Проза стихи

Гран В.В.
Проза. Стихи.
1. Проза. Повесть, рассказы, миниатюры, повесть-пародия, 2-я часть (2009-2010 гг.)
2. Стихи. Стихотворения (2009-2010 гг.)




Валерий Гран – автор семи сборников стихов: «По листве отшумевших строк…», «Моря разбег вдоль Крыма», «На перепутье», «Из Белогорья», «Строфы», «Под прямым взглядом» (эти два сборника самиздатовские, мизерными тиражами), «В вечность строкой…» (2004-2009 гг.), в которые вошли поэмы, отрывки из повестей в стихах и поэм, стихотворения, драма в стихах, эклоги, а также шести сборников рассказов: «Туман над крестами», «Малой прозы глубины», «Все – при своем…», «Пороки человеческие», «Старики села», «Писать не по лжи…», куда вошли и миниатюры, и драматургическое – комедия, трагедия, драма, и главы и части из повестей.
Периодически публиковался – и публикуется – в газетах. Из серьезных литературных изданий публиковался в журнале «Брега Тавриды».
Шесть первых сборников стихов и рассказов Валерия Грана были полтора года представляемы в Интернете через московскую электронную библиотеку.
Серьезно занимается литературой с 2003 года.
Представляемый сборник «Проза. Стихи…» состоит из двух разделов: прозы и стихов, и включает в себя большинство из написанного Валерием Граном с апреля 2009 года по март 2010 года.







                ©  Гран В.В., 2010г.


Проза

Посвящаю памяти
Вячеслава З. – «Профессора».

Старики к бою готовы.

За прошедший год Артем Наумович очень осунулся и постарел. Более оттого, что супруга его тетка Маруся в начале января, недолго пролежав в больнице после сердечного приступа, оставила его в одиночестве. На похороны ее приехал только сын из Краснодара, и то лишь на день: дела, батя; а дочка из-под Владивостока, вышедшая замуж за обрусевшего корейца, и не приехала: далеко. Кому сейчас старики нужны, разве только, если есть чем поживиться… Не сказать, чтобы дружно и ладно жили они с теткой Марусей, а померла и такая горечь охватила Артема Наумовича, будто мир огромный наполовину меньше стал, - такие дела. Стал он, как и сосед Рустам Каримович, бобылем, как говорится, одиноким, и это одиночество также не хотел нарушать: пенсию кое-какую получает, хозяйство, на покушать хватает; а сексы разные – тьфу ты! – на старости поковзаться на бабе раз в месяц, - стыдно и думать.
Теперь Рустам Каримович заходил к нему в дом запросто. Как и прежде, разговаривали, обсуждали, спорили, - не о своем, а во всероссийском, мировом масштабе.
«В чем беда России? – в человеке, в народе! – доказывал Рустам Каримович. – Мы как-то несерьезно относимся ко всему: к власти, к политике, к ближнему своему, к жизни, к самим себе. Все исходные какие-то накручиваем: должно - не должно, полезно-вредно… Потому и падки на приветствия крутых мер… Мы не настоящие какие-то, все у нас как бы случайно: у спортсмена, у спекулянта, у бизнесмена, у олигарха, присосавшегося к газовой трубе, у бандита… Мы – как несовершеннолетние, хотя у цивилизованных народов человек давно повзрослел. Хуже: русский народ и не хочет взрослеть?! Упивается своими непоследовательностями, невежественностью в элементарно-человеческом…»
«Да, да, - соглашался с ним Артем Наумович, но тянул другое. – Главный вопрос – во власти. Если народ в подавляющем большинстве, как ты говоришь, пребывает в состоянии детско-подростковом, и далеко не в лучших проявлениях этого, то должна быть жесткая, направленная на созидание и здоровое власть, - оговариваясь, - как это было, кстати, при Сталине, которого ты не любишь… Сейчас же власть – ради власти и возможностей, которые она заключает…»
«Власть, власть, - вздыхал на это Рустам Каримович. – Была в России власть и царская, потомственная, якобы богом освященная, - до чего довела?! Была власть и по способностям, от нас, от народа, - тоже подлостей и гадостей хватало. В человеке первая проблема!.. – и добавлял: - Кроме того, стадные мы какие-то. Страшно нам быть самими собой, при своих мнениях, - а потому мнений своих вскоре и не остается. Готовы скопом накинуться на человека, если он не так живет и мыслит, даже никак впрямую не задевая нас, как мы. Душевные, открытые до сокровенного по пьяне, но при этом готовые и с ближнего всю одежду содрать: покажи! чего скрываешь? А то и кожу впридачу…»
«Но главное – во власти, - тянул Артем Наумович. – Честная, справедливая, строгая, как библейские отцы, основывающаяся на принятых законах и заботе о подвластных.. Тут и простая поговорка: рыбы – с головы… А сейчас мы имеем, благодаря именно власти, общество жуликов: кто ворует – или воровал – по крупному, кто ворует – или воровал – по мелкому… На этом все и держится: все не честные, и они изгаляются над живущими честно, в основном, стариками, которые порой честны не потому, что честные, а потому, что ни сил, ни возможности уже нету урвать где… Ими пользуются, их уничтожают… Разными способами, технически, так сказать…»
Но в последние дни они не говорили об общем, заговорили более конкретно, и очень воинственно. И все после того, как и к тому, и к другому заявилась местная фельдшерица Антоновна и сообщила, что в село приедет флюорографическая машина, чтобы обследовать жителей на туберкулез, требуя, чтобы они оба, так как уже по два года не обследовались, пришли на обследование.
«Не понял, - начал было отмахиваться от нее Артем Наумович. – Должны?! Нечего мне делать… Коронки на нижней челюсти поспадали, денег нету, чтобы новые, - мне никто ничего не должен?! А я всю жизнь что-то должен?! И сейчас на пенсии – тоже все долги… - и вдруг выпалил: - Вон по-честному каналу, «НТВ», передают: каждый третий диагноз врачей в России – ошибочен, семьдесят тысяч ежегодно от врачебных ошибок – в землю…»
«Что ж, никто не застрахован от ошибок, - согласилась на это Антоновна. – Врачи – тоже люди…»
«Не на-а-до, - отрезал напрямую Артем Наумович. – Туберкулеза нет, признают туберкулез, - докажи потом, что ты не меченый?! Не на-а-до!»
Рустам же Каримович был вообще намного категоричней.
«Еще хорошо, если ошибка, - предположил он. – А возможно и похуже: бандиты в белых халатах сорганизовались, и убирают так людей. Больше больных – больше выделяемых средств… - предполагая: - А такие, как мы, возможно давно у них в разработке… особенно я… Одинокий, дом, сад, огород… Прибрали, напичкали какой гадостью лекарственной, что ни в себе будешь, - и дом, и сад, и все мое приберут. Не городская квартира, но не помешает… - и еще решительней повторил за Артемом Наумовичем: - Не на-а-до! От теперешних медиков, если не припрет безвыходно, подальше держаться, - махая руками на фельдшерицу Антоновну: - Так что иди с богом, не надо о нашем здоровье слишком в заботы…»
Такие высказывания возмутили ее, и Антоновна начала угрожать: «Обследование – это не шутка! Под надзором милиции доставят…», но когда Артем Наумович на это усмехнулся: «Вот так, Каримович, живем по-скромному,  преступлений не делаем, и под надзором милиции, «принялась уговаривать: «Сходите, и два года вас никто трогать не будет… Мне самой год до пенсии… - Сейчас новая заведующая, и требует: пофамильно чтобы всех! Сходите…»
Посовещались Артем Наумович с Рустамом Каримовичем и пришли к выводу, что ни на какие обследования они не пойдут: береженого бог бережет, трудно, что ли, жуликам в белых халатах снимки сфальсифицировать…
«Вот  только что делать, если милиция и вправду? – все же вопросил Рустам Каримович. «Если милиция – значит, без сомнения, разработка, ибо негласная уборка стариков по стране, - задумчиво ответил Артем Наумович. – У тебя пенсия почти четыре тысячи рублей в месяц, у меня. Сейчас же лозунг: увеличить поголовье населения, - из самого Кремля… Вот и ежемесячные пособия на двух детей… Кому мы нужны?! Старики – отработанный материал. – Он повздыхал, покрутил головой, высморкался. – Вот, значит, какие завершения жизней, - террористами?! – и заключил резко, вытаскивая из-под кровати старое ружье: - И патронов где-то штук восемь есть… Так что: приедет милиция забирать насильно, - бой дать! И умереть… Все равно уберут врачи, отработанный материал… В разработке…»
Рустам Каримович, вспомнив, что лет восемь назад в лесу откопал случайно две гранаты, еще военные, и припрятал их в сарае – на «всякий пожарный», побежал за ними. Принес. Хоть приржавелые, но и чека, и все на месте. Положил на стол перед окном, соглашаясь с давним соседом: «Выхода нет. Приедет милиция – дать бой… - возмущаясь: - Вишь, до чего в стране дошло: через медицину людей убирают?! Оно ясно, известно, читано, но когда самого коснется – жутко как-то… И к некому обратиться?! Оно, вроде, правильно: пройти эту флюорографию… И при советах проходили… Но тогда же не было таких безобразий?! Врачи не бандитствовали! Ну, один, два, три, может, где, - оговорился ради справедливости он. – Сейчас же: каждый третий диагноз – ошибочен?! И в таком положении, такой ситуации некий главный врач решение… кто позволил?! Невелика сошка! – всех пофамильно?! Да за одно это этого врача посадить, и под подозрение! И нигде защиты не найдешь?! Он решил, а мы обязаны исполнять?! Иначе с милицией… Действительно, черти что! Мы что, преступники какие?! Даже просто не хочу, и просто не пойду…»
«Не пойдем! – поправил его Артем Наумович. – Обязанности какие-то?! Живем одиноко, в селе, на пенсиях уже, - какого хрена?! – и выкрикнул: - Приедут менты – дать бой!»
«Дать бой! – выкрикнул, подбадривая себя и Рустам Каримович. – И что будет… Но прежде – нужно письмо к родным, к президенту написать, объяснить, что не преступники мы, а довели нас негодяи…»
И они сели писать письма и родным, и президенту, все объясняя и растолковывая. Положили их на стол, и на видное место, а сами два дня за обстановкой еще поглядывали: не едет ли за ними милиция, на флюорографию-то не пошли. Милиция не ехала, и на четвертый день старики начали успокаиваться.
«Может, никому мы и не нужны, - предположил Рустам Каримович. – Не имеют права насильно… Я как-то Конституцию читал, там, кажется, написано: гражданин России не может без согласия быть подвергнут научным, медицинским и другим обследованиям…»
«Плевали нынешние бандиты при должностях на всю эту Конституцию, - сыронизировал было Артем Наумович, но поразмыслив, протянул: - Ну да, не едут… И чего поедут? – мы что, преступление какое сделали?! – и к вечеру он стал укладывать ружье обратно под кровать, облегченно улыбаясь полу беззубым ртом: - Пронесло, значит. Может, и не такой большой государственный бандитизм в России, как мы думали… Врачи все же, - как же людей убирать?! Человек – он венец, как говорится…»
«Венец, венец, - также радостно соглашался с ним Рустам Каримович. – Обошлось, значит… Но ужас бы что могло быть, если бы брать приехали?! У тебя восемь патронов, у меня две гранаты… Ох, Ментов бы положили. И фельдшерицу бы эту, Антоновну, гадину, - обязательно! Пенсию, видишь ли ей побольше хочется, - и мы из-за этого должны подставляться, против себя идти?!.. Не доверяем нынешней медицине!»
«Не доверяем! – торжественно повторил за ним и Артем Наумович. – И если насильно под нее, - старики к бою готовы!» - прохрипел патетически, поглядывая на кровать, под которой лежало ружье.
«Готовы… - теперь повторил Рустам Каримович, глядя во двор, где старый петух гонял молодого, а тот убегал, истошно по-петушиному вопя, и тихо-тихо, сам себе под нос выговаривая: - А молодой петух вырастет и будет старого гонять, пока не заклюет, не изничтожит... Так и у людей теперь… Молодые как бы изничтожают стариков… - и от такого осознания в нем все вдруг возмутилось, и он громко проговорил: Но мы же люди!»
«Люди! – поддержал его Артем Наумович. – Потому и должны за свои права в бой… А как же?!» - взгляд его задержался на фотографии покойной супруги на стене, и ему показалось, что та одобрительно кивнула ему оттуда, и от тоже кивнул ей, и еще раз, и еще, и до того растрогался неожиданно, что заплакал, не прекращая оправдываться: - А как же, как же, как же…»

3 июня 2009 г.

Дети

Автобусная остановка, с навесом. На скамейке: старушка с большой сумкой, в которой разные пакеты, «кока-кола», персики, бананы, а среди них серый потрепанный кошелек, и два мальчика рядом, лет по одиннадцать-двенадцать; хорошо одеты, в кроссовках, у одного – уже мобильник.
Старушка приподнимается, вглядываясь подслеповато в номер приближающегося автобуса; и в это время мальчики – хвать! – кошелек из сумки, и убегать. Мужчина в стороне бросился было за ними через пути, - да где ж догонишь? Да и зачем ему особо. Корит старушку: что ж так неосмотрительно кошелек кладет? Та пожимает полу беззубым ртом: разве ж думала, - дети же… Поясняет: в кошельке всего рублей с сорок оставалось, и кошелек старый; приехала вот в город из деревни, все покупки сделала, а шофер знакомый, и бесплатно довезет, потом отдаст. Рассказывает вдруг: к ним в деревню понаехало на лето из городов детей, подростков, к бабушкам-дедушкам. По улице – не пройти, носятся на велосипедах, на мотоциклах, шум-гам. Раньше лишь местные, а теперь количество в раз пять увеличилось. И ночами – тоже галдеж. Сосед пчел держит – так улей взломали, медом хотели полакомиться, пчелы искусали их. В колодец придут воды попить – и бросят в нем ведро. Котенка у нее поймали и подвесили веревкой на ветке дерева; она услышала писки, полезла по дереву спасать, а старая-то, сорвалась, неделю лежала… Да куда ж лежать, и к ней внуки приехали из города. Ее продукты простые не едят, нос воротят. Вот приехала, получив пенсию, на рынок. Колбасы им купила, пирожное…
«Ну, а улей сломали, котенка подвесили, - меры-то какие-то принимаются, - говорит мужчина. – Прутиком хорошо отстегать, чтоб на задницы не сели! Детей вообще-то в строгости надо держать, а то на голову сядут…»
«Как это, - не соглашается с ним старушка. – Это ж не в наши времена, когда дети на нас жили, а сейчас местные, что усиленно рожать в последнее время стали под обещанные субсидии да капиталы, часто не работают и на этих субсидиях и живут…» - она подхватывает в узловатую костлявую руку сумку,  и горбясь под ее тяжестью (наверное, половину пенсии на покупки потратила?), двигает к подъехавшему автобусу, заключая значительно: Де-е-ти…»

20 июля 2009 г.


Права.

Сельские разновозрастные подростки. Сидят на горке, укрывшись за плотными ветвями американских кленов, курят, обсуждают старика-пенсионера, которому, играя на дороге у домов в мяч, разбили стекло в окне; а тот, так как галдежи их и игрища бесконечные надоели, не долго думая, выбежал из калитки с палкой в руках – и за подростками, со смехом бросившимися убегать; и одному и по хребту достал; кроме того, сейчас пошел по родителям подростков, чтобы оплатили и разбитое стекло, и вставку его.
Рыжеволосый, в синих шортах, закончивший девятый класс и самый наглый из них, - главшпан – говорит, сплевывая между зубов слюну: «Этот дед уже не первый раз на нас наезжает, - оборзел, сука! Стог сена у него на огороде сожгли – не понял?!»
«Ну-у, - прихихикивает на это чернявый и хиленькие на вид, закончивший восьмой класс. – Участкового вызвал – и мы?? Во-от тебе! – показывает он фигу в сторону орущего на дороге старика-пенсионера. – Докажи попробуй… - и предлагает вдруг: - Вообще нахрен до его спалить!»
«Да не-е… - не соглашается с ним рыжий главшпан. – Стог – одно, а дом – другое. Опасно. Вот подловить его пьяного, когда темно, и пюздюлей хороших отвесить…»
«Дед-то еще здоровый, - сомневается на это загорелолицый, губастый, в красной безрукавке с белыми полосами на плечах. – Можем и сами получить… - и помолчав, продолжает задумчиво: - Вот если бы через пару лет. Мы бы подросли еще, окрепли, а дед за это время похиреет, - тогда пюзделей ему точно отвалим!»
«Не имеет он права нас бить! – решительно заявляет полнотелая и головастая девочка; и поясняет: - Я по телевизору смотрела, так там одна женщина – депутат из Госдумы говорит: надо строго наказывать любого взрослого, если он посмеет поднять руку, чтобы ударить несовершеннолетнего, которому не исполнилось восемнадцати лет. А нам еще шестнадцать… - она принимается левой рукой разминать расположившемуся на траве рядом с ней рябому подростку спину, по которой дед недавно прошелся палкой, выговаривая при этом также решительно: - А дед его не просто рукой, - а ду-би-ной?! – делая вывод: - Под суд его надо, а он еще побежал по нашим родителям требовать деньги за разбитое нами стекло…»
«Но ведь верно калякает, бикса!» - уважительно, с легкой усмешкой комментирует рыжий главшпан.
«Не имеет права!» - подтверждает полнотелая и головастая девочка, всматриваясь в других подростков: что скажут на это?

4 августа 2009 г.


Во многом.

Лето. Сельская проселочная дорога, не заасфальтированная. К вечеру на ней, напротив своего дома, дети: мальчик и девочка, лет трех-четырех. Сидят, передвигают разбросанные игрушки. Тут же невдалеке галдят подростки, катаются по кругу на велосипедах, а один – и на мотоцикле. Куражится. Вдруг с ревом двигателя пронесся у сидящих на дороге детей, расшвыривая колесами игрушки. Дети – в рев, в крик. Выбежала их мать, еще соседи. Ругают по-разному скрывшегося за поворотом на мотоцикле подростка; грозятся поймать было… И никто и не задумается: в чем вина того? Никто не спросит у родителей рассевшихся прямо на дороге детей: почему их дети там играют? Ведь не площадка для игр? Вот так и во многом, к сожалению, в России: все запутали, перепутали, смешали: на дороге играют, а на площадке для игр ездят на транспорте; и часто не путающий, и не смешивающий и виноватым еще оказывается, крайним.
Но в этом маленьком конкретном, как и также везде, есть еще одно, определяющее направление: родители рассевшихся играть прямо на дороге детей при достатке, при знакомствах важных, многородственные, а подросток на мотоцикле – живет скудно с одной старой бабкой, которая ему, из пенсии экономя, за пару лет к дню рождения на мотоцикл насобирала. Понимают, за кого кричать и на кого…

18 августа 2009 г.

Из чьего кармана…

…Состоятельная мать, состоятельный отец. В разводе. Их единственная дочь – у нее. Она добивается в суде, чтобы дочь растил и воспитывал отец. Но тот категорически против подобного. Так как ребенок никому из родителей не нужен, обременителен, по ходатайству органов опеки и попечительства, суд принимает решение лишить обоих родителей прав и поместить ребенка в детский сад-интернат.
…Женщина лет сорока. Живет разгульно, неразборчива в сексуальном, не бережется. Наплодила пятерых детей от разных мужчин. Не работает, пособием на них пользуется, но дети без присмотра. Шляются по городку, соседям пакостят, подворовывают. Гусыню у старика стащили. Тот узнал, грозился перестрелять чертенят, если попадутся. Из-за этого высказывания из пострадавшего в обвиняемого чуть не превратился: еле уговорил участкового, чтобы дело о «страшной» угрозе не заводил… Но ружье все равно забрал: де-е-ти, - все позволено?!
Все же вскоре происходящим заинтересовались вплотную органы опеки и попечительства, грозятся матери лишением ее родительских прав, над чем та, если выпьет, и посмеивается откровенно: мол, нужны они ей, - по рукам и ногам связана. А женщина еще ничего, все при себе. Могла бы и личную жизнь устроить без них, и жить нормально, гулянки уже осточертели… Вообще детей запустила, - чтобы поскорей с рук долой.
… Еще одна. Двадцать лет всего. Но тело в сексуальной эксплуатации уже лет шесть: и проститутствовала, и так не брезговала. Троих уже успела родить. Но никого не растит, не воспитывает: родит – и в роддоме оставит, родит – и в роддоме… Государство щедрое: и вырастит, и воспитает, тратясь средствами, не жадничая. Из чьего только кармана это все?! Серьезный вопрос для трудящейся тяжело и совсем не много зарабатывающей части населения. Хотя не принято его задавать: де-е-ти…

10 сентября 2009 г.


Папа-тра…

Рыжая курица в этом году уселась в корзину высиживать цыплят поздно: к середине сентября. И Мишкин, два года тому вышедший на пенсию и теперь целиком переключившийся на домашнее хозяйство, если заходил в сарай, то обязательно останавливался у наседки, прислушивался к легкому ворчанию в яйцах из-под нее созревающих там цыплят, на которое наседка нежно клокотала, как бы успокаивая подрастающих птенцов. «Разговаривают…» - понимающе улыбался на это Мишкин, поглаживая усы и выходя из сарая покурить, чтобы никотинным дымом не навредить наседке и не волновать ее. Когда же вначале октября цыплята один за одним стали вылупливаться из яиц, «разговор» их заполнили весь огороженный сеткой для них участок двора, в стороне от остальной птицы. Мишкин теперь усаживался на скамейке напротив и слушал внимательно, время от времени удивленно высказывая сам себе: «Жизнь прошла в себе, а не обращал внимания… Разговаривают! Как люди! Только на своем языке – курином». И действительно: если он приближался к сетке бросить пшено, наседка квохтала, созывая цыплят, и те со всего участка сбегались к ней, клевали маленькие зернышки; если же собака Кучума приближалась к сетке, то наседка квохтала несколько по-иному, тревожно, и цыплята быстро сбегались к ней, прячясь под крыльями; если наседка находила червячка, то квохтала несколько по-иному, довольно; если днем небо заполняло солнце, то выводок собирался возле матери, моющейся в песке, грелся с нею на солнышке, радостно попискивая. «Говорят – и все!» - снова повторял Мишкин, заметивший и то, что если курица смотрела другой курице прямо в глаза, то в следующие минуты они начинали между собой драку (также и петухи). Но если одна при этом отводила взгляд, то драка не начиналась. А если курица снесет яйцо, то кричит, кудахтает, сообщая об этом. И иногда Мишкин подходил к гнезду, брал оттуда свеженькое тепленькое яйцо, надламывал щелчком пальца скорлупу, и выпивал его.
В конце августа к ним в гости приезжал погостить из Москвы двоюродный брат жены. Человек важный, ученый, при докторском звании. От него Мишкин и узнал, что война СССР с Финляндией была вызвана необходимостью защитить Ленинград, в котором тогда концентрировалось почти половину оборонной промышленности; что Франция и Англия подталкивали Германию к нападению на СССР; что Польша самим своим существованием должна благодарить Сталина, победившего Гитлера; что в нынешнем жалком состоянии российских общественных наук православная церковь виновна напрямую, вытесняя те откровенной мифологизацией; что в основе науки заложен непременно атеизм, не глядя на то, что отдельные выдающиеся ученые порой принадлежали номинально к религиозно-конфессиональному (Фарадей, например, числился мормоном), и т.д., и т.п.
«У нас, в России, в чем проблема, - по сельскому опрокинув в себя стакан самогона, заедаемый свойской колбаской и малосольными огурчиками, вдалбливал Мишкину ученый из Москвы, - в нашей детскости! – тут же подтверждал в недоумевающий взгляд Мишкина: - Да, да, взрослые дети… Вроде бы и поезда водим, и машины, и самолеты, и ракеты, а в государственном, гуманитарном, общечеловеческом в подавляющем, - ну, дети, как с луны вчера посваливались. Народ – дитя. В прошедших столетиях эта российская инфантильность, духовная и психологическая незрелость как-то была приемлема. Но сейчас мир резко изменился. Детская безответственность и даже непосредственность ему никак не нужна; она – анахронизм, который уже и опасен…»
«Но подожди-подожди, - легко пытался перечить ему Мишкин, набираясь смелости в выпитом самогоне. – Дети – они и есть дети. А взрослые – они и есть взрослые.  Тут все ясно. Хотя понятно: когда-то и взрослые были детьми, и дети будут взрослыми, а взрослые снова детьми уже не будут… А жалко», - вздыхал он.
«Не просто это осознать… Философскими категориями требуется мыслить, обобщающее, - старался объяснить ему приехавший в гости ученый. – Ведь наша примитивная русская душа, не имея своих четко обозначенных духовных форм развития, вечно втискивает себя в чужие, часто чуждые… И примитивность уплотняется».
«Подожди-подожди, - снова перечил ему Мишкин. – Ведь детскость это еще и простота. А в простоте мудрость…. – оговариваясь вдруг задумчиво: - Хотя простота наша часто – из проявления, где она хуже воровства…»
«И небесная печаль, и избранность божия, - не дослушивая его, хохотал ученый из Москвы. – Вот это-то еще страшнее: возводить примитивность на вершину, ставить детское выше взрослого, рассудительного, ответственного, подпевая евангельскому «будьте как дети…» - поясняя тут же: - Во что, впрочем, настоящий создатель христианства апостол Павел еще на заре его внес поправки: мол, как дети, но при этом оставаясь рассудительными, ответственными, последовательными, целомудренными, - и спрашивал, уставясь из-под очков на хозяина дома: - Только как это совместить?!»
Когда жена Мишкина ездила в областной центр проводить ученого брата из Москвы на поезд, то купила на базаре волнистого попугайчика в клетке: всю жизнь хотела, не пожалела тысячу рублей, - хоть на старости. Назвали они попугайчика Барри, стараясь научить того разговаривать по-человечески. А так как не знали, как это делается, то часто среди дня (или утра, или вечера) подходили к клетке с попугайчиком и повторяли раз за разом: «Барри хороший, Барри хороший, Барри хороший», полагая, что вскоре тот переймет это. Однако прошла неделя, вторая, а попугайчик все чирикал по-своему, не перенимая человеческого. И на воскресный день третьей недели, будучи раздосадованным его тупостью и, находясь, как обычно по выходным, в легком подпитии, высказав попугайчику свое недовольство в самой грубой форме, сопровождающейся и матом, Мишкин вдруг решил продекламировать ему первое и единственное стихотворение, сочиненное им полтора года тому на бессознательном уровне, как он тогда посчитал, - стихотворение будущего, состоящее всего из нескольких слогов и призабытое давно.
«Баба-дра! Баба-дра! Баба-дра! – начал он настойчиво выговаривать, расхаживая по кругу у клетки попугайчика: - Баба-дра, баба-дра», - пока не устал, пока не махнул рукой на птицу-ученика, пока не обозвал ее снова по-разному, не исключая и мата, - благо жены не было дома, пошла «почесать язык» к соседке. Так и уснул. А когда проснулся утром от какого-то трескающего говора, то и не понял поначалу. Посмотрел на спящую на кровати рядом жену, подумал: может, приснилось? И снова услышал, от попугайчика в клетке у потолка, который трещал почти по-человечески: «Па-па-тра! Папа-тра! Хозел… хозел…»
Мишкин растормошил жену, вскочил с кровати, забегал по комнате, и, указывая жене на попугайчика, вопил радостно: «Заговорил! Да! Мое стихотворение… - вдумчиво критикуя себя: - Только неправильно я несколько. Не «баба-дра» надо было, а «папа-тра…» На подсознательном уровне, на пути от человека к животному… И птице в этом виднее…» И следом за этим попугайчик из клетки снова затрещал по-человечески, правда, не так отчетливо, но все же понятно: -«Папа-тра, папа-тра… Хозел, хозел!»

8 октября 2009 г.


