном:
Меня к «винту» стучащему прижали:
И нас, мол, посетили «парижане»,
Мол, поздравляем – покажи диплом,
Мол, знаем, знаем – про твои успехи
И хадж к святыням живописной Мекки.

Приветствия. И я к обеду призван.
Столовая – кровавый стиль «вампир».
Над красным деревом серванта – крест рапир;
Цветной, с акцентом красным, телевизор.
Харчо. На шампуры шашлык нанизан –
Вот генерал – вином их окропил,
Разбрызгивая – шире и победней,
Чем поп – святую воду на обедне!

Воздали чреву я и генерал,
Эпикурейцы по своей натуре.
Мария кухней жертвует фигуре.
Андрей постился, то есть голодал,
Что было бы нормально в Сингапуре,
Но не в России, где мороз – удал!
Не ела Лида и краснела очень…
Видать, успел я – девку заморочил?

Насытившись, в гостиную прошли.
В некрасовском, опять же красном стиле:
Ковры на стенах – стойбищами пыли,
Как на слоне попона – тяжелы.
Раскрыв рояль, за ноты усадили
Внучка (Бо-бо! С бульдогом не шали).
Малец с минуту барабанил бойко,
А взрослые расчувствовались: «Полька!»

Некрасов спел – приятный баритон,
Мария подыграла на гитаре;
Потом прилежно клейстеры листали,
На марки лупу наводя притом,
В кладовке жил взаправдашний питон,
Чьи мускулы, пожалуй, твёрже стали.
Свернув, питона унесли. За ним
Прокручен был семейный диафильм.

Сначала титры: «Летний отдых в Сочи»,
Потом – бульдог, зело раскрывший пасть.
Кадр с пальмою у моря (чуть подмочен).
Семейный покер: «Старше стрита – масть».
И – мрак (снимался вид – «Купанье ночью»).
А дальше – «На большую рыбу снасть».
Фильм завершился сценой на вокзале:
Все в белом, все смеются, все устали!

Мы с генералом встали за бильярд,
Чтоб расстрелять по лузам – пирамиду.
Шары носить уговорили Лиду.
А внучек, допивавший шоколад,
По поводу сему явил обиду.
Прочла Мария «Соловьиный сад».
Некрасов нечто вспомнил о Непале…
Пейзажей экспозиция – в финале!

5

Мы – в мастерской! Широкий свет окон.
Магнезией паркет изящный вскормлен.
Станок о четырёх ногах. А кроме:
Китайского диванчика дракон,
Сиятельный торшер в полупоклоне,
Книг стеллажи – обрушатся, лишь тронь.
В углу, как символ сатанинской веры,
Поставлен мрамор – копия Венеры.

«Наш Эрмитаж!» – представил генерал,
Молодцеват, подтянут, как на смотре,
Хотя послеобеденной дремоте
Часок-другой, конечно бы, воздал.
А я дивлюсь Андрюхиной работе,
Как будто бы в одной из луврских зал.
Вглядеться бы… Но ранили углами
Витые позолоченные рамы.

Не оторвать, не отвести глаза!
Вздохнула Лида за спиной: «Прелестно!..»
Разъят массив берёзового леса,
И просека под солнцем так помпезна,
Как взлётная тугая полоса.
Всё под линейку – просто и железно,
А между тем топорщится слеза.
Цвет – лаконичен, линии – жестоки,
А между тем глаза мои намокли…

Порыв сквозь тёмный гулливерский лес,
Где даже лучик малый не пробьётся,
И вдруг в проёме забурлило солнце,
Его слепящий, ранящий отвес!
Расколот мрак доверчивых чудес,
Рассвет над победителем смеётся:
«Высоковольтный проложили путь,
Решив протуберанец зачерпнуть?»

Я молча отвернулся от картины,
Ведь «Просека» звучала как призыв
Забыть про всё и броситься в прорыв
Сквозь лес живой, как через хлам рутины,
Пройти как эпидемия, как тиф,
И к солнцу угодить на именины;
При этом ограничивать топор
И прорубить по мерке коридор.

Сквозь горы пробиваться динамитом,
Болота цементировать, сжигать
Культяпки сучьев и в бою открытом
Речонку придушить, воздвигнув гать.
И время, и пространство – пожирать,
И вечно оставаться ненасытным,
И продолжать слоноподобный бег…
Не просекой ли будет человек?

Мне стало жутко. Распрощавшись, вышел.
Нырнул в проулок. Зелени сквозняк.
Прогулки ночью нам даются свыше –
От горечи и ломоты в костях.
Дневные освежают так и сяк,
Гуляя ночью, делаемся тише,
И кажется ничтожной суетой
Всё, что сравним с далёкою звездой.

6

Быть может, прав Андрей, и все дороги,
Которыми приходим к счастью мы, –
Лишь просеки в кромешных дебрях тьмы,
Сквозь чью-то нежность, преданность, тревоги?
И рушим лес почтеннейший под ноги,
Бензопилою – острые умы…
Горизонтальный вариант колодца,
И не звезда на дне его, а солнце!

Мы просеки – неужто прав Андрей?
Туннели через время и пространство!
И к нам природа угодила в рабство
Лишь потому, что мы её хитрей?
Жалеть животных – вегетарианство:
Растенья приручили и зверей…
Прикована корова к полу фермы,
Как раб галерный – к палубе триеры.

Необходимость?.. Безусловно, да!
Но как же совместить любовь к природе
И аппетит? Противоречье вроде?
Пейзаж и с отбивной сковорода!
В утробу городов бредут стада,
Поля текут, кровавы на восходе.
И ежели не всё разим ножом,
Отнюдь не любим – просто бережём!

И на слюнявый стих роняем слёзы,
Где пожалел берёзу некий псих,
Забывший – производят из берёзы
Тетрадь, употреблённую под стих.
А сколько леса надобно для прозы,
Для наших афоризмов золотых?
Любителям берёзового сока
Нужна природа – как меню и только!

Мы – просеки, и лихо, на «ура»,
Лес разбудив то свадьбою, то дракой,
Шагаем иноходью топора,
Походкою размашистой и валкой;
И сверчиваем рыбину с багра,
И наклонились над козой беглянкой,
И всякий след со вмятиной подков
Наполнила, сгустившись, чья-то кровь.

А если нет? – Мохнатой паутиной
Нас оплетёт седая тишина,
И неподвижность вздыбится плотиной,
И в стену с лязгом влепится стена.
Мы – просеки, и смысла лишена
Жизнь долгая, когда не станет длинной;
Мы – просеки, и станет цепь удач
Гирляндою высоковольтных мачт.


ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА

1

«Здравствуй, мать! Не брани меня строго,
Что нечастый на родине гость;
В сердце вслушайся – лучший сейсмограф,
Что со мною бы здесь ни стряслось.
Или, свитер мой детский потрогав,
Через штопку провидишь насквозь
Все удачи мои, все невзгоды?
Научилась за долгие годы…

Но дела мои нынче бодрей;
Критиканы не рубят с порогу,
Начинают хвалить понемногу:
Мол, уже на полтину Андрей –
До Рублёва дотянут, ей богу!
Так что ты не болей, не болей…
Говорят, помогает здоровью
Мёд гречишный с протёртой морковью.

Отдохнула бы!.. Снят урожай,
Молочишко утратило жирность,
Травы умерли – мхи да лишай;
Скоро снег. Приезжай, обяжи нас.
Распродай свою мелкую живность.
Дом запри… Приезжай, приезжай!
Внуку будешь рассказывать сказки
И во двор вывозить на коляске.

Катерине корову сведи.
Приглядит. А с коровой полегче –
Племяшей молоком обеспечит.
Оторвала Васька от груди?
Наш – искусственник дней с десяти,
Кормим смесями – востренький птенчик.
Всё болеет. Курносого жаль.
Маша просит тебя: приезжай!

Хочешь, я прикачу за тобой?
Впрочем, лучше машину отрядим,
Генеральскую, случая ради.
Остановится перед избой,
Шофер Дима с укладками сладит.
А случится осенний убой, –
Мама, чай, не погнётся рессора, –
Прихвати молодого посола.

Няням пришлым доверия нет.
Все зовём. Особливо сыночек.
Приезжай. Напишу твой портрет.
Надо, милая! Хоть – на годочек…
Трудно, знаю: ты – гордая очень,
Перед внуком гордиться – не след.
Он – весёлый, хотя и заморыш.
В Машу – голубоглазый… Посмотришь!

Да и Костик привязан к тебе;
В подкидного, как прежде, сразитесь.
Очень вырос – длиннющий теперь,
Узкобёдрый, плечистый, как витязь.
Поступать вознамерился в ГИТИС,
Отрезвеет – от первых потерь…
Так живём. Жду ответного слова.
Пребывай весела и здорова».

2

Весть ответная:
«Здравствуй, сынок!
Бесконечно тебе благодарна,
Что поздравил рождением – в срок.
За письмо и за деньги – подавно…
А Чернуху – колхозу продала.
Устарела я, вовсе без ног…
Сколько надо мне, хлебец макая?
У Катюхи – своя, костромская.

Навещают исправно меня.
И не холодно – печку затопят,
Заберётся наверх ребятня:
Смех, щелчки, подзатыльники, вопли;
Кто-то плачет, размазаны сопли,
Вниз фуфайки летят – колготня.
Дочь, глядишь, пирогов наваляла,
А сама я безрукою стала.

Переехать Катюха зовёт:
Мол, под старость одной несподручно,
И приступочек махонький – круча.
Да уж нет! Скоротается год:
Меньше сил, да и меньше забот.
Или с зятем собачиться лучше?
Сатанеть от зловонной махры
И трепать пострелятам вихры?

А к тебе… Вдруг помру, загостившись?
Похоронишь без музыки мать.
В городах мертвецов провожать
Не положено… Сколько их – тыщи?
Спрячут, как побыстрей да потише,
Чтоб живому не смели мешать.
Только, марши не слушая эти,
Вы, небось, позабыли о смерти?

Задохнулась под вами земля,
Нет отдушин, закатаны поры,
И трясёт города, словно горы –
Помянул про сейсмограф не зря;
Час неровен, обрушит моря,
Не вступать бы с кормилицей в споры.
Хорошо, если страхи пусты.
В темноте я… старуху прости!

Внука с Машей ко мне присылайте.
Жалко смесями пичкать его,
Постолуется мальчик у Кати,
У неё – через край молоко.
Баба в теле, здоровая – хватит!
Привозите. Не так далеко.
Горожанин – не будет излишка,
Если малость окрепнет мальчишка.

Летом все приезжайте, сынок!
На клубнику с малиною, кстати…
Гости вы – долгожданные, знайте.
Яблок прорва – закрутите сок.
Внука жду. У сестры твоей хватит
И на Сашин сопливый роток;
Меньше сцеживать будет в бутылку…
Извести, получил ли посылку?»

3

Выбиванье ковров – городской бадминтон;
На воротах для детской игры,
Словно щелкает звонким пастушьим кнутом,
Выбивает Григорьев ковры.
Оборотистым эхом ответствует дом,
Будто выхвачен из кобуры.
Бьёт с оттяжкой – расстрелян Андреем в упор
Пошловатый персидский узор.

Тут личинки баюкала серая моль,
Тут котёнок вычёсывал блох…
Бьёт наотмашь! Ударами вырванный клок,
Подхватило воздушной струёй…
А колодец двора городского глубок,
А пушинку – от неба отмой…
Бьёт Андрей по ковру, не налипнут пока
На лазурный фаянс – облака.

Горько, мстительно, с криком – убью,
Бьёт, как бьёт хулигана – отец;
Так по мужним щекам, по тугому белью
Хлещут тысячи женских сердец,
Так отплытье, что «кэп» объявил кораблю,
Обрубило швартовый конец,
Так и он, ружьецо под рукою случись,
Расколол бы дурацкую жизнь.

Золочёным стеклом начинённый буфет,
Хрусталя мелодический хор,
Накопленья по следу убийственных лет,
Где голодный свирепствовал мор…
Баррикады печенья, курганы конфет,
Шифоньеров, сервантов затор…
Это голод отбросил кошмарную тень
На сегодня, на завтрашний день.

Это – холод военный, военный мороз
Драгоценную тяжесть сверкающих шуб
Горностаевой чёрной горою вознёс,
Это – круглый катящийся рубль,
Это – в жадность и скупость больной перекос,
И духовный – телесному голоду дубль.
Словно в бомбоубежище втянутых шей,
Мы таимся в завалах вещей.

Счётом в банке – роение звёзд перекрыв,
Озабочены вкусной жратвой,
Это – памяти нашей голодной нарыв,
Это – времени прошлого вой.
Прошибить бы инерцию лбом, головой,
Сквозь мещанство рвануться в прорыв,
Отрезветь от бурлящего в глотках вина,
Растрясти!.. Но ведь это – война?

Значит, горе когда-то само заживёт,
Ждать, и лучшего выхода нет;
Несварением пусть убедится живот,
Что умеренный нужен обед,
Шубу сбросим, как только объявится пот.
Важно людям наметить просвет,
Что и счастья рецепт, и рецепт от тоски
Лишь единственный – жить по-людски.

4

Вечер был возмутительно долог,
Но в какой-то таинственный миг,
Что гробы с промороженных полок,
На пол рухнули тысячи книг.
То ли сына младенческий крик
Расшатал в алебастровых порах
Монтажа-крепежа костыли?
То ли происки вражеской тли?

И учёности грозной вериги, –
Из огромных стеклянных шкафов –
На Андрея обрушили книги
Меченосную ярость углов:
Иллюстрации древних Голгоф,
Письмена о Батыевом иге,
Словари – в довершенье всего –
Погребли под собою его.

И шипели, шуршали страницы
На змеином дверном сквозняке,
И злорадные авторов лица:
Кто при трости, кто с трубкой в руке,
У кого хризантема в петлице,
Этот с таксою на поводке,
Тот при входе в гостиничный номер…
Показалось Григорьеву – помер!