Одни дебили…

Вчера после дождя к вечеру выглянуло солнце, и хоть октябрь днями перешагнул на свою вторую половину, хоть в школу начали ходить, подростки снова собрались на дороге играть в мяч, носились по ней, орали, а потом и к дому Артема Наумовича стали забегать, чему он в последние месяцы агрессивно противился, - тем более, время к одиннадцати часам приближалось. Он вышел на улицу, закричал на подростков: «Чего обратно тут собрались? Идите к своим домам играть. Места, что ли, мало? Негодяи!» В ответ Артем Наумович получил отборную брань, живую, звонкоголосую. Это так его задело, что закричав: «Ах, вы – сволочь несовершеннолетняя! Это в школе вас так учат со стариками?! Постреляю гадов…,» - побежал в дом за ружьем, которое не доставал из-под кровати с начала лета, когда они хотели дать вооруженный отпор медикам, принуждавшим их насильно пройти флюорографическое обследование. Согнулся у кровати, а поясница вдруг как схватила – не разогнуться. Но он нашел силы, дотянулся до ружья; скособочившись, поторопился на улицу, однако подростки, знавшие крутой нрав деда Наума/ отбежали подальше, и издалека наблюдали за ним, размахивающим ружьем и посмеивающимся удовлетворенно: «Смылись, гады… Кишки слабы… Мне-то уже особо терять нечего, а у вас целые жизни впереди… Докричитесь у моих окон?!»
Сосед его давний, Рустам Каримович, не вышел из дома ему на подмогу, как обычно, так как старались давать отпор несовершеннолетним горлопанам вместе, для подстраховки, - простыл, приболел. Артем Наумович хотел было проведать его на ночь, но и самого недомогание скрутило, - побрел к себе поругиваясь недовольно: «Еще лет десять тому спокойно в селе, так Путин решил субсидии за рождение детей, да материнские капиталы… И пошли пропитанные самогоном девки наперегонки нечисть эту плодить. А кого они могут плодить? – дебилей только! И не стало спокоя и на селе, хуже чем в городах галдежи. А когда на лето сюда еще нечисть и городская пособирается оторваться, - вообще ужас. Крики, галдежи, с утра до утра, ни распорядка, ни закона, ни уважения к тишине… Дебили!»
На следующее утро боль в его пояснице не то чтобы усилилась, но распространилась по спине; и он пролежал до полудня, лишь чая попив да пряниками закусив, а после еще телевизор включил, где по седьмому каналу предлагали отгадать по расставленным беспорядочно в клеточках буквам слово; и за это отгадавшему обещали награду аж в семнадцать тысяч рублей. На экране жирно указывался норме, по которому следовало звонить мобильно. Раздавались звонки, но назвать слово никто не мог. Называли слова из семи букв, из девяти, хотя требовалось из шестнадцати, - так что Артем Наумович не выдержал, высказался ворчливо: «Ну что за народ в России остался? – одни дебили…» Поднатужился мыслями, и почти сразу же отгадал слово, крича с воодушевлением: «Добросоветсность! Добросовестность!» Забыв про болящую поясницу, он вскочил с дивана, забегал по комнате, нашел ручку, повторяя с привздохиванием: «Семнадцать тысяч, семнадцать тысяч…», записал слово на листке бумаги, записал и номер телефона, по которому следовало позвонить, отмечая, что времени, отведенного на отгадывание, оставалось четыре минуты, и прикидывая, где бы ему найти мобильный телефон. Пришептывая: «Семнадцать тысяч, семнадцать тысяч!..», он, словно и не болела поясница, выбежал на улицу, надеясь кого-нибудь встретить; но как назло, рядом никого не было, даже несовершеннолетних, у многих из которых были мобильные телефоны, и выругавшись: «Вот твари! Как не нужны они, так галдят под окнами?! А как понадобились бы, так ни одного, - уныло побрел к дому, ощущая, что поясница вновь заболела, и выговаривая со вздохами: - Ишь, как… Нету мобильника… Надо с Рустамом вскладчину, пенсию-то недавно получали, - вспомнил он про друга-соседа Рустама Каримовича.- В тысячи две, может, и уложимся, на какой-нибудь дешевенький, - и с отчаянными возгласами: - Семнадцать бы тысяч мог получить, целых семнадцать тысяч!» - повернул к калитке у их общей беседки к соседу.
«Семнадцать тысяч рублей, что слово отгадаешь, - не поверил услышанному Рустам Каримович, предполагая коротко: - Жулики, как и всюду жулики…» - но согласился, что телефон им, пусть один на двоих, а надо бы приобрести – мало ли что. А так как его недомогание пошло на убыль, у Артема же Наумовича ломота в пояснице только разгорелась, то он назавтра с утра и покатил на автобусе в город; купил там, оформив все, как положено и проинструктировавшись прочно, сотовый телефон за две с половиной тысячи рублей. И к часу дня они вместе с Артемом Наумовичем сидели в доме того у телевизора, включенного на седьмой канал. И опять парень–ведущий давал там задание, но не словесное уже, а с числами в арифметическом расположении, где следовало переместить одну черточку, чтобы результат сошелся. И это задание Артем Наумович сразу отгадал, а Рустам Каримович с его ответом побежал на огород, так как сотовый телефон из дома не звонил почему-то. Стал там набирать и набирать номер, указанный на экране телевизора, а когда дозвонился наконец, то выкрикнул: «Я отгадал, отгадал задание!», - указывая, куда следует переместить черточку, и спрашивая, как бы ему деньги получить обещанные, семнадцать тысяч. Но ему ответили, чтобы подождал, так как от звонков большая очередь. Минуту, две, три он подождал, прикидывая: семнадцать тысяч рублей вручат ему по почти или предложат в саму Москву за получением денег ехать (и за чей тогда все счет: за их ли с Артемом Наумовичем, или за счет седьмого канала), и сотовый его телефон отключился – положенные им триста рублей истекли.
«Вот какая подлость! – с горечью высказывал он потом Артему Наумовичу. – Там же очередь, со всей России звонят, охотников семнадцать тысяч получить много…»
«Много, - соглашался с ним Артем Наумович. – Но народ же сейчас какой пошел – дебили одни… Я же слышал эти звонки – такая ерунда, слушать стыдно; дебили одни. Простое слово, или простое арифметическое действие, - и никак?!» - заключая: - Но сдаваться нельзя. У тебя еще четыреста рублей осталось, у меня семьсот… найду, соскребу. Едь завтра и положи на сотовый все их. До пенсии немного, десять дней осталось. Крупы есть, сахар есть, - протянем…» Так и порешили, немного по-разному попререкавшись, - семнадцать тысяч получат, все окупится.
И к часу по времени следующего дня опять собрались у телевизора, включив седьмой канал, который опять предлагал отгадать слово, разбросанное буквами по квадратикам, обещая отгадавшему все те же семнадцать тысяч рублей. Артем Наумович вновь проявил инициативу, быстро отгадал слово, и уже сам – так как поясница стала проходить, - в сопровождении Рустама Каримовича, конечно, - побежал на огород звонить. Дозвонился он на этот раз очень быстро; но ему обратно сказали подождать, ибо количество звонков со всей России очень пребольшое. Обратно прождали минуту, две, восемь, десять, поругивая между этим операторов, не соединяющих их. Сотовый телефон, как и прежний раз, затрынькал: мол, связь прекращается, так как деньги на счету закончились…
«Как это?! – разругался в заморосившую вдруг мелким дождем по вспаханному чернозему осень Артем Наумович, - и все?!» На что Рустам Каримович сказал: «До самой же Москвы звонок, - чего хочешь? – и прибавил со вздохом: - Жулики эти ребусы организовывают, а мы до преклонных лет дожили, и ловимся…»
«Погоди, погоди, - заперечил ему Артем Наумович. – Я видел, какой-то дозвонился, и ему обещали вручить деньги…»
«Дозвонился… - усмехнулся Рустам Каримович. – Из тех, кто вместе с этими жуликами все организовывает, и дозвонился…»
«Погоди, погоди, - снова заперечил Артем Наумович. – Но смысл-то для организаторов какой… Представляешь, сколько владельцам канала надо платить, чтобы на экраны…?»
«Значит, есть смысл, выгода…» - пробурчал Рустам Каримович. – Жулики…»
Следующие два часа они пили чай, и каждый молчаливо рассуждал о «смысле, выгоде», пока тот же Рустам Каримович не затарабанил радостно кулаком правой руки по седой голове, высказывая: «А выгода какая… Жулики – организаторы, жулики с седьмого канала, жулики от сотовой связи объединились… Мы с тобой десять минут в очереди прождали… или пятнадцать… не считал… и тысяча рублей, как корова языком слизала… А сколько таких лохов по всей России?! Представляешь, какие для жуликов выгоды и навары! Не жнут, не сеют, а загадки по телевизору запускают, и живут припеваючи, - заключая: - Москва! Не нам ровня, деревне забитой…»
«Но на что милиция смотрит?!» - возмутился Артем Наумович.
«Милиция…» - только усмехнулся наивности давнего соседа Рустам Каримович. И все повторял, когда шел домой от Артема Наумовича, который вызвался его проводить на сорок метров расстояния: «Жулики, одни жулики… По телевизору все: смертная казнь, смертная казнь… Для жуликов крупных в первую очередь ее надо ввести, ибо дошли, что жульничество как норма, - что самой безопасности России в угрозу…» Артем же Наумович ворчал на это что-то про «свиной» грипп, про прививки против него, на которые, как он где-то слышал, они, как пенсионеры, имеют право одними из первых. «Из первых…» - усмехался в ответ Рустам Каримович. – Вот и поделают нам прививки, чтобы подохли скорей… Вон, - показывал рукой на покрытую шифером крышу сарая, в которой посередине зияла дыра. – Когда ты позавчера выбежал с ружьем на эту нечисть, малолеток, что у окон твоих игры, они отбежали; а потом вернулись – и камнем мне по крыше…» «Чего ж ты не сказал? Да за такое… К участковому…» - подхватил Артем Наумович.
«К участковому, - по-прежнему усмехался Рустам Каримович. – Скажет: а докажи? Убьют нас, и докажут, и по два года этой малолетней нечисти – больше не дадут!..»
«Как это?» – не понял Артем Наумович.
«Вот так! – негодующим ворчанием ответил Рустам Каримович. – Демографическая катастрофа…»
«Но, ведь неправильно, - начал перечить ему Артем Наумович. – Общество, которое не уважает стариков, - обречено. Дети – детьми,  у них еще жизни впереди, а нам – сколько осталось? Может, завтра в яму… И что, спокойно дожить даже права не имеем?!»
«Не имеем… - развел руки по сторонам Рустам Каримович. – Я когда за сотовым в город, там в этом «телекоме» две женщины, - так одна рассказывала другой: мол, у них собачка дома небольшая. Муж гулять выводил. Отбежала чуть в подъезде. Подростки – прямо ногами ее. Прибежал на выручку; те – и ему по мордам. Они вызвали милицию. А муж ее раньше в психушку попадал. Родители этих подростков все знали; сговорились, понаписывали про него разной ерунды, что детям их-де угрожал, что матом на них… И того: приехали, и прибрали… Подростки избили собачку его; он заступился – и: им – ничего, а он виноват, и посажен… - и он прибавил со вздохом. – Потому и промолчал про крышу… Скажешь – родители их против тебя же все и обратят. Потому как одинокие мы, без поддержки… А об их, нечистях, щенках, как не включишь телевизор – все законы в защиту их принимают… И те понимают, чувствуют – пакостят безбоязненно. Да еще и родители их пакости порой поощряют… Одно остается: сопеть в две дырочки и помалкивать…»
«Не на того нарвались! - отрезал Артем Наумович. – У меня еще ружье есть…»
«Во-во, - выглядывая из-за забора на дорогу, по которой к дому Артема Наумовича подкатил милицейский «газик», проговорил Рустам Каримович. – Додумался?! Сейчас и ружья не будет, да и самого как бы не прибрали…» - повернул Артема Наумовича по направлению к его же дому, и сам двинулся вместе с ним – спасать давнего друга, приговаривая: «Додумался, ружье…»
На что Артем Наумович сбивчиво оправдывался: «Да я же так, попугать, и никогда бы не выстрелил… Попугать… Что же эти молокососы обнаглели совсем…»
«Не обнаглели, - поправил его Рустам Каримович, - а со света нас побыстрей сживают, не осознавая даже чудовищность происходящего… Поколение новое – поколение отжившее…»
«Тем более, поколение-то новое – дебили одни, - также сбивчиво вставлял Артем Наумович, направляясь к участковому и еще некольким милиционерам, открывающим калитку его двора. – Хоть компьютерные, но по-совести, душе – дебили!..»

15 ноября 2009 г.


И не надо…

Сельская школа. Но учителя математики – нет. Поэтому администрация сельсовета выделяет специально автобус, двух сопровождающих (и водитель, и те, конечно, оплачиваемы), которые несколько дней в неделю возят учащихся за двадцать километров почти, в школу соседнего села, где математик есть и он за дополнительные занятия получает чуть ли не двойную ставку. Остающиеся в школе учителя, когда учеников вывозят в соседнее село, отдыхают, естественно, занимаются своими делами, - что на их зарплаты никак не влияет: не по их же вине в школе нет математика. Казалось бы, в чем проблема. Не институт математический, всего лишь школа-девятилетка, - неужели так трудно найти человека (со специальным образованием, или без), чтобы соответствовал по уровню неполных средних требований? Льготы какие предоставить, деньги от поездок с учащимися в другое село? Вариантов много. Но много и тех из «образователей» (и тех, кто при них), кому выгодно подобное положение: нет – и не надо…

18 ноября 2009 г.


Шабаши пакостников
(повесть)

1 глава.

Восьмидесятипятилетняя старушка, ветеран еще Великой Отечественной войны, болела тяжело и отталкивающе: нижнюю ее губу разъела раковая опухоль, от которой разило зловонием, - потому и дальние родственники приходили не часто поухаживать.
Молодая соседка, брезгливо относящаяся к ней из-за того, что болезнь той может и передаться, да из-за коз, каких старушка продолжительно держала, и от двора несло козьими запахами, да просто по давней вражде по-соседски решила извести старушку побыстрей. Думала, думала, вспоминая между этим, что старушка была нрава тихого, очень не любила крики, шум, и если ее муж-старик, умерший лет десять назад, повышал голос, то всегда делала ему замечания, - и придумала. Конечно, если бы она сама вдруг, приблизившись к окнам старушки, принялась громко горлопанить по два, три, шесть часов в день, то окружающие бы удивились: не того ли у Томы в голове?! Также бы, если она, к примеру, вытащила бы магнитофон к окнам старушки, - и давай блатные песни на всю громкость, - заподозрили бы в нехорошем. Не что непозволительно взрослым, то позволительно детям и подросткам: стала она постепенно приваживать к скамейке у дома старушки крикливых сельских ребятишек, поощряя их хохот, гогот, играя с ними в карты, что тоже обязательно сопровождалось галдежем. Вскоре все это приобрело систематичность, разновозрастность: собирались дети четырех лет, пяти, шестиклассники, семиклассники, и даже восьмиклассники, иногда количеством человек до пятнадцати. Вся эта ватага, то уменьшаясь, то увеличиваясь, порой с десяти часов утра и до полвторого ночи носилась и визжала у окон старушки. Если же молодая соседка не выходила поддержать компанию, отдыхая в своем доме в стороне, то они могли периодически звать ее, крича в один, два или три голоса: «Тетя Тома! Тетя Тома! Тетя Тома!»
Старушка, доведенная этими гоготами, хохотами, криками, а также непрекращающимися болями до ужаса, собираясь последними силами, опираясь на палки, выходила из дома, ковыляла к калитке и из нее мычала протестующее: «Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!» - сказать-то толком ничего не могла. Но молодая соседка хорошо все понимала, приближалась к ней в сопровождении улюлюкающих и тоже на глубинном уровне осознаний понимающих цель происходящего, где были всецело на стороне «доброй» тети Томы, детей; говорила, томно закатывая глаза, словно сзади в нее упирался длинный и толстый мужской половой орган: «Шо? Шо? Визжать… Так это ж дети, им играться надо где-то…»
«Ы-ы-ы! – как в судороге сотрясаясь в стороны седоволосой вылинявшей головой, несогласливо мычала старушка, словно силясь сказать: мол, места много; у домов этих детей, у твоего дома, на горке, у школы, у детсадика, у клуба… - Почему у меня? – Ы-ы-ы!»
Но молодая соседка и это хорошо понимали и, разводя руки в стороны, подражая евангельскому пророку из Назарета, говорила: «Они ж дети, сами здесь собираются… Не могу же я детям запретить приходить ко мне, - добавляя с брезгливой укоризной в голосе и легкой усмешкой на угловатом лице: - Не понимаю: как дети могут мешать? Впервые встречаю женщину, чтобы детей не любила…»
«Ы-ы-ы! – стонала старушка в мычании, словно хотела сказать: пощади! Пощади! – Ы-ы», - плетясь затравленно к себе в дом. Ложилась там на кровать, закрывая уши подушкой, а удовлетворенная и обрадованная произведенным воздействием молодая соседка поддавала детскому галдежу мощность, то затевая игру в прятки, то в карты, и при этом дети орали похлеще пьяных мужиков в советских городских дворах за домино: «Туз! Погоны!...» - и носились с визгом один за другим у окон старушки.
Месяц, другой – и та побыстрей убралась от этого бесконечно галдящего, орущего, гогочущего и хохочущего у ее окон мира, проклиная судьбу, которая когда-то предназначила и ей защитить его, с застывшими ненавистью и протестом в потухших остекленевших глазах.
Минуло более года; подступило следующее лето. Дом старушки купили мужчина и женщина предпенсионного возраста, хотя женщина уже несколько лет получала пенсию, так как профессия была не из легких. Тоже тихие, мирные, не скандальные. Но все же, когда Тамара, теперь их соседка, на правах старожилки потребовала, чтобы у их же Сара вырубили поросль деревьев, не послушались, не стали этого делать, так как, видишь ли, стена под уклоном, рушится, и совсем будет не укреплена?! Ни большого хозяйства, ни семьи не имеют, а в общий колодец не меньше других жителей ходят, мешаются, - что такое?! Так еще и, как когда-то жившие здесь старик со старушкой, коз у себя завели?!
«Ну, я вам устрою!» - не выдержала вконец разъяренная такими наглостями ее новых соседей Тамара, слыша, как соседа через два дома Сергея допекают галдежом его же внуки, собирающиеся у его же дома, и он часто выбегает, орет на них матом, вспоминая с усмешкой, как совсем еще недавно при помощи детей изводила старушку. Правда, теперь на скамейке своих новых соседей  у их же дома она собирать детей не могла, потому и попросила часто наезжающих к ней из город брата и сына того, заканчивающего восьмой класс школы, перенести ее же скамейку, расположенную на середине участка, как и было обычно у жителей по всей улице, к летнему домику, используемому в хозяйственных целях, поближе к дому новых соседей, у которых другого места укрыться от визга и криков не было; подключила к задуманному племянника, вместе с которым и стала обратно приваживать подросших и окрепших голосами сельских ребятишек, поощряя их хохот, гогот, играя с ними в карты, что также снова сопровождалось галдежом и беготней. И опять вскоре все это приобрело систематичность, разновозрастность, и даже ежедневность; собирались дети шести, семи лет, восьмиклассники, семиклассники, иногда количеством до двадцати человек. И новь вся эта ватага, то уменьшаясь, то увеличиваясь, порой с раннего утра и до часу, до двух ночи носилась и визжала у дома новых соседей, но их погребу через дорогу, по их участку там же, находящемуся в сомнительном при теперешних порядках «праве пользования», хотя главная, руководящая часть этой ватага: она сама, или ее племянник Владислав больше находились на лавочке у их летнего домика, или в беседке через дорогу, которую наспех из досок соорудил племянник.
Вскоре появились и первые результаты: уже через неделю, когда галдящая и орущая орава с утра до вечера носилась напротив окон новых соседей, то вышла женщина вечером и строго накричала на них: «Вы что это здесь ежедневно собраться стали?! Отдохнуть не даете?! У моего дома – не площадка для игр… дите к своим домам – и галдите!» А когда следующим днем сосед гнал по проходу напротив его же дома коз с пастьбы, а подростки, собравшиеся там, не уходили, и козы побежали по сторонам, и одну из них чуть не сбила на дороге проносящаяся с большой скоростью машина, - то он тоже накричал на них: «Что вы тут с утра до вечера?! Идите – и собирайтесь напротив своих домов!»
Тамара все отмечала; говорила детям как бы по между прочим: «Вот такие плохие люди поселились у нас в деревне! Детей не любят… Козы их им важнее детей?!» Но те хорошо ее понимали, и когда сосед слегка задерживался, а его козы оставались пастись на его горке без присмотра, Владислав и старшие подростки подначивали младших: «Идите-ка погоняйте их!» И те, радостно похватав в руки прутья, начинали гонять коз, так что сосед потом с час собирал их по окрестностям. А шестилетний мальчик, внук Сергея, вообще начал заявляться на сборища с маленькой, но злой собачкой на цепочке, и когда однажды сосед вышел из своей калитки, подначиваемый старшими, подбежал к нему и стал натравливать на него собачку: «Куси его! Куси!» И сосед очень серьезно обругал его: «Еще раз так сделаешь – прутиком отстегаю, на задницу не сядешь!»
Тамара все замечала, и все отмечала, подумывала, удовлетворенно улыбаясь: ну-ну, хорошо дело раскручивается. Ударит ребенка прутиком, а сейчас детям все права, на государственном уровне: увеличить поголовье населения! – глядишь, и на срок…
Говорила, встретив вечером подвыпившего отца мальчика: «Видишь, какие у нас соседи появились, - дети им мешают…» И тот зло хрипел ей в ответ: «Пусть съезжают отсюда по-хорошему туда, откуда приехали…»
Когда же новые соседи, почувствовав неладное, начали спрашивать ее: почему она собирает детей у их дома?! почему сборища далеко за полночь, когда по закону шум разрешен только до одиннадцати вечера, то по давней наработанной привычке непонимающе разводила руки в стороны и отвечала якобы недоумевающее: «Шо? Шо? Так детям же играться где-то надо… Не могу же я запретить приходить ко мне, - и прибавляла с укоризной в голосе: - Впервые встречаю людей, чтобы детей не любили…»


2 глава.

Наступал август, со всем его солнечным блеском, когда лето готовилось постепенно и продолжительно раствориться в золотистой осенней прохладе, а серьезных результатов Тамара все же не добилась: ее новые соседи, мужчина и женщина, как ей казалось, приспособились к организуемым ею подростково-детским галдежам и сборищам у их дома, и у их погреба через дорогу. И даже на пакости мелкие не обращали особо внимания. Недавно она видела, как один из сельских мальчишек проявил самостоятельную инициативу в ее вражде против новых соседей, засунув веточку в погребной замок соседей.
«Молодец! Ах какой молодец!» - шепотом поощряла на мальчишку, то и дело выглядывая из окна своего летнего домика, и предвкушая, как разозлится мужчина, открывая погреб, чтобы проветрить. Но тот пришел, потыкался безрезультатно ключом в замок, а, поняв, в чем проблема, сходил к себе, принес гвоздь и через минуты три выковырял веточку из замка. И даже ей не пришел предъявить, только сказал своей женщине, вышедшей к погребу: «Вишь, что негодяи малолетние делают?! – и помолчав, добавил: - Вчера кошку убитую нам под калитку подкинули, сегодня – веточку в замок; хорошо, что хоть в окно камнем не запустят…»
«Пусть бы попробовали! – зло ответила на это его женщина. – Сразу бы в милицию позвонила! – повернула голову к дому Тамары, и произнесла: - Пусть бы спросили: на каком основании она ежедневно, в большинстве напротив нашего дома, собирает этих детей, подростков… У нее что, лицензия, воспитательное какое образование? Устроила, понимаешь ли, здесь некий детский садик, спортплощадку, подростковый ночной клуб, блатхату одновременно? – объяснила последнее: - Ну а как? Отличительная черта блатхаты – игра в карты… - помолчала немного, и еще проговорила: - А то пакостят по мелочам,- не будешь же из-за этого милицию вызывать: не поймут. Нарочно все организует против нас...»
«Да уж, - покачивая головой, произнес мужчина в ответ. – Хотя, с другой стороны, как понимаю, одинокая женщина, детей не было, как у нас своих… И все это для женщины – как-то трагедия даже. Возможно, потому и собирает тут детско-подростковые ватаги…»
«Пускай у себя собирает: во дворе, скамейку перенесет к своему дому… А то получается: она собирает, а мы в первую очередь несем от этого неудобства…» - резко согласилась и не согласилась с ним женщина.
«Надо осторожнее быть», - услышав это, прошептала Тамара, думая, что надо сказать племяннику Владиславу, который уже понял и включился в пакостливую вражду против соседей, чтобы дети не додумались во что серьезное, а по-маленькому: коз погонять, когда мужчина, пасущий их, отвлечется, галдеть и играться у соседских окон, - пусть: дети, - какой, мол, спрос? – они ведь не все ангелочки; большинство – чертенята, - дай только волю. Она вспомнила, как в детстве, с несколькими мальчиками, поймав полугодовалого соседского котенка, когда в доме рядом еще жили старушка, ветеран войны, и одноногий старик, сидевший ранее по лагерям, они привязали ему за хвост две консервные банки, и тот в ужасе носился по полю, пока не обессилел, пока не завалился набок, тяжело дыша и глядя на них зеленоватыми заплаканными глазами, как ей тогда показалось, моля о пощаде. Но они не пощадили: добивали его палками, воодушевляясь и крича: «Чертенята… часто, - произнесла она. – Дай только волю…» - и поморщилась.
Ничего не добилась… Мужчина по-прежнему, по проходу у его же дома, не ругательно покрикивая на нарочно собирающихся, чтобы мешать ему, детей и подростков, гонял на пастьбу коз, - что очень злило Тамару: хоть бы раз обругал их матом, думала она, было бы за что зацепиться… Женщина занималась своими делами. Пропалывали вместе на участке капусту, морковь, помидоры, капусту, картофель. Доили коз, пили молоко, выписывали несколько газет, покупали некоторые продукты в сельском магазине, - жили своей уединенной жизнью, особо ни с кем из сельчан не общаясь, и из купленного ими в селе дома съезжать, видимо, не собирались. «Единоличники! Детей не любят… Опасные люди…. Детей сильно не любят…» - уверяла она обязательно старожилов села при любой почти встрече, но – лето, пора хлопотная, и ее уже и не слушали, лишь согласливо кивали головами на давно слышимое от нее. Но результат был: как-то поутру она услышала разговор мужчины с пришедшей к ним по какому-то делу местной фельдшерицей, жившей по улице через полувысохший ручей. «Вы со своей женой в посадках напротив нас не гуляли?» - вдруг спросила фельдшерица. – «Нет, - отвечал мужчина. – У нас на горке свои посадки погулять… Зачем к вам тянуться? А что?!» – «Да ничего, ничего, - осекалась фельдшерица; и все же продолжала: - Понимаете, я ничего, но люди разные приезжают… У нас там недалеко цыгане дом купили… Мы… это… за детей боимся…»
Тамара чуть не подпрыгнула, услышав это: действует! не зря старания!.. Думала: по телевизору показывают: там что-то с детьми, там… Здесь же в селе – ничего. Вот если бы что случилось, - так сразу бы толпой на соседей: они! детей не любят! И мужика – в милицию, под битье ментовское: не шутка! А ее бы одну – тут задолбили бы, как старушку, криками, визгами, писками, галдежами! Прикидывала вслух сама с собой: «Решительнее надо, решительнее… Если бы какой мальчик или девочка пропали… Тогда бы можно было, - ох! Общественное мнение подготовлено… - горделиво повторяла: - Я – все я! А никто и не догадывается… Только эти… предполагают. Но случись что, их предположениями менты только задницы подотрут. Или, может, самой что предпринять?! – и в несколько приплюснутой ко лбу голове, покрытой серыми жесткими волосами, мелькали самые зверские планы: то она представляла, что заманивает мальчика в кусты и там душит его, вцепившись руками в горло, то подобное представляла с девочкой… Пот градом катился по ее лицу; ужас пробирал до самых внутренностей; мочевой пузырь спешно наполнялся, и она садилась на помойное ведро в углу домика, выпрыскивала из себя мочу в него. Подходила к сковороде, где на газовой плите давно изжарилось сало; брала пригоревший буроватый ломтик на вилку; подносила ко рту, дула на него изо рта воздухом, остужая; жевала, не заедая ни хлебом, ни чем, понимая, что ничего такого совершить не сможет. Потому ей становилось очень досадно на саму себя; и чтобы оправдать себя за такие мысли, она твердила себе о новых своих соседях: «Они бы смогли, смогли… Сволочи такие! Она – интеллигентная такая вроде бы, а на деле – злая, а он – сущий уголовник. Никто уже давно в селе поблизости коз не держит, а они развели?! Воняет от этих коз, что дети не могут спокойно побегать у их дома, - хоть носы им затыкай. Сволочи…» То же говорила себе и вечером, когда лежала на сене на чердаке своего летнего домика, с тоскливо замирающим сердцем прислушиваясь, как на чердаке дома новых соседей, который был совсем рядом, мужчина и женщина занимались любовью. Как мужчина, прихохатывая, все настойчивей приставал к женщине, выговаривая: «Ну, ну… Чего ты…», а женщина на это тихо противилась: «Сегодня только работали по хозяйству, устали… - и игриво увеличивала голос: - Ты снова меня будешь насиловать…» «Какое может быть насилие в отношении собственной жены…» - сбивчиво отвечал мужчина. «Ну как жи-и, и есть ста-атья…» - также сбивчиво не соглашалась с ним женщина. И следом слух Тамары заполнили их «охи», и «ахи». Она представляла, как мужчина то входит в женщину, то выходит из нее. А потом, что входит не в женщину, а в нее; и, стиснув зубы, тяжело дыша, неожиданно для самой сильно возбуждаясь, чувствуя, как кровь, будто когда-то в далекой юности, бешено бегает по телу, рычала: «Ну и сволочи! Какие сволочи! – хрипела, охватив всей пятерней левой руки место между ног, имея ввиду женщину: - И эт-та, насиловать ее?! Да сама хочешь на палку – аж пищишь?!..» И она вдруг сорвалась с сена, скатилась по лесенке с чердака; схватила в руку нож; выбрала в тазу рядом морковку потолще и подлиннее; соскребла с нее кожицу; промыла вводов, и, пошатываясь, задыхаясь от возбуждения, несколько раз срываясь со ступенек лесенки, вскарабкалась опять на чердак; плюхнулась спиной на сено, закидывая на грудь юбку; раскорячила по сторонам, согнув в коленях, ноги, и, задыхаясь от сладостной боли внизу живота, которая отступала на большой скорости, скрежеща зубами, принялась тыкать между ног в себя морковкой, покуда не перевалилась на бок обессилено от оросившего всю и заставившего оцепенеть оргазма, завопив при этом будто зверь, вырывающийся из капкана: «Ы-ы-ы-ы!..» И ей показалось, что вопит не она, а старушка, ветеран войны, умершая и жившая когда-то рядом. И приходя в себя, долго непонимающе оглядывалась по сторонам, чему-то пришедшему издалека улыбаясь и смакуя охватившее ее спокойствие. И тут услышала голос женщины на чердаке рядом, пропитанный таким же спокойствием, говорившей мужчине: «Вот, изнасиловал меня…» Это так возмутило Тамару, что она еле удержалась, чтобы не закричать: сама хочешь! сама! Насилует кто-то тебя… Озлобление обратно накатило на нее. Она заметалась по сену. Вскочила. Сбежала по ступенькам лесенки вниз; закричала на племянника Владислава, хохочущего и галдящего на скамейке у летнего домика в окружении трех подростков и одной девушки: «Чего сегодня вас так мало? Звони, собирай компанию, гудеть будем…» Посмотрела пристально на девушку, на ее оттягивающие кофточку упругие груди, на оголенные высоко пухленькие ножки из-под мини-юбки; подумала о племяннике, и вообще о подростках: орут тут? Вели бы ее в кусты, да трахнули, чтобы мало не показалось! Пора давно… И когда вскоре подошли еще две девочки и один мальчик, принесла скамейки из дома, включила свет в летнем домике, и под его освещение играла с ними в карты; гоготала, наблюдая, как те бегают с криком у окон соседей, чтобы повесить кому-нибудь из проигравших «погоны». Увидели, что они при этом поломали несколько дощечек в оградке палисадника соседей, - махнула рукой, сказала: ничего… Хотела потревожить отдых соседей, чтобы вышли, но те не выходили. Тогда она подучила одного из мальчиков: долбани-ка им кирпичом по воротам! И тот долбанул. Через минут пять заскрипел засов на двери соседей. Тамара прошептала собравшимся вокруг ее малолетним: «Прячьтесь! Два часа ночи почти…» Осталась сидеть одна на скамейке у летнего домика, освещенная светом из окна. Вышедшие из калитки мужчина и женщина со вздохами посмотрели на нее, но ничего не сказали. А она думала: так вам! я не сплю – и вы не спите. Никто вас не звал – приехали сюда?! Прошептала, лишь они скрылись обратно за калиткой: «Трахраться, наверное?! Гады-то какие! Оба в возрасте, а чем занимаются? И не стыдно… Приехали сюда?!» И вновь откуда-то изнутри ее начал прихватывать желание. Посопротивлявшись несколько ему, она вновь ринулась на чердак; подхватила валявшуюся морковку, плюхнулась на сено, задирая юбку и коряча по сторонам ноги. Но оргазм так и не повторился. «Я вам еще устрою…» - мстительно проговорила Тамара, не осознавая: кому устроит? что устроит? за что?..


3 глава.