Манускриптом ушибленный в лоб,
Поводил он разбойничьим глазом,
Как на месте на лобном холоп,
Топору препоручен приказом…
Но при чём же тогда – эскалоп?
Или разум зашёлся за разум?
И Григорьев в решительный миг
Вылезает на свет из-под книг,

Словно горный турист – из-под глыбы,
Из-под льдины – задастый медведь;
И спешит, потирая ушибы,
В полировке себя рассмотреть.
Ведь и ссадины вспыхнуть могли бы,
И могли бы, попав в круговерть,
Рук, и ног, и спины – переломы
Привести к состоянию комы.

Вот когда бы на всех поглазел,
На ушедших дорогой последней
В край заоблачной чуши и бредней…
Но простите!.. Как будто бы цел?..
Разве только – помятый и бледный?
Да оттиснут раскрошенный мел
Над пиджачным с покрышкой карманом,
Что намечен портновским обманом.

Галстук, сбившийся набок, поправил,
Взбил движением лёгким вихор,
И рукой подбоченившись правой,
Левой – мел над карманом отёр.
И уже, распевая октавой,
Через узкий прошёл коридор,
Чтоб ветчинки отведать вестфальской
На вечери семьи генеральской.

Вдруг осёкся, споткнулся, присел:
«Где я, Господи? Что со мной сталось?
Где хандра моя, мука, усталость
В череде нескончаемых дел?
Дальше что? Прихлебательство, старость?
Инкубатор изнеженных тел?..
Дай мне силы, Владыка Всевышний,
Чтобы не был я – праздный и лишний!»

5

И опять – голубое всезнайство зеркал,
И опять – приглушает шаги
Ледовитой арктической шкуры овал,
Азиатских – квадраты, круги;
Венских стульев баранки, ларцов пироги,
Светской люстры кружащийся бал…
В мастерскую к себе пробегает Андрей
Сквозь больную зевоту дверей.

И Мария стучится:
– Андрюша, открой! –
И стучится:
– Открой! –
Генерал.
Вещи, вещи – безликою страшной горой
Нависают!.. Неужто обвал?
И Мария рыдает:
– Андрей, дорогой! –
Тесть звереет:
– Однако, нахал! –
Словно паста, тягучая масса вещей
Продавилась сквозь каждую щель.

Телевизор зажёг циклопический глаз,
Холодильник рычит за спиной,
И уже ухватил за штаны унитаз,
Бросив клич мелюзге остальной.
Вещи движутся грозно… Вселенской войной!
Окружают! Решительный час…
И Григорьев сгоняет скребком по холсту
Краски, липкую патоку их, красоту!

И Мария стучится:
– Андрей, подожди! –
И пилюлю запил генерал.
А Григорьев пейзаж с полотна ободрал.
Улыбнулся. Спокойней в груди.
Сколько схваток ещё у него впереди?
Это разве что четвертьфинал?
Лбом горячим к холодной приникнул стене,
Крики слушая, словно во сне.

Телевизор погас. Холодильник примолк.
Отступил надоедливый свет.
За окном размотался пространства клубок
В метеора пунктирного след…
Вещи будто бы замерли. Кончился бред.
Сон, сваливший Андрея, мгновенно глубок.
А Мария стучалась:
– Любимый, открой!.. –
Раздавалось за дверью порой.

На рассвете Григорьев поднялся к холсту
С лихорадочным гулом в ушах,
Снял и под ноги бросил измятый пиджак
И задумался, как на мосту,
Всё о том же, о пошлых обычных вещах…
И опять осудил красоту
За настырность, за въедливость, за Абсолют,
За приманку, извечную тут.

И, вчерашние сладкие кисти сломав,
Взял широкую жёсткую кисть:
И явился Дракон – шестикрыл, семиглав!
И озёра прощаньем зажглись,
И уже ни деревьев, ни речки, ни трав;
И светила – попадали вниз…
И одетая в солнце явилась Жена,
Любострастных причуд лишена…

6

Слушок прошёл… А впрочем, я – не сплетник,
Чтоб трепотне служить проводником,
Ни привередник лжи и ни посредник.
Ну, говорят… Да мало ли о ком?
Всё – переврано, факты – кувырком,
Не стоит повторять чужие бредни…
Пристало быть серьёзней и добрей,
Нам всё же – за приятеля Андрей.

А разносить клеветы даже глупо –
Какой-нибудь завистник распустил;
Репертуар – для хуторского клуба…
Все сплетники – общественный клистир!
В корзинщики бы их перекрестил
И высек бы лозою – совокупно,
Чтоб всякая кочующая тайна
Заверена была нотариально.

А пасквиль – увенчала бы печать,
И очевидцев адреса, и фото,
И прочая архивная работа…
А после – крики: «Не могу молчать!..»
Чтоб не коситься нам и не мычать
Бессвязное, мол, слышал где-то что-то…
Тогда и Пушкин, получив картель,
С поклоном бы явился на дуэль.

Кто умножает измышленья, слухи,
Должно быть, сами не в своём уме?..
Сперва – жене шепнул, потом – куме?..
А ты ходи, как бы с серьгою в ухе:
Смолчи – так скучен, поделись – в дерьме.
Завидуешь любой кривой старухе,
Что, опершись рукой на парапет,
Пролает вам любую правду вслед.

И кто из живописцев не лежал
В лечебнице с названием известным?
Кто, постояв у края адской бездны,
Не принял в мозг до миллиарда жал?
Девчонок скверных кто не обожал
(Не скверные, поди, довольно пресны),
И кто больничных не набрался вшей
За то, что бился супротив вещей?

Так это ж – современный Дон Кихот!
И в рыцари был принят книжной полкой;
Нет – посвящён (изящней оборот),
Едва посмел сразиться с кофемолкой:
Ведь тоже – мельница! До мучки тонкой
Зерно двудольное спокойно перетрёт…
А сплетня?.. Помню, слушал чуть не плача,
Но повторить, не переврав, – задача!


ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА

1

Как выдал норму – и поспать могу!
С мольбертом или даже без мольберта
Уже под вечер забредал в тайгу,
Где в чащах голубых плутает лето,
Метнув шишигу в качестве привета
На темя ротозею-дураку,
А то заманит любопытных в сопки,
Между которых рыщет ветер совкий.

Я счастлив был, палитру исчерпав,
Цвет всё же не добыв, остановиться
И любоваться чудо-голубицей,
Охотничьего ждущей черпака,
Величьем августейшим насладиться
Спешил, дослушать песню ветерка…
Монархию срубила гильотина?
Свергаем лес – похожая картина!

Асфальт задушит бормотанье трав,
Ключам студёным перехватит горло,
Щегла заменит щёлканье глагола,
Уволим дятла – будет телеграф;
Работой подрывною сопки смяв,
Соорудим из почвенного скола
Сегменты шара – под названьем клумб,
Орнамент у которых – часто глуп.

Так думал я и, задирая ноги,
Валежник перешагивал хитро;
Приятно прогуляться без дороги,
Как леснику – проехаться в метро.
Сорочку, брюки осмолил в итоге –
Облагородил лёгкие зато.
Намучался, но правила известны:
Сначала – бурелом, а после – рельсы.

«Ау!..» – нетвёрдо повторяет лес,
Ему букварь вовеки не осилить,
Не знает рифм, не слыхивал о стиле,
Но в гулах тёмных – соразмерность есть.
А мы учёность, помнится, вкусили,
Успели Аристотеля прочесть.
Теперь, тоскуя по дикарству леса,
Клянём диван, и пуфики, и кресло.

Но безголосость требует: учись;
И, горло продувая по системе,
Порою возвышаемся над теми,
Кому даётся вместе с песней – жизнь.
Потом, скучая в собственной поэме,
Вещавшей про вселенский катаклизм,
Вдруг пожелаем просто очень-очень
Естественности – хоть один глоточек!

2

 Не на этюды прикатил сюда –
 В край, трудовым напором знаменитый:
 Уговорила Лида, вместе с Лидой
 (Проветриться полезно иногда).
 Она мечтает строить города
 Поверх захоронений неолита
 И, слыша, как спрягается река,
 Прийти к первоистокам языка.

 Постыли ей некрасовские кущи
 И генеральский приторный уют –
 Опробовать себя решила тут,
 Где на бетоне люд замешан гуще.
 И я поехал, мне – любой маршрут,
 Не карьерист я и не конъюнктурщик…
 От Корбюзье Лидуха входит в раж?
 А мне всего милей – лесной пейзаж!

 Любить архитектуру не обязан –
 Бабищу, что, зазвав к себе гостей,
 Жонглирует углами плоскостей,
 И сферами, и зрительским экстазом.
 А после сносит зданья – раз за разом;
 Не выручат ни стены крепостей,
 Ни ложный план, ни светомаскировка,
 Как двинет шаром, чёртова плутовка!

 В надгробья ею разодета смерть,
 А творчество – всегда избыток жизни,
 Порыв куда-то… Хочется лететь,
 Взрывая перегрузкой – нервы, жилы!
 И лестничная клетка – тоже клеть;
 Когда бы век в затворничестве жили,
 Из-за плеча трусливо под рукой
 И на холсты прокрался бы покой.

 И Лидочка – опять-таки не выход:
 Любовь нужна, вопрос не обойти.
 А чтоб затишья не было в груди –
 Сбежать от крупных льгот и мелких выгод.
 И пусть туман клубится впереди
 Холстом ли свежим, начатой ли книгой,
 И пусть – любовь, и пусть – самообман…
 Художник – что он? Вечный Дон Жуан!
 
 Полотна и поставлены отвесно,
 Чтоб в них себя, красавца, рассмотреть
 И полюбить безмерно… И – посметь!
 А вот учёный – Фауст, с малолетства,
 Зубрила, человек, лишённый детства…
 Мне – старость не положено иметь,
 И жизнь моя не будет слишком длинной,
 Когда её избыток взят картиной.

3

Что первые – лишь говорится так,
На самом деле к нашему приезду
На вырубке уже белел барак
И борщ в лицо дохнул из-под навеса.
Ещё до нас – пилой разбрызган мрак,
Ещё до нас – в тайге прижилась песня,
Амурских белок ссаживали в глаз
До приказных – тем более до нас.

Есть присказка: нога, мол, не ступала,
Но, кто прельстился этим званьем, глуп.
Представьте, как упорствовал Колумб:
Команды бунт, стихия бунтовала,
И – в животе… Не перекинул румб,
Всё превозмог! Но оказалось мало
Столь явных многочисленных побед,
И, на берег сойдя, увидел – след…

Увы, приоритет первопроходца
Сомнителен всегда. Любая глушь
Случайно посещалась. Даже муж
Нередко в самом главном ошибётся.
Неведомо, кто первым видел солнце,
Кому его лучи сыграли туш?
Не первый я, в призёры мне не выйти,
Но каждый день участвую в открытье.
 
И не стыжусь – за остальными вслед
Приветствовать светило: «Солнце, здравствуй!
Я – эпигон, когда люблю твой свет,
Я – эпигон, не принимаю рабства…»
Открытия превыше – постоянство,
Извечных истин строгий постамент,
Тут первенство вменять кому-то – глупо,
И потому велики – совокупно.

Теперь не модно, обгоняя век,
Быть выскочкой на поприще открытий –
Впряглись в канат всеобщего наитья
И подгадали в ногу – общий бег;
У коллективной мысли – больше прыти,
А в одиночку – хлипок человек:
Сегодня есть горючее, а завтра –
С перегоревшим дымом в небо взято?
 
Ритмичны отправления ума,
Как за обедом – слюноотделенье,
Вот к потолку и тянутся тома,
Навеянные праздностью – творенья;
Читать их – можно своротить с ума
И даже помереть от несваренья,
И не любому по зубам – брикет,
Которым угощает нас поэт.

4

Предполагал: красиво развлекусь,
Обвисших мышц мешочки накачаю,
Но развлеченье кончилось печалью…
О, как люблю слова – «печаль» и «грусть»!
Признаться, выхвалялся поначалу:
Ну как же – инженер по части чувств,
И привлекал всеобщее вниманье,
Не я, вернее, а моё призванье.

А после – сам лицом ударил в грязь:
Со мной встречаясь, понемногу Лида
В эмоциях моих разобралась,
Что ласков и влюблён – увы, для вида;
Любимым быть – единственная страсть,
Которою горжусь, которой стыдно.
Но кроме этой страсти – знайте, пусть,
Не то что я бесцветен – вовсе пуст!

Ищу любовь и собираю нежность,
Ответного тепла не излучив,
Всё полотну отдам – что получил,
Всё полотну – как будто сам и не жил.
Так с пациентом ласковы врачи,
Поскольку ими Гиппократ затвержен.
Пусть я – притворщик, нехороший – пусть,
Общественный зато врачую пульс.

А если нет?.. Какое оправданье
Улыбчивой беспечности моей?
Не замужем остались – Ира, Таня;
В плену – стихов, закатов, тополей…
Что людям дал? Что отнял у людей?
Как вычислить, как соразмерить – тайна!
И этот неразгаданный вопрос
Мучителен – не верите? – до слёз…

Желая перед всеми оправдаться,
Картиною к любому взгляду льну,
Замаливаю прошлую вину
С комическим усердием паяца;
Стыжусь вины, себя, стыжусь кривляться,
Спешу – себе же – объявить войну…
Но, восхищённый красотой картины,
Себя простил и счастлив без причины.

А здесь я как-то выцвел, потускнел.
Цеплял девчонок. Впрочем, без системы.
На опыт понадеялся?.. Не с теми
Я в ресторанах был красив и смел.
Себя переоцениваем все мы;
Естественно, что я пилюлю съел
И, ощущая гонора упадок,
Впервые понял: где-то – непорядок!

5

Увы, с собою не нашлось холста,
Удобного для самооправданья:
Лишь – просека, для пряток – ни куста,
Лишь – просека, и лесоруба званье.
Уехал бы, но договор, заданье…
Весь на виду – сияю как с креста.
Напарники однако, слава богу,
Оставили насмешки понемногу.

А поначалу: «Таню навести!..
Проведал бы Валюху? Нина – в трансе…
Любовью обеспечь участниц трассы!
Ночами дрыхнешь – девушки грустны…»
Угомонились быстро. Снова: «Здрасте!..
Алёха, начинай с кривой сосны…
Посторонись, Алёха!..» Постепенно
Ушли насмешки, выдохлись, как пена.

А жил и впрямь – под стать черновику,
Не только безответственно – безвкусно…
Но – нет! В закате углей зачерпну,
И – на палитру… Разгорится кузня!
Перекуём на доблести – вину…
Усатым был? Ну а теперь – без уса!
Отправлюсь в путь дальнейший налегке:
Жить набело, как облака – в реке.

Я прежде думал: слава, что помост –
Когда на положении особом
Заметен всем, как бы на месте лобном,
И слышен всем, как метеопрогноз.
Но слава ослепляет тех, кто прост;
И в наблюденье отказав подробном,
Пугающе горит издалека,
Как солнце, пережившее века.

И ежели прославят на беду,
То в ореоле гордого признанья
Уже не виден, хоть и на виду,
Любви не жди – получишь почитанье,
Получишь веру – вместо пониманья,
На льготы разменяешь правоту;
От близких, от родных, как бы уродством,
Отрезан будешь мнимым превосходством.

И самая обычная деталь,
Не переврана даже репортёром,
Лишь увеличит призрачности даль:
«О, как он прост!» – толпа воскликнет хором.
Чекушку хряпнешь – скажут: «Как удал!..»
Я славу бы хотел сравнить… с позором:
Для славы человека погубя,
От жизни отлучаем, от себя.

Я славы не имел, но был известен,
Привык считать, что ем и сплю – не я;
Картины, не считая этих песен,
Они и только – спросятся с меня.
Считал, что ими только интересен,
И потому без них – не жил и дня…
Профессия, так повелось от века,
Подчас превозмогает человека.

6

Хотя сплотило город ремесло,
А всё же сущность каменного куба –
Что чувствуем и мыслим совокупно,
Сумев обобществить добро и зло.
Кровь – не своя, есть и у крови – группа,
Боль – не своя, и тут – не повезло;
Лишь соблюдя взаимную лояльность,
Свою отыщем индивидуальность.

И мечемся с завода на завод,
Из института в институт летаем,
В движении – другой и третий год,
Себя и места своего не знаем.
То – вверх, глядишь, а то – наоборот,
Тут – выдержал, там – завалил экзамен.
В кружении – вакансии, посты;
И город – взболтан, легче – утрясти,

Чтоб золото на самом дне осело,
А шихта в пене поднялась наверх.
Уматывает город всё и всех,
Но требуется, стало быть, для дела,
Чтоб всплыло то, что ржавчиной разъело,
И будет гарантирован успех,
Поскольку при здоровом основанье
И карьерист безвреден в громком званье.

Да и структура города – сложней,
И человеку всякому труднее
Найти себя, определиться в ней.
Отсюда и вопросы: «Кто я? Где я?..»
Нужна подсказка точная, идея
И место в отношениях людей.
Ну а художник – человек без места,
Свободный – это каждому известно.

А посему, покуда доживёт
До немочи, до старческой икоты,
Меняет судьбы, как места работы:
Сегодня – этот он, а завтра – тот.
Все вина перепробует – до рвоты,
Всех женщин перелюбит – идиот,
Узнает жизнь насквозь, без белых пятен,
Но с тёмными зато, и всем понятен.

А это значит, настаёт пора
От суеты пристать к матёрой лени,
Узнав апломб, и ярость топора
И скрытое тепло в тугом полене,
Уверовав, что изнутри – мудра
Природа, а не мается – в томленье;
Приходит час, познав последний смысл,
Лечь на песок, чтоб вечер в море смыл.


ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА

1

Горда девчонка. Ладим полюбовно.
Уже медовый месяц позади.
В загс не зовёт, не крикнет: уходи!
Хотя характер – не из поролона,
Смягчили душу Лидкину дожди.
Дожди, дожди… Не высушить капрона.
Парад пикантных Лидкиных чулок
Обабил место действия чуток.

Бульдозеры, ковши двучелюстные,
Громилы-лесовозы, грузный МАЗ,
Отведавший и тундры, и пустыни,
Просёлков жирных расплескавший грязь,
Тянуть, равно – вытягивать горазд,
Он в курсе производственной «латыни»
И на тайгу, что подступила близко,
С достоинством глядит, без любопытства.

А загса нет, как не было его
На линии передовой, на фронте.
Лес убиваем – красота в работе,
Не до любви… На время – отлегло!
С тайгой воюем при любой погоде,
В былинный строй врубаться нелегко;
Мы техникою современной давим
Богатырей – война без всяких правил!

Конквистадор в мистическом лесу
Легко экипированных индейцев
Кремнём ружейным высекал грозу,
Топтал пернатых и конём, и сердцем.
А я, чтоб от искусства разговеться,
Бензопилою дерево грызу,
Подтачиваю кедр, который тоже
В косых лучах заката – краснокожий.

Несём цивилизацию в края,
Где пихты – как ацтековские храмы,
Где у медведя – грациозность ламы,
Где есть культура древняя, своя.
Но доброхоты завсегда упрямы,
Миссионерство – хитрая змея:
О комли трётся, ластится как будто,
И брызжет ядом чёрного мазута.

Стволы со стоном падают в траву,
Дуплистыми хватая воздух ртами,
Цепляясь за сородичей руками,
Взывая к вечной правде, к естеству;
Гудят машины в истеричном гаме
Птиц, населявших хвою и листву.
Идёт убийство строгой полосою,
Где косит смерть – бульдозеров косою.

Четвертовав сражённые стволы,
Укладываем их на лесовозы…
Писалось, что смола – деревьев слёзы,
А вы отмойте руки от смолы!
Я не шучу – попробуйте, серьёзно…
С одежды пятна чёрные свели?
Смола легко смывалась бы водою,
Когда бы не имела сходства с кровью.

2

Крушить тайгу не менее азартно,
Чем из ружья постреливать зверьё,
И просека – с восхода до заката
Прошла сквозь вдохновение моё.
Кисть отложил, казалось бы, до завтра –
И на полгода впал, как в забытьё,
В экстаз братоубийственного бреда…
Я беззащитных великанов предал.

Чудовищную радость ощущал,
Когда пигмей в ногах у исполина,
Высокий ствол укладывая длинно,
Вдруг понимал, что с голышом – праща
В сраженье с Голиафом – хороша,
Как и моя пила с душком бензина.
И что Давид, поднявший камень, прав,
Его отвага – тоже Голиаф.

Ель повалить – такое же блаженство,
Как незаконно женщину любить,
Для похоти – унизить совершенство,
Для развлеченья – святость развратить;
Раз крутанул! Другой… Достанет жеста,
Чтоб даже Землю в небо запустить…
Так словом, в цель отпущенным упруго,
Врага разим, а иногда и друга.

Тщеславие – настырная праща,
Тщеславие – насильственное право
Охотиться всю жизнь на Голиафа,
Так и не став Давидом – из прыща;
Прелюбодейство – сходная забава,
Шеренга девок – просека хлыща,
И что статьёй наказываться вправе,
Содействует нередко пошлой славе.

Да, преступленье всё-таки соблазн,
Как будто в лжегерои поступленье;
Тщеславье – жалкий корень преступленья,
Тщеславье – вот египетская казнь:
Фашизму обучило поколенье
И просекой в Европу ворвалась…
Так мы подчас в тщеславье бесконечном
Стремимся вверх и вверх! И всех калечим…

Опилки въелись в мой комбинезон,
И, просмолившись, задубела роба…
Громаден кедр, мохнат – ну как бизон,
Глядит опять же – тихо, крутолобо.
Другого бы перекосила злоба.
А этот кислород даёт, озон…
И, близоруко надышавшись кедром,
Казним его – бензопилы мопедом!

Потом идём к журчащему ключу.
Оглядываясь, руки отмываем.
Лежим в траве, рвём ягоду ничью,
Тайгу зовём обетованным раем,
На чьей-то куртке в «дурачка» играем.
И верю – скоро рисовать начну…
Откинувшись в объятья тёплым лапам,
Ребят смешу своим прогорклым храпом.

3

Живут со мною два бульдозериста,
Два парня молодых из-под Уфы:
Корчуют пни – от кедров лет по триста,
Как будто вышли на покос травы.
Володя и Володя. Грудь скалиста –
У каждого… Ребята – здоровы!
Не балуясь, однако, женским полом,
Дают острастку мышцам – волейболом.

Ударами с прыжка мордуют мяч,
Пасуют чисто – кончиками пальцев;
Играть с бульдозеристами боятся,
Поскольку шквалом силовых подач
Сметают вмиг шестёрку новобранцев,
А гасят этак мастерски, хоть плачь:
Над сеткой вылетают аж по пояс,
И мяч грохочет, словно скорый поезд!

Они – играть, а Лидочка – ко мне;
Хоть не супруга – навещает часто.
Владимиры тактичны, постучатся,
Относятся сочувственно вполне.
Хотя самим – до лампочки девчата,
Любовь – настойкой мыслят на вине.
Вина не пьют ни жбаном, ни пипеткой,
Порхают, словно ангелы, над сеткой.

А вечером Дюма читают вслух,
Увлечены восторженными снами;
Мне не мешают, от рожденья – глух,
Призвание поскольку – жить глазами.
Будильник – слышу. Городской петух
Поёт над первобытными лесами.
И мы, на пол дощатый с коек встав,
Шагаем к умывальнику… Устав!

Позавтракав горячим – под навесом,
Шагаем дальше – на передний край,
И «вечный бой», как говорится, с лесом.
Бери пилу, завёл и – наступай!
А там, глядишь, и пополам разрезан
Сибирской «сельвы» пышный каравай.
Вобрать последний вдох сосны полезно
Пожившим среди камня и железа.

Весёлая работа – косим лес;
Лесоповала кадровые асы
В тайгу вдаёмся, как в станину – пресс,
А вслед – хребтом водораздельным – насыпь.
А на неё – путей готовых вес
(Скрипят болты в пазах железной трассы).
И тепловоза блещущий таран
Врезается в напыщенный туман!

Теснее лес встаёт, как бы в осаде,
Деревья жмутся, пятясь в темноту;
Покой долбим – стремительности ради,
Под дых вгоняя – за верстой версту!
А просеку – бульдозерами гладим,
Лопатою заткнули рот кусту…
Держись, природа!.. Наше состраданье –
Годится лишь для самолюбованья.

4

У Лиды кризис чувства – мол, женись!
А мне легко, когда такое слышу.               
Да и привык разнообразить пищу
(Сменив девчонку – обновляю жизнь).
Конечно, совесть шепчет: «Оглянись!
Такой-сякой, идёшь по пепелищу…»
Ну что же, пепел – концентрат смолы;
И просекой пожар метёт стволы.

Беременная? Посерьёзней новость!
Но и в ответ на это я молчу…
Прижалась Лида к моему плечу,
Не распознав спокойствия суровость
(Похоже на доверье к палачу).
Да и не я молчу – безмолвна совесть;
Молчанье что верёвка и топор,
Молчанием исполнен приговор…

Ушла?.. И ладно!.. Понимаю так,
Что на пути к заоблачной богине
Земная связь – не более, чем шаг;
Шагай, пока удача не покинет!
Опасен путь: взрывных истерик мины,
Того гляди, напорешься на брак…
От заработка – это не от ренты
На бабий грех отщёлкивать проценты.

Бетонщицу Валюшу присмотрел,
Из Лидиного, стало быть, барака,
И улыбнулся ей… Строга, однако!
Нет тяги, видно, до амурных дел?
Не знала сроду – ни духов, ни лака…
В столовой – к ней за ужином подсел:
Мол, хорошо бы погулять под вечер
По просеке. А то – заняться нечем…

Ответ убийствен: «Нагуляюсь днём,
В охотку, до усталости треклятой…»
– Но днём одна…
«Гуляем всей бригадой!»
– Идея есть… На озеро махнём.
Названье романтичное: Сохатый. –
Мечтательно прищурилась:
«Вдвоём?.. –
И завершила разговор обидой, –
Когда вдвоём, то погуляйте… с Лидой!»

Я – к Танечке… Опять самоотвод.
К Тамаре… У неё – жених под Брянском.
Невольно заболеешь постоянством,
На просеке – дороги нет в обход,
Единственная – жить всеобщим братством,
А нет – как говорится, от ворот…
Судьбы расчистка, как расчистка леса,
Для ухищрений просека – не место.

5

Но нет привычки к жизни холостой,
Хоть и женат по сути дела не был,
А всё, глядишь, пускают на постой;
Без женщины труднее, чем без хлеба.
Сказать вернее – как вода потребна,
Не приласкает женщина – хоть вой,
Хоть в петлю лезь, конечно, если молод:
Страшней гастрономического – голод!

Наведался к Некрасовой:
– Прости!
Быть может, обойдёмся без венчанья? –
Теперь она ударилась в молчанье.
Уставилась в окно. Глаза пусты.
Я – целовать!.. Заметно одичанье.
Дорогой от неё пинал кусты…
Эх, закатить бы ей покруче сцену!
Вздохнул… и почему-то вспомнил Лену.

Живёт себе тихонько: ни письма,
Ни телеграммы срочной о приезде;
Блюдёт квартиру, в чистоте – сама
И мысленно – весь день со мною вместе.
Арбат в снегу. Старинная зима,
С фатою, как положено невесте,
Грустит, прядёт разлуку – так тиха,
Что вдруг пришло сравнение: ольха…

И верно! Никогда бы не подумал
Об этом сходстве… Соблазнила даль
Растенье сопоставить и печаль.
Припомнилась Москва, витрины ГУМа,
Бульваров толчея… И заскучал
По вафельной начинке Кара-Кума,
По ресторанам, где, пропив исподню,
Лакают сибариты кровь Господню.

Немедленно вернуться к полотну!
Палитру навести!.. Заставить краски
Довериться кистей пушистой ласке
И очутиться у холста в плену!..
В Москву вернуться – к ежечасной встряске,
Нырнуть в десятибалльную волну,
Чья крутизна антипатична лени,
И вот ещё… хочу вернуться к Лене!
 