С утра пораньше натаскав воды из колодца, присев на пень возле дороги, напротив своего дома, затягиваясь дымом от сигареты, по-старчески покашливая и поглаживая рукой изъеденные нарывам ноги, Сергей Горлопенов между этим пристально приглядывался к концу улицы, где жил Борисович, у которого они ночью вместе с зятем Ростиславом украли длинный металлический столб, привязав его тросом к машине. Далеко от себя оттаскивать не стали, бросили в траве у колодца – почти незаметно, решив посмотреть, как реакция на происшедшее будет у Борисовича; и вообще: заметит ли. Заметил, и даже отыскал столб; обвинил его, Сергея, в крысятничестве, хотя тот божился, отмахивался обеими руками: побойся, мол, Бога; разишь мы не православные, чтобы у односельчанина воровать… Не поверил, да еще и вызвать милицию пригрозил.
По дороге проехала милицейская машина; остановилась у дома Борисовича, который уже ждал, вышел навстречу со двора.
«Разве ж не сука? Разве ж не сука?! – выругался громко Сергей. – Ментов созывать…» - он выплюнул окурок сигареты из губ; достал из пачки еще сигарету; воткнул ее в тонкие и синющие губы, помял ее в полу беззубом рту, и, забыв достать спички, увидев, что жена его – горбоносая, курчавоволосая, поджарая женщина – показалась с сигаретой во рту из двери дома, закричал ей, указывая рукой по направлению к дому Борисовича: «Люба! Иди сюда, дай прикурить… И иди сходи к этому, послухай, что он там ментам говорит…»
Жена нехотя подошла к нему, протянула сигарету, чтобы он прикурил, поругивая его фразами, пересыпанные матом: мол, сколько когда-то зерна перекрал, леса, когда механизатором работал, - машинами, а на старости на каком-то столбе долбанном попался… Ну, разве не черт!
Из дома вслед за ней выбежал и шестилетний внучок Денис; заорал на всю улицу: «Ую-ю-ю! Ую-ю-ю!..» Не успел Сергей остановить его, недоумевая: «Чего ты орешь, дебила?!», как тот понесся по дороге прямо на несущуюся по ней машину, водитель которой резко затормозил, шмыгая колесами в сторону, на обочину, чуть не задев мальчика. И дед, и бабка одновременно набросились на него с криками; он тоже не остался в долгу, спрашивая у них, почему их дети вечно по дороге носятся? Днем, ночью? Не проехать спокойно?!
Люба схватила мальчика за руку, потащила в дом. Тот упирался, ревел, пинал ее по ногам ногой. Сергей смотрел на него, недовольно покачивая головой и поругиваясь, имея ввиду свою младшую дочь Инну: «Одна Любка была… (это о его первой внучке). Так Путин пособия увеличил, капиталы разные, - принялась, зараза, плодить что свиноматка: один за одним… Никакого спокоя! Прошедшее лето, думал, доконают своими криками. Хорошо хоть это лето Тамара предложила: а вы ко мне их всех отправляйте играть… Отправляем, а как же… Но получается: не у Тамариного дома, а у дома новых жильцов, по пятнадцать человек порой собирается… - посочувствовал. – Вот попали. Свои внуки еще ни разу не приезжали, а чужих – орава. – Добавил, помолчав несколько: - Ну и пусть и им поорут, не одних же нас мои внуки криками должны терроризировать, пусть и их потерроризируют. Люди на земле – братья, должны делиться…» А когда жена, вновь вышедшая из дома, направилась к Борисовичу, все еще размахивая руками, что-то рассказывающему милиционерам, то напутствовал ее жестко: Ты там скажи, ять-итять, что я дома всю ночь, вместе с тобой на кровати… никуда не отходил… А столб какие-то другие тащили, залетные… Веревка у них порвалась – и бросили у колодца…»
«Не учи ученую, - отмахнулась от него жена; и пока приближалась к милиционерам, разговаривающим с Борисовичем, все возмущалась себе под нос: - Алкаш е… Со мной он спал?! Да уж полтора года, как ни разу, сволочь! Вот и боль пониже живота все на усиление… Фельдшерица говорит: то, то… А причина в другом: в мужиках! Погладит по пьянке, раздраконит только, а дела ощутимого - никакого… Так и сводят баб на болезни сволочи эти, мужики… - и прибавляла потише: - Была б помоложе, или в городе где, может, и крутнула б налево, -  а тут…» но вернувшись через минут тридцать обратно, все же обрадовала мужа, нетерпеливо уставившегося на нее: «Не боись, менты сказали, дела заводить не будут. Только чтобы столб – обратно к Борисовичу».
«А чего я, и не против, - сразу повеселел Сергей, морщась всем вытянутым куда-то влево лицом, прибавляя: - Пусть кто крал, тот и тащит… - и осекся, встретившись взглядами с женой; согласился: - Ладно, ладно. Если уж эти чертовы воры бросили столб напротив нашего дома, то придется подсобить Борисовичу по-соседски… Вечером, когда Ростислав с работы…» - и побрел вслед за женой в дом, где они пару раз налили из бутылки по стаканам самогон, выпили, от чего оба сразу повеселели, и жизнь на какое-то время перестала казаться отталкивающе мрачной. И когда его внуки Денис и двухгодовалый Кирилл бегали по комнате и орали, что ему чудилось, будто от их крика ходит дом ходуном, то он только улыбался, грозился им пальцем и говорил не очень связно: «Эт-то дом ходит в сто-ороны не с то-ого, что вы, а что в голове у меня, и мне хо-ро-о-шо…»
На том он и заснул; а проснувшись, долго сидел на кровати, уставясь в окно, за которым вечерело, слушая в отдаленьи напротив дома мужчины и женщины, подростково-детские визги, крики, беготню. Машины сигналили, останавливались; кое-кто из водителей громко ругался. И Сергей думал о подростках и детях: во-от твари; целыми днями отсыпаются, не вылазят. Подойдет время к ночи-и, как летучие мыши из нор, - на дорогу: носятся, орут… В городах хоть порядок какой-то, детское время, а тут – полнейший беспредел, никакого контроля… Вспоминал, что сам к тринадцати годам уже и подрабатывать начал, помогая в летние каникулы отцу колхозных коров пасти; мать заболела, так все хозяйство было на нем, и младшая сестренка, - не до визгов-писков бесконечных. Подрос – по ночам ходил с отцом уголь красть у школьной кочегарки. Попались – взял все на себя: какой с малолетнего спрос? – пожурили родителей на первый раз, тем и обошлось. Потом учился в ПТУ, на механизатора. Группа подростковая была более двадцати человек, три девочки среди них. Как-то пацанов семь напились, и девочку одну подпоили; и в общежитии ее – на «хор». Та обессилела, пьяная, лежит никакая; он сбегал во двор за шуфлем, подставил ей под задницу, и приподнимал, чтоб подмахивала. Сергей довольно улыбнулся, вздохнул: было время… Подумал вдруг, что та девочка чем-то похожа была на его внучку Любку: тоже полная, толстощекая, туповатая… Но работящая была. Заворчал о своей внучке Любке: «А эта свинюшка больше и мамки, и бабки по комплекции, а скажи что поработать, фыркает, нос воротит, да еще попрекает, байстрючка: Да и Нинка-шалава, - принимался ворчать вновь о дочери, - спилась было, но прихватила мужика, Ростислава, тоже запойного; объединились – и в меру стали за воротник закладывать, двух мальчиков заделали. Нинка, глядишь, скоро и еще одним забрюхатеет… Ей что, баба молодец, самогоном подпитывается, кровь так и играет; и разрешается от бремени легко, будто свиноматка какая, - не то что городские разные, финтифлюшки… - перечил себе: - Может, и пусть оно. Глядишь, и квартиру им выделят по многодетию. Политика сейчас у государства: плодись! Я бы и сам… не прочь, но… - вздыхал: - не осталось пороха в пороховнице. А бывало раньше – давал, давал бабскому племени прикурить! – он замолкал, и обратно ворчал: - Нинка – на меня: какой ты мужик, не работаешь? Какое тебе дело? У матери зато уже пенсия… И она с Ростиславом в чьем доме живет, - грозился пальцем в пустоту перед собой: - То-то же!» - он махнул рукой; приблизился к столу, подхватил в руку бутылку с самогоном, остающимся там на донышке; высосал остатки. Побрел во двор, уселся на пенек у вишни, наблюдая, как через участок мужчина окучивает картофель. Думал с усмешкой: чего его окучивать? – скоро и копать надо… Вот дурья башка: работает, работает… Я не против, работай, но по делу. А мои бабы-дуры смотрят и ругают меня: вон, гляди, мужик, а ты… Пошли вы все подальше! И не выдержал, закричал мужчине: «Валентин, Валентин! Стемнеет вот-вот, а ты – картошку?! На фига ее кучить? Неделя-другая – и собирать…»
«Ничего, - крикнул ему в ответ мужчина. – Меньше сорняков вокруг – прочнее и больше клубни…»
«А-а! – махнул на это рукой Сергей, произнося потише: - Дурья башка, лишь бы работать…» - и вдруг осознал, что мужчина не просто работает: лишь бы, а отвлекается от подростков и детей, галдящих ежедневно у окон. И посочувствовал мысленно: понимаю, я сам прошлое лето _ надоели: орут и орут твари?! Так-то и свои внуки среди них, - а когда все чужие? Да-а… Посоветовал тихо: «Погнал бы их на х… Чего у твоих окон?» - осознавая, что мужчина не сможет: Тамара на страже, закричит: чего вам до детей? чего? Где дети хотят – там и играют… И произнес, покачивая головой: «Хитрая тварь… Нарочно пакостит», - не замечая, как внук Денис подкрался к нему, стал напротив, карапуз такой наглый, и орте: «Чего сидишь? Мама сказала, чтоб шел траву таскать для быка, - и добавил: - не работаешь, сидишь у нас на шее…»
«Это Нинка сказала, Нинка?! – чуть не поперхнулся Сергей услышанным. – Ну, шалава! – закричал внуку: - Иди, скажи ей, что шалава она самая что ни на есть…»
Посидел задумчиво, подумывая: кукуруза-то почти созрела у фермера на поле за горкой, - стемнело, - почему бы не сходить на вылазку? Он поднялся с пенька, сходил в сарай, отыскал там мешок; направился к калитке, у которой вдруг появились внуки, бегающие один за одним и орущие. «Ну что, - проговорил им Сергей, больше обращаясь к старшему: - Вот, пойду, работать… За кукурузой… Красти…»
«Возьми и меня красти кукурузу! Возьми и меня красти кукурузу!» - забегал вокруг него тот.
Сергей осмотрел его, попучил губы, произнес: «А что, и возьму. На атасе будешь стоять…»
«И меня, деда, возьми, и меня», - запросился и двугодовалый Кирилл.
Но Сергей покачал отрицательно головой: рано, мол, еще…
Его жена Люба, вышедшая из сарая и слышавшая, куда направляется муж, взяла Кирилла за руку, повела к дому. А тот упирался, и орал: «Я тоже хочу красти! Я тоже хочу красти!»
«Рано тебе еще красти…» - отговаривала его со смехом бабушка.
А Денис важно взбирался в темноте вслед за дедом на горку, спрашивая: «Как это: на атасе!» И Сергей отвечал с усмешкой: «Увидишь…»


4 глава.

До начала сентябрьских учебных занятий в школах оставалось немного. Вскоре Владиславу надо было уезжать в город, где он был прописан, и учился. Ольга – да и сам он – понимали это, и потому старались подростково-детские «шабаши» - особенно ночные, - направляемые против новых соседей, наполнить особым накалом. Владислав так увлекся всем этим, что за весь летний сезон ни разу не съездил на речку, которая находилась в километрах трех по дороге, искупаться. «Молодчина! – полушепотом, иногда наблюдая за его усердием, похваливала Тамара. – Любить – так любить; страдать – так страдать, стрелять – так стрелять; пакостить – так пакостить… - подытоживая: - И вообще, справный хлопец растет; восемь классов всего закончил, а рослый, стройный, симпатичный, русоволосый… Окрестные девчонки так и крутятся вокруг, будто мужи… Зю-зю, зю-зю. – Рассуждала:  - Но абы с кем связываться нельзя. Вот если с Лариской бы, - прикидывала, вспоминая приезжавшую изредка погостить из Белгорода в село к бабушке, работавшей до пенсии в отделе милиции, девочку, тоже симпатичную, как и ее племянник, - иное дело. И родители при положении, при деньгах; квартира хорошая в областном центре… А этих прошмандовок, Любку, или даже Вику, хотя те позажиточней, не пьяная крикливая семейка, - говорила о девочке, живущей в крайнем по улице доме, до поворота, отец которой имел свою фуру и занимался междугородними перевозками, - с ними ему связываться не стоит, толк с них небольшой, прошмандовки такие. Сядут на скамейке, и: ги-ги-ги… - оговаривалась: - Хотя – путь, лишь бы соседям отдохнуть не давали. Но серьезно ему с ними связываться не стоит…»
На такой лад она и старалась настроить племянника, замечая не раз, что тот прямо «загорается», когда, приезжая сюда, приходит Лариска: погалдеть вместе со всеми у окон соседей, на лавочке, или в беседке за погребом. Думала: пусть, пусть! Владиславу – уже пятнадцать, ей – четырнадцать… Пора! Целку ломанет, а того, кто целку… женщина не забывает, какой подонок не будь. Оправдывала себя вслух сама перед собой: «Пора… Мне целку в четырнадцать и ломанули… Выпила чуть в каникулы на Ивана Купалу, а этот подонок…» - и замолкала, зло сжимая губы. Выглянула в окно, увидев сквозь листву деревьев за дорогой, что новый сосед пасет козна горке за ее погребом: хоть и за ограждением погреба – но все равно?! Хоть и знала, что ее брат Стефан уже давно скосил там траву на сено, и земли муниципальные, и у нее на них – в отличие от новых соседей – даже старых документов нет, но не сдерживала себя; выбежала из дома на дорогу, заорала: «Куда коз на мою территорию?! Ку-у-да?!»
«Так траву-то скосили, - недоумевал мужчина, поясняя: - У вас хоть хорошая трава была; а у меня, на моей территории, так сказать, ибо поконкретнее – все мунициальное… На моей территории собираемые вам ежедневно дети всю вытоптали, территории собираемые вами ежедневно дети всю вытоптали, не хватит козам на зиму… Будто горок в селе больше нет, где им носиться? – продолжал заводясь: - Тот мне (указывал на соседа через пустующий дом с другой стороны, Сергея) все уши прожужжал: напротив его дома – его территория, напротив твоего и Стефана – их территория, напротив моего – моя… Маленькие козлятки – было однажды – забежали на его погреб, так всей семьей выбежали на разборы?! А у меня организуемые вами, - он переставал сдерживаться и деликатничать, - подростки и дети носятся по погребу – внутри с кубометр земли высыпалось, стена у двери – в трещину, - и как и надо? Тоже начинал орать вниз на дорогу. – Нарочно их организовываете!»
«Идите их родителям говорите! Идите их родителям говорите! – орала на горку в ответ раскрасневшаяся и разъярившаяся Тамара. – Приехали сюда?! Вас никто сюда не звал?! Мне не надо, чтобы на мой участок ваши козы заходили! – приводя довод: - Я кроликов держу, им тоже трава нужна!..»
«Ну, выводите сюда своих кроликов, пусть пасутся, я не против», - смеялся на это мужчина, отгоняя своих коз в сторону, говоря тихо себе: - Ну и народ, ну и народ… по-соседству попался…»
«Выводите кроликов, пусть пасутся...» прямо ударило Тамару. Она пошатнулась, схватилась за сердце; побежала в дом будить Владислава, все еще спящего после вчерашнего ночного «шабаша»; затормошило того: «Вставай! Вставай! Этот гад (указывала рукой в сторону новых соседей) убил меня, убил меня… - хваталась снова рукой за сердце. – Своих чертовых коз на нашу территорию завел?! Звони! Звони! Собирай компанию! Погоняйте его коз, чтоб месяц по окрестностям собирал…»
«Взять ружье – да пострелять… - недовольный спросонья, бубнил Владислав; приподнялся, взял сотовый телефон на тумбочке рядом с кроватью, набрал номер главного своего подельника по пакостям по-соседски, затараторил: «Тимон! Тимон! Приходи! Эти обнаглели совсем, нужна наша помощь… Да, воскресенье, в детсад не пошли… Вот-вот, бери с собой младших братьев. И всех по дороге сзывай… Любку, ее младших братьев. Вику… Еще, может, кто…»
Через пол часа все несовершеннолетние пакостники были в сборе; сидели по лавочкам в беседке. Владислав раскидывал по столику карты, отмечая, что козы соседа спустились по проходу напротив дома соседей, а хозяин задержался в посадках. «А-ну, - подмигнул он двум младшим братьям Любки, и двум младшим братьям Тимона, ошивающихся радом. – Погоняйте коз…» Дети подобному подучались не раз, потому похватали в кури прутья и с криками и визгами принялись гонять разбегающихся от них в разные стороны коз: одна – к погребу, две – к колодцу, еще две с козлом – на дорогу, где проносящийся автомобиль поддел боком одну. Та отлетела на обочину, но вскочила, лишь немного прихрамывая. «Жаль! – глядя на это, проговорил Владислав. – Насмерть надо бы!..» И он, и Тимон, и Любка, и Вика, и Рита (еще одна девочка из их основного подросткового косяка пакостников, тоже пришедшая по зову симпатичного главаря-пакостника) дружно хохотала, наблюдая, как дети гоняли коз, как после мужчина бегал за ними по кустам, собирая. А когда мужчина, через пол часа где-то сумев загнать коз в стойло, пришел к ним в беседку, строго спрашивая у старших: зачем подучают детей коз гонять? – то те, напускно недоумевая, разводили руки в стороны, и даже обижались: «Что вы все к нам с претензиями своими?! Никто их ничего такому не учит… Они сами это все…», а Владислав, которому Тамара давно объяснила, что надо говорить в таких случаях, прибавлял, еле заметно улыбаясь хитрой улыбкой прирожденного пакостника: «Идите говорите их родителям, что дети у них такие плохие…», - уже хорошо понимая замысел его тети: новые соседи пойдут говорить родителям детей; могут попасть в ненастроение тех, - и количество негативно натравленных односельчан против мужчины и женщины увеличится.
Когда вечером мужчина опять выгнал коз на пастьбу, то дети, которых спешно собрали Владислав и Тимон, снова повторили то же самое. И женщина, вышедшая попасти коз вместе с мужчиной, была происходящим совсем сбита с толка; произнесла надрывно: «Да что ж здесь за люди такие живут?! Разве можно так… Хоть в милицию обращайся…» А мужчина ответил ей усмешливо: «В милицию… Никогда туда не обращался… - спросил ее. – И что ты милиции скажешь? Что дети коз гоняют? Что веточку как-то в погребной замок? Что кошку убитую нм под калитку? Что по погребу пробежат? Что в палисадничке несколько досок поломали…»
А галдежи целыми днями у наших окон? И почему именно у наших?! – не согласилась с ним женщина. – И все это до часу ночи, до двух, до двенадцати… Есть же законы, положения и на этот счет…»
«Законы, положения, - только иронично вздохнул на это мужчина. – Есть, конечно, и законы, и положения… Но не забывай, что мы в России живем… И над любым законом – власть. А они – старожилы, и родственники, знакомые п сельсоветам и т.д. Мы же – недавно приехавшие. Если по-армейски: бойцы… Они же – как «деды»… - засмеялся тоскливо.: - Да уж… прибавил: - Вообще-то, конечно; после одиннадцати ночи ежедневно… А с другой стороны – тут село, тридцать километров от города… Позвонишь, - думаешь, они поедут? А если и приедут, так эти разбегутся – и виноватыми еще окажемся: необоснованный вызов…»
«Но что-то то надо делать?! Ведь это, извини, черти что?! Они, используя детей, просто выживают нас отсюда… - произнесла женщина. – Мне и родственница в Белгороде, когда рассказала ей о происходящем, так и сказала: она слышала о подобном, что здесь у старожилов заведено по селам выживать вновь селящихся…
Мужчина на это лишь коротко пробурчал: Вполне возможно…»
«Валите! Валите отсюда… Приехали… Бабка тут помирала, и не слышно ее было… - тихо шептал Владислав, спрятавшийся в овраге вместе с Тимоном, чтобы подслушать, о чем мужчина и женщина разговаривают. – А то коз тут развели… Тетя Тома терпеть их не может…» - и все время после того довольно похихикивал.
Но когда вечером рассказал об этом тете, то та задумалась, сказала хмуро: «Поосторожней бы надо, поосторожней. Смотри! Переборщать тоже нельзя…» Владислав на это согласливо кивнул головой, подтверждая: «Мы и не переборщаем…» Однако все же, когда сегодня после галдежа между скамейкой у их летнего домика и домом новых соседей, закрапал дождик и подростки пораньше, после двенадцати ночи, расходились по домам, то Тимон, увидев на дороге при свете фар задавленную машиной кошку, взял ту за хвост и, как это было уже однажды, подкинул прямо к калитке мужчины и женщины. Девочки Любка и Вика заговорщически засмеялись на это; и Вика игриво, как научилась у своей мамы, проговорила: «Представляете: они откроют утром калитку, а там – мертвая кошка?!» Все трое одновременно вообразили это, заходясь от смеха и восторга, - там заманчиво показалось им все совершенное. Так интересно. Так захотелось жить. И жизнь впереди показалась бесконечно длинной, огромной; и Любка, не выдержав, произнесла: «Ой, девочки, сколько еще кошек мертвых соседям можно будет под калитку подкинуть…» «Тысячи, две…» - восторженно подхватила Вика. А Тимон проговорил: «Оно – так, но вот Юрка… ну, тот, что в одиннадцатый класс перешел, у школы живет, - объяснил он девочкам. – Они – да. Рассказывал, деду там у них – в улья ночью влезли, разломали все… Пчелы искусали, но и меду раздобыли… Дед милицию вызвал – на них и не подумали… Вот так действуют!»
«Какой молодец! – похвалили Юрку девочки. – И милиция не нашла…»
И, несколько помолчав, Вика проговорила: «Так он же в одиннадцатый класс перешел, а мы с Любкой всего лишь в шестой, а ты – повернулась она к Тимону – в восьмой…»
Перед тем как лечь спать, Тимон решил позвонить Владиславу; сообщил тому о пакости… «Благодарю от лица службы!» - похвалил тот. Пояснил на вопросительный взгляд тети Тамары, которая готовила отвар из целебных трав своей престарелой матери, его бабушке: «Обратно мертвую кошку – соседям под калитку!» Та с довольной улыбочкой по губам погрозила ему пальцем: «Осторожнее надо, не переборщать… - продолжила задумчиво: - В России в древности была казнь: голову преступника на колоду – и топором по шее… Так же и в средневековой Европе: гильотина, - и топором по шее… Так же и в средневековой Европе: гильотина, - действие похожее… А вот в древнем Китае, там все изысканней: привяжут преступника к столбу, и капли ему по затылку сверху одна за одной: кап-кап-кап-кап-кап… пока не продырявят голову! Представляешь, как умно! – договорила помолчав: - Вот и мы так должны в отношении соседей… - и принялась повторять воодушевляясь: кап-кап! кап-кап! кап-кап! кап-кап! кап-кап! Не переборщать! А то позвонят в милицию…»
«Мы и не переборщаем, - успокоил ее Владислав. – Пусть позвонят ментам за мертвую кошку, - их засмеют! – и тоже подхватил заговорщически повторять, словно наполненной величайшим смыслом: - Кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап…», - пока не стало смешно и не расхохотался.
Тамара же, слушая со своей комнаты его хохот, вспоминала, как Владислав научил внука Сергея Дениску, когда тот увидит, что новые соседи выгоняют коз на пастьбу, бежать на них с криком якобы удивления: «Козы! Козы! Козы!» - отчего те по сторонам. И как сосед и его жена, даже жалуясь бабушке Дениски Любе, не отговаривали того не делать этого, как не ругались, тот все равно продолжал, - так ему понравилось это все. «Вот какой молодец мальчик растет!» - не удержалась она, чтобы не похвалить вслух. Вспоминала и то, что точно также она, наученная старшим братом Стефаном, когда живший в доме новых соседей до них одноногий старик выгонял коз на пастьбу, часто бежала на них, крича якобы удивленно: «Козы! Козы!» И те разбегались по сторонам, две козы сбили носящиеся по дороге машины. «Молодчина!» - всегда похваливал ее за подобное Стефан; и даже иногда покупал ей мороженое. А когда за подобное старик с палкой в руке, ковыляя костылем ноги, бежал за ней, чтобы ударить, она легко убегала. Зато появлялись или Стефан, или отец, и строго кричали на старика: «Не дай Бог ребенка ударишь, - и другую ногу вырвем!..» И тот беспомощно ежился, ругаясь потом порой громко… А ей все это было так смешно. И она хохотала на весь двор. И так хорошо было на душе – не вспоминать без слез. И засыпая, Тамаре показалось, что слеза скатилась по ее щеке, - так хорошо когда-то было на душе…»


5 глава.