А помнится, всегда ругал комфорт
И презирал в любовнице удобства,
Ждал от лишений – творческий приплод,
И новых тем, и в мастерстве прироста.
Хотелось жить в тревогах и не просто,
Одолевая на пределе год…
Но мне опять вкусна с изюмом сдоба
И женщина, с которою удобно.

6

Привыкнув жить в запененной толпе,
В лесу большого города, в чащобе,
Оглох к чужому горю не по злобе,
Но – гость, всего лишь гость в чужой судьбе,
Корректен, чтобы нравиться себе,
А вежливый – не разругаться чтобы;
Знакомства, связи разрубал с плеча
И как-то незаметно одичал.

Привыкнув каждый день начать сначала
И выплеснуть, и не допить до дна,
Я как-то позабыл, что жизнь – одна,
Жил наобум, отрывочно, случайно,
Сегодняшним, приевшимся скучая,
А прожитый – не отличив от сна.
И оказался как старуха в сказке…
Поскольку жил мечтами, без привязки.

Профессия, конечно, такова,
Что полный день тружусь вне коллектива –
Раскручен то бишь без посредства шкива
(У творчества – особые права).
Но тяжко одному: то – мыслишь криво,
То – слава, и кружится голова,
А ты, лишённый пристального взгляда
Со стороны, – бредёшь, куда не надо.

Хотя творец и должен быть везде,
Как нищий, без разбора пристающий
Ко всем прохожим, где толпа погуще,
Кто сколько даст… И всё – тянуть к себе!
И тратить – всё! И побираться пуще –
Всех, всё и вся вобрать в своей судьбе!
И быть как ТЭЦ, как мощная котельня –
Всех согревать и никого отдельно!

Ну вот опять себя и оправдал,
Мол, я – художник, мне, простите, можно.
Мол, я – творец!.. И как с гуся вода…
В словах укрылся, что в лесу, похоже?
Где – ложь, там – лес: всегда одно и то же.
Заблудимся, и правда не видна…
Но, прорубившись к истине упрямо,
Отдёрнем руки: осторожно – пламя!

Хочу открыться и опять – в кусты;
На исповеди – лгу исповедально…
Уже сказал!.. Но, нет, слова – пусты;
Намёк на тайну, но отнюдь – не тайна!
Как проболтаться, чтобы досконально
И запросто, без всякой суеты?
Но, нет, не ждите… Город мчится мимо,
И жажда благ его – неутолима!


ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА

1

Свалили ряд, другой и третий – строго!
Оттаскивай. Опять… Берём своё!
Вдруг – выемка; и пар идёт… Берлога?
Но – двери, кровля рублена… Жильё?
Снег встрепенулся – дед в обличье бога!
Точней – в дублёнке (промышлял зверьё).
Глядит на нас. Лишился дара речи…
А может быть, забыл по-человечьи?

Ну и зарос таёжный Робинзон!
Топорщатся поверх медвежьей шкуры –
Усы и борода! Иной фактуры,
Но спутаны на этот же фасон;
Глаза отвыкли улыбаться – хмуры,
Взгляд пышными бровями заметён.
Попался бы в Европе старец здешний,
Наверное, решили бы, что леший?

В общагу затащили – водка, плов!
Но старичок на курево прельстился,
Дрожал – настолько перевозбудился;
Рука – в браслете сбитых кандалов,
Тряслась – а мы смотрели из углов,
Не подходили к Робинзону близко…
Но ощущалось и в пяти шагах,
Дикарь уже насквозь тайгой пропах.

Корявое лицо – темнее кедра
И корневища жилистые рук,
Торс – лиственницы, раскопавшей недра;
А плечи – твёрже, чем железный бук.
Мычаньем отказался от обеда.
Но с прытью неожиданною вдруг
Вцепился в неободранного зайца!..
Видать, пришлось ему наголодаться?

Берлогу прародителя снесли,
А в случаях подобных, как известно,
Дают квартиру… Но и койко-место
Иметь неплохо на краю земли;
К тому же процедура переезда
Была проста – жильца перевезли
В мужское общежитие. Пока
Со мною поселили старика.

Владимиры его разговорили,
Письмо припомнил с древней буквой «ять».
Но и тайга была покуда в силе:
Кота у предка не смогли отнять.
Конечно, мы пытались убеждать,
Ещё бы полчаса и убедили…
Но тут с Крыловым перекличка есть,
Мол, слушать слушает, а Ваську ест.

Как видно, одичал и стал неласков,
Отвык от ножниц и галантерей,
Но мы одели старца помодней,
И, с лихостью повязывая галстук,
Теперь моложе выглядел, стройней;
При этом, жутким наделён лукавством,
Ухаживать додумался за Лидой,
Затмив меня галантностью завидной.

2

Письмо от Говоркова получил:
«Привет с большой земли! Алёша, здравствуй!
Елене возвратил твои ключи…
Поверишь ли? – тружусь… Конец фиглярству!
Оставил я – пропойц, эстетов касту;
Художники – искусства палачи
И, так сказать, моральные уроды…
Торгую. Магазин “Дары природы”.

Ты помнишь, поучал меня: дерзай,
И возводил новаторство в доктрину?
Я, кажется, нашёл себя… Дизайн!
Прилавок оформляю и витрину.
С морковью компоную хрен и дыню…
К чертям – тайгу! И живопись бросай!
Достойней петь – картофельные оды,
Ведь пища – квинтэссенция природы!

Реальный натюрморт нужней сейчас
Языческих красот стихотворенья.
Куда важнее слюноотделенье,
Чем бабьи слёзы добывать из глаз.
“Дары природы” – и кормов запас,
И всяческий талант, и вдохновенье…
Срываем, не спросив, и – на подводы,
Спасибо, – говорим, – дары природы!

Луиза не вернулась. Развелись.
Разводы одиночество разводят.
Алёша, я не жалуюсь на жизнь,
Но вмазать бы за этот дар – природе;
Опять же дар – попробуй, откажись!
И, кажется, терпенье на исходе…
Стремление природой мне дано,
Да вот беда – без адреса оно.
 
Наполеон – без маршальского чина,
Завязкою оконченный рассказ…
Как если бы вина бутыль вручила
Без пробочника… Дьявольский сарказм!
А встретили – с пелёнками, учтиво,
А провожать – зароют мордой в грязь…
Ты не поймёшь. Ты, кажется, с талантом.
Письмом наскучил? – буду деликатным.

P. S. Прости, не сможешь ли занять
Рубля четыре? Лучше – телеграфом»…

Эх, Колька, Колька… Сумасшедший! Тать!
Капустный лист готов сравнить с аканфом?
Писать, писать, и лишь в конце – о главном:
Рубля четыре… Вышлю сорок! – трать.
Шутя живёт. Пародия свободы…
Синдром похмелья – тоже дар природы?

Представил долгожителю письмо,
Тот почесал задумчиво за ухом
И, палец облизнув, как эскимо,
Прилёг, свернулся калачом, заухал
И заскрипел, как лес под ветром, глухо,
Насупился, в глазах темным-темно,
Потом возник из собственного вздоха,
Что значило: «Природа – одинока!»

3

Мы научились старца понимать –
Так облака читает землепашец;
Бывало, отче жестом нечто скажет,
А переводим – растакая мать!
Так можно и картины толковать,
Экскурсию знакомя с Эрмитажем;
Искусство, как природа, без протеста
Вместит все смыслы – болтунам известно.

Вот почему, явившись на пейзаж,
И горечь забываем и сомненья,
И замечаем в кронах настроенье,
Которому сродни характер наш,
И тут – наивность наша, но не фальшь.
Смешное завели обыкновенье
Блаженствовать, травинку теребя,
При этом любим не её – себя.

В обрывке фразы откровенье ищем,
Роман читая, мыслим о себе,
Далёких, странных преломлений тыщи
Мы примеряем к собственной судьбе;
Что не о нас, нам кажется излишним,
Как солнечные пятна на тропе.
В природе чтим не кладовую даже,
А личностное продолженье наше.

И проросли, как допотопный дед,
В глухом антологическом пейзаже,
Где ни вздохнуть, ни выругаться даже,
И для общенья – вовсе места нет.
Где под корой уснул пожаров свет,
Где – вечный мрак, и солнышко – в пропаже;
А дерево устанет и – под спуд,
Чтоб угольком наслаиваться тут.

Но что за глупость – обожать растенья,
С ромашкою себя отождествив,
И глотку драть на пьяненький мотив,
Про ветерок и лепестков смятенье,
Захваливать умильно птичье пенье,
Кузнечика степной речитатив…
Всё – ерунда, когда дано от века
Смотреться человеку в человека.

На тысячу колец, быть может, стар,
Наш Робинзон уснул, поджавши ноги,
Уснул спокойно, как в родной берлоге,
И благостно, как до рожденья, спал.
Уснул, как спят в начале и в итоге,
Сном снегопадов, наводнений, скал…
Его укрыл я (не простыл бы даром)
Вигоневым потёртым одеялом.

4

Как прячется в скафандре – водолаз,
А врач – в халате белом гуманизма,
Как от мирян – попа скрывает риза,
Я – за пейзажем прятался от вас
И говорил с апломбом всякий раз:
За критиками вслед: мол, так раскрылся,
Мол, в красках, чья извечна тишина,
Душа моя – для всех обнажена.

Но, затерявшись в городе, в друзьях,
По выбору уже со мною схожих,
Я, верно, до бесчувственности дожил
И в пустоте признания иссяк.
Конечно, поначалу ёрзал тоже,
Вертелся, что мартышка, так и сяк.
Но в комплиментах не было отбою –
Пришло довольство всеми и собою…

«Алёха, ты читал Экзюпери?»
– Я слишком стар. Его читают дети.
«Тут про тебя написано – смотри:
“Кого приручишь, за того в ответе”».
– Не приручал. Оставьте шутки эти.
Некрасова прилипчивей смолы.
«И всё-таки она теперь в больнице.
А ты – отец. Вот-вот дитя родится.

            Уж за него-то должен отвечать?»
– Когда придёт повестка в суд, отвечу.
Аборта негде сделать, вот и – мать.
И не тверди про совесть человечью.
Зачем я ей? Ребёнка воспитать
Сама сумеет. Деньги? Обеспечу.
Руки не предложу, а рваный рубь,
Хошь – нарисую, хошь – как лесоруб!

«Такого прежде не встречал артиста.
Казалось бы, что проще? Лезет в спор!»
– По части спорта вы – волейболисты,
А у меня – по женской чести спорт…
«Но ты ведь – человек, а не транзистор,
Не приставал бы к девкам, был бы горд!
Есть хоть одна, к которой бы не лез ты?
Как нет мужской, так ты по женской чести?»

На воздухе умывшись перед сном,
Нырнули дружно в чистые постели.
Четверг. Бельё сменили. Звон капели
Твердит, как и ребята, об одном.
И я уснул – у кедра под крылом…
Окно раскрыто. Ночь свежа в апреле.
Уснул. И по законам естества
Приснилось, что и грезилось, – Москва!

5

«Калининский проспект… Дом книги, вроде?..
Я вытоптал газон! И прямо в суд –
С повязками – Володя и Володя
Меня хмельного под руки ведут.
И вроде бы Андрей Григорьев тут,
Не около, а где толпа – в народе…
И я, вступив с дружинниками в спор,
Кричу, что отменяю приговор!

А вот я на скамейке подсудимых
В «Сокольниках». Расселся… Точно – я!
И входит Лида – главный мой судья,
Не входит, нет, она проходит мимо,
И даже отвернулась от меня;
На ней трико в обтяжку… Пантомима?
На мраморный поднялась постамент
И замерла, не отражая свет…»

Проснулся рано, с головною болью.
Не вышел на зарядку. Всё лежал.
Дурацкий сон… Вставай! – себя неволю.
Апатия. Тоска. Гриппозный жар.
Так симулянт, когда изображал
Болезнь, натёр подмышки солью.
А у меня и губы солоны,
И соль течёт по жёлобу спины.

Должно быть, на весеннюю погоду
Реакция?.. Морозы – здоровей!
Дед вынул туесок лесного мёду
И знаками потребовал: испей!
На плитке вскипятил опять же воду,
Чай заварил – чифирь, густой, что клей.
Кивает убедительно – поможет!
Рожает Лида, я – отец… О боже!

Невроз?.. А может быть, попутал бес?
Трясутся руки… Или с перепоя?
Отец!.. И правда, что это такое?
Способен ли папашей быть балбес,
Что от греха не отличил – святое,
И совести имеющий – в обрез?
На эту роль, увы, без дивидендов,
Мужья – не из последних претендентов…

Пришла врачиха. Стал кадриться к ней.
Острю на тему о сердечной боли.
Молоденькая. Ниточки бровей.
Конфузится… Не уяснила роли?
Полгода как работает – не боле,
Как женщина – опять же не смелей.
Ушла красней ошпаренного рака…
Ребята правы – болен я, однако!

6

Некрасова в обиде на меня,
Поскольку и нужна не вся – отчасти,
Не полный день, а на исходе дня –
Без мысли о судьбе и снов о счастье.
Беременна!.. О пресвятом зачатье
Не стоит говорить. Моя вина.
Тюрьма – согласен, даже если вышка…
Пожизненно жениться? Это – слишком!

Тем более что я не обещал,
Тем более что о любви – ни слова…
Не девочка! И к этаким вещам,
Естественно, была уже готова.
Без нежности излишней навещал,
И на пути не встретилась подкова…
Да и сама, любила бы когда,
Была б в ответ на нелюбовь – горда.

Расчёт?.. Ну что ж, бывает – просчиталась.
Поехать в глухомань – поехал с ней.
Но, боже упаси, крестить детей,
Жениться?.. Неоправданная странность!
Когда бы только это мне осталось,
И то бы избежал её когтей…
С расчёта начинать, с глубинной фальши?
Рассчитывать на что, скажите, дальше?

Свободная любовь – истоки в ней?
Эпитет – пуст, любовь и так – свободна!
Всё город виноват: живём тесней,
Общаемся обширней, ездим плотно…
В провалах вавилонских пропастей
Грех не заметен и не слышно пота;
На скорости – знакомясь и грубя,
Не научились – сдерживать себя.

Моралью нашей не освоен город:
Ещё страшны пересеченья трасс,
Ещё не редкость сексуальный голод,
Поскольку город не освоил нас.
Тут – принимают ласково, там – гонят;
А завтра по-другому, чем сейчас,
Поэтому и секс – не преступленье,
Покуда век – в процессе становленья.

Да, город не достроен. Этажи,
Завинченные в призрачное небо,
Ещё не стали – высотой души,
Но поначалу – всколыхнули недра:
В неоновой грохочущей тиши
Тартюф осовременился и Федра.
И лезет нечисть изо всех прорех:
Всегда вначале – первородный грех.

Свободная любовь!.. Праматерь Ева,
В супружестве послушна и тиха,
Замыслила в ночных глубинах чрева
Бесстыдство вавилонского греха.
Никак прельстилась яблочками дева?
А в коктейль-баре цедят «петуха»,
И башня в Вавилоне воздвигалась,
Чтоб небу предъявить огромный фаллос.

Но шутников Всевышний покарал,
И порно древнее – по свету раскатилось
И породило первую мораль,
Пониже стали строить – мол, под силос…
И явный грех обратно тайным стал,
С немилостью чередовалась милость,
И революция во всю длину
Прожгла широкой просекой страну.


ПЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА

1

Не ожидал – скучаю по Москве,
Как не скучал по женщине любимой;
И грустно мне, и радуюсь тоске,
Щемящей, но, понятно, – поправимой.
Вернусь!.. Как бы к руке, склонюсь к реке:
– Омой от праздных дум! От скверны вымой! –
Корсет новейший – розовый гранит
Москву в старинном русле сохранит.

Как счастлив я! Как дышится свободно
На улицах распахнутых твоих!
Приходит и опять уходит мода,
А ты стоишь превыше всех святых.
Тебе к лицу дождливая погода,
И снегопад, и всякий прочий стих.
И разъясняет экскурсантам лектор,
Что у Москвы – Россия архитектор.

Москва, я мало о тебе писал,
Я – твой должник, и заплачу стихами.
Псков, Новгород, Смоленск, Орёл, Рязань –
Апостолы в твоём престольном храме.
Гудящий купол неба над хорами,
Где светел Божий лик и несказан.
Новейшие созвездья в гордой выси –
Ташкент и Рига, Вильнюс и Тбилиси.

Ты примирила тысячу племён
И под эгидой мощною своею
Преумножаешь славу их знамён.
Как ты светла – я и судить не смею,
Чтоб свет пречистый не был оскорблён
Греховностью и косностью моею…
Упёрся в кровли солнечный отвес,
Твоё сиянье – чудо из чудес!

Я должен был уехать, оттолкнуться
От собственной никчемной суеты,
Чтоб осознать, сколь величава ты,
Горнило мятежей и революций,
Весенний подоконник для настурций,
Подножье всякой дерзкой высоты,
Заслон последний всяческой неправде…
Подробней скажет диктор на параде.

А я хочу сказать, что магистраль
Не от Байкала вовсе начиналась,
Но от Москвы и шла рывками вдаль,
Едва сменялась бодростью – усталость;
И вот совсем немножечко осталось,
Чтоб руку москвичам – Амур подал
И, увлечённый общим хороводом,
С Москвой спознался ближним переходом.

Да, узловая станция – Москва,
Диспетчер всех походов и открытий,
Целинный почвовед, журнальный критик,
Ракеты конструирует сама,
Спортивный тренер, корифей ума;
И прежде чем в открытый Космос выйти,
Леонов к Мавзолею выходил –
Набраться у столицы ратных сил.

2

Хочу в Москву вернуться – в листопад,
Пройтись от Трубной – Пушкинским бульваром,
Расспрашивая встречных невпопад:
– Который здесь поэт с могучим даром? –
И вдруг: мужчина с бронзовым загаром,
Возвышен, подозрительно крылат,
Встряхнув кудрявой головой небрежно,
Осведомится: «Будущий невежда?»

Курчавящийся жёстко по виску
Слегка поправит бакенбард – икона!
А сам глядит на взрослую Москву
Без гордости, а как-то удивлённо.
Отвык от женщин, от вина, от звона;
Всё вылилось в обычную тоску
По радостям утраченного срока…
А что – поэт? Профессия – и только!

Но выше человеческая грусть
О тайном, о свершившемся… Прекрасно!
Пока я жив, сто раз в Москву вернусь,
А как умру, увы, не больше раза…
Смерть отлучает нас, как и проказа,
На дальний остров, где прибоя пульс
Бессмысленно отсчитывает время…
Для смертного и бронзой стать – проблема!

«Россия» за спиной – кинотеатр;
Он выпрямится, обернётся резко,
Шагнёт, ещё… Войдёт, отыщет кресло,
Свободное пока, где не сидят.
Все заняты? Аншлаг. Поэт – без места!
Пугая билетёрш, шагнёт назад,
Пошутит, листопад сметая с крыши:
– Александринский столп, пожалуй, выше…

Оттиснув исполинский шаг, вздохнёт,
Так океан вздыхает в тесном доке:
– Отяжелел! Теперь который год? –
Протянет руку улице, –
Вы – Горький?
Привет! –
«Привет!»
– Ведь помнит же народ?
У памяти людской длиннее сроки…
«Там дальше Маяковский – на посту…»
– Отяжелел. Одышка. Не дойду.

Не без труда взойдя на пьедестал,
Стряхнув седого голубя с макушки,
Лет на пятьсот задумается Пушкин,
Как в жизни, может быть, и не мечтал.
И будут мокрых тополей верхушки
Нашёптывать, что он ещё не стар.
И, голову склонив, поэт суровый,
Опять припомнит профиль Гончаровой.

Припомнит Петергоф, летящий бал
И сумерки на ледяном балконе,
Где ослеплённо плечи целовал
И пальчики – в смешном полупоклоне;
И как в галоп несли карету кони,
В горячей полутьме лица овал…
Припомнит всё и, кончив с пустяками,
Займётся исключительно стихами.

3

Должно быть, красок рабское смешенье
Не насыщало полностью меня:
Шатаясь по друзьям, искал общенья,
Признания искал в подружках я.
Экстазы, пьянки, головокруженья…
Сквозь бурелом и чащу бытия
Мне захотелось к ясности пробиться
(Так ищет очищения убийца).

Рассудочностью вялой жизнь губил,
Жил ощущеньем цвета, чувством кожи.
Разбит, опустошён, до края дожил
В разлуке с откровеньем голубым;
Любовью бредил я, но – не любим,
Искусством грезил – не взаимно тоже.
Хотя, признаться, в начинаньях всех
Сопутствовала видимость – успех.

Я заблудился в дебрях суррогата,
В лесу привычек, в зарослях страстей,
Жил на краю смолистого заката,
Не получая от зари вестей;
Вчерашний день не отличал от завтра,
Аукался в толпе чужих людей,
И в безразличье равнодушном верил,
Что Время – вспять запущенный конвейер.

Играя в жмурки, заблудился я;
На голоса идущий – закружился,
В черте Москвы я повторил Улисса,
Спираль нелёгких странствий раскрутя.
Отправился к искусству, думал – близко,
До сорока дошёл, а был – дитя;
Журналы мне о славе сладко пели,
Внушая мысль, что я уже у цели.

Семён Семёныча опаивал вином
И ослепил, чтоб выйти из пещеры;
Волшебницу любил в раю свином,
Забвенье знал, крушение триеры,
Спускался к мёртвым, полистав альбом –
Давно усопших корифеев перлы,
И возвратился к Пенелопе даже,
Сравнив её с распущенною пряжей.

От истины ушедший далеко,
Я далеко за истиной заехал;
Тут слово не умрёт, а станет эхом,
Тайга запомнит, сохранит его.
Так море словарём служило грекам,
Из волн – словечко выудить легко.
Из крон – опять же… Поострее тема –
И просекой становится поэма.

На блещущем топорном острие
Бушующего здесь лесоповала
Я пробивался (образность бахвала!)
Навстречу ежесуточной заре;
Рубил тоннель, чтоб солнышко вставало,
А не сидело сусликом в норе,
Путь поездам прокладывал «мопедом»,
Оправдывая бойню вещим бредом.

Чтоб солнышко вставало, лес валил,
Чтоб лезло выше, убивал деревья;
Чтоб нежных зорь подслушать дуновенье,
Смолистому закату отдал тыл.
Цепной железной передачи пыл,
Мотора шестерёночное рвенье
Педали раскрутило: «Эх, гони!..»
И падали подкошенные дни.

4

Свидетельства ума клятвопреступны,
А логика – подлейший интриган;
Вот и толчём слова, как воду в ступе,
Ну а вода толчёная – туман.
Криминалисты, нет, они – не глупы,
Но дактилоскопировать обман
Немыслимо… Как ни тверды улики:
«Я не виновен!» – оправданье в крике.

Но я виновен, если не кричу,
Виновен, если тише колоколен.
Родился сын… И, если не качну
Его колыбку, знайте, я – виновен!
Лидухе этот вздор по кочану.
Не верит мне. Упрёки наготове.
Увы, не оправдал её расчёт,
Пособничал и мне лукавый чёрт.

Хитрили оба мы. Она старалась
Выказывать любовь, которой нет.
И я в ответ – являл симпатий вялость,
И томных взглядов – не бросал в ответ.
На хватку, на упорство полагалась,
А я в её надеждах видел бред.
И не ошибся…Впрочем, закавыка –
Меня сгубила Лидина ошибка.

Должно быть, слишком близко подпустил
И был в какой-то миг – чрезмерно ласков,
А где-то обнаружил слабость сил,
Струхнул перед публичною оглаской.
Сентиментальность или жалость – тыл,
Показывать нельзя… Теперь – коляской
Лидуха переехала меня,
Увы, раздавлен – среди бела дня.

Уродом стал (а может, был уродом?)
Показывают пальцами – отец…
Жениться, мол, не думает, подлец!
Встречалась Лида с Витей? Мимоходом…
Ещё бульдозерист один? Птенец…
Кого же надо поздравлять с приплодом?
Но я ведь знал – про шашни… То-то, брат!
Выходит, что и в этом – виноват?

Живём так густо, так перемешались:
Любая боль – вселенская война!
А потому и флирт – уже не шалость,
Но общая законная вина…
Равно виновны оба – он, она,
Они, что прежде – с нею, с ним встречались.
Так тесен мир – повинны, не ропща,
Судить и быть судимы – сообща.

Так тесен мир, при этом столь огромен,
Запутан городскою суетой,
Что святы – все, когда один – святой,
Виновны – все, когда один – виновен.
Сроднили нас переливанья крови,
Больницы, школы, ясли, домострой,
Газеты, поезда… Для очищенья
Себя ли извлечём из обращенья?

Нет, преступленье всякое – симптом,
Что в беготне до головокруженья,
Ещё неверно строим отношенья,
Не обжит наш многоквартирный дом,
И предстоят нелёгкие свершенья…
Понять причины? – криминальный том.
И кто из нас не поступил бы плохо,
Подследственны – мы все, и – ты, эпоха!

5

На Лиде не женюсь. Среди измен
Рогами щеголять не интересно.
Лидуху тоже просквозил рентген,
Для ухищрений просека – не место.
Святой в Москве прикинулась – невеста
И соблазнила шириной колен,
А тут убила широтою вкусов:
Брюнетов любит, а не только русых.

Спасибо, просека, что показала мне
И сам каков, и в людях разобрался.
Не удавалось прежде в толкотне.
Жил, как плывут по морю, в стиле браса:
Набрасывался на красавиц, гнался,
Нырял в разврат, губительный вдвойне.
И стал бы, вероятно, сам отбросом,
Когда бы не задался вдруг вопросом:

А где любовь моя? Где чистота?
Не чувственность, а песенное чувство?
Когда я пуст – и моему искусству
Смертельно угрожает пустота.
Козлам оставим репу да капусту,
Для совести проснёмся и стыда…
Был пастухом расхожего разврата?
Теперь – отнюдь, и сколько б ни звала ты!

Удачно завершилось, но – симптом.
Эквилибристика случайных связей
Не по годам… Пора – из грязи в князи!
Любовницы – гостиничный притон,
Где скверно кормят и клопы притом.
Наладить личный дом не время разве?
Экстравагантно – жить на колесе,
И всё-таки в уют стремимся все.

А кто – с бесинкой: музыкант, художник,
Похулиганят и себя найдут;
Наскучит им стихия – ветер, дождик, –
Покажется поэзией – уют.
А я уже давно хочу в закут.
На пенсию пора искусство (дожил!)
И, за доверье публику казня,
Меня прокормит пустоцвет – мазня.

На славе докачусь, на глупой славе!
Когда иссяк, как говорится, весь,
Инерция – спасительная вещь;
Использовать разбег далёкий вправе.
В загривок прошлого вцепившись, словно клещ,
Из собственных цитат составлю главы…
Я – выдохся, поскольку вышел бес;
Был – с вдохновением, остался – без.

На допинге творил. Воображенье
Разнузданною жизнью разжигал.
Не то чтоб – водке подлое служенье,
Но спьяну – мог измыслить идеал.
А протрезвев, застал опустошенье –
Ни чистоты, ни света не застал.
Наверно, без талантов я особых?
Был дьявол – мой наставник, мой пособник;
 
Точнее, соучастник… Вот Андрей
Не выдохнется, не возлюбит тени
За отголоски прошлых, лучших дней.
Перед его искусством – на колени!
В нём – истина! Моё – беды больней,
Моё – ошибка… Возвращаюсь к Лене.
К натурщице, к натуре, к естеству…
«Карету мне, карету!» И… в Москву!

6

Такси от Ярославского вокзала
Под мост нырнуло, в скверике – гусар,
От осени глаза подняв устало,
Придал рукой законченность усам.
Садовое кольцо меня обняло
И провернулось. Так по деревням
В калитках кольца звякают при встрече,
Впуская гостя за порог и к печи.

Калининский… Здесь поворота нет.
У министерства иностранных дел свернули.
Театр Вахтангова! Зайти, купить билет?
Билетов нет – «Прощание в июле».
Тогда и попрощались мы… Привет!
Ульянов-Ричард III на посту ли?
Лишился трона жалкий персонаж,
Но сами вы его достойны – ваш!