Движение человека по Земле за последние даже двадцать лет значительно убыстрилось; были разрушены еще совсем недавно прочные, казалось бы, границы, и идеологическое человечества – при всех издержках его – все же избрало направление на свободу; сел в самолет в Москве (если, конечно, деньги для подобного есть) и через часов восемь – в Нью-Йорке, а через три часа – во Владивостоке; и даже в зачуханном селе через двор какая ни на есть машина водится. Правда, от этого человек не стал счастливее, как и человечество в целом, словно режиссура свыше подкидывает и подкидывает ему проблемы: эт-ту разрешили, а во-от такую ежли?! Да и время само по себе стало короче, сузилось: вроде бы еще недавно утром встал с кровати, - не успел поглядеть толком, а уж и вечер на дворе. И обратно простой человек уставился перед сном в телевизор, представляющий мир вокруг, пошире муниципальных территорий, от чего порой и страшновато становится. И чтобы хоть как подстраховать телезрителя от этого «страшно», диктор пятого канала, заканчивая новости, обязательно пожелает российскому народу: берегите себя! На что мужчина в глухую зимнюю пору в своем старом – и новом для него – доме неизменно подумывал: попробуй убереги, когда дело к старости и ослаблению идет, а ни автомата нет под боком, ни пистолета, ни гранаты на худой конец, ни ружья, ни травматического даже оружия никакого; и денег, чтобы что-то из этого приобрести, -  тоже нет, концы с концами, как говорится, еле сводят с женой, газовый ключ и то лишь недавно купили. Хорошо, что хоть тишина и спокойствие возле их дома наконец-то наступили: соседка Тамара не собирает подростково-детские галдежи, подельник ее по пакостям по-соседски Владислав уехал в город, где и прописан. Пусть и приезжает с отцом Стефаном, приобретшим новую иномарку периодически на выходные, и тогда не обходится, чтобы не организовать пакости против соседей, устраивая на горке, именно напротив их погреба, катания на санках, ломая там и ограждения, и на сам погреб заскакивая. И тогда смотрит с ухмылочкой в окна соседей: так, мол, вам, все равно погреб ваш разрушим, так как отец его говорит, что погреб соседский – на их территории. Одноногий дед в наглую еще лет тридцать назад построил, заступив краем линию, если продолжить ее мысленно по дороге от их летнего домика. Соседи мужчина и женщина с этим не согласны, документы старые показывают, доказывают, что земли муниципальные, значит, общие. И потому Владислав с ухмылкой сбивая колья ограждения у погреба соседей, шепчет радостно себе под нос: «Вот если земли муниципальные, общие, так и будем потиху погреб ломать, пока не обрушится…»
Мужчина и женщина видят все это, но уже и не вмешиваются особо, решив, что на их век хватит, может быть. Да и что делать, если соседи такие подлые попались… «По мелочи, но попакостить», - со вздохом удивления говорила женщина. «Хохлоцапы», - отвечал на это мужчина, ее муж, который несколько дней тому притащил с чердака ящик с полуистлевшими письмами, бумагами, записями, оставшимися от одноногого старика и старушки, ветеран Великой Отечественной войны, живших в доме до них, по каким выходило, что и им соседи устраивали подобное, так как в записях периодически попадалось: «…молодежь вчера включила приемник на всю громкость у наших окон, и целую ночь гоготали, спать не давали…» «…дети вдруг набежали и принялись, сволочь такая, коз моих гонять, - те аж на кладбище забежали; и от людей ругань на меня: могилы предков своими козами оскверняю. Но при чем здесь я? Пускай за своими детьми, пакостниками следят… И ведь не сами эти дети, не сами, а подучивают их?!» А то и такое, видимо, запись старушки: «Горло опухло, ести ничего не могу, кто-то восемьдесят тысяч рублей украл, боль всю пронизывает, таблетки уже и не помогают, - а дети все носятся у моих окон, носятся, орут-орут, визжать-визжать… Господи, забери ты скорей меня отсюдова! С Петром столько лет спокойно пожить не давали, и мне сейчас спокойно умереть не дають…»
Прочитав все это, мужчина с женщиной аж рты пораскрывали. «Некий новый случай в истории криминалистики, - после некоторого молчания произнес мужчина. – Я догадывался, что нарочно, догадывался… Но чтобы так продолжительно изводить соседей галдежами и мелкими пакостями подростков и детей?! Они уже, может, и не могут без этого, в крови… ни Тамара, ни Стефан, ни Владислав, пацан этот, - по наследству передалось… Мы думали: против нас, а происходящему стажа уже лет с тридцать…»
«Ну да, - подтверждала женщина, его жена. – Беря во внимание записи стариков, по-другому и думать нельзя: используют детей как средство… Терроризировали так старика со старушкой – теперь за нас принялись, - снова и снова просматривая полуистлевшие абзацы и из записей; читала отпечатанное на машинке пишущей стихотворение – видимо, одноногого старика, - которое более или менее сохранилось, и там тоже, что молодежь – как черти, гогочут, гогочут, хотя несколько о ином, в общем, не касаясь… Спрашивала мужа: - Но делать-то что? Сейчас заглохло, зима, а ведь с весны снова начнут…»
«Вот начнут, тогда и посмотрим, - отвечал ей мужчина. – Отпор надо давать… - говорил, просматривая справки: - Ты смотри, а старик-то, оказывается, сорви голова был… Еще в тысяча девятьсот сорок седьмом году осудили его за хранение оружия… Представляешь, сколько всего имел, если в то время под такую статью? В лагере и лишился ноги… И после того еще лет пятьдесят прожил, дом построил, коз держал, колодец у дороги – тоже основное его участие. Кузнецом все, кузнецом, - чтобы не в тягость никому. Смотри, - находил он в какой-то ветхой записи, зачитывая: - Господи, дай сил для работы… Пусть и одноногий я, но чтоб не уступал двуногим… А я берегу себя, все в меру… спиртное. И молоко свежее, и травы… Дай силы, Господи! Молитва…»
«Вот-вот, - говорила жена, слушая. – Не пил… Все в меру… Потому и плохим был для окружающих. Мы же – русские люди, не любим трезвенников. Так и нас здесь не любят. Не выпиваем, не скандалим между собой. Живем тихо, скромно, уединенно, гулянок не устраиваем.. Не любят таких…»
«Любят – не любят, - вздыхал мужчина. – На фига мне чья-то любовь? Но ты уважай человека по-соседски. Права его законные уважай! Не пакости!»
«Права, уважай, - повторяла жена. – Это не из нашей, русской песни. – Обобщала: - Большинство русских людей по природе – не может жить по законам, и не хочет! В этом и беда главная… И власть у нас – тоже не на законах свои действия… в большинстве, а из того, что у них законы под руками… Впрочем, ничего такого и хитрого, - переходила она на насущное. – Еще древние римляне говорили: что непозволительно взрослому, то может позволить себе подросток… Да и знаменитый ильфо-петровский Остап Бендер, когда предложил нэпмановским  советским нуворишам жертвовать деньги на некую русскую демократию, на не некую особу, приближенную к императору, - те не очень-то откликались; большевики бы – сразу к стенке; а вот когда предложил помочь детям, из широких карманов стали у одного за другим появляться внушительные денежные суммы… Ничего нового! Очень даже хорошо можно человека постоянными подростково-детскими галдежами довести. – Рассказывала: - Когда я еще в Новосибирске жила, там подростки повадились до поздней ночи в подъезде собираться. Орут, курят, гогочут… Пожилой мужчина там… все ругался на них. А тем хоть бы что.. Еще и на него в ответ. Милицию вызовут, так пока та приедет – они и разбегутся… Однажды сердце, когда вышел со шваброй их разгонять, у него и схватило, - и до больницы не довезли… А подросткам ничего… Через неделю снова там же стали собираться… Ни угрызений совести, ничего, - а ведь что ни говори: спровадили человека на тот свет. Так это в советские времена, а сейчас подростки до того обнаглели, - больше некуда! Один знакомый журналист недавно рассказал. Шел по парку, а там на пеньках сосен мальчишки, девчонки. Курят, пиво пьют. Лет по четырнадцать. Бросают рядом бутылки, окурки. Журналист не выдержал, замечание сказал: вот же недалеко урна, - зачем прямо на траву мусор? А один из подростков со смехом в него: вот если бы ты, мужик, сюда урну принес, мы бы в нее окурки и бросали… И остальные – в хохот… И попробуй ты этого малолетнего негодяйчика ударь, - родители такой гвалт подымут – до суда! – денег из тебя выманить: руку на ребенка посмел поднять?! – волновалась рассудительно: - Вся политика сейчас за них… Все обижают детей… Понятно: вымираем… Однобокость наша российская… Будто дети эти – тем более, теперешнее, да и в наше время, знаю, двоих вырастила, и по родительским комитетам пришлось, и разные случаи, - ангелочки сущие, только без крыльев… А на деле часто: ты ему, молокососу этому, говоришь замечание, а он и не слушает, на три буквы тебя под нос себе посылает… - оговаривалась задумчиво: - Ну да, педофилов этих, что сейчас развелись, конечно строго надо наказывать: на ребенка… А вообще, не знаю… Вот у нас они, - ведь все понимают, знают, что и отдыхать мешают, и нервы треплют своими пакостями, но все равно.. Нравится?! – продолжала, помолчав: - Правильно, подучают, но и сами они уже, самостоятельно пакостливые инициативы проявляют?!»
«Ну, - сеялся на это мужчина. – А как же? Колесо, которое хорошо раскрутишь, долго и само может крутиться… А Тамара, да и ее племянничек – организаторы пакостничеств против нас – хорошо все раскрутили… Все теперь понятно… - спрашивал: - Непонятно лишь одно: цель-то какая?! Мы и так этот дом купили, поспешив; и без пакостей по-соседски – не лучший вариант: дорога рядом, коз не прогонишь, толком, без опаски, сада нет… Возьмем да и на продажу! Но покупателя найдем – цыганей каких, чтоб человек пятнадцать семья. А цыгане общение любят, - вот будет галдеж Тамаре под окна… Цели разумной не пойму…»
«Какая разумность? Данным человек больше живет, - пожимала плечами женщина. – Нету соседа – больше простора… Пойми ее, эту Тамару. Наглая, настырная, беспредельная… Лето прошедшего года, когда подростки и дети у дома Сергея больше галдежи и сборища, месяца полтора требовала, чтобы деревца, что стену поддерживают, срубили… Это же на нашей территории, в собственности?! То тогда же, рядом с ее огородом, на нашем участке закопанные тухлые яйца в земле при прополке нашла я… Поговорила об этом с одной местной старушкой в церкви – та: порча такая есть… А на кого можно предположить: на Тамару. У нас здесь врагов больше нету в селе…»
«Да уж, попали, - неопределенно вздыхал мужчина. – В жизни с подобным не сталкивался. – Взрослая женщина… Соберет подростков и детей, - и целый день, до поздней ночи… Ну, взяла бы ребенка из детдома, растила бы, воспитывала, если своих детей нет…»
«Ага, - качала головой на это женщина. – Взять из роддома, вырастить, воспитать – это ответственность, хлопоты, траты… А легче намного – собрать чужих, потешиться с ними неудовлетворенным материнским, заодно и попакостить соседям, - и пусть валят по домам. Обязанностей никаких… - недоумевала: - И чего им от нас надо?! Живем своей жизнью, никого не трогаем, - организовали вражду?!.. – предполагала: - Может, Тамара во всем этом не одна, а круг организаторов закулисных шире…»
«Не знаю…» - отвечал мужчина, разбирая полуистлевшие записи живших здесь ранее старика и старушки.
Зато соседка их, Тамара, все знала. И что делает – тоже. Нинка, дочь Сергея, в начале декабря родила еще девочку. Больную, слабенькую, - что ждать от постоянно подкрепляющейся самогоном матери. Девочка пожила месяц, другой – и умерла. Похоронили, поминки справили, попили. Мало ли что в жизни… Но Тамара, проходя утром у колодца, где Нинка набирала воду, - вся опухшая, с синими кругами на мясистом, как у совы, лице, - с мистической подоплекой сказала той по между прочим: «Сочувствую, конечно: потерять ребенка, ангелочка невинного… Но не спроста это все, ох, не спроста… Глаз тут недобрый, нечистый… - помолчала, дав Нинке после запоев переосмыслить услышанное, прибавила, кивая головой в сторону новых соседей: - А кто тут в селе детей так не любит: под окнами их, видишь ли, визжат, отдыхать мешают?! – во они! Не любят детей!..»
И у нее потеплело на душе, когда услышала от Нинки, выговаривающей сбивчиво, но мстительно сквозь сжатые губы: «Эт-то им дарр-ром не пройдет…» Думала после радостно: вот и союзница в моей вражде появилась, хоть понимала, что большой надежности от Нинки ждать не придется; шептала вечером по поводу презрительно: «Пьяница – она и есть пьяница… - корила сравнительно свою женскую судьбу: - Пьяница, матерщинница, на детей – мат за матом, - какая мать?! А как трахнет ее Ростислав, когда беречься перестала после увеличения субсидий на детей, да с вводом капиталов, - так и зачала… Как трахнет, -  так и зачала, паскуда такая?! Ну, сущая свиноматка! Красная вся, навоз вилами на морозе выкидывает из сарая, грудь из-под рубахи вываливается, - и ничего… А я – ну, никак?! Бездетная! – прикидывала: - Может, когда Ростислав выпьет – под него попробовать?! Хрен-то у него ничего, кочерявый, видела как-то в бане…- и отгоняла тут же подобные мысли со вздохом: - Нинка, гадина такая, узнает – убьет… Она же, шалава, с головой не дружит… - и заключала, чуть не плача: - Несправедлива все же жизнь, несправедлива…»


6 глава.

Весна подступала долго, но началась быстро, резко: к середине апреля все зацвело, позеленело. Сельчане по своим участкам садили ранние овощи; морковь, редис и другие. Некоторые – и картофель.
Тамара, работая на огороде, со стороны наблюдала, как управляются с огородом мужчина с женщиной. При приближении – с ними не здоровалась, как и они с ней. Досадовала на брата Стефана, который здоровался, когда приезжал. Зло думала: надо это его общение, дружелюбие разрушить. Сын его, Владислав, тоже с соседями не здоровался; и это радовало ее: не за отца, который лояльничал, а за нее… Прикидывала: мы с Владиславом в это лето им устроим, устроим! Приехали сюда…
До нервного срыва Тамара была возмущена, когда однажды днем после школы сельские подростки Тимон, Вика, Любка, еще некоторые, собрались, как обычно в проходе у погреба соседей, не давая прогнать коз на пастьбу, а мужчина стал строго на них кричать: «Вы чего, молодежь, борзеете? А что, напротив своего дома, по своему, в сущности, участку коз не могу спокойно на пастьбу прогнать?! Идите к своим домам – там и собирайтесь! Прошлое лето ни разу, кроме раннего утра, не мог коз прогнать, - и теперь начинаете?!»
И подростки стали уходить, бурча недовольно: «Мы не к вам пришли, а к тете Тамаре…» - как она и учила их говорить. Но мужчина указал им на погреб Тамары, на беседку там: «Вон и идите к ней, в беседку! Чего вечно или у нашего дома, или у нашего погреба?!..»
Тамара выбежала из дома к подросткам, отошедшим к скамейке у ее дома играть в карты, затараторила: «Не слушайте его, не слушайте! Коз его ему, видите ли, нельзя прогнать?! По воздуху пусть гонит! Развели здесь коз… Не слушайте!» Рассказывала об этом тем же вечером с возмущением своей старушке-матери: «Совсем обнаглели! Приехали сюда… Идите, говорит, к Тамаре… А как ты, старая, больная, если они у наших окон начнут собираться, визжать?! Нет уж, умные слишком… где дети хотят, там путь и собираются…» И ее старушка-мать, солидарная с дочкой, беззубо брюзжала, поддерживая возмущение дочери: «Вчера дети после школы собрались на дороге в футбол поиграть, так эта… жена его… вышла: напротив нашего дома не футбольное поле, наша калитка – не футбольные ворота, как и двери нашего погреба… От ваших, говорит, игр прошлым летом с погреба кубометр земли высыпалось, кирпич скоро обвалится… - кряхтела недовольно: - И тоже указывала детям: соседи, мы – значит, организуем их – пусть и играют у нашего дома, у нашего погреба… - ругалась: - А чтоб вас! Детей не любят… У их дома, видишь ли, дети не должны играть…»
«Ничего, ничего, - успокаивала старушку-мать Тамара. – Я им это лето устрою. Пусть погодят. Пока еще работа, посадки на огороде… А вот в июне Владислав на жительство сюда – мы им устроим! Со всего села детей под их дом начнем собирать, чтоб визжали!!!...» - и хохотала, представляя, как все это может быть.
Но когда на выходные приехал Владислав, и по предложению тети они опять устроили рядом с окнами соседей подростково-детский галдеж, растянувшийся за двенадцать ночи, мужчина с женщиной вышли со своего дома и потребовали, чтобы прекращали, что есть закон, ночное время, и нечего мешать соседям законно отдыхать… И Тамара не стала особо встревать, хотя Владислав несколько хитро и пакостливо прихихикивал: «Ну да, закон, ну да закон…» Зато на следующий день, занимаясь посадкой на огороде буряков, не сдерживала себя и высказывала мужчине-соседу, занимавшемуся у себя на огороде тем же: «Вы почему плохо пропалываете межгрядие?! Я, что ли, одна должна?! В собственности, не в собственности – мне все равно: пропалывайте! Да, вот такой закон! Не будете его исполнять – в тюрьму сядете… - вдруг вспоминая, как минувшим летом мужчина занимался на чердаке со своей женой любовью, и как она тогда бездумно возбудилась со стороны. У нее мелькнула мысль: а что, если разорвать сейчас на себе платье, и начать орать: спасите, насилует! Соседи сбегутся – сколько косвенных свидетелей. Вызвать участкового… Женщины не редко этим пользовались… И попробуй докажи, что не было, - ну, возбудился мужик. Если и не посадят, то нервы потреплют, репутация – вниз, и придется им с села съезжать. И не нужны они здесь со своими козами. А если посадят, так с ней одной бы быстро справимся; будет сидеть – не пикнет! С ума сведем галдежами у окон! В дурдом попадет…  с большим усилием отогнала эту мысль. И после допозна все думала о своих новых соседях вслух: «Вот хмыри! Не пьют, не общаются особо. Был бы мужик хотя бы пьющий – легко бы убрать. Подучить, к примеру, ту же Вику или Любку: приставал, мол, с нехорошими намеками… Родителей их подпить, подготовить, чтобы бока ему отбили… В стране-то что творится; то там извращенец, то там… И все мужики, словно баб, любительниц подобного, нет?! – хохотала, обратно досадуя: - Но не общаются. И зацепиться не за что… И еще недовольствовать начали: идите к дому тети Томы играйте, - на детей, - не соглашалась: - Нет! Так не будет! Где дети хотят – там и играют…»
Соседи же ее, мужчина и женщина, вспоминая постоянные ежедневные галдежи кошмары, устраиваемые у их дома далеко за полночь Тамарой и ее племянником прошлым летом, сделав выводы из полуистлевших записей по этому же поводу одноногого старика и старушки – ветерана войны, живших в доме до них, согласившись в обсуждении между собой, что Тамара и, возможно, и другие члены их семьи, собирают подростков и детей здесь нарочно, используя как средство против них, чтобы не давать спокойно жить, решили всему этому давать отпор.
Мужчина завалил сверху погреб ветвями, чтобы подростки и дети не бегали по нему. Вместе с женщиной они стали разговаривать о происходящем с сельчанами. Да и с самой Тамарой, напрямую: надо прекращать подобное, не по-соседски же! Но не тут-то было, она сразу же набросилась на них: «Дети вам мешают? Визжат у ваших окон?! А ваши козы никому не мешают?! Воняют здесь… - и заключила: - Если выбирать между визгами детей и вашими козами, то путь лучше дети визжат!...»
Мать Тимона не была столь агрессивной, но на резонный вопрос мужчины: почему дети должны именно у его дома собираться, устраивать галдежи (чужие дети для него), - не правильнее бы было, если бы они собирались у домов своих родителей, или у дома организаторши их главной – Тамары? –тоже ляпнула не очень понятное, вызвавшее недоумение: «Нет, нет! У меня нельзя, у меня – грязь…», - хотя жила на краю села, и горка такая же, и все, и никому бы не в помеху особо. Но у нее жила мать, бабушка троих внуков, которой не нравились тоже детские вечные галдежи, визги. Интересно получалось: дети – их, субсидии за детей (и очень неплохие, побольше пенсий многих сельчан, отработавших по тридцать, сорок лет!) получают они, а галдеть, визжать, играть в мяч и т.д. – пусть вон к дому новых соседей идут?!
Правда, Сергей к претензиям новых соседей отнесся с пониманием, говоря: «Я – им: играйте тут! Чего к людям претесь мешать? Нет, как медом у вас намазано, именно к вашему дому, к вашему погребу?! – добавляя: - Мне тоже надоели. Орут, визжат… А я болею, вон ноги гниют, - подтянул брюки, показывая язвы до колена. – Когда у меня собирались, я как выйду, как наору на них… Так они что – пакостить мне начали: то сигареты в помойное ведро выбросят, то машину для перемолки зерна, - для них же, гадов, стараюсь! – мусором забьют…  А то было собрались целой группкой, - он захихикал, со вздохом покачивая головой. - За руки взялись, танцуют перед моими окнами и кричат: «Сергей – дядя пидарас, не пойдет он в первый класс». Вот такие сейчас дети! – он выругался. – Я своей Любе говорю: иди разгони гадов! Та веник схватила – как начала их по спинам! Говорит им: какой вам дядя Сергей пидарас?! – махнул рукой: - Гады, короче, такие… И пакостят, и орут – надоело…»
С пониманием, но тоже как-то слишком непонятно выходило: подростково-детские галдежи, в которых и его трое внуков, ему тоже надоели, но соседям через дом, чьих внуков в подростково-детских сборищах нет, - зачем им это вообще?! Хотя им уже было четко понятно, почему сборища именно у их дома, - Тамара и ее племянник Владислав направляют.
Чтобы не наткнуться на провокации, и для обоснования своего «отпора» подростково-детским сборищам прямо напротив их дома, у их погреба, мужчина и женщина не пожалели денег, сходили к юристу и подробно проконсультировались. Тот, порывшись в кодексах, местных положениях, административной практике, проводя иногда аналогии, объяснил им: мол, после десяти вечера летом подростково-детские галдежи не то что прямо напротив их окон, а вообще, и рядом, на скамейке, напротив летнего домика соседей, - противоправны. И днем, если прямо у их окон, - противоправны. Считают они – как хозяева, - что в беспокойство, - значит противоправны. А вот дневные сборища постоянно и ежедневно рядом с их домом, но на скамейке напротив летнего домика соседей, - это трудно противостоять, надо вызывать специальные службы, уровень шума измерять, - дорогостоящая процедура, хотя положения тоже есть… И оговорился вдруг: «Положения есть, хоть допустимые нормы в России по сравнению с международными очень завышены. Но попробуй на деле приведи эти положения в действие? У нас же законы не работают, а если и работают, то чаще так, как это хочется тем, кто поближе к законам, - полный правовой беспредел. А для подростков и детей – вообще зеленая улица в противоправном, - диву иногда даешься. Несовершеннолетние, организовавшись в банду, ограбили, убили и изнасиловали трех женщин. Поймали: одному – десять лет срока, двум другим – и того поменьше. А в Америке, для сравнения, за подобное бы с пятнадцати лет электрический стул… В Дании, Норвегии – с десяти лет уже привлекаются к специальной пентициарной ответственности за тяжелые правонарушения… - и продолжал, помолчав: - Был, правда, недавно и у нас прецедент, когда суд выселил жильца из принадлежащего ему на правах собственности жилища за то, что тот продолжительное время после одиннадцати вечера мешал соседям отдыхать, включая громко музыку… Так те около полугода по разным инстанциям, собирая, подтверждая, фиксируя, вызывая правоохранительные органы, администрацию. – Опять переходил на сравнения: - А в Нью-Йорке сильный шум даже днем, первый случай, - до двадцати пяти тысячи долларов штраф. Власть заботится о спокойствии населения. А у нас… - он махнул рукой, откровенничая: - В России же – целая проблема. У нас вон в подъезде, пока блокирующую дверь не сделали, - подростки собирались, пакостили, курили, орали до полуночи… Вызовешь милицию – она и не едет… А приедет – они разбегутся… Мер никаких – так, болтовня… К вам же в село, за тридцать километров… гиблое дело!» - он еще раз махнул рукой, тяжело вздохнув.
А на счет участка через дорогу, где погреб, план-кадастр которого, оформленный еще в 1998 году одноногим стариком, они принесли, также порывшись по кодексам, положениям, объяснил: «Да, вы как правопреемники, и так все оформлено еще до распада Союза; к тому же там и погреб – ваша недвижимость, - принадлежит вам на праве бессрочного безвозмездного пользования. И до первого января 2010 года можете его бесплатно оформить в собственность… - и помолчав, заключил: - И вообще, судя по тому, что вы рассказали, если у вас есть свидетели, по поводу происходящего вам лучше обратиться в прокуратуру, ибо для женщины этой, соседки, и ее племянника, если ему исполнилось шестнадцать лет, это все… вовлекать детей и подростков в противоправное, в силу продолжительности – уголовное преступление…»
Ни в прокуратуру, ни в милицию ни женщина, ни мужчина (каждый по своим отсчетам) решили не обращаться, а вот поговорить с соседями – ситуацию-то надо разрешать, - это сделать было необходимо, на основе консультации. Прямо же по приезду домой мужчина подошел к сидящему на скамейке у их летнего домика Владиславу (которому сейчас на семейном совете, так как Тамаре, взрослой женщине, все подобное и впрямь не очень к лицу, да и правовые последствия могут в неприятное, поручили организовывать подростково-детские сборища и направлять их против соседей), сказал: «Вот смотрите, есть, к сожалению, у нас межсоседская проблема… Доказывать один одному отсебятину можно бесконечно, и ни до чего хорошего это не доведет, - так вот: сходили мы с женой к юристу, проконсультировались… - увидев, что Владислав насторожился, успокоил того: - Ты не бойся, юрист – не милиция, ничего конкретного, но по закону чтоб, - продолжил: - Короче. Любители вы такие, если помягче все оценивать, галдежей, сборищ, - что ж поделаешь? – ваше несколько право. Но и наше право как соседей: поменьше чтоб и нам беспокойство от всего этого. Так вот, по закону: у наших окон собирать галдежи, игры – не надо. И после десяти вечера, а после одиннадцати – давайте-ка, наверное, вообще орания прекращать… - указал рукой в сторону своего погреба: - Чего там вечно собираешь, коз не прогнать на пастьбу? Наша территория, пусть и не в собственности. У себя возле погреба собирайте… Да и мало ли где? места, что ли, в селе мало? Вон простор какой! А просто по-человечески: ну, вы молодые, погалдеть, пошуметь – понятно… Но почему все в основном у нашего дома? Мы с женой уже в возрасте, у жены сердце больное… В своем собственном доме не можем, когда это хочется, спокойно отдохнуть лишь потому, что соседи, вы, любят ежедневно галдежи организовывать?! Согласись: галиматья какая-то…»
Владислав, как его и учила Тамара, сделал непонимающее лицо, промямлил: «Нам же тоже надо где-то играть…», - словно в селе больше и места нету? Мужчина лишь тяжело вздохнул на это, покачал головой: да-а…
Владислав же, посоветовавшись с тетей Тамарой, позвонив по мобильнику, снова собрал всю подростково-детскую компанию, которая опять бегала, визжала, дралась на дороге, мешая и проезжающим машинам, водители которых сигналили громко, создавая шумовой кавардак, усиливая его. Только теперь, когда они забегали орать к окнам новых соседей, Владислав кричал на них: «Туда не забегайте! Не по закону! Они сказали: посадить могут…» - и он хохотал: во-о дают…» Над этим хохотали и Тимон, и Любка, и Вика, и все остальные: «Посадят… Ха-ха-ха!!!»
Тамара смотрела на это из окна, и снова радовалась, тихо поощряя подростков: так им! так им! Когда же время перевалило за одиннадцать часов вечера, то вышла из дома, сказала подросткам: «Ну все, дорогие мои, пора по домам…»
«Как, тетя Тома?! Еще и в карты не играли?! С чего бы это вдруг?» - посыпалось на нее от подростков.
И она опять с готовностью объяснила им: «Вот такие соседи к нам в село приехали… Детей не любят… Дети, видите ли, им мешают отдыхать… Грозятся нас к ответственности привлечь… Так что идите по домам…» И ей стало еще радостнее, когда увидела смутно и услышала, как в полутьме кто-то из расходящихся подростков, проходя у ворот соседей, грохнул по ним камнем. Проговорила сама себе, зло улыбаясь: «Так вам!»..
Радостнее, а полноты не ощущала все же, - действенности во враждебности к соседям не было. Потому пошла в сарай, где в корзину когда-то положила несколько подгнивших яиц, и забыла. Решила еще раз попробовать порчу на соседей напустись. Стала над тухлыми яйцами, зажегши свечу, и, приподнимая руки с распростертыми пальцами, словно хищная птица, затараторила, закатывая глаза: «Фи-фи! Фи-фи-фи! Пусть у соседей все гниет, пусть гниет, как эти яйца… И в огороде, и в сарае, и в доме… Фи-фи-фи!»
Нашептывая это, понесла яйца на огород, где в темноте, перейдя на соседский участок, зарыла их все в землю, повторяя то же самое: «Фи-фи-фи! Пусть гниет…»





7 глава.

День выдался жарким. Женщина с мужчиной почти все время занимались по хозяйству, и к часам десяти вечера, когда начинало темнеть, у нее прихватило сильно сердце. К врачам звонить не стали, - да и поехали бы те за много километров в село из города, да и не доверяли они постсоветской медицине в ее ракурсе для простых людей, - как говорится, по возможности держись подальше от нынешних людей в белых халатах, подольше проживешь. К зубному врачу, если без операции не обойтись – тут уж что будет, а в остальном – подальше. В доме была валерьянка. Они прилегла на кровать. Мужчина сделал ей холодные компрессы. Полегчало. Вот только, как ежедневно, Владислав собрал на скамейке у их летнего домика подростково-детскую компанию, которая, как обычно, хохотала, гоготала, визжала, носилась, и все забегая к окнам соседей, - словно бы нечаянно, как пакостник – организатор Владислав наставил своих подчиненных пакостников: напротив своей территории – так напротив, но как бы не нарочно… И Тимон, и Любка, и Вика, и Рита все хорошо понимали, а если подростков собиралось значительно больше, то не говорил напрямую, как научал их Владислав, но запускали под окна соседей галдежом как бы по между прочим. Но Вика и Рита, которым нравился Владислав, решили проявить инициативу: стали на травке, прямо у окон мужчины и женщины за метра полтора, и гикают, и хикают одна перед одной громко, посматривая, как Владислав одобрительно кивает им головой со скамейки. Десять минут, двадцать… Самим надоело, но пакостят, гикают, терпят.
«Знаешь, я вдруг ощутила, каково здесь было тяжело болящей, брошенной, в сущности, старушке, - лежа на кровати невдалеке от окна, - проговорила на это женщина. – Лежит бедняга, заходится от боли, а возле ее окон… и укрыться негде?!... хохочут, гогочут, визжат подростки и дети, подучаемые Тамарой?! Валентин, - назвал она мужчину по имени, что как-то в разговорах у них не часто. – Ведь они так просто уничтожали ее?!»
«Вполне возможно, Василиса… - назвал и свою жену по имени мужчина. – И нас, возможно, таким же способом отсюда выживают, используя детей как средство… В основном бесконечными галдежами прямо у окон… - и спрашивал себя: - Ну, а какая иная цель? Иное: пакостить – ради пакости, - вырождение какое-то?! – продолжал: - Возможно, у них в подобном наработки уже лет с двадцать. Очень хитро, кстати, хитро. Захотел бы я, к примеру, погреб соседа разрушить… Не побегу же по нему прыгать и бегать сам, - в любом случае непонятно. А если бы внуки были рядом, да еще к ним присовокупить пришлых подростков человек пять, - можно смело запускать на соседский погреб, в прятки играть. Если претензия от соседей, так можно развести руками: что ж поделаешь, дети, где хотят – там и играют. Так это если внуки свои. А если почти все чужие – так как Тамара: идите их родителям говорите… Хитро действуют… - снова помолчал, продолжая задумчивей: - Правда, в этом есть одно «но»! Еще в моем детстве, в двухэтажном сталинском, как называли, доме случай помню. Паняха там жил. Прозвище даже не забыл… НУ, зэк – зэком: освободится – и снова, весь в наколках. Повздорил он там с соседом, у которого то ли «Москвич» был, то ли «Жигули»… Подучил местных мальчишек, и те, когда стемнело, камнями повыбивали стекла в машине, что-то там еще отвинтили внутри… Кто-то из заметил; сосед вызвал участкового, - платите, батьки! Тогда не вымирали, как сейчас, что рождаемость меньше намного смертности, - не сюсюкали безнаказанностью… Кто-то из родителей – за ремень, а пацан один: вон, мол, это нас Паняха подучил. И что ты думаешь? – Паняхе этому года два срока… - обратно продолжал, помолчав: - Вишь, как закон. Эти черти несовершеннолетние порой группой женщин насилуют, грабят, да еще и убивают, а попадутся, - самое большое, десять лет?! Но зато если взрослый, надо понимать, подучивает, подстрекает, - закон очень строг… Никогда в правоохранительное не обращался, и по судьбе, и вообще, а тут – уже и с этой стороны оцениваешь как-то… Хитро все закручивают, сволочи. И самое страшное: можешь и виноватым и пострадавшим одновременно оказаться…»
«Я думала, - сказала на это Василиса. – Особенно когда записи живших здесь до нас стариков почитала… Но… Хоть жизнь вся законопослушная, при грамотах, наградах, но тоже никогда… Бог миновал… Дядья при Сталине были репрессированы, да и вообще наш российский менталитет… - и продолжала, вздохнув: - В сущности, на Западе, если проблема, нарушение явное, между собой грызни не устраивают, а – или к властям, или в органы… - и заключила, усмехаясь: - Так там, наверное, и власти, и органы – в соответствии назначению, исходным из закона… А у нас сейчас… И то, что ты рассказал, это при советах, когда тоже как-то по закону для подавляющего законопослушного большинства… И дети все же другие.. А нынешние?! И слова им не скажи…»
«А скажешь, так перевернут, обговорят… Не сладко учителям по школам с ними…» - сказал Валентин.
«Хорошо, что ты весной додумался не выставлять в окнах вторые рамы, и еще посильнее, чем зимой, ватой утрамбовал, - одобрила его Василиса. – Слышимость от галдежей куда меньше… Вот только вечерами, когда тихо, когда машины не так часто… Как вспомню минувшее лето – ужас! Ремонтом бесконечным были заняты – это и спасало. С утра до часу, до двух ночи?! И Тамара почти всегда с ними?! Этот год уже не часто что-то она, в основном – племянник ее действует».
«Ну, правильно, - предположительно постарался объяснить Валентин. – Все же взрослая женщина; и если бы нарвались на других соседей, которые бы не щепетильничали, а нашли бы пару свидетелей, да на все организуемые ею у наших окон галдежи допоздна детско-подростковые, да пакости разные через них заявлением, то, думаю, при всех их знакомствах, иномарках у братьев и грузовиках в собственности, по голове бы ее ласково не погладили бы. Видимо, посоветовались, и поручили все Владиславу. Несовершеннолетний – какой спрос? Не тяжелое же противоправие… - и он повторил: - Хитро действуют…»
А Вика и Рита все не унимались, гикали, орали у их окон одна перед одной, поглядывая на по-прежнему одобрительно кивающего им головой и ухмыляющегося Владислава, как бы телепатически передающего и той, и другой: и ты мне нравишься, и ты нравишься…
«Да что ж это такое?! – не выдержала Василиса. – Ну, подучивают их – понятно, но и им же, подросткам, говорили, просили, объясняли… Родителям говорили. Что, места в селе другого нету, кроме как у нашего дома?!»
«Хохлоцапы! – говорил на это Валентин. – В данном случае, смесь худшего хохла и кацапа. Поняли, что взрослым людям это доставляет беспокой ство и они защищены и родителями, и Тамарой, и всей их семьей, - и по больному месту?! Хохлоцапы!»
«За какие грехи мы так попали, - тяжело произнесла Василиса. – Не город, а село. И в общем, спокойное, тихое… А именно у нашего дома?! – попросила мужа: - Иди скажи им… Неужели совести никакой смолоду нет?!»
Тот на это махнул рукой: «Нынешняя молодежь только силы боится, или если авторитет… А так… Заклюют ни за что, ни про что… - вышел из дома, открыл калитку у ворот, закричал на девочек-подростков: - Жена болеет, что вы все у наших окон, твари?! Идите на х… отсюда, негодяйки! У окон ваших организаторов и горлопаньте!..»
Полушепотом матерно побурчав себе под носы на него, девочки отошли к скамейке у летнего домика Тамары, где Владислав указательным пальцем правой руки еще раз одобрил их: молодцы! Проговорил Тимону, главному товарищу по пакостям: «Иди, иди и ты поори…» И тот пробежал с ревом у дома мужчины и женщины. А вернувшись, сказал: «Жаль, Дениски и Кириллки нет. Вот те орут… И им более прилично: дети… А мне…»
«Ну, конечно», - понял его старший товарищ-пакостник.
Возвратившегося в дом Валентина, жена, слышавшая все, встретила неодобрительно: «Зачем ты так? Матом? – подумала, пояснила: - Да и они обязательно это против нас… Говорила тебе: будь осторожнее в словах, от этих людей любые пакости можно ожидать… А в такой грубой форме – тут и штраф могут… И вообще… Не понимаешь, что ли, что происходит?!»
«Да ну их! – не сдерживался уже Валентин. – Обнаглели, сволочи, совсем. Как взрослые, так и дети! Если несовершеннолетние, так что, все позволено?! В Америке вон: пятнадцать лет, совершила тяжкое преступление – и на электрический стул, через три года, по достижении совершеннолетия! По телевизору все: детей защитите, детей! А кто от пакостей бесконечных этими детьми защищать будет взрослых, пожилых, можно сказать, людей?! – рассказывал: - Вон у Борисовича собрались на скамейке в карты играть, орать; тот вышел, как выругал их: идите к своим домам орите! И ни разу больше не пришли! – оговариваясь: - Хотя у нас, конечно, не собираются, а их собирают, базируют, настраивают враждебно и пакостливо, защищают, - слова не скажи… Надоело!»
«Не равняй нас с Борисовичем! – проговорила Василиса. - У того здесь родственников полно, знакомых… Пусть часто между родственниками грызня, но обычно, если что со стороны, - то все в кучу, а мы – одни в селе. И правильно ты говоришь… наконец-то мы прочно осознали... подростки возле нас не собираются, а их умело собирают; и также умело направляют против нас… Или направляли. Теперь они уже и сами…»
«Матом на них нельзя?! – не унимался Валентин. – Выстругать прутик хороший, да половить их, и каждому по заднице, до крови! Сколько уже разговаривали, просили, чуть ли не «на пожалуйста», - по фиг им. Матом нельзя… Сергей, Нинка, Любка частенько на своих – как загнут, так уши через участок вянут…»
«Они ругаются, а на тебя подадут заявление, и оштрафуют, и мало ли что… Так могут спекулятивно на детях закрутить, - не отмоешься. Не смей больше! С ними осторожно надо, даже в словах! – продолжила, немного помолчав: - Еще Горлопенины – те хоть и пьянствуют, но проще, а Тамара, и все они – хитрые, хитромудрые…»
И была полностью права. На следующий день, когда Тамара пришла с работы после ночной смены, и Владислав ей рассказал, как ругался новый их сосед на Вику и Риту, она даже руками всплеснула: «И меня не было?! Я бы устроила им – на детей матом?! Такая возможность… Да за это – его на сутки, в милицию… в тюрьму! Еще что придумать… Ай-я-яй! – высказывала Владиславу: - У меня знакомая хорошая и влиятельная есть… Скажу, что она гостила вчера у меня, все слышала, все зафиксировала… Надо будет с ней об этом поговорить… - и опять досадовала: - Ай-я-яй! Что же меня не было?! На детей – матом?! Ну, ничего!»
Наскоро перекусив, не отдыхая, она побежала по родителям Вики и Риты; возмущалась долго там: «Надо меры принимать! Мужчинам говорить! Они кричат на детей… Дети не могут пройти у их дома… Сволочи такие! Приехали сюда?! Ведь детям уже опасно и на улицу выходить… А он, этот уголовник, мужик ее, Валентин… Да, да, - уверяла, - видно по нем, уголовник! Шляется со своими козами по кустам… Опасно! По телевизору что показывают… Надо меры принимать! Детей спасать!..»
Вернувшись же домой, наставляла Владислава: «Скажи Вике и Рите, чтобы сегодня попозже вечером, но не после одиннадцати, снова стали у окон соседей и орали… Я буду наблюдать. Диктофон возьму…»
«Я об этом уже подумал, - отвечал племянник.- И позвонил и Вике, и Рите. И вообще побольше сегодня соберем…!»
«Молодец, молодец», - похвалила его Тамара.
Через несколько дней дочь Сергей Нинка, когда ее и другие дети после двенадцати ночи опять галдели у окон новых соседей, и Валентин вышел, сказал строго: «Вы когда орать у нашего дома прекратите! Идите у себя орите, или у Тамары. Что вам все надо у наших окон?! Подучают – понятно, но сами не маленькие же, совесть хоть чуть поимейте… Мы с женой в возрасте, хочем и отдохнуть, а из-за вас: в своем доме, после одиннадцати вечера, - отдохнуть не можем?! Совесть поимейте…» (Говорил громко, но аккуратно, выбирая слова, лишь в конце не сдержался, добавил потише: «Что ж вы с юных лет негодяи такие?!», - Нинка, пошатываясь, так как была пьяна, вдруг услышав все, испугавшись, что как бы не заявили и помня, что ее четыре года назад хотели лишить родительских прав, прибежала на измене и заорала на всю улицу: «На детей матом?! На детей матом?! Да за такое, за такое…»
И опять Тамары не оказалось дома – запустила все этим летом. Но узнав и об этом, возрадовалась: «Так их! Так их! – позавидовала вслух Нинке: - Видишь, шалава какая! Я тоже, конечно, но так, чтоб прямо в наглую клеветать, не очень получается… Ну, ничего, зато Нинка сейчас прочно со мной! Пригодится для общего дела… Каюк им! Приехали сюда… Собрать человек пять, и в милицию заявление: на детей матом ругается, детям опасно… На него, конечно, на этого Валентина чертового. А ее после, одну, - будет как мышь сидеть, не пикнет… И не коз не будет держать, ничего… С ума детскими криками сведем…» И думала о себе после гордо, порой озвучивая мысли сама перед собой: «Есть ли где такое в мире? Было ли? Чтобы через детские крики бесконечно соседей убирать… Неужели я одна в мире?!» И на душе у нее становилось так величественно, одухотворенно, что не выразишь…