Ничтожество сыграли, интригана,
Тщедушного, бессильного лжеца?
Бессилие – всесильно! Ураганом
Сметает лица – маска без лица.
Зло это – ложь. Вы угадали в главном,
Зло это – ложь… С начала до конца!
Когда порок и увенчать, корона
Своим тяжёлым весом стащит с трона.

Порок – ничтожен, убедили вы,
Растолковав Шекспира, и – спасибо:
Теперь мы знаем, что бессилье – сила,
И кто простит бессилью – неправы.
Убожество о милости просило,
Дающего лишило головы…
Порок – ничтожен! Чтоб не вышло боком,
Поосторожней всё-таки – с пороком.

Додумывал последнюю строфу
Уже в подъезде, в лифте, возле двери…
Вхожу. Ребёнок голый – по ковру!
А мой халат махровый… на Андрее!
«Алёша, ты ли?»
– Я, коли не вру…
«Дай, обниму! Рассказывай скорее,
Как съездил? Кстати, знаешь, это – кто?
Твой сын – Сергей!»
– Сейчас. Сниму пальто.

«Я вроде няньки. Маша попросила,
А Машу – Лида…»
– Слушай, Лена где?
«За Кольку вышла…Ты – при бороде!»
– За Говоркова?..
«Теплоход “Россия”
Увёз. Медовый месяц – на воде!»
– А Маша как… по-прежнему красива?
«Толстеют, что она, что генерал».
– Андрей, ты разговорчивее стал.

«Болтун… И то – родня разговорила!
Дразнили прежде – “молчаливый зять”,
Ни дать, ни взять, мол, зять у нас – могила…
Брал холст, когда хотел чего сказать.
Стал болтуном, и самому – не мило,
Треплюсь, треплюсь – одуматься бы?.. Хвать!
Опустошён никчемным разговором,
Как посетившим сердце – наглым вором…»

– Тебя б на излечение к Дедку.
Молчит с полтыщи лет замшелый старец,
Картин хоть и не пишет – гложет палец,
Даёт разминку пальцем – языку,
Чтоб вовсе не отсох… Молчит страдалец!
Сказал когда-то слово не в строку.
На каторгу болезного сослали…
В снегу сыскался – на лесоповале!


ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА

1

Итальянки Боттичелли
С пышных флорентийских стен
Очертаниями пели,
А для нас поёт – бассейн.
Поднырнул себе – глазей:
Дивных форм и линий перлы!
Изобилием пловчих
Объясняется мой чих.

Накупался – до простуды,
Нанырялся – резь в ушах.
Лена вовремя ушла:
Рисовать – так новость, чудо
И натурщиц брать отсюда,
Вьются рыбки, мельтеша;
Колер основной – индиго…
Модерново! Ярко! Дико!

А сюжет – «Бассейн Москва»;
Бликов раскачав качели,
Скрою тайнопись мазка.
Плоско!.. Нео-Боттичелли!
Невесомость он искал
В облаках, а мы – в купели;
Ангелов его поймём
Как пловчиху, как приём.

Под водой вода – Чюрлёнис:
Отсветы и пузырьки,
Изумрудной пены пояс,
Струй лазурных завитки.
Хлоп! И влага раскололась –
Брызгами из-под руки...
Сад чудес!.. Красоты эти
Разрешить несложно в цвете

– Вас спасти?
«Нет-нет, не надо!..»
Представляюсь:
– Я – тритон!
«Очень мило. Я – наяда…»
– Проплывёмся?
«Странный тон!..»
– Лишь одно для счастья надо –
Выудить ваш телефон!
«А не жалко перепонок?»
– Ухожу на дно…
«Подонок!..»

Поплавки снующих тел,
Динамичных и спортивных;
Хлоркой пахнут, словно тиной,
Всплески живописных тем.
И уже мутна картина,
Круг стеклянный запотел –
Око плавательной маски
Зачерпнуло синей сказки!

Шумно вынырнул. Икота.
Простудился – весь улов;
Над водой – пеньки голов,
Как в корзине эшафота.
Вновь ныряю. Вроде спорта.
Вновь чихаю – будь здоров!
Средство это знаменито
Супротив парапроктита.

Принял душ горячий. Вышел.
Свежесть. Счастлив – через край!
Выдавил на шее прыщик.
Слышу:
«Спину вытирай!»
Оглянулся – Николай!
– Кем ты здесь?
«Представь, кабинщик!
Подвязался в деле банном…
Не сходить ли за стаканом?»

И сейчас же Говорков
Упорхнул за занавеску…
Шкафчики блюдёт? Каков!
Не дал Бог – так он в отместку,
Жизнь узнав со всех боков,
Сочинит под старость пьеску
Или вынудит роман…
Проходимец! Шарлатан!

2

Город как библиотека,
Стеллажами – этажи:
Инженер, учёный, девка…
Взял? – на место положи!
Книга правды, книга лжи –
Миллион томов! От века
Составлялся каталог,
С человечиной – пирог!

Есть на полках всё, что надо:
Слесарь, повар, машинист,
Няня, пекарь, врач, завскладом –
Все названья – сверху вниз.
Музыкант с поэтом рядом,
Клоун и эквилибрист,
Гид, философ и так дале…
Мы друг друга зачитали.

Наши лица – корешки
С главной строчкою названья;
То читаемся, играя,
Как весёлые стишки,
То не понял ни фига я –
Не хватает, знать, башки…
Сам себя читает город,
Утоляя к знаньям голод.

Книга «Женщина» – бестселлер,
Выше всяких норм тираж;
С книгою «Мужчина» сверил,
Отличается типаж:
Первая – раскрытый веер,
Первая – дразнящий пляж,
А вторая книга – иго,
Вечность в ожиданье мига.

Город как библиотека,
Этажами стеллажи;
Одного прочесть – потеха,
А другого – для души,
Книга грусти, книга смеха…
Взял? – на место положи…
Залистал я в доску – женщин,
Про любовь читая – бешен!
 
Город-книгопродавец,
У меня – на знанье голод,
Человечиной глагола
Дай наесться наконец.
Просит – нёбо, просит – горло,
Пищевод и зуб-резец…
Распахни проспектов створки,
Я прочту тебя до корки!

Город, я тебя прочту
С книголюбским аппетитом,
Потому что люди – титры
У наборщика – в ряду…
Город, я тебя пройду,
Стану докой-эрудитом,
И, потягивая чай,
Всё припомню невзначай.

3

Шумела выставка. И любопытный нос
Летал по залам, вился на раздолье;
Пофыркал на картину «Козодои»,
Пыльцой чихнул на полотно «Покос»,
С искусствоведом хроменьким повздорил…
Но – двери настежь! И – официоз,
Семён Семёныча принявши очертанья,
Прошествовал сквозь наши чертыханья.

Великий! В окруженье своры всей!
Так, перекинув тогу, император
В кровавый заявлялся Колизей;
Семён Семёныч – всех искусств куратор,
Энциклопедий всяческих соавтор,
Прошедший путь – из пешки до ферзей,
Скользнул по зале петушиным оком
И поскакал, ероша перья, боком!

Цыплячьей ножкой задирал ковры,
Болтающейся, тощей бородёнкой
Вонзался в живописные миры,
Играл капризно мимикою тонкой,
И все бледнели от его игры,
Как в преисподней – перед адской топкой.
А критик втайне озабочен был,
Что в писсуаре свой плевок не смыл…

Но вот он подскакал к большой картине
И, на стволы опасливо косясь,
Прыг! И – на «Просеке», и встал посередине,
Сосне о двух стволах готовил казнь,
Покуда в страхе все за ним следили;
Критический топор занёс… И – хрясь!
Вдруг натурально дерево упало,
Чем удивило публику немало.

Семён Семёныч лобик промокнул
Платочком цвета спелой чечевицы.
И – побежал! И – взвыли половицы!
И вопли: «Убивают!.. Караул!..»
Смотрительнице опрокинул стул,
И шерсти голубой моток, и спицы…
Задел плечом картину «Сельский вид».
Обрушилась… И – трактором убит!

Напрасно наседал реаниматор,
Массируя ему костлявый бок.
Диктатор критики, эклиптики оратор
На вернисаже, на посту замолк!
В искусстве задавил беднягу трактор,
Который позже въехал в некролог,
Как элемент колхозной пропаганды
(Покойник не щадил больные гланды).

Звон похорон! И – ликованье тьмы!
И – свеженьких могил боронованье…
Но трактор чей?.. Досужие умы
Произвели немедленно дознанье:
Григорьева!.. Ну а моток, вязанье?..
Таблички нет, и тут – в сомненье мы:
Кто стул подставил критику под ноги?
Сочли несчастным случаем – в итоге.

Но стали – осторожнее… Бойкот
С Григорьева, посовещавшись, сняли:
Мол, если разобраться глубоко,
Злой умысел присутствовал едва ли;
И всё равно – берёза ли, сосна ли,
Разряд ли грозовой из облаков?
А впрочем, ерунда – текучесть краски,
И дерево сползло от лёгкой встряски.

4

А я – хвалим! Я – на коне;
Любимая фортуной цацка!..
Вдруг – генерал. Но не вполне,
Без орденов… Короче – в штатском.
Меня завидел и – ко мне,
И плотоядно – хвать за лацкан.
Я было дёрнул наутёк,
Но держит крепко: «Стой, зятёк!..»

Склонился – с проседью, что ворон,
Некрасов, лётный генерал,
И на ухо мне зашептал:
«В Андрее я разочарован, –
Смирен, как стельная корова!
Когда б дебош, когда б фингал…
Нет!.. Скучен, здрав, уравновешен,
Не пьёт вино, не любит женщин.

Хотя, как Машенькин отец,
Я должен поощрять диету
И в зяте – склонность к пиетету,
Мол, так и надо, молодец!
Но и смотреть – терпенья нету,
Ведь он – художник, наконец…
К чему поститься беспричинно?
Прости меня, ведь он – мужчина!

Приелось Маше, вижу я,
Без ревности, без нервотрёпки;
Хоть изменил бы – ожила,
И в чувствах радуют обновки…
Невыносима тишина!
В молчании, как в упаковке,
Настолько самоуглублён!
Мне самому наскучил он…

Со мной не спорит, ровен с Машей
И не сюсюкает с детьми;
Безмолвствует или темнит,
А толком ничего не скажет…
Не болен ли? Не менингит?
Ты – ближе нам, роднее – даже:
В загс повели – отнял рукав,
И сподличал, а не лукав!

Заумных истин проповедник,
Он и в семье, как бы один,
А ведь талант – не из последних,
Не ферзь, но не слабей ладьи…
Ты – ферзь!»
– Увы, я – лишь посредник
Между Андреем и людьми,
Поскольку гении неловки
И не ясны без расшифровки.

5

Искусство – мера неуюта,
Однажды покидает нас,
Точнее, мы – его каюту,
Где для матроса есть матрас.
Сойдя на берег на минуту,
Оглянемся лишь через час:
Плыви, кораблик! Так – полезней…
Хватает – без морской – болезней.

Плывёт!.. Пора сыграть отбой
И позабыть о вещем гимне;
Стать мягче, тише – мол, из глины.
Приходит грустной чередой
Неудовольствие другими
Взамен священному – собой…
Неси, кораблик, по лазури
В себя не верящие бури!

Искусство покидает всех:
И публику, и чудотворца –
Не по летам, как всякий грех.
Аукаем – не отзовётся!
Что сны, когда не греет солнце,
Когда не радует успех?
К искусству старость безразлична,
Как детство, как порханье птичье…

Но нет условий, чтоб стареть!
Призвание зудит, наверно?
Пожить в покое думал впредь
С натурщицей. Сбежала Лена.
Нет, не дано окаменеть,
От полотна уйти, из плена;
За идеалом идеал –
Опять, опять ему отдал!

И снова – пуст, и снова – полон,
Опять и умер, и воскрес,
Как будто при шарманке ворон
Мне вынул тысячу чудес.
Весь мир, должно быть, обворован,
Когда во мне явился весь,
Когда взошёл на мой треножник?
И роль моя, и боль – художник!

Вернулся в свой полуподвал.
Квартиру, тряпки, рюмки, мебель,
Как отступное, всё отдал
Лидухе… Холст и кисти – мне бы!
Не просто холст и кисти – дар!
Отягощать закатом вербы,
Дождём увесить провода
Могу, как прежде, как всегда!

Но что-то появилось кроме
Привычной точности моей,
Пейзаж опёрся вдруг на корни,
И градины летят больней –
В галоп, как бешеные кони,
И ливень будто солоней;
И чувство, что, солгав, разрушу,
Что просека – сквозь век, сквозь душу.

6
 
Дорога, вытеснена полем,
По кромке леса кружит, жмётся…
Лучи, что тяпка: тень – прополем!
Объедем бор, объедем солнце!
А в кинообъективе – кольца
По стёклам выпуклым и голым,
Пока снимает Говорков
Безоблачность – поверх голов.

Проветриться решили малость,
И подвернулся Николай,
Проникнувший в киношный рай.
На съёмки прихватил. Снималось:
«Россия, луковичный край».
И вот автобус, прогибаясь,
От города уносит нас,
И – небо, сколько видит глаз!

Наш Говорков – велик и царствен!
В роскошном кепи, куртка – замш,
В улыбке – спесь, в глазах – кураж,
Вот только нос облуплен разве,
Да сапоги в натурной грязи –
Живой весенний антураж;
Сценарным замыслам в угоду
С движения «берёт природу»

И рассуждает: «Чудаки!
(В одно сведя меня с Андреем.)
Что ваши линии, штрихи,
Когда щелчок – и кадр имеем,
Щелчок – и синева реки,
Акация с бумажным змеем…
Под новым хочется углом? –
Соляризацию могём!

Речного флота галерея –
Панорамирую причал!..
А вот и церковка Лукерья,
Чешуйчатая по плечам…»
Но, посмотрев на лист Андрея,
Наш оператор заскучал.
Уставшая от нервной дрожи,
И камера притихла тоже.