8 глава.

Вытащив за уши из клетки кролика, Стефан, размахнувшись, ударил того кулаком по мордочке, - из кролика и дух вон. Стефан привязал его за задние лапы к перекладине во дворе, и принялся снимать шкурку. Делал он это быстро, умело: подрезал верхние лапки – и потянул шкурку вниз, которая мигом и сползла до головы. Пока сестра его Тамара тут же во дворе на столе разделывала мягкую теплую тушку кролика, вынимая внутренности, он проделал то же и с другим кроликом, а потом – и с третьим.
Вскоре они уже сидели в дому за столом всей семейкой: Стефан, его сын Владислав, жена Стефана с маленькой дочкой, Тамара; обгладывали поджаренное недавно мясо, и разговаривали о насущном.
«Ничего, - говорил Стефан. – Кризис – кризисом, а машин пять уже зерна загнали… Ничего… Иномарку вон новую купил… Главное, не теряться, не упускать своего. Мешается кто под ногами – дави, суку. И помни своих, с кем дела ворочаешь… Сейчас вон из бюджета деньги выделяются на ведение подсобных личных хозяйств… Знакомые хорошие есть, можно тоже будет урвать на дармовую. – Спрашивал у Тамары: - Ты как? Не против пятьдесят восемь тысяч рублей на дармовую?»
«Так я ж работаю, - пожимала плечами та. – И если проверят…»
«Кто проверит, - усмехался уверенно Стефан. – Россия… Говорю ж тебе: свои люди… Не одно дело вместе… Ну ясно, тысяч пятнадцать из пятидесяти восьми придется отстегнуть, а как же? Но сорок тысяч – тоже деньги, если на халяву…»
«Да я что, против, - отвечала Тамара, наливая самогона в стакан и лихо опрокидывая его в себя. Рассуждала вслух: - Можно бы и подсобное хозяйство… Вон у Ростислава, у них – коров, быки. Выгнал, и пусть пасутся на горке… Так эти вклинились со своими козами?! – махала нервно рукой в сторону новых соседей. – Приехали какого-то хрена?!  Тишину им, видишь ли, подавай?! Ночью дети чтоб не поигрались…»
«Оборзели, - поддерживал ее раскрасневшийся от выпитого самогона и съеденного мяса Стефан. – Надо действовать поосновательней, - говорил Владиславу: - Сходи-ка позвони, пусть Сергей придет… - усмехался: - Тот пьянь, а пьянь – она и есть пьянь: угостил самогоном, и на любую пакость можно настроить… - соглашался с Тамарой: - Правильно, не нужны они здесь совсем, меньше соседей – больше простора… И их козы – тем более не нужны! – недовольствовал: - Плохо что-то вы действуете, - смотрел в упор на вернувшегося сына Владислава. – Посильнее надо у их окон орать, козам прохода не давать, пакостить…»
«Куда уж больше, - вздыхал тот. – Только и настраиваю пацанов против соседей. Даже когда ты сказал беседку снести, то сносили, но я объясняю: вон соседи, мол, против, чтобы мы собирались… Тимон тогда камнем им по шиферу как запустил, дырку пробил в крыше, - хорошо, что соседей дома не было… Пакостим как можем! – уверял он отца. – Так же и ночью. До одиннадцати ночи визжим, бегаем у их окон, а потом – в сторону, как бы все по закону…»
«Ну, правильно, правильно, - вставляла Тамара. – Надо осторожно, не перегибать…»
«…До одиннадцати ночи визжим, бегаем у их окон, поспать не даем, а потом в сторону как бы… Но дело свое знаем, забегаем с криками им периодически под окна, покричим, пробудим, и обратно в сторону… Пакостим постоянно! – уверял он отца. – А на счет коз – это лето почти не гоняем, ты же сам сказал: не надо особо это…»
«Ну да, тоже правильно, - соглашался с сыном Стефан. – Коз гонять – ненужные очень видимые всем понты… Сельчане видят, не одобрят…»
«Поджечь их – и все! – махал наотрез рукой по воздуху Владислав. – Подучить Дениску или Кирилла… Какой спрос? – дети…»
«А если милиция спрашивать тех начнет, и проговорятся», - настороженно спрашивала Тамара.
«Да ну, - отмахивался от нее Стефан. – Милиция и не имеет права их допрашивать… Другое дело, что дома-то наши рядом, подожжешь их, - а на нас тоже перекинется… Вместе и погорим…»
«Можно петардами, - тянул свое Владислав. – Запустить как бы нечаянно на чердак им, где сено… Ну, случайно, - какая вина? Кроме того, я слышал, что держать сено на чердаке по противопожарному не положено… И выйдет: сами и виноваты…»
«Ладно, ладно, не спешите с этим. Дурное дело не хитрое… Тем более, говорю: огонь от них – непременно на нас…» - не соглашался Стефан.
Пришедший вскоре Сергей, выпив один стакан самогона, а затем – и второй, поняв, о чем разговор, затвердил угодливо, пьяно и весело покачивая головой: «Я тоже своим говорю: решительней против них надо! Не нужны между нами еще какие-то соседи! И этот Валентин: работает, работает… Уже бы давно их сарай должен бы рухнуть, - так нет, укрепил, земли понатаскивал, деревца не вырубил, как вон Тома требовала, - он одобрительно посмотрел на Тамару. – Предлагал: - Пусть пацаны ему ночью камнем по стене. Он выбежит, как обычно, и ругаться. А пацаны пусть не убегают. Он бросится на них, а кто-нибудь из ружья – щелк! – его, готов… И какой спрос?! На детей набрасывался… Поделом! Главное, выбрать момент, чтобы жены его, Василисы этой, дома не было… Без свидетелей чтоб… Выбежал с палкой ночью на детей, - что было делать?!..» - и он принимался уверять и Стефана, и Тамару, и Владислава: - Ничего не будет! Сейчас какая по стране политика: несовершеннолетний убивает тебя, а ты ответить ему не смей! Потому как демографическая ситуация… - поглаживал при этом Владислава по плечу: - А Владик – он молодец, он подстроит, подберет ситуацию… - похваливал того Стефану: - Ловкий у тебя паренек растет, хитрый… Не предаст! Своим пакостить не станет. Не то что мои, суки, - так и норовят, чтобы мне напакостить… - и он принимался рассказывать: - Вчера я шланг взял, чтобы воды от соседей на огород закачать. Только положил этот шланг во дворе, минут двадцать прошло. Возвращаюсь. Подключил – вода не идет?! Я: мык-пык, - а весь шланг камнями забит. Дениска и Кириллка сидят в стороне и посмеиваются надо мной… Вот такие гады! – а заключал: - Решительней надо-о…»
«Черт его знает, черт его знает», - вроде бы сомневался Стефан, но был ряд позиции Сергея, хотя понимал, что пьянице особо доверять нельзя: сегодня – одно, завтра – другое… Дело такое: смертоубийство может быть. В любом случае, по головке не погладят, как не представляй…»
Говорил Тамаре, когда Сергей ушел: «Но решительней все же надо… Детей не любят, матом ругается… Надо придумать, что они угрожали детям, разнести это по селу… И не ждать у моря погоды, случая, его может и не быть, а договориться с Сергеем, Нинкой, увезти куда или Дениску или Кириллку на пару дней, а сказать: пошел в лес, и пропал… Намекая при этом на соседа: он, мол, со своими козами там всегда… И постараться или самосуд над ним, или Ментов натравить…»
«Да я давно об этом думаю, давно! – подхватывала Тамара. – Наконец-то и ты… И уберем, может быть, так его… А она одна – и не пикнет, и коз тоже держать не станет… Решительней надо! Все эти галдежи, пакости постоянные… Нервы им, конечно, хорошо потрепали, но ощутимых результатов нет».
«Жаль только, что время к осени снова, Владислав опять уедет, похолодает…» - отвечал Стефан.
Владислав же этой ночью, устраивая очередной ночной подростково-детский шабаш у дома соседей, подучил Тимона, и тот снова несколько раз бросил в ворота соседей кирпич. Вышедшие мужчина и женщина никого не увидели, так подростки быстро попрятались, но слышали издалека, как те ругались на них. И хоть в ругани не было явных угроз, Владислав придумал, что мужчина грозился им руки поотбивать. Подучил так говорить и Тимона, который одобрил это, - настоящий друг! Они ночью лежали на брезенте у разрушенной беседки. Над ними было небо, заполненное звездами, и Тимон рассказывал другу, как он недавно баловался то с Любкой, то с Викой. «Любка, - говорил прихихикивая, морда у нее такая – фи! Я ей… пососать… Ха-ха!» «А Вика как?» - спрашивал его Владислав. «Тоже хорошо сосет», - отвечал Тимон. А Владислав, прижимаясь к нему сзади, предлагал, напряженно дыша: «Дай я тебе в задок! Дай!..» «Ты что, ты что, - не очень упорно отодвигался от него Тимон. – Я тогда пидором стану…» «Как это ты станешь, - успокаивал его Владислав. – Никак не станешь. Никто же и не узнает, я же и не скажу… Зачем мне это? Дай! У меня и вазелин есть», - и он доставал из кармана тюбик с вазелином.
«Не знаю, - уклончиво отвечал Тимон. – Если разве сначала ты меня, а потом – и я тебя… Тогда согласен…» «Давай, давай! – стягивал с него брюки Владислав, тыкая набухшим половым органом между ног. – Не бойся, все нормально – приятно будет… А потом и ты меня…»
«Гляди, только не обмани, - упираясь в него задом, пыхтел возбужденно Тимон. – Потом – я тебя…» Но попользовав друга, Владислав стал отказываться, хотя друг и настойчиво требовал, обвиняя в обмане. Пока Владиславу не стало подобное интересно, пока не захотелось тоже попробовать. Он повернулся задом к другу, протянул тому вазелин: «На, смажь, чтоб легче шло…-  и запыхтел тяжело, когда тот тоже проник в него, заповторял: - Только – между нами, чтоб никто! А то пидорами нас объявят… Никто!»
«Никому, никогда! – захлебываясь от неиспытанных до того ощущений, хрипел Тимон. – Мы – бригада! Ты, я, Вика, Любка, Рита…»
«Бригада! – хрипел в ответ Владислав. – Как Саша Белый, Пчела, Космос… Бригада…»
На следующее утро мужчина с женщиной пошли к Тамаре с претензиями по поводу того, что ночью им опять грохнули кирпичом по воротам. Но та, как ее брат Стефан, как и обычно, лишь непонимающе покачивали головами, говорили: «Откуда известно, что это именно наш Владислав… Мало ли кто мог… Да и неправда. Владислав к одиннадцати вечера уже дома… - и прибавляли, как тоже обычно: - А если бы вы в городе где жили? А если бы у дискотеки где? А если бы семья рядом в человек десять?..» Тамара же, еле заметно прихихикивая, повторяла: «Легко детей обвинить… Но где доказателбьство?!»
«Но как же, - недоумевали мужчина и женщина. – Ведь это же вы вечно у наших окон сборища собираете… И ваш Владислав уезжал на несколько дней – и тут никого, к одиннадцати вечера уже тишина в селе. Но лишь ваш Владислав тут – до ночи галдежи, пакости… Может, неудобно об этом, но на нашем погребе – кучки многочисленные от отходов организмов… Дело, конечно, естественное, но почему именно на нашем, а не на вашем погребе?! – предполагали: - Ведь вы нарочно все это организуете! Настраиваете подростков против нас…»
«Надо же, как детей не любят… Надо как же детей не любят», - разводила руки в стороны Тамара. Однако замолчала, когда женщина пригрозила, что если не прекратят устраивать ночные шабаши у их окон, обратится к властям. И вдруг набросилась на них: «Да вы уже ходили в сельсовет к участковому! Знаем, знаем, ходили! Нам сказали…»
«Ни к какому участковому мы не ходили, - не понимали мужчина и женщина. – Хотя наше дело… И согласитесь, нужно же что-то делать! Ведь это черти что: в своем собственном доме второй летний сезон не можем отдохнуть, когда этого чем?! Это что такое?! Ни днями, ни ночами?! Ежедневно сборища здесь собираете…»
Василиса предлагала, кроме всего: «Ну, любители такие ежедневных подростково-детских сборищ, перенесите скамейку от вашего летнего домика к вашему дому! А то додумались: нам, соседям в первую очередь неудобства от галдежей?!»
«Туда нельзя скамейку, там у нас маме крики будут мешать… -хитро тянула свое Тамара, удовлетворенно подумывая: на это все и рассчитано, чтобы вам спокойно жить не давать, на это и рассчитано… И вдруг сказала мужчине, напоминая, как он матом на Вику и Риту: «У меня, между прочим, тогда влиятельная женщина гостила, все зафиксировала… И может в любой момент обратиться в органы…»
И после успокаивала и Стефана, и его жену: «Да никуда они не обратятся… После одиннадцати вечера… А мы скажем: клевета! И дети все так скажут. Мы тут всю жизнь прожили, и знакомые повсюду, а они кто такие?» И к участковому подход имеем, и к сельсовету…»
«Но если обратятся, надо все на них перевернуть: кричат-де на детей, пройти спокойно у их дома не дают, - поддерживала ее жена Стефана. – Обратятся – самим будет дороже…»
«Дороже, дороже! Спокойно жить не дадим! – мстительно повторяла это сама себе и Тамара, когда поздней ночью в темноте по траве на соседском огороде рассыпала дуст, приговаривая: - Пусть дохнут ваши чертовые козы! Пусть дохнут!.. Завоняли все своими козами, дети не могут пройти, носы не затыкая… Пусть сдохнут! – и придя домой, очень досадовала, услышав, что по крыше затарабанил дождь: - А-я-яй! Сколько дуста высыпала впустую, сколько дуста…» - радуясь, что не пошла к погребу соседей посыпать дустом опавшие груши, которые утром почти всегда собирал мужчина сушить на компоты.
9 глава.

Наступила новая осень. Подростки, пакостничавшие мужчине и женщине, несколько поутихли: Владислав, главный их пакостник – организатор в минувшее лето, уехал в город, да и сами они пошли в школу. Несколько, ибо на выходные, а то и чаще он обязательно приезжал, и обязательно собирал у дома соседей свою пакостную свору, которая опять и опять носилась, галдела, визжала и орала у окон тех. Тамара, выходя во двор, с умилением наблюдала за этим, и на душе у нее становилось легче и проще. «Давайте им! Давайте!» - поощрительно шептала она. И Владислав «давал», даже если сильно холодало или шел дождь, как и его подельники по пакостям: Тимон, Любка, Рита, Вика.
«Нарочно собираются, пакостят… - отодвигая шторы у окна, говорила женщина Василиса. – Жизнь вроде бы прожила, а таких пакостливых соседей, как вдруг здесь попались, не встречалось, бог миловал… В крови с детства предрасположенность к пакостливому. – Рассказывала: - Когда-то и в моем детстве… Дети порой, конечно… Мы в Сибири тогда жили в двухэтажном деревянном доме… Так мы, дети тогда, соберемся, включим где магнитофон на дворе, и тот орет песни… Там же жили и учителя, репрессированные, супружеская пара, - все замечания нам по поводу этого делали… А мы – нарочно к их окнам магнитофон… - улыбалась: - Такие вот и мы, дети, были когда-то, тоже не без пакостливости, - и оговаривалась сразу: - Зато когда, помню, отец застал, когда мы с братом к окнам учителей нарочно магнитофон, чтобы вредничать, так нас обоих ремнем поотстегивал, - до сих пор помним! – и удивлялась сравнивая: - Тут же люди взрослые – наоборот: нарочно подучивают детей, чтобы те пакостили. И если те самостоятельно пакостят нам, то поощряют?! Вот что самое удивительное!..
«Чего  тут удивительного, - бурчал на это мужчина Валентин. – Хохлоцапы… Вопрос только: что с этим всем делать? Как противостоять? Со следующей весны ведь снова начнут, сволочи! И, главное, хитро так действуют: через детей…»
«Ничего особо хитрого, - отвечала на это его жена Василиса. – Но как противостоять, - действительно вопрос! Как юрист говорил: законы, мол, есть, но… в России же ничего не действует, мол… И дело серьезное! Уже возраст, хочется спокойствия… Не беру прошлогоднее лето, но и в это раз с пятнадцать наберется, когда ночью выходили, чтобы успокаивать распоясавшихся у наших окон подростков?! И естественно – прямой вред здоровью! А телевизор включишь – все о защите детей, о защите детей… А кто от этих распоясавшихся и обнаглевших вконец детей нас будет спасать, пожилых людей, которым уже и немного, может, в этой жизни совсем осталось?! Кто?!»
«Да уж, - смеялся на это мужчина Валентин. – Трудно в России жить без автомата, особенно на старости…»
«Ты поосторожнее в шуточках, - предостерегала его Василиса. – Не понимаешь, что л, как хитро нагнетают… Они только и ждут, чтобы услышать что подобное, - как понесут: на детей?!»
«При чем здесь дети… Если что жесткое против детей, пусть те конченные сволочи с самых ранних лет, - никто не одобрит. А вот подстрекателей их взрослых, - мужчина серьезно запнулся. – Только ж где этот автомат взять ответить пакостникам, да гранат противотанковых бы пару… - вздыхал тяжело: - Вот такая, к сожалению, наша российская пропозиция: на доброе человек тяжел, а на пакостливое – с детства как по маслу…»
«Ведь если грубее и жестче оценивать происходящее, - рассуждала женщина, - то они… этими бесконечными подростково-детскими пакостями, галдежами уничтожают нас».
«Да, - соглашался мужчина. – И если, видите ли, законы в России не действуют, то мы имеем право защищать себя…»
И почти целыми днями мужчина занимался тем, что укреплял заборчик палисадника у дома, подломанный изрядно подростками за лето; сажал там кусты. Укреплял и подломанные подростками жерди со стороны соседей, чтобы козы к ним не заходили на условно принадлежащую территорию. А потом он начал благоустраивать и старый забор у погреба, вкапывая новые столбики и соединяя их жердями. Все напротив их дома, на их условной территории, на что имели подтверждение в оставшихся от прежних жителей-стариков документах. Однако все это вдруг вызвало целое негодование у Тамары. Останавливаясь по дороге с сельчанами, она кричала: «Делает все что-то тут… Кустов насажали… Цветы у меня в палисаднике будут заслонять от солнца… - подучивала Тимона, Риту и Вику: - Вы скажите там в школе, что кустов насажали, жердей понатыкали, и вам плохо будет зимой на санках кататься у их погреба…» и те охотно уваживали просьбы Тамары, жаловались в школе, будто в селе не было другого места кататься на санках, кроме как у погреба и по погребу соседей Тамары.
Подключились и Горлопеновы, детям которых тоже, оказывается, в селе всегда было негде играть, кроме как у дома и напротив дома Валентина и Василисы. Даже мать Тимона приехала на мотоцикле далеко из-за поворота улицы, сынку-пакостнику которой оказалось в селе тоже нету места больше где играть, кроме как у их дома. Но больше всего по поводу этого Валентина и Василису удивил Стефан, который, приехав на выходные, начал не только орать, но и грозиться через знакомых в сельсовете, в органах и вообще жестко разобраться с ними: «Насажали кустиков?! Сено мне плохо будет носить?! Посмотрим!» Начал снова повторять, что их погреб находится на его территории якобы и даже требовать, чтобы они снесли погреб.
«Ты из-за чего грозишься, что мелешь?! 0 не выдержал такой наглости Валентин.
«А что?! – нес Стефан уже абы что. – Вы, вы… грозились детям… руки поотбивать?!»
«Ну, ну?! Когда это было?! – сразу же наступили на него Валентин с Василисой. – Не надо хитро закручивать! Когда ты слышал?!» И Стефан смутился, повернулся к Тамаре, стоящей со стороны у ворот вместе с Владиславом, махнул рукой: - Не знаю! Я тут не живу. Приеду – наговорят…» «Слушай больше, - Валентин строго посмотрел на Тамару, спросил ту: - Зачем такое разносишь?!» - и та понесла уклончиво: «А вы груши не даете детям собирать, а вы…»
Дома же она выговаривала с укоризной Стефану: «Зачем?! О-от! Раньше времени?! Неподготовлено?! Все карты раскрыл...» «Черт его, вырвалось, - оправдывался тот; предлагал: - Надо Нинку подговорить, чтобы она тоже это сказала, и как бы – от нее», «Ай – качала головой Тамара. – Раньше времени?! Договаривались же: слух сначала распустить… Потом Дениску или Кириллку куда отправить, и натравить на Валентина… Поспешил?!»
«Да они и внимания особо не обратили, забудут завтра, и можно будет в этом русле продолжить», - говорил Стефан.
«Не скажи, внимания не обратили, - еще как обратили! – вздыхала Тамара. – Поспешил раньше времени, насторожил их…»
И она была права. В своем доме Василиса говорила мужу: «Не нравится мне это: «детям грозились руки поотбивать…» Клевета – оно ясно, но очень небезобидная, с дальним прицелом… То про мат твой один раз разносили на все село, словно ты только тем и занимаешься, что матом при детях… Сейчас решили поднять планку: детям грозятся?! А дальше – дело техники, последствия среди пьяного русского народа могут быть очень непредсказуемы, - заключала все настойчивей: - Не нравится мне очень такая клевета! Короче, сажусь я, наверное, и пишу заявление в милицию… по поводу всего происходящего… Как детей подстрекают пакостить, про галдежи ежедневные, и ночью… Никогда не обращалась, но тут выхода нет, они уже до такой подлой клеветы дошли… Очень нас хорошо могут подставить!»
«Не знаю, - отвечал мужчина. – Меня тоже все это очень насторожило. Я, конечно, в милицию обращаться не стану, по некоторым причинам, но и тебя отговаривать… Не знаю. Мы действительно в этой ситуации должны хотя бы как-то застраховаться со стороны закона, что ли, если он в России есть. У них, у всех, и у Горлопениных, и у Тамары, Стефана… Знаешь, кстати, как их фамилия? – Паскуденко! – спросил и ответил. – Фамилия по натурам! – продолжал. – У них у всех и ружья есть, а у нас… и защитить себя никак… Надо думать по этому поводу! – разводил руки в стороны: - Не знаю, не знаю, что тебе сказать…»
«Не надо мне ничего говорить, - решительней отвечала ему Василиса. – Это уже не шутка! И я все же думаю, что в государстве мы еще живем, а не в притоне огромном, - она находила чистые листы, вставляла их в пишущую машинку. – Обнаглели: погреб наш на их территории?! Сносите! Все равно проблему надо решать! И эту. Технический паспорт – там бегло посмотреть, и по-моему: их летний домик несколько на нашей территории… Если жить по- человечески, - пусть! Но если пакостить постоянно по-соседски, как они уже два сезона, - не надо, чтобы и это на нашей территории, если подтвердится! – выбивала буквы на листе: - Заявление. Два летних сезона и прилегающие к ним месяцы наши соседи по улице, а именно: Паскуденко Тамара и ее племянник Владислав (подросток лет после шестнадцати; как понимаю, прописанный в городе у отца, но почти постоянно обитающий здесь), привлекая, организуя и базируя сельских подростков и детей, мальчиков и девочек, постоянно подстрекают и подначивают тех к противоправным и пакостливым действиям против нас с мужем моим (думаю, с целью выжить нас из собственного владения: нету соседа – больше простора; ну а как? – не ради же, наверное, удовольствия от организуемых пакостей?) и сами тем активно участвуют в этом. Систематически – и в ночное время, далеко за пол – одиннадцатого вечера – нарушают наши права на тишину и спокойствие в нашем собственном доме (причем не из собственной, а из общественной территории, именуемой не «ночной клуб, танцплощадка» и т.п., а – «дорога»). В чем это выражалось и выражается…»
Она смотрела на Валентина. Тот пожимал плечами, говорил: «Ну, чего, правильно. Ты прожила честную законопослушную жизнь. И живем с тобой сейчас честно, скромно, законопослушно… Нормальная европейская практика: проблема, за разрешением ее – к властям… Да и выхода уже у нас другого нету. Они все пакостят, объединяют против нас сельчан, нагнетают… Правильно ты, в силу продолжительности для Тамары и ее племянничка это самое что ни на есть уголовное преступление, где подростки и дети используются постоянно как средство…»
«Именно под этим углом я все и оцениваю, - отвечала Василиса. – И по другому и нельзя смотреть на происходящее. Все именно как злонамеренность, как умысел, что и всегда, насколько понимаю, и является главным составляющим любого преступления…Ц
«Не знаю, - пожимал плечами Валентин. – Есть во всем этом одно «но»: в России живем, где у них и в сельсовете знакомые, и в правоохранительных органах, со всем вытекающим…»
«Вот и пусть! – отвечала Василиса. – Надо действовать, и добиваться своего законного и обоснованного, а так легче всего: в России живем… Инфантильностью своей и создаем этот образ…» И приписала в конце заявления, что это заявление сразу же заберет, если соседи извинятся, переставят галдежную скамейку от их летнего домика к их дому, и если впредь жить по-соседски с уважением, без пакостей… «Всего лишь…»


10 глава.

Хоть в России, вроде бы, и есть Конституция, кодексы, законы, право, но есть и власть, которая в лучшем случае рулит ими, как это считает нужным, естественно, не во вред себе и тем, кого числит среди своих. Видимо, пошурудил неплохо среди разных своих властных знакомых и Стефан; и правоохранительные органы в действиях его сестры Тамары и сына Владислава, продолжительное время вовлекавших сельских- подростков и детей в противоправное и пакостливое против новых соседей, не только не нашли оснований для возбуждения уголовного дела, но и даже серьезных замечаний им не сделали. Да и никто и не разбирался особо: Тамара просто, как и давно они условились на всякий случай, пошла, как говорится, в отказ, что-де она никогда не собирала детей после одиннадцати вечера, и вообще – не собирала, - подростки и дети-де сами собирались, и ничего они нехорошего никогда не делали, и ни к чему подобному она, естественно, их не подучивала, и т.д., и т.п. Тем и кончилось. Зато местные власти умудрились Василису и Валентина еще и виновными сделать административно, повелев ограждения у их погреба (надо полагать, чтобы подростки и дети, научаемые Тамарой, безо всяких препятствий принялись его разрушать?!), находящиеся там лет двадцать, снести; и лишь письменным протестом в сельсовет Василиса смогла распространить это «снести» и на Тамару, которая и затеяла и территориальную бучу, и у которой ограждения вокруг погреба были намного значительней. Василиса знала, что по закону она должна получить письменное уведомление об отказе в заведении уголовного дела, где должны были указать и причины этого, и это бы уведомление дало бы ей право обратиться дальше по инстанциям, но почему-то письменное уведомление ей никто не отдал, не прислал по почте, - лишь по прошествии почти двух недель устно сообщили в сельсовете.
Но все же заявление Василисы разрушили как-то давно вынашиваемые Тамарой замыслы нанести сокрушительный удар по соседям, спрятав где-нибудь кого из соседских детей, тем напустить разборы на Валентина и Василису. Почуяв безнаказанность и посоветовавшись со своей матерью, она решила устроить прямую провокацию. Когда Валентин возвращался домой, прямо побежала на него, набрасываясь с криками у калитки, хоть он и не хотел с ней разговаривать, рассчитывая, чтобы он ее ударил (а если бы не ударил, то она сама бы нанесла себе синяки), а затем снять побои, заявить в милицию. Но дома оказалась Василиса, это спутало планы Тамары. И она, брызжа слюной изо рта он злобы, орала: «Посажу! Все равно посажу! Приехали сюда?! Убирайтесь по-хорошему! Мы вам еще устроим! Ничего своими заявлениями не добьетесь!..» - перемежая все ругательствами.
Василиса, не ввязываясь особо в ругань, действуя по закону, и по этому тоже обратилась в правоохранительные органы, где снова в происшедшем не нашли ничего предосудительного.
Правда, вскоре Василису с мужем и Тамару вызвали на заседание некоего общественного совета при сельсовете, который, уровняв все в некий межсоседский конфликт, больше указывал на ограждения у погребов тех и других, не разбираясь в сути. Василисе и Валентину вся эта говорильня стала надоедать, а вот Тамара воодушевленная безнаказанностью, подговорив Нинку Горлопенову и мать Тимона, пришедших ей помогать, принялась их обвинять, что они-де  ругаются на детей, и дети боятся их, на что Василиса с улыбкой отметила: «Бояться, но почему-то бесконечно сборищами у нашего дома, как медом там намазано?!..» И тогда Нинка Горлопенова уже в который раз заорала: «Они грозились детям! Грозились!..» Конкретизируя потом, что-де Валентин грозился «детям руки и ноги повырывать…» Василиса понимала, что Нинка – лишь «подсадная» утка в руках Тамары и семейки той, - но что докажешь? А Валентин сказал, что это самая что ни на есть наглая клевета, спросив у Нинки: «то ж ты грех такой на душу берешь?!» А та уже и не смущалась, тараторила: «Да, грозился, дети говорили, да, грозился…» В сущности, в сельсовете происходила явная небезобидная клевета, которую опровергнуть было несложно, а также при этом вовлечение собственных детей в эту клевету, то есть в преступление, что, если по закону, то для родителя – до восьми лет срока в самом худшем случае. Но какой в России закон? Он – в руках власти, а та часто действует как самый настоящий провокатор противоправного. Глупая, короче, досада из всего получилась.
Зато Тамара, еще более уворовав в безнаказанность, следующим вечером, посоветовавшись с приехавшими Стефанов и Владиславом, который собрал целую ораву подростков и детей у дома соседей, продолжала действовать. «Орите, гладите у их окон! – напутствовала она Владислава. – Будет им обращение в милицию…» тоже тот передал и собравшимся подросткам и детям, которые с азартом, под моросящим дождем, носились с криками у окон Василисы и Валентина, показывали в окна языки, ломали заборчик палисадника и кустики возле него. Ломали и заборчик у их погреба, дубася по нему ногами, а Владислав, глядя на это, поощрительно кричал: «Давайте, давайте! В сельсовете сказали, чтобы сносили… Ломайте!..»
Тамара, стоя вместе со Стефаном у ворот, удовлетворенно наблюдала за всем этим, ожидая, что соседи вот-вот выйдут и начнут ругаться на детей и подростков. В кармане ее телогрейки лежал диктофон, и она намеревалась все записать на него. А Стефан говорил: «Должны, должны выйти… Грозиться начнут если, так все угрозы и Сергею, и родителям Тимы, Вики, Риты… Им тоже могло попасть, что их дети ночами тут визжат… Я вмешался… Пусть благодарят… - заканчивал: - И прямо с ружья его! – детей защищали, детям грозился! Ничего и не будет…»
Тамара усмехалась: «А я о чем тебе?! Я о чем?! Давно бы именно из этого исходя и надо было! Владислав бы дал им ночью кирпичом по воротам, они бы выбежали… И кричали бы, и грозились бы… На магнитофон бы все записать, и… А теперь сложнее с этим…»
Валентин пытался выйти, урезонить как обнаглевших вконец пакостливых подростков, но Василиса удерживала его: «Не смей! Это самая что ни на есть подстава, которая против нас сразу же обратиться…» Пока не заплакала: «Да что ж это такое?! За что?! Никогда не думала, что дети могут быть такими подонками!..»
«Более теме скажу, это поколение, которое пришло нам на смену, - это поколение выродков! – бессвязно вторил ей Валентин. – Они и Россию разрушат, и мир будет плюваться при одном упоминании: россиянин… - показывал в окно: - Вишь, что вытворяют против нас?! И не один не задумается: да что же мы делаем против людей… Пакостливые выродки!..»
«Но при чем здесь все поколение… Просто вот тут такие… сволочи… И они ведь не сами, их подучивают и направляют против нас умело», - несколько не соглашалась Василиса.
«А-а! – махал на это рукой Валентин. – Подучивают… Сами рады на пакостливое… Почувствовали безнаказанность…»
Владислав притащил на скамейку ковер, что теплее было, уселся на него, закричал: «А-а! А-а!» Это же у окон соседей подхватили Тимон, Любка, Вика, Рита: «Йа-а-! Йа-а! Йа-а!..» Тимон подхватил камень и запустил его по воротам соседей Тамары. Все замолчали в ожидании, что мужчина и женщина выйдут на них кричать, но те уже, выставив раскладушки на кухне, чтобы подальше от галдежа у окон, укладывались спать: пусть беснуются, может, высшие силы негодяев несовершеннолетних накажут…
Мужчина впал в сон первым. И привиделось ему: будто стоит он у своего погреба, а рядом по погребу носятся и носятся подростки и дети. Погреб рушится и рушится. «Да что ж вы делаете, как вам не стыдно, весь погреб скоро разрушите?!» – говорит он им. А тем смеются в ответ, кривляются, отвечают ему в один голос: «Где мы хочем, там и играем… Так родители наши нам говорят, так тетя Тома говорит, так Владислав говорит…» Вперед выступает маленький Кириллка и обобщает напевно: «А мама и папа, а бабушка и дедушка, а тетя Тома и Владислав говорят, что мы хочем играть только у вашего дома, у вашего погреба, а больше нигде и не хочем играть…» «Больше нигде не хочем, больше нигде не хочем!» - подхватывают остальные подростки и дети дружно.
«Вот так! – сказала, появляясь откуда-то со стороны Тамара, держа ружье в руках. – Мы тут всю жизнь живем, и нечего нам устанавливать, где наши дети должны играть!» - она вскинула ружье, чтобы выстрелить в Валентина. Но вдруг она исчезла. А он увидел себя ранним утром. Будто гонит коз на пастьбу, а подростки уже тоже тут как тут, стоят в проходе у его погреба. Взяли камни в руки и давай по козам бросаться. Те – в разные стороны. И одна на дороге попадает под проносящийся автомобиль. Валентин подходит к лежащей на дороге, дрыгающей ногами козе, берет ее на руки, несет во двор, а в спину ему гогочут подростки: «Так тебе! Так тебе! Развели тут коз… Тетя Тома говорит, что мы не можем пройти, чтобы от вони не затыкать носы, не можем пройти…» А сильнее всех кричит племянник Тамары Владислав: «Так вам! Так вам! Коз развели…» Валентин оборачивается к ним и говорит с укором: «Это же вы виноваты, что козу сбили, вы…» «Хи-хи-хи! - хохочут в него подростки. – Хи-хи-хи!»
Когда Валентин с убитой козой в руках заходит к себе во двор, то подростки помладше обламывают ветви деревьев, и принимаются гонять оставшихся у погреба коз. А подростки постарше, наблюдая за этим, радостно улюлюкают. И особенно усердствует внучка Сергея Любка. Она пыхтя прыгает на месте, поднимая в воздух свое жирное тело, и визжит, подбадривая своих младших братьев Дениску и Кириллку: «Давайте, давайте, не сбавляйте темпу, чтоб все молоко повыплескивали…» Братья Любки вместе с братьями Тимона окружают одну обессилевшую козу, которая падает на колени, и начинают полками добивать ее, визжа от восторга: «Так тебе! Так!..» А Тимон с Владиславом только поощряют их: «Сильней лупите! Сильней! Чтобы насмерть…»
Валентин во дворе, чувствуя неладное, выбегает к погребу, разгоняет детей, избивающих лежащую без движения вторую козу, гладит ее, несет во двор, куда загоняет и остальных коз. А после берет палку в руки и выходит к улюлюкающим подросткам, но те уже мирно сидят на скамейке у летнего домика Тамары и распевают: «Не дадим им спокойно жить! Не дадим им спокойно жить! Всех их коз поубиваем…» Из-за зеленых ворот рядом им подпевает Тамара: «Не давайте жить спокойно, не давайте жить спокойно… И аминь, на аминь, и аминь, на аминь…»
Подростки встают со скамейки и начинают играть на дороге в мяч, который вскоре разбивает окно Валентина. Тот раскрывает рот, чтобы накричать на них, а Тамара начинает петь из-за ворот: «Ничего, что побили, ничего, что побили… Детям надо играть, детям надо играть…»
«Как вам не стыдно, как вам не стыдно»,  - старается пристыдить подростков Валентин, но те только смеются ему в ответ, распевая: «Стыдно, у кого видно. Стыдно, у кого видно… Стыдно, у кого видно…» Они опять усаживаются на скамейке, и начинают повторять: «Не дадим вам спокойно жить, не дадим…» К ним присаживается и Тамара.
Валентин видит в окне своего дома плачущую Василису. И вдруг видит, что вдали по дороге несется на большой скорости автомобиль. Он покачивается из стороны в сторону. Водитель, видимо, пьян, но ни Тамара, ни подростки не замечают этого. Они распевают: «Пакостим, пакостим, и не прекратим; пакостим, пакостим, и не прекратим…» Валентин резко отскакивает на обочину, а автомобиль всем боком врезается в скамейке с подростками и Тамарой, разрывая тех на части, и уносится дальше по дороге. Валентин смотрит с ужасом на валяющиеся ноги, руки Тамары, подростков, сидевших с нею, и думает: «Да неужели же в мире есть справедливость! Когда их бесстыдство достигло немыслимых размеров и безнаказанности, то вмешалось провидение, и всех одним махом! Неужели?!» - Он приподнимается на кровати, чтобы сообщить об этом жене Василисе: все, мол, ругали дорогу, водителей, которые сверх скорости носятся по ней, а именно такой и выручил, нет больше пакостников! Но, просыпаясь, видит лежащую на раскладушке рядом жену, которая плачет; слышит, как за окнами комнаты по-прежнему орут и визжат подростки, как кто-то из них обратно в темноте грохает камнем по их воротам. Он порывается встать, пойти разобраться со сволочами, но Василиса строго останавливает его: «Не смей, это подстава… Не спеши. Всем в этой жизни обычно воздается по заслугам…»
«По заслугам…» - машинально повторяет Валентин, не понимая, что этим хотела сказать жена, но согласливо кивая головой.

1-18 ноября 2009 г.



Такое вот…

Воскресенье. Автобус начинает движение из районного городка по селам. Три девушки лет по четырнадцать на задних сидениях, включив дорогой мобильник одной из них на всю громкость, слушают тяжелый рок, легонько повизгивая и дружно покачиваясь в стороны.
Усатый мужчина и полнолицая женщина в кожаных одеждах (он – в куртке, она – в пальто), стоящие в проходе рядом, не выдерживают, говорят девушкам: снизьте, пожалуйста, звук; вы не у себя дома, а в общественном месте. Девушки как и не слышат, но зато молодая женщина в синей кепке и похожего цвета пальто на сиденьи чуть впереди них недовольно отзывается: «Вам не нравится – и не слушайте… Хотят дети слушать – и пусть слушают!»
«При чем здесь хотят или не хотят? Здесь общественное место, именуемое «автобус», а не клуб, дискотека, - не оставляют без ответа ее отзыв мужчина и женщина. – Распустили своих детей: где хочу пописаю, где хочу покакаю…»
Женщина в синей кепке и похожего цвета пальто не остается в долгу; уже кричит: «Вам всегда что-то не нравится! Россия-то вымирает; детей сейчас и тех, кто их имеет, надо на руках носить, - а вам все что-то не нравится?!»
Между ними возникает перепалка.
Подключаются и другие пассажиры, часть которых на стороне женщины в синей кепке (как оказывается, матери одной из девушек), а часть на стороне мужчины и женщины, которые, оказывается, по профессии педагоги, и они доказывают, что знают, как обращаться с детьми… На что молодая женщина в синей кепке грозится: «Ни за что бы на свете не отдала бы дочь на учебу к таким учителям!..»
Мужчина в шляпе и очках возводит происходящее на государственный уровень, и со своего сиденья в середине автобуса указывает: «Какое наше общество – такие нравы и у детей..» - и даже что-то знакомое, но новое: де рыба начинает гнить с головы, а дети – с родителей и взрослых! И потому-де России через лет сорок – конец: с самого детства прогнившее поколение идет на смену…
Молодой папаша на сиденьи впереди тоже встревает, крича, что пособие на детей совсем малюсенькое, затраты значительно большие…
Беззубая старушка лет семидесяти рядом с ним недоумевает: мол, ничего себе: пособие на ребенка в месяц около пяти тысяч рублей, а она, проработав сорок лет в колхозе, пенсию всего около четырех тысяч рублей в месяц получает… Спрашивает, оборачиваясь то в одну сторону, то в другую: «Где же справедливость?»
«Какая справедливость, - похихикивает дедок в сером выцветшем пальто на сиденьи напротив. – Кому старики нужны…»
В диспут по пути встревают еще пассажиры. И лишь три девушки, из-за которых, в сущности, все и началось и о которых спорящие взрослые уже и позабыли, так и не выключая мобильник, весело и безучастно раскачиваются в такт грохочущим оттуда мелодиям, громкость каких спорящие взрослые пытаются перекрикивать. Подмигивают одна другой, кивая головами, пока на одной из сельских остановок автобус не останавливается, и большинство пассажиров не выходит, как и три девушки с орущим музыкально мобильником. Вот в этом и справедливость: что движение любое, как и существование, не бесконечно.
А несправедливость для российского осознания в том, что дальше в мирном и тихом салоне автобуса и скучновато даже, - напряжения нет. А без напряжения ни лампочка не загорится, ни свет вечером не заблистает, ни сарай не сгорит, и ни человек раньше времени… Такое вот.

21 ноября 2009 г.

Не может…

Солнечный лучи прорвался в окно кельи, постепенно съезжая за стену, за которой, полулежа на кровати, монастырский трудник Ивякин, мужчина лет сорока, худой и длинный, со скособоченной на левую сторону бородой, дочитав детективный роман, тоскливо вздыхал, поглядывая на дверь и прислушиваясь, не появился ли его однокелейник трудник Узоров, направившийся с час назад в поселковую библиотеку взять книг для чтения. Сам для себя брать книги в библиотеке Ивякин нет мог, так как паспорта давно не имел. Освободившись четыре года тому из заключения, он по справке об освобождении прописался у своей тетки, остающейся у него чуть ли не единственной родственницей; сделал новый российский паспорт. Ну, и все, мир велик, - что ж мешаться жить старушке в однокомнатной квартирке? Выписался, и поехал искать место где в городе жизнь свою устраивать. Однако через недели две на мосту через Дон в Ростове, когда уже стемнело, трое подвыпивших милиционера остановили его, требуя предъявить документы. Предъявил: все, мол, нормально, - ч его проверять? И вдруг один из милиционеров, протянув с усмешкой: «Нормально, говоришь?», разорвал его паспорт, и зашвырнул листки вниз в воду, прибавляя нагло: «давай-ка собирайся в спецприемник…» «В рабство в Чечню хотят продать…» - мелькнуло подозрение у Ивякина; он резко развернулся, и сделал, как говорят, ноги. Уехал подальше, сев на первый подвернувшийся на вокзале автобус. И вскоре по остающейся у него ксерокопии паспорта прибился к монастырю в Воронежской области, где заявил в местную милицию, объяснив отсутствие паспорта тем, что потерял-де его. Тетка к тому времени умерла; ее дочь продала квартирку, уехала куда-то. И оказалось, не так-то просто новый паспорт взамен «утерянного» сделать, тем более если не прописан нигде. Так и подвизался трудом в монастыре «во славу Божью», как говорят, - куда пробовать, если главного документа нет? Пристроился плотничать на ферме, не перерабатывая особо и даже все чаще подумывая, чтобы, раз уж так получилось в жизни, двинуть дальше по монастырской линии: с трудника – в послушники, с послушника – в иноки, с инока – в монахи… Тогда бы и приписали, и паспорт бы сделали.
О происшедшем с ним в Ростове, о паспорте, порванном милиционерами и выброшенным в Дон, Ивякин почти никому не рассказывал, но сам нередко, все вспоминая, думал с возмущением: да за такое, паспорт гражданина России порвать, выбросить на глазах у владельца, да если бы свидетели, или на пленку кто записал, да еще правоохранительные органы, - расстреливать за такое! без  суда и следствия длинных! И семью всю – в высылку, на Соловки! Это ж, можно констатировать, опаснейшее государственное преступление: паспорт порвать на глазах у гражданина?! «Я, доставая из широких штанин, дубликатом бесценного груза, - читайте, завидуйте: я – гражданин Советского Союза!..» - выучил он из Маяковского и нередко цитировал, мстительно кривя губы, и с непонятным для других трудников негодованием приговаривая: «Расстреливать: если руку умышленно на паспорт гражданина!» Ну, и сам Ивякин, конечно же, думал, что и государство за подобное очень строго наказывает: не меньше чем в лет десять срока, во всяком случае…
Входная дверь в монастырский корпус хлопнула, по коридору послышались знакомые шаги, дверь кельи открылась, вошел трудник Узоров. Вытащил из целлофанового пакета одну книжицу, объяснил: «Сегодня там, в библиотеке, санитарный день, не работают… Вот, дала какую-то, - протянул книжицу Ивякину. – Административный кодекс… Почитай пока… А мне надо в рабочее переодеваться – пора на вечернюю дойку, коров доить. Раньше подоишь – больше времени свободного вечером останется…»
Ивякин нехотя взял кодекс, начал листать, а потом и увлекся, даже не заметил, как Узоров переоделся в рабочую одежду и вышел из кельи. И вот случайно наткнулся на статью, именовавшуюся «умышленная порча удостоверения гражданина (паспорта)…»
«Ну-ну! – несколько разочарованно: административное, а не уголовное?! – впился обоими глазами в текст, вычитывая вслух: - Умышленное уничтожение или порча удостоверения личности гражданина (паспорта), Либо небрежное хранение удостоверения личности гражданина (паспорта), повлекшее утрату удостоверения личности (паспорта), - влечет… Ну, ну! – Ивякин весь торжествующе напрягся, смакуя ожидаемое за подобное наказание и выговаривая: - Вот чтобы вам, менты! – и принялся читать далее, мямля текст так и впадая в такое оцепенение, словно вместо одеколона его помоями обрызгали: - влечет… предупреждение?! или наложение… административного штрафа в размере… от ста до трехсот… рублей…»
Минут десять Ивякин сидел без движения, переваривал прочитанное, пока не заревел громко, не соглашаясь в одиночество двухместной кельи: «Да не может такое быть?! Паспорт… нарочно… уничтожить… Четыре года уже из-за этого в этом монастыре сижу… все пути закрыты?! И всего: от ста до трехсот рублей штрафа?! Минимальная зарплата за день… Не может быть?! Диверсия! – предполагая: - Может, поддельный какой кодекс…» Он внимательно осмотрел кодекс с первой страницы до последней, и адреса типографий, и год выпуска – две тысячи первый, и тираж, и лицензию, и удостоверение, что принят Государственной Думой». Снова нашел статью, перечитал ее еще раза четыре; и все равно не согласился: «Да не может быть!..»
Когда перед отбоем в келью вернулся трудник Узоров, то Ивякин лежал на кровати, уставившись немигающими глазами в потолок и что-то шептал. Руки его, как у покойника, были сложены на животе, а на них покоился административный Кодекс Российской Федерации… Узоров стал спрашивать у сокелейника, что случилось, но тот как не слышал; только уже когда Узоров, выключив свет, улегся на кровать спать, проговорил громко: «Да не может быть такого?! От ста рублей… Ну никак не может быть!..»
Но утром Ивякин встал задумчивый, словно не замечал окружающих. В храме тихо стоял в отдаленьи, у левой стены, крестился, как и все. Однако лишь раздалось громоподобное от дьякона: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…», закричал не менее громоподобно, хватаясь за голову обеими руками: «Паспорт… Нарочно… и сто рублей… Да не может быть?! Не может…» И он старался близстоящим с ним в храме рассказывать, как у него в Ростове четыре года томупаспорт выбросили, и при этом хватался за голову и повторял громко: «Не может быть!..»
Монастырский эконом шепнул одному, другому, третьему труднику. Те окружили Ивякина, заломили ему руки за спину, повели из храма. Дежурный у входа в монастырь набрал номер «скорой помощи», сказал: «Приезжайте… В монастырь… В дурдом надо… Еще один психический…»
А Ивякин, сидя на скамейке у ворот в окружении стерегущих его трудников, твердил негодующе: «Нарочно паспорт порвали… И всего сто рублей штрафа за это?! Да не может быть! – он вращал головой из стороны в сторону и, словно кто перечил ему, не соглашался: - Ну, не может быть…»

6 декабря 2009 г.


Всего общества…

В здании иммиграционной службы, где размещаются и некоторые службы органов внутренних дел, у кабинета, в котором регистрируют граждан, приехавших из ближнего зарубежья, а также принимают заявления на получение загранпаспортов, очередь большая. Но движется она быстро, хотя, как водится, не обходится и без тех, кто норовит без очереди. То мужчина какой-то слишком представительного вида и при галстуке прошел в кабинет, то молодая супружеская пара с ребенком на руках. И все перед полнотелой, скромно одетой женщиной, которая лишь вздохнула на проход без очереди представительного мужчины, подумала о молодой супружеской паре: «Морды дебильные, а как спекулировать ребенком – понимают…» Махнула нервно рукой в глубь коридора, когда приблизился плечистый коренастый парень и спросил, кто последний: «Там где-то…» Парень присвистнул, куда-то отошел, а через минуты три вернулся, следуя за молодым милиционером в кожаной куртке, с лейтенантскими погонами, который, не спрашивая ни о какой очереди, протянул руку к ручке на двери кабинета. Тут уж, хоть и представитель правоохранительных органов, полнотелая женщина не выдержала, преградила ему дорогу: «Вы куда без очереди?!»
«Я… сотрудник, - удивленный подобным противодействием, пытался оттолкнуть ее лейтенант. – Имею право без очереди…»
«Вы всегда имеете, если не имеете! – уперлась полнотелая женщина, строго определяя: - Занимайте очередь, молодой человек! – пояснила: - Я вот пенсионерка, и жду…»
Когда лейтенант попытался отодвинуть ее, то уперлась руками ему в грудь, закричала: «Не лезь, оборотень! К начальству сейчас твоему… Обнаглели…»
И лейтенант остановился, отодвинулся от нее; проговорил: «Вы не очень-то?! А то за оскорбление…»
«А кто?! – не удержалась полнотелая женщина, когда тот уже повернулся, двинулся вместе с парнем от кабинета. – Без очереди…»
«Так и надо, - из молчащей очереди одобрил полнотелую женщину средних лет мужчина в очках. – Это не просто, а пробуждение гражданского чувства…»
«Чего же вы молчали, не приобщились?» - спросила его молодая женщина в зеленом кожаном пальто рядом с ним.
«НУ, как сказать… - замялся мужчина в очках, указывая на дверь кабинета, за которой скрылась полнотелая женщина, отстоявшая свое место в очереди. – Она – все же в возрасте как-то, пенсионерка, говорит… Я же – простой работающий гражданин, - и продолжил потише: - На выходе заломят руки, обвинят в чем… У них все права...»
Вся остальная очередь молчит. Кое-кто вздыхает. А кое-кто говорит: «Было бы из-за чего в диспут? Пять минут лишних подождешь…»
Кое-кто и не соглашается: «Из минут часы слагаются; из часов – сутки…»
А из суток: жизни отдельных людей, и всего общества в целом…

11 декабря 2009 г.


Досадно…

Среднеростый, среднеупитаннй, тридцатилетний. И психический – официально, с некой группой инвалидности. После смерти матери проживал в одной комнате завещанной именно ему двухкомнатной квартиры, где вторую комнату занимала его младшая сестра, работающая в неком компьютерном бюро, имеющая высшее образование, сына-мальчика лет девяти, и некое право попечительства над старшим братом, который в отличие от нее, при своем скользком социальном статусе, не пил спиртное, не курил и вел, как говорят, здоровый образ жизни, - что не часто в современной России, и потому само по себе может быть представляемо как ненормальное.
Лет одиннадцать назад, приехав в отпуск из армейской службы домой и застав пьяного отца, избивающего мать, в драке возникшей между ними тяжело пырнул того ножом.
Его признали невменяемым, чему он тогда даже обрадовался, ибо через год, когда отец умер, был выпущен их психиатрической лечебницы на свободу.
Но еще через пару лет умерла и мать, и тут его «невменяемость», которая и так лишала многих прав: на образование, работу, вождение старенького «Москвича», имевшегося у них, стало вылазить ему в прямом смысле «боком».
Ушлая и образованная его сестра, поселив к себе любовника, спровоцировала драку, которая состояла в том, что вместе с любовником хорошо помяли бока старшему ее брату, но она не растерялась, нарочно поцарапала себе шею; представил все так, что он на них набросился, и без особого труда упрятала его аж на полтора года – «полечиться».
Когда он вышел вскоре – обратно его в психушку, за то что якобы грозился ее убить. Для удостоверения этого понадобилось лишь подтверждение ее подруги по работе. Да еще при этом недовольствовала: как выпустили его предыдущий раз без ее согласия…
Словесные угрозы (если они вообще были?) – обошлись ему еще почти двумя годами несвободы; получив которую, он уже и не проживал в сущности в принадлежавшей ему квартире, а – у некой знакомой женщины, но лишь нескольких посещений было для младшей сестры достаточно: подговорив своего сына – мальчика, чтобы тот сказал, что старший ее брат предлагал ему раздеться перед ним и поглаживал по заднему месту, под муссируемую средствами массовой информации борьбу с расплодившимися по всей России педофилами, она безо всякого труда убрала его снова (мало ли что от отрицал подобное? Ребенок же говорит!... И отрицает-то ненормальный…) в психиатрическую лечебницу. И с месяц потом объясняла соседям: послушайте, как же иначе? Ведь явные склонности к извращениям с детьми… И у вас же тоже дети… Потом перестала. Да и кому особо интересно. Лишь иногда, в кругу своих хороших знакомых, когда выпьет не в меру, уверяет зло: «Сейчас он уже так быстро не выйдет! А если выйдет, - я постараюсь уже…» Что постарается – понятно. Не понятно лишь: почему подобное происходит, и почему те же психиатры, те же правоохранительные органы попускают? Давно бы ей за ее «старания» пора пайку похавать! Но…
Один журналист, прочитав этот рассказик, сказал: «Ну как… Попробуйте опубликуйте такое?! Как набросятся… С этой медициной  только свяжись… Нас же тоже контролируют… - и спросил меня: - А вы уверены на сто процентов, что все именно так и обстоит?! – и когда я ответил: «Ну, на все сто… Рассказ – он и есть рассказ», то проговорил назидательно: - Вот, а журналистская профессия – это ответственность прежде всего! Если даешь отрицательный материал, - так обоснуй на все сто, чтобы ни суд, ни ФСБ, ни административные органы – ни зацепки! – и добавил помолчав: - И имена вы можете не указывать конкретно, но у вас все должно быть: и адреса, и фамилии, и имена, и где эта психлечебница, и как имя-фамилия подруги – лжесвидетельницы… А как же…»
(То же, примерно, объясняла еще одна ведущая Белгородская журналистка из областной газеты, к которой я пришел месяцев шесть до этого с рассказом «Формы внедрения», опубликованном в сборнике «Писать не по лжи…» несколько позднее…)
«Лучше вообще не писать отрицательных статей, - улыбнулся я понимающе на это, и направляясь уже к двери, с досадой договорил: - Что, кстати, вы и делаете по всей своей прессе, не одну газету не исключая… - и уже за дверью (зачем же обижать такого ответственного журналиста?) прибавляя: - В сучьей прессе…»
А когда ехал домой, рассуждая над всем этим, и корить себя стал: что ты, мол, умник, заладил? «Сучья, сучья…» Тебе хорошо говорить. Хоть трудно живешь, скудно, но в журналистике не работаешь официально, ни к оплачиваемому писательству не принадлежишь… Для журналистов же и писателей многих писать – это и заработок, и профессия, и хлеб насущный. У многих семьи, со всем вытекающим. Мечты, мысли о перспективах радужных… А какая перспектива, если они начнут «отрицательные» стать? Сомнительная, если без прикрытия, сами от себя. Если же «положительное» пишет – и на душе спокойно, и нужные знакомства приобретаются: ты о чем-то печатно хорошо – и к тебе с тем же при случае… И ведь не врут ничего – только как бы скользят поверхностно над положительным. Да и усилий почти никаких, если руку набил, а тысяч двадцать-тридцать российских рубликов в месяц имеют. Не жируют, но на жизнь вполне хватает. В тепле, не перетруживаются, при уважении и положении. И что об отрицательном этом писать? В России его: глаза разуй – и поперло со всех сторон. Или уши раскрой. Недовольство – в разных его формах – главнейшая черты нынешнего российского населения. О положительном же – иное дело. Открыл человек газету, почитал, - а там, ну все положительно. И проще и легче человеку на душе. И даже думает он: не он ли плохой такой, видит все в сером цвете, а на самом деле – не так оно, могет быть…
И все же досадное явление – сучья пресса (и литература).. И даже не потому, что основное ее6 хвостиком угодливо повиливать перед разными властями, перед народом (В нынешнем российском правильнее: населением), а что она постоянно лжет. О человеке, человечестве, жизни. И последствия всего этого – разрушающие обязательно. Спасение в том, что большинство населения и не читает ее, а если выписывает – так ради объявлений, телепрограмм, информации какой по делу.
Написал я рассказ «Любительница детей», представляемый в этом сборнике в первой главе повести «Шабаши пакостников». Рассказ – он и есть рассказ, но жизненный, копающий ее. Опубликовали его в журнале в Киеве, в украинской газете, а вот в Белгородской области, где живут и прописан (ни власть не задевает, ни медицину и т.д.), - ну никак?! И вот один журналист (известный) объяснил: кто ж, говорит, такое публикует?! На святом же Белогорье живем… Поправляясь следом: ну, люди – ладно, и у нас все бывает, но и против детей?! Сам Христос говорил, что «будьте как дети…» А почитать тебя, так большинство из них – пакостники, только повод безнаказанный дай… Ко ж опубликует?!
Что скажешь. Досадно!