А между тем пространства удаль
Нас увлекла за окоём,
И дивный город – город Суздаль
Проглянул сквозь лесной проём;
Пахнуло щами… Ешьте, сударь!
Рвануло ливнем… Вот и гром!
А паренёк в линялой майке
Вдогон – трещал на балалайке…

И я подумал: только так,
А не с оглядкою на Запад,
Вставали избы не под лак,
Рождался русский контур, запах;
И сжатый – куполом – кулак,
И башни в деревянных латах;
И древняя, святая Русь!
Полезут вновь? – не убоюсь!
 
Заглядывая в амбразуры,
Соизмеряю толщу стен
И силу ядер… Пушки – дуры!
Пальнут, и – колокола крен?
Мне чудятся стрелков фигуры
И княжий лик запечатлен…
Держитесь! Лей смолу – по рожам!
А там – ракетами поможем!


СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА

1

Вернулась Лена. Штопает, стирает…
Кариатидою опять подпёрла быт,
Где самовар в доспехах ветерана
Для чайника задорного забыт.
Опять на завтрак – блинчики, сметана,
Опять, опять – до отупенья сыт,
Опять – до благодушия откормлен;
Забросил всё пищеваренья кроме.

Обломова припомнил, но теперь
Сравнения отнюдь не испугался;
В тепле послеобеденного часа
Уснул, должно быть, самоедства зверь?
До сорока – рефлексией питался,
Свежатиною нравственных потерь;
Я подобрел к себе – не запрягаю,
Сплю у стены – сурком, а Лена – с краю.

Увы, бедняжка плачет по ночам –
О Говоркове или об Андрее?
Неясно по ознобистым плечам,
Когда привычно их ладонью грею.
Меня ведь с нею Николай венчал,
Бутылок обезвредив батарею…
Недавно в цирк подался Говорков,
Ответственным по части кувырков.

Явились мастера. Прислала Лена.
Сгрудили мебель в центре мастерской.
Должно быть, штукатуры?.. Суеверно
Я убоялся вдруг за свой покой
И переждать решил на лавке сквера,
И потянулся к пиджаку рукой,
И… срочно отказался от прогулки –
Попробую писать по штукатурке!

Растолковал задачу мастерам,
Но мастера о времени вздохнули:
Мол, для шарашки – благодать в июле,
Мол, недосуг художествовать нам,
Мол, штукатурь под фреску лучше сам.
Недорого материал толкнули;
И, оседлав щелистый табурет,
Взял с потолка для потолка сюжет.

Вид облачного поля с самолёта,
Гренландия небесной вышины,
Чьи айсберги – прекрасны и нежны,
Из жарких сотов сотканные плотно;
Здесь краски только чистые нужны,
Для Рокуэлла Кента здесь работа.
Горизонталь – предел житейских бурь,
А выше – вековечная лазурь.

2

И просеку Андрееву припомнил…
Но у меня, иную даль открыв,
В надмирную голубизну прорыв
Над облачным, над белоснежным полем…
Теперь держись, Григорьев! Мы поспорим!
Цвет нужен – жгучей синевы избыв.
Пройдя сквозь тучи в белокурых космах,
Не просто небо – обретаем Космос!

В Музей изобразительных искусств
Наведаться задумал для начала…
У Кента синева небес кричала?
Проник в запасник. Но запасник – пуст.
В Италии – на выставке? Печально!
А впрочем, синевы всевышней хруст
Сам получу, когда слетаю в горы…
Картины Кента – в Риме? – Гастролёры!

Вот и Кавказ! Но, нет, не подо мной.
Я не рискнул бы этак над стремниной,
Высоким одиночеством томимый,
Опасной наслаждаться глубиной.
Иные люди, нравы, век иной,
И булочка в руке – с начинкой тминной.
Не покушаясь на апломб вершин,
К продмагу восхожденье совершил.

В привядших лопухах – канавы русло,
Над ним – тумана розоватый флёр;
Скрипел, визжал и выл фуникулёр,
Мотаясь у подножия «Эльбруса».
И лужицы поблёскивали тускло,
И в банном стоке узнавался хлор;
И, чтобы перебить противный запах,
Вдыхал я смолы на еловых лапах.

Но, выйдя из кабинки на асфальт
Уже заправским, что ли, альпинистом,
Я разглядел прореху в небе мглистом
И солнце в ней, звенящее как альт!
Как пианино, взорванное Листом!
Как тысячи искристых ярких смальт! –
Лучи, лучи! – в порыве и в прорыве,
Как будто свет – для глаз моих промыли!

Выходит, заглянул в продмаг не зря,
Ну а портвейн любимый – «три семёрки»,
Буль-буль и – в горло, душу веселя,
А закусью – кусочек хлебной корки;
В фуникулёре – смак и без икорки,
И на какие, к чёрту, векселя
Такие покупать деликатесы
Вдали от рестораторов Одессы?

3

Сегодня – праздник! Прошлому грубя,
Меня склоняет нынешняя слава!
Повсюду натыкаюсь на себя:
Одно – клише, а двойников – орава.
Сенсации газетная облава,
Читателей наивных ослепя,
Страну переполняет – мною, мною,
И даже сам я скрылся под волною…

Реакция – цепная!.. Оглушив
Меня сильней, чем всякого другого,
Моя картина – жизнь моя и слово,
Вдруг прозвучала как спонтанный взрыв,
Меня и всё, что делал, перекрыв,
Настолько это было ярко, ново,
Исполненное нежностью горячей,
Что я исчез перед своей удачей.

А то, что всем пообещало рост
В единогласье вспыхнувшего гула,
Меня итогом к прошлому пригнуло
И прежнего тщетой отозвалось.
Я взял журнал с придвинутого стула.
Статья «Начало». Вдруг почуял злость.
Продолжу? Разовью?.. Меня взбесило, –
Не наглый тон статьи, – моё бессилье.

Шершавый критик, слепенький глухарь,
Пророк самозабвенный, остроумец,
Изрёк – начало, и трудись, махай,
Записывай кистями стены улиц.
И всякий, кто пойдёт за мной, – Икар,
И всякий, кто поверит мне, – безумец,
Поскольку я без крыльев, и успех
Достался мне не по заслугам – сверх.

Я славы устыдился, как обмана,
Случайный в пантеоне человек.
Переломился надвое мой век,
Как будто казнь – злорадство барабана;
Иду в тираж с кино-телеэкрана,
Всеобщего внимания набег!
Так выхлоп пневматической игрушки,
Обмякшей враз, – звучней армейской пушки.

Обыденный, вчерашний, а для всех –
Чист, как младенец, только что родился!
Амнистия на первородный грех
И прочие… В наушниках радиста,
Похожих изнутри на велотрек,
Морзянкой сиплой – славы пульс забился.
Катарсис? Очищение?.. Отнюдь!
Я не родился, я закончил путь…

А слава – просто пышные поминки
По молодости, брошенной в огонь,
По детству в шерстяном платочке свинки.
Она – последний с фонарём вагон.
Жест всепрощения, финальный гонг,
Перчатка, поднятая вверх на ринге.
На суету – последняя цена,
Прославился – черта подведена.

4

Примчалась Маша с Лидой заодно;
Вломились, как положено, без стука,
На стол – бифштексы, Крымское вино…
«Алёша, привечай родню, а ну-ка!»
            – Что, суженый, не навещал давно?
С натурщицей сошёлся?.. Проститутка!
«Тащи стаканы! И не три, а пять!
К приходу свёкра расстарайся, зять…»

И впрямь – Некрасов, а при нём – Андрей
В отглаженном батистовом костюме,
Спускаются в полуподвал…
«Как в трюме!
Что приуныл, зятёк? Смотри бодрей!
Оставь на завтра творческие думы.
Пришли к тебе за лаской – обогрей.
Чай, не прогонишь – не чужие всё же.
Где сын, глядишь? У бабушки – Серёжа…

Не помни зла – погорячился. Крут!
Обиды прошлые залечим водкой нынче…
Ага! Дворцовой росписи этюд
Отрепетировал на потолочке личном?
Хитёр, Алёша! И талантлив, плут!
Не зря, не зря представлен к новым лычкам…»
«Ты, деда, говоришь – как солдафон!»
Тут в болтовню вмешался телефон.

Придвинули к столу мою лежанку,
Задействовали стулья, табурет…
– Придётся подождать, –
сказал я, – жалко!
Явились гости, а хозяйки нет. –
Некрасов промокнул надбровья – жарко,
А между тем продумывал ответ:
«Хозяйка здесь!.. Дай мне колбаски, Лида!»
И к ней тарелку протянул для вида.

Заёрзала Мария: ну и ну!
Андрей слегка сдавил моё колено.
Но я продолжил:
– Скоро будет Лена…
И оливье соорудит к вину. –
Не сдался генерал:
«Ешь ветчину!
Бифштексы Лидою прожарены отменно…»
«Попробуй, милый…»
– Лида, извини!
Я сыт – по горло.
«С чесноком они…»

«А ведь признайся, –
кашлянул Некрасов,
Салфеткою прикрыв румяный рот, –
Таких красот не увидать с матраса,
Для пейзажиста нужен самолёт.
Тебе я присоветовал, и вот
Над облаками выстелена трасса.
Взлетел! У всей державы – на виду!
Со мной …»
– Понятно, что не пропаду!

«И Лидочку не обижай, негоже…
Да и сынка Серёню зря отверг.
Богемствовал?.. Ну ладно, был художник;
Теперь – в стране заметный человек.
И спрос теперь – другой…»
– Спасибо, дожил…
«При славе? Будь примером для коллег!
Жизнь холостяцкая равно, что птичья,
Не только весела – эгоистична.

Не возражай! Я – старый. Я – древней
Отечественных наших самолётов.
Дай сыну от известности своей,
Дай суженой…»
– Ещё заждался кто там?
«А “Просекой” не просквозил Андрей
Твоих прокисших облаков болото?..»
– Заслуга ваша! Только дайте мне
Без вашей помощи пожить наедине.

5

 Наведался к прыщавой Музе,
 В метро отловленной вчера.
 Привычно пьяны вечера,
 Дни – в радуге рабочей блузы.
 А ночи – вялы, голопузы,
 Как будто светят, но черна
 Небес убогая палитра,
 И нет на опохмел пол-литра.
      
 Сюжет измыслил: «Косогор».
 В ромашках травяная плоскость
 И хриплого заката броскость,
 Чтоб не сюсюкать нежный вздор.
 У косогора есть напор,
 Стремительности острый локоть,
 А не затишье, не ладонь…
 Затишье – груз, попробуй, стронь!
 
 А без движенья холст несчастен,
 Как будто бы не освещён,
 Лишаются единства части,
 Им полагается ещё
 Поёрзать, будто при зачатье,
 Познать и нервом, и хрящём,
 Что рядом – близкая частица,
 И лишь тогда соединиться.

 Движенье – вот связной пространства,
 А без него пространства нет.
 Что сочленяет столь прекрасно,
 Как вечно беспокойный свет?
 Свет – со шнуровкою корсет,
 И мягко встроен в линзу глаза.
 А выключить. В зрачке темно.
 И вот оно – пространства дно.

 Ручей пущу по косогору –
 Снега расталкивать и льды;
 Пускай резвится, если впору,
 Пускай журчит на все лады,
 Кидается навстречу взору
 Игрою света и воды…
 Вода и свет! – Без этой каши
 Изголодались бы пейзажи!

 А пейзажист, как еретик,
 Язычник (Все когда-то были!),
 Обязан свету, чтобы блик
 Скользнул на чёрный бок бутыли,
 Как идола звериный лик…
 Вода и свет?.. Без них – в могиле!
 Вода и свет?.. Откройте кран –
 Оживший запоёт стакан!

 Но только так – на внешней ноте,
 А человеку всё равно;
 Но, если вы в стакан нальёте
 Отнюдь не воду, а вино,
 И – внутрь, то сами запоёте.
 Вода проточная – одно,
 А рюмка, что полна – другое,
 Иной пейзаж, и нет покоя.

                6

На что мне шёпот заводных трамваев,
Вниманье улиц, слухов чехарда
И поклоненья юные стада?
Затем ли доблестно себя ломаем,
Чтоб воссиять над сумеречным краем,
Как детская пустяшная звезда?
Весь выдохся в бреду родильных схваток…
Что – я? За вычетом своих картин – остаток!

Трезвонить неприлично обо мне:
Я высушен, опустошён, излюблен…
Ещё немного творчества – на дне,
В тревожной, смутной, первозданной глуби.
Я – не внутри себя, теперь – извне:
Излился на картины, то есть убыл.
Я – вылущен! Не семечкам – хвала,
Когда из них спрессована халва.

Порочность поздней славы беспредельна.
Увял уже, а полотно – в цвету;
Столкнули нас, и снова б не хотел я
Почувствовать столь явно пустоту
Души своей разграбленной и тела.
Как знать? Ещё не скоро я уйду,
Но зависть к самому себе – жестока,
Успел, успел растратиться до срока.

Моё искусство – молодость моя,
Избыток сил, веселье светлой муки,
Когда волшбой изматывая руки,
Швыряя в тигель безвозвратность дня,
В себя не верил, пребывал в испуге,
Что солнечную жертву отклоня,
Меня не пожелает сжечь искусство…
Теперь, когда сгорел, – смешно и пусто!

Свою любовь – единственный талант,
Я разменял на сладкие мгновенья
И чудные кистей прикосновенья…
Хотел узнать – насколько я богат?
Да, был богат – узнал, и опустенье,
Сломались крылья – значит, был крылат?
А слава, как приманка и потворство,
Она – афиша моего банкротства.

Не видно разве – выхолощен я
Сомненьями, тоскою о великом…
Что было сердцем – стало просто криком.
От славы, Муза, защити меня,
Верни закату первый проблеск дня,
Позволь соединиться половинкам…
И выдоху верни начало – вдох,
Не петь – а чтоб дышать хотя бы мог.

Верни на слабость и на глупость право;
Но, заливая мной телеэкран,
Волной голубоватой хлещет слава!
В эфире завернуть забыли кран?
У славы должность нежного удава –
Проглочен я! Не для меня – обман,
Для мальчика, что завистью болея,
Швырнёт себя на холст ещё щедрее!


ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА

1

Хватит. Оставлю навек перекрёстки.
Время оставлю. А сам потихоньку
Стану искать не по свету, а в горстке,
Как это свойственно было ребёнку.
Переложивши фольгою гребёнку,
Тонко свистеть, как смешные подростки.
Краски заброшу, шедевры убоги,
Лучше гулять босяком по дороге.

Детство моё меткой шишкою сбили,
Детство моё толстой уткой нырнуло,
Чтобы аукаться в душной Сибири
С однообразьем соснового гула.
Юность приманкой меня обманула,
Детства лишился, а не полюбили.
Даже девчонка из нашего класса
Не полюбила – напрасно старался.

В обыкновенной песочнице сидя
Под акварельным улыбчивым небом,
Формочки ставил, но – перебесился,
Вылепил солнце, но – скульптором не был.
Не был портным – из весеннего ситца
Сшил многоцветный мешочек для хлеба.
Нет, ни к одной не прибился работе,
Всё, что ни делал, всегда – по охоте.

Было наивно, бездумно и просто,
Прыгала птица по прибранной хате.
Взрослого, хитрого, злого упорства
И трудолюбия взрослого – хватит!
Хочется дни на бессмыслицу тратить,
В детстве не водится слова – «банкротство».
Можно сыграть и в художника – только
Не сомневаться в талантах нисколько.

Детство, меня от тебя отучили,
Детство, меня разлучили с тобою;
Мне бы вовек не изведать кручины,
Я бы вовек не связался с любовью.
Мальчиком звонким не станет мужчина,
Что же я память свою беспокою?
В детские игры вторгаюсь, не прошен?
Что я? Упрямства разболтанный поршень?

Маховика бестолкового привод,
В сумерках сжатого пара снующий,
Лишь бы за поездом чёрная грива
Стлалась темнее, уверенней, гуще?
Может быть, я – постоянство прилива?
Может быть, – ветер, акацию гнущий?
Снится мне мальчик, чарующий ели
Горизонтальным напевом свирели.

Солнечный зайчик, бегущий по тропам,
Стёклышко снится, протёртое мило…
Я недоволен Всемирным потопом –
Первой серьёзной редакцией мира.
Чем океаном давить крутолобым,
Лучше б водою живою омыло,
Всем от Редактора чтобы по чарке!
Ну а Гоморра, Содом – опечатки…

Детство далёкое – мой несмышлёныш,
Верить в бессмертие так не сумею.
Нарисовал бы Везувий, Помпею…
А человечка сумею?.. Не сможешь!
Сможешь теперь разговаривать с тенью,
Зеркалу корчить дурацкие рожи?..
Ежели честно, уже не смогу,
Детство осталось на том берегу.

2

Борис явился. Расстегнул пальто,
Хотел снимать… Обнял меня и плачет.
Не плачет, а смеётся: «Ну, с удачей!
Тебе везло – и в карты, и в лото…
Создал шедевр с шумихою в придачу;
До чёртиков намучился зато?
Прости, сумбурно поздравляю, кашей…
Всегда, всегда гордился дружбой нашей!

Ещё по школе – твой соученик,
И на тебя я жаловался маме,
Когда сухой табачный дождевик
Ты, Лёха, раздавил в моей панаме.
Для многих ты теперь – за облаками,
Фатально, потрясающе велик!
А путь к шедевру – словно Атлантида,
Легенда есть – а поисков не видно.

Дай обниму гиганта – заслужил!
И Лену, молчаливейшую Музу…»
Расплакался, отжал сироп души;
Привычно уподобясь сухогрузу,
Леднёв пальтишко застегнул и – к шлюзу:
«О славе, Лёха, размышляй в тиши…»
Хотел уйти, но удержали с Леной.
«Живым не дамся!»
Возражаем:
– Пленный!

И двор, и школу вспоминали мы,
Чтоб Атлантиду вызволить наружу
И подтвердить в условьях новых дружбу,
Перенеся на свет из прежней тьмы…
Так по весне в последний час зимы
Рассветом звонким чистым день разбужен
И, расплавляя хлам речного льда,
Нам обещает новые года!

Григорьеву Андрею позвонили,
Тайком от генерала заглянул.
Сияет Лена, что коньяк в бутыли;
Присела на тахту, а гостю – стул.
Андрей поднял бокал: «Уже обмыли?
За славу выпьем – похоронный гул!
Алёша, этой стервы берегись ты,
Среди венков – засохнуть могут кисти.

А роспись изумительна, старик!
Равнина облаков в скользящем свете –
Тут есть намёк на дедовский ледник…
Ещё бы горстку колокольной меди,
Ещё бы охры сумасшедшей крик,
Прорыв не в композиции, а в цвете,
Как, может, помнишь – в “Просеке” моей…»
– Прости за подражание, Андрей!

3

Каждой женщине встречной на гордость
Подавал восхищение я,
И редчайший мой песенный голос
Стал слащавей, чем бред соловья.
Словно чаша, гортань раскололась,
На губах сумасбродных звеня,
И, как зимние тощие волки,
В нёбо жадно вцепились осколки.

– Что же ты застыдилась? Входи.
Как зовут тебя?.. Оля? Хрустально!
Отчего молчалива? Устала?
Одинока?.. Я тоже – один…
Привилегия монокристаллов
И полярных кочующих льдин –
Разрастаться и медленно таять,
А свидетель единственный – память.

Расскажи мне о детстве своём,
Оля, Олюшка, тонкая ручка!
В красной шапочке – к бабушке внучка
Мимо поля бежала ручьём,
Волк шуршал у тебя за плечом?
Над тобою ворочалась тучка?
В тёмном ельнике страшно и днём…
Эту пуговку мы расстегнём.

Слышишь, слышишь – на улице дождь
Слышишь, слышишь – дробленье горошин…
Непогодою город обложен,
Мы сдадим твой билет, и – хорош,
Самолёт непременно отложат… –
Лгу, от рук моих ласковых – ложь,
Лгу привычно, с кривляньем паяца,
А желанье простое – расстаться.

Лгу насильственно, пагубно лгу,
Потому что смешны и жестоки
Эти встречи мои – «на потоке»
С горькой скидкой на чью-то тоску.
Лгу, поскольку оставлю в итоге!
Припадая губами к соску,
Рот целуя и трогая бёдра,
Лгу слащаво, преступно, не гордо…

Мне б расстаться, а всё ещё лгу…
Отпустить бы – поймёт, не осудит;
Но уже отступить не могу,
Словно кашель и чих при простуде.
Миг разлуки для каждого труден,
Переждать бы чуток дураку,
Помолчать бы хоть самую малость…
Лгу!.. В своей нелюбви извиняюсь?

4

Послушник симфонических концертов
И соглядатай выставочных зал,
Я, кажется, с трудом пережидал
Эстрадное и цирковое лето,
Вечерние ревю кордебалета,
Туристского нашествия накал…
Хандрил. Меня не утешали даже
Лесные подмосковные пейзажи.

Равно терзаем солнцем отпускным
И пляжей изнурительным бесстыдством,
Я сторонился и мотоциклистов,
И женщин, аплодирующих им;
В канале окунулся бы – нечисто,
Спасение единственное – Крым.
Но Крым померк. Всё ирреально кроме
Сознания, что Леночка в роддоме!

Я закупил два короба цветов:
«Большой театр» – голландские тюльпаны;
Конфеты шоколадные «Цитрон»;
Звонил в роддом и честно строил планы.
Родится сын, талантливый притом,
Шалун, подлиза, радость папы, мамы…
Пока не вырос мальчик… мальчик – Женя,
Мы с Леной узаконим отношенья.

Сынишка будет – парень высший класс,
Внимание к нему проявим рано:
Фигурное катанье – это раз,
Ещё – английский и фортепиано…
Звоню в роддом – великий пробил час!
У медсестры мажорность Левитана…   
Цветы хватаю и пакет с «Цитроном»,
Прыжок – в такси! И я – уже в приёмном!

Но что я вижу – Колька Говорков!
Неужто перебрался в медицину
И вводит внутримышечно вакцину?
А может, усмиритель сквозняков?
Интересуюсь. Отвечает:
«К сыну!»
Вот совпаденье (только без цветов!).
– С женой сошёлся?
«Если откровенно,
Моя вина. Со мною в связи – Лена».

– Но ты бесплоден! Не твоя вина…
Сначала подлечись, пожалуй, Коля,
Попрактикуйся… и не пей вина!
Все знают, что жила со мною Оля…
Точнее, Лена! Спутал имена.
Но важно, что со мной! Чужое поле
Негодным семенем не засевай,
Когда твоё пустует, Николай!

«Не будем спорить! Как назвал?»
– Евгений.
«А я – Серёжей… Выясним сейчас
В регистратуре, чтобы без сомнений…
Позвольте, миленькая, справиться у вас:
Как звать младенца?»
– Ты встречался с Леной?
«Пардон! Поговорим, не горячась…»
«Товарищи…»
– Уж ей-то мы поверим? –
«…по списку мальчик значится Андреем».

5

Ножки со складками, ручки со складками,
Глазки таращатся, ушки торчком;
Наимудрейшим глядит старичком.
У, мои пальчики! У, мои сладкие!
Каждый – гороховым загнут стручком,
Каждый пощупает Лена – в порядке ли?
Ну а заплачет румяный Андрей –
Лена пелёнки меняет скорей.

Я кипячу в титаническом баке:
Стаи простынок, сорочку свою,
В строчку на кухне развешиваю,
Всё умещается – кроме рубахи…
Борщ закипел в голубином раю
И – на плиту… Расторопность неряхи!
Мусорку выждал. На кухню прыжок.
И – подставляю Андрею горшок.

Лена – замотана, Лена – в работе,
Млечным Путём наливается грудь.
Пуговиц десять у Лены на кофте:
Надобно их расстегнуть, застегнуть…
Снова потянется мальчик – извольте,
Выпустит – ладно, поспите чуть-чуть,
Криком кричит – значит, проголодался,
И не простит промедления, плакса.

Требуй, малыш, уплетай молоко;
Требуй своё – подгадала природа,
Чтоб к твоему, непременно, приходу
Грудь поднялась высоко-высоко!
Взрослые тоже ведь хлещут не воду,
Сыром закусят, а нет – чесноком…
Ты же кусаться не вздумай, сыночек!
Режутся зубки? Точи о платочек!

Маленький, робко на мир не гляди,
Требуй своё – подгадала природа,
Чтоб к твоему, непременно, приходу:
Солнце – в достатке, в достатке – дожди.
Чтобы тебя пожалели – не жди,
Не принимай от земли недороду,
Требуй соху и крутого быка,
Пласт чернозёмный бери за бока…

Мокнут, и сохнут, и мокнут пелёнки;
Чистая – как незаписанный холст;
Светел малыш, обаятельно толст,
Пробует на погремушках силёнки:
Бросил – смеётся! Колечки волос,
Пламенем вьются вокруг головёнки…
Требуй своё, не стесняйся, малыш,
Жизнь справедлива – к напористым лишь.

Верь, правота твоя не заржавеет,
Непонимания – не принимай!
Помни, мой мальчик, что розовый щебет –
Ветру добыча, как всклоченный лай.
Всё, что получишь, – обратно отдай,
Связан имуществом тот, кто имеет;
Людям пока не отдаришь талант,
Им же придавлен, как небом – атлант.

Требуй, мой мальчик! Кричи, сколько мочи,
Горлом бери, о приходе трубя,
Требуй своё и получишь, сыночек,
Требуй немедленно, без проволочек!
Вырастешь – спросится много с тебя,
Спросится – дело, талант и судьба.
Вот почему оглашай это небо,
И орошай, и внимания требуй!

6
Ползает мальчик по ласковой шкуре,
Скатерку сдёрнул – ну как уследишь;
А подрастёт – вся семья в карауле,
Чтобы за спички не взялся малыш.
Чуть отвернёшься, а он уже курит,
Встретишь в подъезде – влюбляется, ишь!
Ну а пока безо всякой подсказки
Сам откупорил и нюхает краски.

Бука и бяка! Не трогай, сынок!
Милый мой мальчик, не балуйся с ними,
Для человека они – нестерпимы,
Цвет – непосилен, не то что цветок.
Цвет – это пламени страшный глоток,
Цвет – неразгаданной Вечности имя…
Хочешь, из вазы высокий тюльпан?
Хочешь, заглянем ножом в барабан?

Не прикасайся, Андрюша, к флаконам!
Самый мучительный в мире соблазн –
Брать ярко-красное серому фоном,
А голубому устраивать казнь.
Это блаженство сравнимо со стоном,
Белую правду холста не закрась.
Краски – подёнщина, сладкое рабство,
Ежели втянешься лет этак на сто.

Не понимаешь? Темно говорю?
Чёрная краска – ну вроде бы крыса,
Змейка – зелёная… Не отцепился!
Хочешь, другую затеем игру?
Краски отложим… Нельзя ли без писка?
В краски потом поиграем. Не вру…
Как некрасиво – не слушаешь папу!
Слазаем в брюхо почтенному шкафу?

Не привлекает?.. А мамину брошь,
Хочешь, уроним в аквариум к рыбкам?
Стать живописцем мечтаешь великим?
Изображенье – иллюзия, ложь…
Или в ведёрко помойное выкинь,
Или отдай мне их… Не оторвёшь!
Лена, флаконы возьми у мальчишки…
Не завелось бы проклятой страстишки?

Вот и упорства приличный аванс.
Явно – художник! Уже не удержишь.
Сам изведётся. Измучает нас.
Та же судьба, да и промахи те же?
Тем же аллюром, на том же манеже,
В тех же цветах, нестерпимых для глаз?
И очевидное всем раздвоенье:
В теле едином – творец и творенье!

Отняты краски. Но поздно уже.
Видишь, глазёнки его разгорелись;
Радостный отзвук на тайную прелесть
Вспыхнул в невинной, казалось, душе.
Спрятаны краски. Но поздно уже,
Раз чертенята в глазах заимелись.
Эта болезнь пострашней, чем угар;
Жизнью, не всей ли, смывается дар?

1976, 2014–2015