25 декабря 2009 г.









Литературное Бежевогорье
(повесть-пародия)

2 часть

1 глава

С сентябрем начались дожди. Но ненадолго. На четвертый его день солнце опять заполнило небо, быстро подсушивая землю от луж.
Молодой подшекинский поэт Изюбров, не особо вращающийся в творческих кругах, однако решивший принять участие в местном ежегодном фестивале песни и поэзии под названием «Нежность оголяющая тропа», именуемом в прессе «международным», хотя из-за рубежей российских немногие на него заезжали, рано утром, перебирая кроссовками асфальт дороги, медленно двигался к месту его проведения. В рюкзаке у него за плечами лежала кипа отпечатанных на машинке новых стихов собственного сочинения, да номер старого журнала «Октябрь», в котором были напечатаны некие странные для Изюброва стихи некоего Цветкова. Иногда Изюбров останавливался, сходил с дороги на обочину, доставал из рюкзака журнал, раскрывал его и с вдумчивым выражением на слегка припушенном волосиками лице, читал вслух: «… мокро в природе а впрочем вода неправа ты честный родитель и вправе надеяться лучше чем дальше в колумбы тем пристальней тень от горба над кем треугольней лицо в набегающей туче там гроб лукоморский куда ты стояла стройна…» - он замолкал, и недоумевающее пуча губы, говорил сам себе: - Это же полнейшая бессмыслица?! И подобное публикуют в центральном журнале?.. – продолжая досадливо: - Я тоже в этот «Октябрь» отсылал свои стихи, - не опубликовали. – И заключая: - Ну, ясно: Цветков – свой, я – чужой, - и вся литполитика…» Подходя к лагерю, окруженному соснами, в котором и проводился фестиваль, Изюбров встретил несколько парней и девчонок с гитарами за плечами, выходившими из ворот. Все они были заметно пьяноваты, что-то кричали, и вероятно направлялись к магазину невдалеке купить еще спиртного. Однако из девушек, высокая, в мини-юбке, с длиннющими, как  у фотомодели, ногами, разлеглась вдруг на дороге, громко хохоча и закидывая ноги вверх. Из мозгов Изюброва сразу улетучились все рассуждения о поэзии; он засунул обе руки в карманы брюк И. пошебуршив ими там, произнес даже как-то мстительно, поглядывая на длинноногую девушку, развалившуюся на асфальте, которой некий парень – длинноволосый, с гитарой за плечами – подавал руку, словно принцессе какой, чтобы та встала: «Вдул бы я тебе! Да не-мо-гу-у… У меня же своя любимая девушка есть – Танька…» - думая при этом: вишь, какая подлая природа человеческая: своя девушка есть, а другая, может, сволочь какая, да и спидовая к тому же, раскинула ноги, и в боевой готовности уже… И, осудительно покачав головой, от двинулся в лагерь, над входом в который висел голубой плакат с надписью: международный фестиваль «Нежность оголяющая тропа». Добро пожаловать, дорогие поэты и музыканты», направляясь сразу не в организационный комитет фестиваля, помеченный на домике крупными буквами, не к стендам рядом, где были указаны цифрами местонахождения разных творческих мастерских, а к месту значительно более важному в иных случаях человеческого существования, о котором так называемые творческие люди в своих поэтических и прозаических воспарениях о сущности двуногих царей природы не распространяются, - к туалету, где осторожно, словно по минному полю, переступая через беспорядочно оставленные вокруг углублений в бетоне кучки отходов приехавших еще с вечера участников, исполнителей авторской песни и поэтов, быстро освободил себя от лишней жидкости. Потом пошел по траве у сосен к палаткам и кострам, у которых уже собирались участники, девушки, парни, женщины, мужчины, галдящие, орущие, обнимающиеся, многие – заметно пьяные, с бутылками спиртного или пива в руках. Это поначалу как-то смутило Изюброва. Разве такими должны быть творческие люди, люди искусства, думал он, тут просто пьяное сборище, пересыпающее разговоры матом; но потом вспомнил местного члена союза писателей, который рассказывал как-то другому члену: вчера, мол, собрались в ресторане, приезжал заместитель российского союза писателей, обсуждали литературные дела, перебрал, не помнит, как и домой привезли… Подумал: и Есенин ведь пил, и все они, русские поэты, в основном, пьют, и перестал смущаться: творческие люди… А Высоцкий… «Подогревают себя спиртным, наркотиками на творчество, - прошептал машинально. – Как допинг… - и также машинально продолжал: - Но за допинг в спорте снимают, лишают наград, права на дальнейшее участие… И все эти есенины, высоцкие, и множество других создавали шедевры даже не от естества, а от допинга, а мы со школьных учебников впитываем эти допинговые создания, на тонком уровне, заражаясь их неестественностью, втягиваясь в порочный круг… А так как большинство российского населения искры творческой не имеет, то получается просто народ – пьяница, с направленностью на ненормальное, разрушающее…» - и он запнулся, не в силах логически сгруппировать мелькающие пытливо мысли. Потому и двинулся в организационный комитет фестиваля: надо же, наверное, зарегистрироваться, подать заявку. В комитете у компьютеров сидели две девушки в джинсах. Они дали ему несколько листков для заполнения, сказав, что к ним надо приложить еще и два стихотворения. «Но как по двум стихотворениям можно судить о поэте?» - спросил он. «Написано, - девушки протянули ему местную газету. – Участник должен предоставить два стихотворения…»
На листках требовалось указать и место жительства, и номер паспорта, и где прописан, и какое образование, и какая организация направляет на фестиваль, и в каком творческом союзе состоит, и дату рождения, и место рождения, и гражданство…
«А зачем это все? – вслух не понял Изюбров, вновь обращаясь к девушкам. – Я – поэт, пишу стихи… Хочу участвовать, представить свое, послушать других, - тут же требуют сведения о себе, что и перечислении границы не требуется… Зачем?»
«Нам так сказали, мы и предлагаем, - ответили девушки. – Без указания сведений заявка недействительна…»
«Вот так на… - замялся Изюбров. – Кроме того, фамилия у меня по паспорту – одна, но вообще я псевдоним взял, поблагозвучней – Шекин, - как же мне быть?»
«По паспорту надо, как есть», - подсказали девушки. – Вдруг присудят вам приз: телевизор, или магнитофон, - как отчет и учет вести организаторам за израсходованные деньги, по псевдониму, что ли?»
«Ну да, - понял и не понял Изюбров странных требований фестиваля. – Если… Телевизор, магнитофон… Но это же не Нобелевская премия, миллион долларов, - какие уж такие дотошные учеты? Д, может, я и не получу ничего…» - проговорил он, переглядываясь с только что вошедшим в домик мужчиной в кожаной куртке, который прислушивался к разговору и улыбался, вдруг сказав, что он тоже вот пришел поучаствовать, и у него тоже фамилия Богаревич, а в как пишущий он – Валентин Бран. И к чему такая насыщенность в сведениях об участниках? Лучше бы увеличили количество представляемых стихотворений, чем эти ненужные в данном сведения.
«Мы лишь требуем, что нам предписано, - нервно откликнулись девушки. – Не укажете, что положено в заявке, как вы можете участвовать?»
«А мы так, неофициально, что ли», - предложил Валентин Бран, видя, что Изюбров откладывает ручку в сторону и встает из-за стола.
«Ваши проблемы, - безразлично откликнулись девушки, когда они вместе выходили за дверь. – Обратитесь в жюри, может, и так прослушают… Но приз вряд ли…»
На территории лагеря пожали один одному руки, знакомясь, и Валентин Бран сказал: «Ну, правильно, наверное, состряпали анкету, где заполнять, что и при пересечении границы не требуют… Главное, себе не изменять. Мне тоже подобное не понравилось. И было бы из-за чего…»
«Вот именно, - засмеялся согласливо Изюбров. – Из-за магнитофона, что ли…»
«…который, возможно, жюри уже определило, кому вручить… по знакомству», - уныло подхватил Бран, а Изюбров, хоть был возрастом на десятка три помоложе и намного более романтически смотрел на действительность, согласился с этим: «Вполне вероятно и так…»


2 глава

Бывая часто в Москве – то по литературным делам, то для получения «добро» на публикации, то просто, чтобы прикоснуться к столичному, - Юрий Михайлович Адыгеев не пропускал встречающихся порой интересных, занимающих значимое положение в государстве людей; тем более если они как-то сталкивались в жизни с Бежевогорьем. Об одном таком человеке он и думал сейчас, при этом набрасывая в газету статейку о поэте Викторе Бокове, авторе слов песни «Оренбургский платок», которому исполнилось недавно целых девяносто пять лет, вспоминая, как интересный, занимающий важное положение в государстве веско говорил: корень российской коррупции – в коммерциализации политики. Совет Федерации – на восемьдесят процентов из представителей большого бизнеса; то же самое – и в Думе. Почувствовал госслужащий запах денег легких – за уши не оттащишь: это – как наркомания, как алкоголизм… Воспоминал, одновременно переписывая в статейку кое-что из стихотворного сборника Виктора Бокова, подаренного самим автором, когда они вместе с Мучановым в середине девяностых годов прошлого столетия были у него в гостях в Переделкино:

«Кто пришел в поэзию с поля,
кто пришел в поэзию с моря,
кто пришел от станка и зубил.
Я в поэзию шел из Сибири,
где меня надзиратели били,
я ее за решеткой любил…

…В ночь она мне постель стелила,
как был мягок цемент-перина,
если Муза сама – под бочок!..»

Адыгеев вчитывался в строки, забывая про то, что говорил ему значимый, при положении государственном человек о коррупции; старался понять их поэтический уровень, и не мог, хотя ему представлялся сталинский лагерь, вонючий заключенный, который вдруг саму Музу там втихаря «под бочок…», и произносил, запинаясь и тихо: «Когда в рукоблудие, то Музу представлял, что ли?...» - и осекался, стыдясь высказанного самому себе, которое никто и не слышал, вдруг пускаясь в спор со значимом человеком, вспоминая приходившую в редакцию женщину, вернувшуюся из одной среднеазиатской республики бывшего Союза и рассказывающую, что там за угон автомобиля – пятнадцать лет срока, и потому машины почти никто и не закрывает, не угоняют их почти. «Вот так и с коррупцией, - шептал Адыгеев. – Попался – пятнадцать лет срока или расстрел, - и в минимум вся коррупция. А если «вась-вась» с ней, да штрафы, да срока в три-четыре-пять лет, - никакого толка не будет…» - И продолжал при этом статейку о Бокове, указывая, что творчество того и замалчивали, и уничижали, думая вопросительно: и при этом на даче в Переделкино жил, и пользовался зеленой улицей к писательствующим официально? - приводя ироничное высказывание того: мол, Богу – богово, а Бокову – боково…
Пожелав патриарху русской литературы дожить и пережить и столетний рубеж, предполагая по опубликовании этого отправить экземпляр газеты тому: Адыгеев его в провинции упомянул – может, и он слово в литературных верхах за него, и еще одну какую премию вручат, Юрий Михайлович долго в задумчивости сидел за столом, вздыхал, тоскливо покряхтывая: «Видишь, оно как… И сидел, и чего не было, - а девяносто пять лет, и живой?! – сравнивая с собой: - Мне же только за шестьдесят перевалило, - то сердце прихватит, то печень… Хорошо, что пить бросил, легче как-то… От компаний литературных – в сторону… Зачем мне они теперь? – сам при известности. Как не соберутся, - думал он о писателях, - так и пьянка… Вот уж напасть российская?! И отказаться было нельзя, - не пробьешься в серьезные публикации… Сколько здоровья, сил пропито… Таланта… А с другой стороны, - вспоминал он писателя, тоже члена местного союза писарчуков Подкалюжного, утверждающего: спиртное писательству не помеха, а наоборот: выпьешь,и строчишь рассказы, строчишь; не выпил – рука до писательства не поднимается… - шептал: - Вот так оно…» - останавливаясь взглядом на лежащем на столе, выпущенный местным издателем и писателем новый номер журнала «Перезвонница». Начиная машинально перелистывать страницы и решая, что надо сегодня заодно и рецензии на публикации там написать, или хотя бы упомянуть о значимых и приятных ему авторах, в выборе которых он тоже принимал участие.


3 глава.

Поэтическое жюри фестиваля «Нежность оголяющая тропа» кучкой вышли из здания для почетных гостей лагеря отдых, где все уже угостились понемногу и где повара продолжали готовить разные блюда к банкету по закрытию, а официанты расставляли по массивным длинным столам посуду. Они весело и довольно переговаривались. Все были слегка навеселе, чтобы яснее определять стихотворный уровень участников. Кто-то немного, по здоровью, для последовательности и уважения к российской творческой традиции, а кто-то – основательно, по начальственной принадлежности, как председатель областной писательской организации Бежевогорья Виктор Мучанов. Когда все подошли к лавкам и столику помеж них, у которых на сосне рядом висела дощечка с надписью: «Поэтическая мастерская», то он, остановившись у нее, чуть в отдаленьи от остальных, покачиваясь пьяно и икая, смотрел на эту надпись, не понимая, что там написано, а когда понял, то улыбнулся и вперился взглядом в поэтессу, члена союза писателей Нину Каверзину, думая про нее: волосы у тебя ломки, руки тонкие. Очки – на глазах – значит зрение слабо. Совсем некрасивая в общем баба. Но не глядя на такое оценочных мыслей, дальше думал про нее: некрасивая – слова нет. Зато всего лишь сорок лет. А мне уже за пятьдесят пять. Не возраст красавиц выбирать… И он потер ладонями одна об одну, предполагая, что после банкета, если будет иметь силы самостоятельно двигаться, обязательно проводит ее домой, зная, что Нина Каверзина живет одна и мужским вниманием обделена.
Прошлый год на фестивале «Нежность оголяющая тропа» он был председателем жюри. Когда девушки из организационного комитета принесли заявки участников количеством более тридцати, а он утром после вчерашнего не опохмелился и весь организм его рвался на банкет, который решили организовать слишком рано, в два часа дня (только два с половиной часа оставалось), да еще какой-то парень-поэт в шортах начал по памяти читать своих стихи, сплошь негативные, о неурядицах и подлостях российской жизни и российского человека, и стихи длинные, хоть и складные, - а впереди еще тридцать участников, и если все так время начнут тянуть? – Мучанов не выдержал, прервал его: «Нечего, нечего, два стихотворения только, и хватит!» С чем парень-поэт (обнаглели совсем, и в членах союза писателей не состоят, а вякают?!) не согласился, выговорив: «Какое же мнение о поэте по двум стихотворениям, да еще коротеньким…» «Можно и по одному стихотворению, и по одной строке!» - прервал его несогласие Мучанов. Да и чего, в сущности, определять? Уже все определено. Бизнесмен, что выделил денег половину и на проведение фестиваля, и на банкет, попросил, чтобы его земляку – парню-поэту что-нибудь; также член союза писателей Антон Степанович Подкалюжный привел на фестиваль какую-то бабенку молодую в джинсах, и тоже подошел, потребовал: мол, пишет ничего, и будет недоволен, если ее не отметят… А Подкалюжныйй-то сущий хулиган, не понравится что – и с кулаками лезет, и знакомств полно: и среди бандюков, и среди милиции, и даже в ФСБ. Тем более, однажды выручил Мучанова, когда того вечером милиция пьяного уже забирала в вытрезвитель. Как им откажешь? У исполнителей песен свои призы. Решили еще одну по поэзии утвердить минувший год- специальную. Так племянница члена жюри участвовать решила. Чего определять? Гением надо быть, гениальное представить, чтоб пробиться. И то не получится.
В этом году Мучанову тоже предложили возглавить жюри фестиваля. И он возглавил было. Но вчера выпил не в меру. Сегодня с утра опохмелился не в меру, язык заплетается, на ногах еле стоит, - какое председательство? Мучанов передал свои председательские полномочия Николаю Кряжину, тоже члену союза писателей. Но не только, а к тому же члену союза журналистов России. Тот и начал все разруливать по-товарищески. Принес из оргкомитета заявки, которых всего в этом году было восемнадцать.
Члены жюри уселись за столик на лавке с одной стороны, и с другой (человек пять собралось), по трое и двое. На лавке, где членов жюри было двое, между ними разместили первого участника, пожилого мужчину, с седой бородой, который принялся читать свои стихи про его любовь к России, в которых рифмовалось то «безбрежные поля» с авторским «я», то «отчий дом с прудом», то «великая Русь» со словом «грусть».
Члены жюри похмыкали, помыкали, ничего не сказали. В этот год призовые места тоже заранее были распределены, и пожилой стихослагатель среди них не числился. Но подъехал на «БМВ» тот, кто числился: студент литинститута, родом из Бежевогорья, за которого попросил один из бизнесменов, пожертвовавший немалую сумму на проведение фестиваля. Прочитал по быстрому одно стихотворение, другое; - спросил с улыбочкой у одного из членов жюри: «Можно ли рассчитывать?» «Непременно, непременно», - заверил его тот, помня о ходатайствующем за него бизнесмене. Среди участников был еще один участник, и тоже студент литинститута, но только заочник; и за того было ходатайство уважаемого человека. Вот и гран-при, и первый приз. Да и оно без разных ходатайств равных им среди участников не было. Всего-то восемнадцать их, и из них пять девочек из гимназии, почитавших свои детские банальности рукописные в тетрадках, еще какие-то школьницы и школьники; студентка техникума, симпатичная и привлекательная, которой по этой причине н прошлогоднем фестивале решили вручить специальный приз-грамоту, сейчас прочитавшую длинное стихотворение про любовь, где сплошь была глагольнаяпримитивная рифма «любила-забыла», «берез-слез», берез-тепловоз, тепловоз-унес»… - одно и то же. Не заметить таких несуразиц члены союза писателей на этот раз не могли, тем более молодая поэтесса за год видом несколько сдала, поблекла, и причины учреждать специальный приз не имелось. Но чтоб не обидеть ее, члены жюри сказали ей, что хорошо, но не совсем, и следует поглубже работать над стихами… Пришел еще какой-то послушник в подряснике из ближайшего монастыря, принес каракули на листке бумаги, говорил, что он тоже поэт, но так как был выпивши, то ничего в своих каракулях разобрать не смог. Пришел без заявки еще какой-то один, с гитарой, сказал, что участвует среди бардов, но что минувшую ночь допоздна бродил в посадках у города и сочинил стихотворение. Минуло всего около часа, а поэты – участники заканчивались; до банкета, который в этом году решили провести вечером, времени оставалось много, так что его тоже выслушали основательно, вдумчиво, и честно: за него-то никто не ходатайствовал. Чтобы не отпугнуть от поэтического слова, посоветовали больше работать над стихами, над рифмов, оговариваясь, что «что-то есть, что-то есть…» Лишь полнолицый член союза писателей пробормотал: « Ну никакой я тут поэзии не увидел, никакой…»; да Нина Каверзина уже раз пятый за час вскочила с лавки, нервно отошла покурить, где знакомой учительнице и знакомой журналистке, приехавших среди других от прессы осветить в средствах массовой информации фестиваль, говорила сбивчиво: «Ну, ни одного стихотворения, чтобы я внимание могла, ни одного… - оговариваясь: - Правда, еще какой-то студент литературного института есть… Посмотрим, посмотрим… Но пока – бездари одни, одни бездари…»
Студент литинститута Тимур Танцовцев, уже выпивший бутылки четыре пива и бегающий раз разом в туалет отлить его, курящий сигарета за сигаретой, так как очень волновался, думая: на какой низкопробный фестиваль попал! А в газетах раструбили: международный, заявки идут за заявками?! А оказывается, всего восемнадцать участников, из которых две три школьницы-мокрощелки, впервые написавшие стихотворное юноши…  Вот будет позор, если он, участвуя, не получит никакого приза?! Вот позор… И он отошел, набрал по мобильному номер знакомого отца из администрации города, и, запинаясь от вежливости, начал говорить всякую ерунду, что участники-де все сильные, одаренные, не знает, совладает ли… На что влиятельный знакомый отца утешил его: не боись, мол, он позвонит кому надо. А вернувшись к столу с жюри, где член союза писателей и член жюри Нина Каверзина, оценивающего оглядывая его, проговорила: «Вы, Танцовцев, студент литературного института… - указала рукой на место на лавке рядом с ней: - Милости просим, послушаем…» - он сказал, что будет читать свои стихи самым последним, хоть участники и закончились. Некоторые разошлись. Некоторые стояли вокруг стола. Там и Валентин Бран, и молодой подшекинский поэт Изюбров, взявший псевдоним Шекин. Но они не подавали официально заявок. И Изюбров выручил как-то Танцовцева, решив почитать свои стихи, так сказать, неофициально. Члены жюри были не против: в музыкальных мастерских еще только начинали прослушивать участников, а у них все заканчивалось. Нехорошо как-то, тем более, что именно союз писателей являлся главным учредителям, и главные призы полагались их участникам. «Давайте, молодой человек», - сказала Каверзина, немного отодвигаясь.


4 глава.

Изюбров уселся на лавке, достал из сумочки свой изданный в Бежевогородском издательстве сборник стихов, начал листать его, выбирая, что бы почитать, между делом коротко сообщая о себе, раз анкету не заполнял: «Вообще-то фамилия у меня другая, но публикуюсь я как Шекин, псевдоним такой решил… Техникум закончил, в БТИ работаю… Может, в армию скоро призовут… Пишу… Вот, пожалуй, это почитаю, - выбрал он, и начал:

В городе улицы напоминают ужей,
ползущих по краям дворов.
Три дома в девять этажей,
вдруг небо крышами вспоров,
соизмерять себя смогут навряд
с домиками, их вокруг,
что дополняют рядом ряд,
что так похожи на старух, -
как будто…»

Каверзина не слушала его. Она смотрела на книгу в руках Изюброва, и перебила его: «Вы издали книгу… за свой счет. Сколько заплатили?»
«Семь тысяч, - ответил Изюбров. – Сто экземпляров…»
«Ну-ну, - снова перебила его Каверзина, вспоминая их дебаты в местном союзе писателей, где некоторые члены союза писателей требовали, чтобы от имени союза обратились к властям запретить местному издательству издавать авторов без рекомендаций членов союза писателей. – Публикуете, понимаешь ли, что в голову взбредет, не согласовав со знающими людьми, которые давно в литературе, и имеют статусы членов союза писателей… И ответственны в том, что пишут…»
«Но я же за свой счет, за свои деньги, и небольшим тиражом, - удивленно промямлил Изюбров. – И писать я стараюсь ответственно. И сравниваю с тем, что публикуют местные знаменитые поэты, - и получше у меня даже…»
«Это вам так кажется, - Каверзину уже несло.- Издадите за свой счет одну книгу, другую, без рекомендаций уважаемых людей, и тоже себя писателями считаете… А какие вы писатели, если в членах не состоите…»
Изюбров услышанным был выбит из толка, закрыл свой сборник стихотворений, оглянулся на Валентина Брана, стоящего за его спиной, ища у того поддержки; и тот не оставил своего недавнего молодого знакомого; сказал, оглядывая строго членов жюри, которые все состояли и в союзе российских писателей: «Да, он издает за свои деньги. И если что несовершенно, то за свои! Не тянет из бюджета, не клянчит у властей. А вы?! – он снова оглядел сидящих на лавках членов союза писателей. – Издаете тысячными тиражами посредственную галиматью в стихах и прозе. Вон все библиотеки вашей галиматьей завалены, никто и не читает. Редко что в этой писанине мелькнет достойное внимания, да еще не стыдитесь ежемесячно… за то что, видите ли, члены союза писарчуков, по полторы тысячи рублей в месяц получать?! – негодовал он, несколько смягчаясь: - Ладно, может, кому-то и надо, выбили у губернатора для себя… Не вы – так другие паразиты, - сколько их сейчас развелось? – и спрашивал: - Но зачем же давить еще и как-то собратьев по перу, которые честнее и издают за свой счет?! Рекомендации у вас спрашивать?! И  за это и вам еще денежек, может, отстегивать?!»
Он кричал на членов жюри, а члены жюри на него. Подключились и местные журналисты, приехавшие осветить в прессе фестиваль.
«Вот я сейчас почитаю о вас стихотворение, короткое, написал еще тогда, когда особо не вдавался в сучье происходящего. - Он начал листать свой сборник стихотворений, принялся читать, стараясь перекричать ропот членов союза писателей, требующих позвать милицию:

Хоть скользить, а хоть упасть,
пресса – пятая все ж власть.
(Так огни ее померкли,
уступая место церкви…)
Основная прессы роль:
все четыре под контроль
остальные ставить. Суть:
принимать удар на грудь,
если кто – иль весь народ –
обделен, пусть не орет
он об этом силой масс.
Только кое-где сейчас
прессу всю взял и пригрел
из бюджета по предел
губернатор, сделав сучьей…

(Один из членов союза писарчуков, со скучающим видом до того слушающий участников, сидя в стороне, у сосны, вдруг присел на лавку напротив Брана, попросил с загоревшимися интересом глазами, приглаживая черные усы: «Ну, ну! Еще давай почитай! Еще!») Валентин Анатольевич Бран, несколько запнувшись, теперь для этого члена союза писателей продолжил: 

Из других губерний кучей –
вот такие чудеса?! –
раздаются голоса:
надоел свободы груз!
мы – писателей союз!
Тоже хочем мы в угоду
лишь властям, а не народу
петь посредственный куплет.
Принимают пусть в бюджет!
Честно, смело – все равно
и не пишем мы давно…»

«Еще, еще почитай! – требовал воодушевленно усатый член союза писателей. Остальные члены союза писателей с раскрасневшимися лицами злобно смотрели на него, не зная еще что сказать. Первой нашлась член союза писателей Нина Каверзина. «Безграмотно, безграмотно, - закричала она, выхватывая из рук Брана его сборник стихов и находя там стихотворение. – Вот! – зачитала: - Строка: тоже хочем мы в угоду… - бросила сборник на стол. – Нету такого слова в русском языке! Писать сначала грамотно научитесь, а потом пишите! – и объяснила конкретнее: - Нету такого слова «хочем», а есть – «хотим…»
«Ну да, - согласился с ней Валентин Бран. – Но это же не я, а вы, члены союза писателей хочете…»
Молодой поэт Изюбров, стоящий за его спиной теперь, засмеялся. Усатый член союза писателей требовал, чтобы Бран еще почитал, но тот встал с лавки, пожал ему руку, сказав: «Спасибо за поддержку…» Вдруг извинился перед раздраженными членами жюри: «Может, и неуместно я это так скандально, но вы же сами! – посмотрел на Каверзину. – Рекомендации у них, видишь ли, просить надо?! Совсем обнаглели! Члены союза писателей?! – и спросил: - Что же вы, тоже члены союза, только советского, Бродскому не дали рекомендации, не поддержали?! А он ведь всех этих тогдашних членов сучьих не хуже писал вместе взятых?! – и старался объяснить: - У вас вон в Бежевогороде парень. Семь лет отсидел. Скудно совсем живет, но стихов пятьдесят есть, и неплохие порой. Почему бы не издать его за счет госбюджета, один раз? Вот оправданный случай, когда из госбюджета, из карманов налогоплательщиков. И еще можно за счет госбюджета: когда написанное действительно по высшему разряду талантливо! А в остальных случаях: ищите, издавайтесь, сейчас и интернеты, и чего в городах нет. Небольшими тиражами можно найти, чтобы недорого. – Приводил себя в пример: - Я вот этот последний свой сборник издал. Полтора месяца на двести рублей жил, жена уезжала. Не работал тогда. – Прибавлял: - Правильно, село. Свое молоко, с огорода…  Но можно по скромному, не особо привередничая к тексту, небольшим тиражом… - и опять обводил взглядом членов союза писателей: - А у вас и компьютеры, и все, и многие при редакциях… Можно самим себя издавать, а вы все выруливаете, все плачетесь: искусству нет поддержки… Литературе… Так еще и других давите?!» - он махнул рукой. И они пошли вместе с Изюбровым к выходу из лагеря, а вокруг них из музыкальных мастерских то звенела гитара, то играл аккордеон, то кто-то пел.


5 глава.

Мировой экономический кризис охватил мир, разрастаясь и настораживая, требуя от властей и народов быть экономными, как говаривал основоположник социалистического застоя Леонид Брежнев, которого когда-то в прообразах кроликов-великанов на школьной ферме в пух и прах разоблачил в своем романе «Дутые великаны», как ему казалось, Василий Никанорович Шувалов. И который в кризис, не глядя на солидный возраст, на оппозиционные настроения к нынешним российским властям, как ему тоже почему-то казалось, а значит, и к Бежевогородскому губернатору, являющемуся значимым членом властной партии «Единая Россия», только процветать стал в своем издательском деле. Журнал «Перезвонница», издающийся за счет областного бюджета в тысяча экземпляров (большой журнал по формату, с хорошей обложкой, с количеством страниц под четыреста, с большим печатным шрифтом, усыпанный по страницам фотографиями, - на тысяч триста российских рублей из областного бюджета потянул, не меньше) начал теперь выходить два раза в год. Чем же таким изысканным, талантливым, даже гениальным были вызваны столь значительные государственные затраты? кому из малоимущих авторов предоставил страницы своего журнала, издающегося за государственный счет, уважаемый в Бежевогорье писатель и издатель? Да никому! Начинался журнал с печатания во многих изданиях напечатанного выступления секретаря правления союза писарчуков России, который в конце ее призывал активно читать журнал «Наш современник», а также призывал всех русских людей активно бороться за Россию, потому что-де в ней идет война, и битва в России никогда не кончается. (Война идет, но все равно на войну призывает?!) Далее следовала статья некоего пишущего протоиерея. Затем – преподавателя университета, имеющего ученую степень. Затем – полковника ФСБ. Потом следовали статьи членов союза писателей, иных лиц при положении, членов союза художников. Еще далее несколько страниц предоставлялось некой поэтессе, не члену союза писателей, но преподающей в университете, где она предоставила оду, начинающуюся так:

«Садом прославилась Семирамида.
То был висячий сад.
А я славлю сад Леонида,
Серебряных струй водопад… -

и заканчивалась: -

И каждый от встреч выносит
Дыхание ваших цветов,
И каждый у Господа просит
Бессмертия ваших трудов…»

Далее следовала статья члена композиторов России. Дальше шли снова известные на Бежевогорье люди, с их фотографиями, воспоминаниями об их жизнях и родных, и о том, как они самоотверженно трудились на благо отечества русского. Были напечатаны аляповатые сказки и рассказ члена союза писателей Антона Степановича Подкалюжного; некой поэтессы из Омска, но секретаря союза писателей России, которая в стихах писала на уровне таких строк:

«Взахлеб не могу
И тайком не умею.
Я с другом делюсь,
Что в запасах имею… или:

И снег иди, и дождик сей.
Любой по силам груз –
Коль есть поддержка от друзей
И наш надежен друг…»

И многие иные, такие же в поэтическом своем и прозаическом посредственные, не несущие ничего нового, своего, как и в стихах, так и в рассказах, так и в статьях (для того, у кого доступ к информации, ничего нового и в статьях, лишь пересказ от своего лица), но все из должностного, властного, а значит, обеспеченного, - могли бы и сами свои посредственные ляпусы издать за свой счет.
Особенно впечатлял некий маститый Бежевогородский поэт, автор многих книг стихов и прозы, обильно печатуемый за государственный счет и в советское время, и в постсоветское, лауреат литературных премий и премий журналов. Следует показать, пожалуй, лучшее из представленного им стихотворного, где поэт маститый признавался:

«Я очень люблю картошку.
Картошку желтую,
картошку красную,
картошку черную, из костра…»

Чтобы не подумали, что Василий Никанорович Шувалов пускает выделенные из госбюджета ему деньги на ветер, он предоставил в своем литературно-художественном журнале фотографии – цветные – многих известных людей Бежевогорья, указав, кто какую конкретно должность занимает, заслуженным работником чего является; перечислил пофамильно толстым шрифтом всех членов писателей СССР из Бежевогорья, всех членов писателей России, всех литераторов, печатуемых в его «Перезвоннице», всех авторов журнала, всех общественных деятелей и руководителей, всех академиков, художников, которые при союзе художников, конечно, всех докторов наук и профессоров, всех кандидатов наук и доцентов, всех заслуженных работников культуры и просвещения, всех ученых и государственных деятелей, - надоест все перечислять.
«Надо еще в журнале было напечатать фамилии всех выдающихся спортсменов Бежевогорья, всех руководителей предприятий, вокзалов, рынков, всех новых предпринимателей, всех чиновников из администрации губернатора. И под каждой фамилией, чтоб цветная фотография, а не выборочно… - сидя в автобусе, ведущем его к центру Бежеогорода, с досадой перелистывая новый номер журнала «Перезвонница», думал Валентин Анатольевич Бран, умудрившийся заплатить сыну издателя журнала за журнал аж двести пятьдесят рублей. – За такую дрянь, ничтожность сучью?! – злился полушепотом он. – С таким трудом деньги в селе даются, а я…», - понимая прекрасно, почему Шувалов публикует низкопробные статьи известных и при положениях в области людей, и т.д., и т.п., - вот и огромные в сущности деньги на издание журнала, где в первую очередь и себя представляет… с благородных позиций, заботящемся о России, о судьбе ее якобы, и обязательно не преминая случая, чтобы покусать евреев. В теперешнем номере журнала он печатал, видимо, сдутое из Интернета «завещание Гитлера», в котором тот объяснял все зверства, которые под его руководством были совершены, тем, что на это был спровоцирован евреями. Приводя это политическое завещание Гитлера, он в своей позиции главного редактора объяснял «закомплексованным», как это уже было однажды за его якобы откровения, что он-де «пишет эти строки, а руки ему сзади уже связывают колючей проволокой…»
«И все о народе русском забота, а народе?! – злился над прочитанным Валентин Бран, спрашивая: - Что ж ты в журнале никогда не опубликуешь ни одного автора из народа?! Все сплошь при положениях, власти… И все корчишь из себя страдальца за правое дело? При советах, как почитаешь авторские послесловия, - о Солженицыне и говорить не стоит, - Шувалов первый инакомыслящий! И при этом: и в членах союза писателей, и по писательским курортам ездит, и при привилегиях… Все связывают руки колючей проволокой, - и никак не свяжут, хотя бы на пятнадцать суток? Чудеса – и только. – И Валентину Брану становилось стыдно хоть и за заочное на «ты» обращение к старому человеку, которое тот и не услышит. И  еще возмущало, что Шувалов за государственный счет превратил свой журнал в печатный орган низкосортной пропаганды против евреев, в пропаганду русского шовинизма, в выпячивание русских как нации, что в такой многонациональной стране как Россия, при давно в большинстве утраченных генетически национальных чистотах является однозначно разрушающим.
Валентин Бран у вокзала зашел в книжный магазин, и неожиданно наткнулся на книгу стихов Бродского. «Недавно немного поступило, - сказал продавец. – Почти все раскупили. Две книги всего разных осталось…»
«И сколько стоят?» - спросил Бран. «Одна – двести рублей, и другая – двести», - ответил продавец.
Валентин Бран пересчитал деньги. Двести пятьдесят рублей только осталось. Пятьдесят до райцентра, а там попросит шофера до села довезти бесплатно: потом оплатит. Досада прямо рубанула по груди: двести пятьдесят рублей за этот журнал, за эту сучью теперь уже в номере дрянь отдал?! Точно бы на две книги Бродского хватило бы!
Он отсчитал двести рублей, купил одну книгу.
Когда вышел из магазина, то досада так мутила сознание, что Бран достал из рюкзака купленный за двести пятьдесят рублей у сына Шувалова журнал «Перезвонница», хотел зашвырнуть его в мусорный ящик, но подумал, что нехорошо. Потому положил его на подоконник у входа в магазин: пусть кто-то возьмет, пусть читает, все же человек издавал, пробивал, старался, оформлял, а возраст–то уже давно за восемьдесят лет. Валентину Брану, когда садился в автобус на вокзале, стало жалко этого писателя и издателя Шувалова. Он подумал вслух: «Доживешь если до восьмидесяти лет, неизвестно еще какую галиматью будешь гнать ты?! – и не согласился с предположением: - Галиматью – возможно и худшую, но… такую профанацию: в литературно-художественно издании перечислять фамилии…» - и осекся, понимая, что до столь преклонного возраста он вряд ли доживет.





6 глава.

Когда Валентин Анатольевич Бран вместе с молодым поэтом Изюбровым ушли, члены союза писателей – и члены жюри – они же – принялись обсуждать происшедшее вместе с некоторыми присутствующими представителям прессы – журналистами. Кое-кто предлагал обратиться в правоохранительные органы, так как имело место публичное оскорбление членов союза писателей и работников пера из местных газет. «Это выходит, что он меня сукой обозвал?» - процедила сквозь зубы поэтесса Нина Каверзина. «Да если бы только тебя, - подал голос и Кряжин Николай Васильевич, которому Мучанов препоручил председательствовать на фестивале вместо себя, который сам не присутствовал, но пришел и ему объяснили доходчиво: - Сучья пресса?! Да за такое…»
«Не надо раздувать… Дойдет до губернатора, и, возможно, фиг он нам что из бюджета. На посредственное в кризис такие деньги валить? – рассудительно вставил член жюри старейший местный писарчук, обещая: - Мы найдем, как этому Брану… палки в колеса, современными методами…» - и он многозначительно замолчал. «Да, да…» - все многозначительно согласились с ним, намереваясь подводить поэтические итоги фестиваля. Лишь поэтесса Каверзина, поправляя и поправляя сползающие со лба на глаза очки, не успокаивалась: «Это что ж выходит? Он меня сукой обозвал?! Оскорбление! Да еще при исполнении служебных литературных обязанностей… - и талдчила: - Им легко говорить, а попробуй честно писать: и там врага наживешь, и там, - сживут со света, и писать не захочешь…»
В это время, даже как-то обрадованный происшедшим, и тем, что ни молодой парень некий Шекин, ни этот некий Валентин Бран не участвуют в фестивале официально, заявки не подавали, рассорились, приблизился к столу, кашлянул, как водится, несколько раз, чтобы обратить на себя внимание, и произнес уважительно: «Вы извините, я понимаю, нехорошо они как-то... Союз писателей – он и есть союз писателей, как общественное мерило, признание, и члены его при уважении… - он широко улыбнулся. – Только еще не все, я тоже подавал заявку. – Подсказал: - Я – Тимур Танцовцев, студент литинститута. Прошу и меня прослушать…»
«Садитесь, пожалуйста, - ему уступили место на скамейке. – Что намерены почитать?»
«Я… Вот, - достал свои стихи Танцовцев. – Это, пожалуй, почитаю». И он было начал читать одно из свои стихотворений, но Нина Каверзина, все не успокаиваясь, перебила его: «Это что ж такое? Я никогда и не слышала, чтобы прессу обзывали сучьей, и союз писателей – тоже сучьей организацией… Это что такое?! Какой-то Бран Валентин… Да кто он такой вообще?! Да как посмел?! У меня знакомые, я наведу справки, я устрою… - и тянула потише – Бран.. Жид какой-то! Жид!»
«Хватит, хватит. Разберемся, - успокоили ее остальные члены союза писателей, указывая на Тимура Танцовцева: - Вот еще один участник, студент литинститута… Надеемся, главный претендент…»
И тот опять начал читать стихотворение:

«В мечту не мою твоя ляжет рука,
мне душу заполнив позором.
И я вдруг полезу вместо цветка
в петлицу в его пиджаке от Диора

Я буду сиять, будто алый тюльпан,
а очень мешать разговорам.
Смотри, разве я в красоте уступаю
его пиджаку от Диора.

Ты сменишь бокал на наполненный вновь.
Не сумею разжечь я ссору.
Потому и пойму, как жестока любовь
и этот пиджак от Диора.

К нему в номер пойдете вы в шесть,
ты моих не услышишь укоров.
Я на стуле в прихожей останусь висеть
в его пиджаке от Диора…»

«Прекрасно, прекрасно, - произнесла, меняясь настроением, поэтесса Каверзина. – Вот это действительно стихи… Достойно». Ее поддержали и другие члены жюри, особенно Кряжин Николай Васильевич, которому недавно по поводу Танцовцева позвонил влиятельный член местной городской администрации.
Конечно, на фоне остальных семнадцати участников фестиваля в поэтической его составляющей Танцовцев был лучшим. Стихотворение его заключало образ законченный (правда, какой-то слишком сомнительный для мужчины). И это было главным. Ну, а рифма, некоторые смысловые несостыковки были далеко не на высоте. Не говоря уже о том, что в девяностые годы минувшего столетия не особо известно звучала песня, которую пела девушка, обращаясь от своего женского «я» к недавнему ее мужчине в пиджаке от Версаче, уходящего с другой; она представляла себя при этом цветком в его пиджаке, чтобы могла присутствовать; и просила не снимать пиджак в прихожей… То есть, возможно, Тимур Танцовцев позаимствовал все, изменив пиджак от Версаче на пиджак от Диора и т.д.; а прямее – украл. Но, как бы то ни было, Танцовцев был лучшим. Но не все оказывалось так просто: был и еще один достойный участник, тоже студент литинститута, за которого ходатайствовал бизнесмен, вложивший в фестиваль большую часть денег, из которых в этот год главный писатель области Виктор Мучанов, к подведению итогов фестиваля почти полностью отрезвевший, предвкушающий, как оторвется на банкете, решился в этот раз (чего не посмел в прошлогодний) урвать значительную сумму для себя… Перед ним и представляющим временно председательство в поэтическом жюри Николаем Васильевичем Кряжиным возникла непростая диллема.
«Да и хрен с ним, с этим бизнесменом! – говорил Николай Кряжин. – Деньги выделил, жулик буржуйский… А за Танцовцева из руководства города, человек при прямой власти… Обратиться придется, а он тебе: кукиш, нате-ка выкусите! Я вас тоже просил…»
После долгих пререканий они решили гран-при присудить все же Танцовцеву, так как и остальные члены жюри выделили именно его, а первое место поэту, за которого ходатайствовал бизнесмен. А третий специальный приз вручить девочке, у которой из членов жюри один приходился дядей, чтобы и его не ущемить. Больше ущемлять было некого. А музыкальную часть фестиваля пусть музыкальное жюри оценивает.


7 глава.

Через неделю после фестиваля к Валентину Анатольевич Брану, когда тот уже вернулся с работы и косил на горке траву для поз, приехал подшекинский молодой поэт Изюбров, познакомившийся с ним недавно. В руках он держал кучу Бежевогорских газет.
«Смотри, - начал он показывать одна за одной Валентину Брану, с ухмылкой покачивая головой. – Ведь и от газет сколько тогда было, слышали, как мыс тобой разгон дали этим проходимцам и посредственностям из жюри?! Я думал: почитаю, как они происшедшее представят, о нас как упомянут… Путь и негативно, но все же… ради правды… И ничего?! Ни в одной газете?! – недоумевал он. – Как же так?! Словно и не было… В одной газете только строкой оговорились, что судейство было не всегда объективным… А этот, что за председателя, Кряжин, смотри, что написал, - и он стал вычитывать, иронически подхихикивая: международный фестиваль поэзии и песни «Нежность оголяющая тропа» привлек многих участников из России, стран ближнего и дальнего зарубежья… Ха-ха! – издевался над этим Изюбров.- Всего восемнадцать участников, во всяком случае у нас, в поэзии. Большинство из которых или месяц назад начали писать стихи, или… Смотри! – и он продолжал выбирать из стать: - После длительных обсуждений жюри все же гран-при отдала Танцовцеву, хоть и другой победитель, которому жюри решило присудить первое место, почти не уступал во владении поэтическим мастерством и предоставил стихи не менее талантливые, не уступающие по уровню и известным поэтам. Это также студент литинститута… - Изюбров запнулся: - А о нас с тобой ничего… - и он спросил удрученно: - Как же можно так врать без всякого стыда?! Фестиваль собрал много участников… И зачем – и снова спросил, куда-то в пространство, в пустоту: - Неужели у нас, в России, всюду так премии и победы присуждают?..)
«Мы же с тобой не стали анкеты заполнять, а значит, и не участники, - ответил ему Валентин Бран. – А на фоне остального низкосортного в поэтическом сборища участников эти двое, из литинститута действительно лучшие…»
«Да, допустим, - не унимался Изюбров. – Зачем врать, что фестиваль собрал много участников, что жюри после длительных обсуждений?! Написали бы честно, и про нас мельком упомянули бы…»
«Ага, что губернатор сделал прессу сучьей, что посредственное сборище местных писарчуков… А! – махнул он рукой. – Сучья пресса – она и есть сучья. – И продолжил: - Только я, видимо, зря про губернатора, который поставил их-де на бюджет, и сделал тем прессу сучьей. Она здесь – по природе сучья. И дело даже не в ее сучести перед властью, а что она постоянно лжет, не договаривает в том, что пишет, или представляет происходящее с выгодных для них – и властей разных – оценок… - и когда он тащил сено в загон козам, а Изюбров помогал ему, то продолжал: - И фестиваль этот – ладно, а вот что ни словом никогда за простого человека, если того несправедливо как-то или сомнительно, не вступятся, не выставят на обозрение, - это уже небезобидно!..»
Вечером, сидя за столом в доме Валентина Анатольевича Брана, попивая чай и закусывая его печеньем, они разговаривали о поэзии.
«Я тоже достал книжку Бродского. Почитал, не пойму… - высказывался Изюбров. – Поэзия это – не поэзия? Ведь поэт, в первую очередь, как я понимал – о чувствах, о чувственном, этическом, эстетическом отображении, стихотворно… - он замолкал и, собравшись мыслями, продолжал сбивчиво: - У Бродского же – о вещах… Конечно, большой поэт, и уровень – несравним с многими нашими отечественными известными и почитаемыми, и растиражированными. – Он принимался перечислять наизусть известных как-то современных поэтов, стопроцентно пишущих под Бродского, приводя строки:
Кто-то стучит, президент или ген –
сек желают вернуть билет,
Тени отслаиваются от стен,
куда их впечатал свет…
это явно под Бродского. Многие из современных поэтов – неявно под Бродского, но всюду он мелькает… Мелькает! – и заключал: - И у меня начал мелькать, - признавался. – Но ведь это подражательно. Бродский открыл интонацию, лексикон, некую звездную холодность, гордо поглядывающий на человека и вещи во времени… А многие, и я, лишь подражатели…»    
Для русской поэзии – да, а для мировой – Бродский меньше открыл. Еще Байрон, например, писал большие стихотворения. Да и я, на крытке, для себя, пряча ручку и бумагу, еще не зная ни о каком Бродском, - не соглашаясь с ним, признался Валентин Бран. – Но – большой поэт, с этим не поспоришь. И есть чему подражать! Если это лишь касается формы, а не составной сути стихов. – Оговариваясь: - И тут, наверное, уместнее говорить не о подражании, а о продолжении. В сущности, в русской поэзии было два гения, создавших ее: Пушкин и Бродский. Пушкин – на уровне чувств, как простая арифметика, если на математические сравнения. И все это очень объемно. И до Бродского все даже самые значительные русские поэты лишь продолжали его, Пушкина, если и превосходили, - то все равно продолжали. Ибо все именно на уровне – арифметики, примитивного, чувств. И Мандельштам – не исключение, хотя наличествовали попытки вырваться из арифметического. Но именно Бродскому первому это ощутимо удалось. То есть он представил поэзию на уровнях арифметических, а более насыщенных: алгебраических, геометрических, где первое слово – не чувствам, а формулам чувств. И Бродский осознавал это. Он освободился от пафосноголосости, ем кишела русская поэзия, начиная с вершины ее – Пушкина. И даже старался не однажды пнуть эту пафосноголосость, называя ее «звонкоголосой падалью». – Валентин Бран помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил: - Читая Бродского, при всей его замысловатости порой, видишь нормального человека, поэтически не лгущего о жизни и чувствах, лишь аналитически и поэтически возвысившегося над ними и взирающего на основное, хотя выражающего это основное именно через детали… В этом и загадка его величия, полноты. Подражать ему невозможно, но продолжать – необходимо. И никуда уже пишущим от этого не уйти! Правда, до формул – не фиктивных, а настоящих – еще надо дорасти, и это не так просто, и очень не многим будет дано. Не всегда и сам Бродский, нацеливаясь на них, на формулы, выражал их по-настоящему, не впадая в фиктивное. – Валентин Бран снова помолчал; допил свой чай, и снова заговорил: - Более скажу: после Бродского очень многие хотели и захотят пойти за ним, продолжить его, не очень многим это удастся. И они обратно скатятся в арифметику, которая проще и разностороннее в возможностях применения, и всем там место какое-никакое найдется, чтобы получать награды, признания. Однако для поэтической современности и ее будущего там уже настоящей поэзии нет…»
Собираясь ехать восвояси, Изюбров, покачивая непонимающе головой: какие-то арифметики, геометрии, алгебры, взяв с собой у Валентина Брана литровую банку молока, произнес: - «Не знаю. Мне, например, Есенин, Блок, даже Кузнецов… Читаю, захватывает. А Бродский… Сухо, далеко, не волнует…»
«До Бродского еще надо дорасти. – Сказал на это Валентин Бран. – Сколько тебе лет? – спросил. – То-то же! – и добавил: - И обязательно по-своему как-то дорастешь, если будешь не разрываться, как все эти Есенины, Блоки, и многие русские поэты уровнем пониже. Но всегда арифметическим уровнем, не более его! – повторил. – А развиваться! – и когда усаживал Изюброва на подошедший автобус, еще добавил: - Но не подражать Бродскому, а продолжать его, продолжать… И в этом ничего сомнительного. Два века после Пушкина в русской поэзии была эра Пушкина, теперь наступила другая – Бродского. Не учитывая его, двигаться дальше нельзя, если движение в плоскости великой поэзии, настоящей, а разные поэтические выкрутасы и похабщина, они были и будут… На них внимания обращать не стоит. Хотя они тоже могут заключать уровень. Но обязательно на уровне арифметического. Для математики повыше это не пройдет, хотя затесаться… там всегда легче…»


8 глава.

Когда подшекинскому мэру Присычкину позвонил отец, настоятельно советуя прочитать номер местной газеты «Красное Зарево», у того намечалось заседание медицинского совета район, и, взяв в приемной у секретарши газету, прошел в кабинет, где его уже ждали представитель центральной больницы Тютеля, представитель туберкулезной больницы Кукаенков и заведующая районным отделом здравоохранения Кустовая, женщина высокая, ладная, в платье с разрезом на груди, явно симпатизирующая мэру. Она и начала заседание, сообщив, что вакцины по гриппу получены, идет прививка работников городской администрации, правоохранительных органов, медработников, работающих в жилищно-коммунальных службах, школьников, студентов техникума…
Лишь она закончила, поднялся представитель туберкулезной больницы, который все намеревался профлюорографировать свою тещу, оставшуюся с ним и дочерью его, после смерти его жены, проживать с ними в четырехкомнатной квартире, и никак это у него не получалось, старушка заподозрила недоброе и ни в какую не соглашалась. «И что готовлю ей не ест, - гадина такая, - часто злился про себя на нее Кукаенков. – Ну, ничего, уберу я тебя, уберу, не в туберкулезную больницу, так к психам…» - покряхтывая и напрягая большой подбородок при этом. Поэтому он и говорил об увеличении в районе количества больных туберкулезом, о том, что многие жители отказываются проходить обследования, предлагая издать закон, обязывающий всех жителей района пофамильно ежегодно, а то и два раза в год проходить флюорографию. «Это коренным образом переменит ситуацию, - уверял он. – А если кто отказывается, так обязать милицию привозить таких под конвоем на обследования… Также следует увеличить несколько денежную помощь больнице из госбюджета…»
«Постойте, постойте, но ведь три месяца назад вы получили и хорошие деньги, и отремонтировали у вас все корпуса, и оборудование новое поставили», - перебил его мэр.
«Так то так, - сразу же отозвался Кукаенков. – Но питание больные требуют хорошее. Цены на продукты в связи с кризисом дорожают… Многие из больных ведут себя неподобающе, бегут из больницы, от лечения… Неплохо бы сделать побольше забор, ограждение колючей проволокой приподнять, увеличить количество охранников, а то и ввести дежурства милиции с оружием… Увеличить количество медработников, так как работа трудная и опасная, увеличить всем зарплаты, - перечислял он, вспоминая про тещу, которую ему все не удавалось профлюорографировать, и думая о том, что в больнице построили новый корпус, и следовало бы и его заполнить: больше больных – больше дохода, больше возможностей поживиться. Но кем? Не идет народ флюорографироваться… А сколько стариков по селам, по городу, с квартирами, с домами, никому не нужных, мешающих родственникам… Вот и заполнили бы новый корпус, и пенсии их – на больницу… - И потому Кукаенко настаивал: - Но главное, надо срочно издать закон, обязывающий каждого жителя района раз в год, а то и два проходить флюорографическое обследование. А кто против – того принудительно, с милицией, в черном воронке, так сказать!» - решительно заключил он, обещая, что тогда туберкулез в городе Подшекино и в подшекинском районе будет окончательно перекрыт. Проговорив все это, Кукаенко несколько раз довольно и коротко просмеялся.
Однако с ним не согласился представитель областной больницы Тетюля, заговоривши, глядя в упор на Кукаенкова: «Вы вот предлагаете: всех! Значит, кто прописан… А сколько в нашем городе, в районе нелегалов?! И ведь если глубже разобраться, то чаще всего именно в них основные рассадники инфекционного… Вот!» - и он, маленький, худенький и остроносый, искоса поглядывая на Кукаенкова, думал: ишь, крутятся как. Двухэтажную дачу построил, две иномарки имеет, две любовницы, жену на тот свет отправили… И больных, и здоровых – всех к себе в больницу. Доходное место».
Мэр Подшекино слушал их; поглядывая на газету мельком, поначалу ничего в ней не находя интересного, нового, но потом заметил: это что такое?! Как фамилия – так за ней следом, в скобках и национальная принадлежность этой фамилии. «Ну-ну», - прокряхтел он, говоря медработникам, что сделает выводы из услышанного от них, поможет, разберется. А когда они вышли и дверь за ними закрылась, он сказал секретарше, чтоб к нему – никого, и впрямую занялся газетой, натыкаясь на фамилию представителя туберкулезной больницы Кукаенкова, за которой в скобках было приписано: «смесь», и проговорив: «А это что еще за национальность такая: смесь?..» - и засмеялся.
Но смех сполз с лица мэра, когда за своей фамилией Присычкин он увидел приписку, и не просто некую «смесь», а «смесь украинца с русским…» «Какого украинца с русским? – возмущенно произнес он. – Нету такого! И вообще: что это такое?!» - он потряс газетой перед собой, и стал набирать номер телефона главного редактора подшекинской газеты «Красное Зарево» Пришибейко, который вчера рассорился с женой, выпил не в меру, заявился в редакцию совсем недавно, и новый выпуск своей газеты еще не просматривал. И никак не мог понять, почему мэр разговаривает с ним на повышенных тонах, да еще требует объяснений и даже расследований. И так и не понял, но заверил, что учтет, не повторится, разберется…
Взяв номер новой газеты, лежавшей у него на столе, Пришибейко принялся внимательно всматриваться в статьи, прочитывая их, и приговаривая по ходу этого: «обращение к жителям города и района самого мэра… Все в норме, патриотическое. Сообщение, что в городе впервые проводятся соревнования по кудо… Ничего лишнего. Православная церковь еще одна в селе начала работу… Тоже ничего лишнего, все с уважением. Статья о ветеранах Великой Отечественной войны, о других спортивных соревнованиях, и поздравления, объявления на целую страницу, почти на две страницы программа телепередач… Ничего лишнего?! – начал недоумевать он, принимаясь снова просматривать газету, предполагая: - Может, в объявлениях что ни того проскочило? – просмотрел все, сделал вывод: - Объявления как всегда: о продаже жилплощади, домов, квартир, скота, собак, разных вещей… Все нормально, ничего лишнего… А если где объявители что не так, то они, эти объявители, все записаны, по адресам, по паспортам, - предоставим данные… Газета-то при чем? – и вдруг он наткнулся на статью некой девочки-шестиклассницы из школы, которая писала, что у них в классе проводятся уроки, где доходчиво объясняют, как надо предохраняться от СПИДа, чтобы не стать его жертвой и описывала подробно, как это надо делать… Вот оно что! Шестиклассница?! Уроки, как предохраняться от СПИДа… Разврат! –вызверился сам перед собой. Закричал: - Кто позволил такое напечатать?!» - побежал по коридору к ответственному секретарю редакции: - Кто ответственный за выпуск?!» Тот сразу не понял, что-то невразумительное мямлил, пока не вспомнил, кто отвечал за номер газеты, что и сообщил главному редактору: - «Стасов Алексей Викторович…»
«Стасов…» - повторил Пришибейко, рванул за ручку двери в кабинет того, где дна дощечке под фамилией значилось: …член союза писателей России, член союза журналистов России. Дверь не открылась, Стасов Алексей Викторович в редакцию сегодня еще не приходил, закрывшись дома в квартире на замок, попивая пиво, нервничая, прислушиваясь к шорохам в подъезде, повторяя с привыванием: «Додумался, додумался… Подобного за всю историю газетного дела в мире не было: национальная принадлежность за каждой фамилией… Ай-я-яй! Что будет? Что будет? – спрашивал и отвечал обреченно: - Но что будет, что будет…Надо же было кому-нибудь смелый шаг, надо же… Иначе: зачем писать? Какое оправдание…»
А Пришибейко, дозвонившись до мэра, виновато объяснял в  трубку: «Извините, не повторится больше… Девочка-шестиклассница с заметкой о СПИДе… Нельзя! Нельзя! Не повторится. Ответственный за выпуск Стасов Алексей Викторович… Единственно из нашей редакции член союза журналистов… И не только, а и союза писателей… И как не заметил?! Недогляд! Не повторится. Девочка-шестиклассница о СПИДе… Рановато, рановато…» Пока мэр не перекричал его, заорав: «Какой СПИД?! Да хрен с этим СПИДом! Ты посмотри на свою фамилию! Главный редактор…»
«Тэ, Сэ, Пришибейко», - машинально прочитал свою фамилию на последней странице главный редактор, слыша, как мэр Присычкин орет ему в трубку: «А дальше! Дальше?! В скобках…»
«Украинец… - прочитал Пришибейко, обращая внимание, что на всех страницах номера газеты указано что-нибудь национальное: русский, белорус, чечен, кавказец, грузин, смесь того и другого, а то и: или немец, или еврей, а то даже и просто «смесь» какая-то… - Вот оно что… - наконец дошло до него. Пот обильно и в одно мгновение покрыл его лысину, словно ее обдали водой из канализации, и он, опускаясь не на стул, а на пол у шкафа, обреченно выдохнул: - Измена».





9 глава.

Возраст. И снова Василий Никанорович Шувалов чувствовал себя неважно. Кроме того, жена ему вдруг сказала, что их сын продал последний номер издаваемого им журнала «Перезвонница» некому пришедшему к ним мужчине аж за двести пятьдесят рублей, хотя даже в продаже рознично цену выше ста пятидесяти рублей не поднимали, - такая предприимчивость сына не впервой досадовала его. И кроме того, это «неважно» увеличивал и член союза писателей России Антон Степанович Подкалюжный, зашедший к нему уже с час назад с двумя бутылками пива, и в разговоре все потягивающий это пиво. Шувалов в последнем номере своего журнала в ряду уважаемых авторов опубликовал и рассказ Подкалюжного, и его сказки из жизни современности. Он подарил несколько номеров журнала Подкалюжному бесплатно, и говорил тому: «Оно – неплохо… В том, что пишете, сразу чувствуется талант, да, большой талант. Но чувствуется и то, что за этим талантом не стоит работа над словом, над вещью… Как бы: нате, читайте, от широты таланта, наскороту… - и он советовал пятидесятилетнему молодому писателю: - Работать, работать, работать!» На что Подкалюжный согласливо покачивал головой, улыбался из-под очков, и тянул: «Да, да. Да-да… Надо работать. Будем работать. – И он указывал Василию Никаноровичу Шувалову на стопку страниц, лежащих на столе, которую принес, говоря: - Вы посмотрите, мои новые рассказы… Надеюсь, надеюсь на публикацию и в следующем номере вашего журнала. На сотрудничество и в будущем…»
Шувалов брал в руки листы с отпечатанным там на принтере текстом, надевал очки, проглядывал записи, отвечал уклончиво: «Будем смотреть, будем смотреть…» - а сам думал о Подкалюжном: ну, гад! Ну, гад! Без мыла в жопу влезет. Хитрый как жид, хитрый… Но не жид, не жид, нет, не похож, однозначно не похож. И он пристально присматривался к Подкалюжному, впадая в измену, так как ему в последнее время все настойчивей казалось, что евреи поставили цель опубликоваться у него в журнале, а он строго стоял на страже этого, чтоб не допустить такой диверсии.
Наконец Антон Семенович Подкалюжный допил и вторую бутылку пива; ему хотелось очень закурить, но Шувалов сказал, что в квартире курить не надо, - и потому стал собираться, но перед тем, как уйти, словно угадывая беспокойства Василия Никаноровича Шувалова, наклонился к нему и, заговорщически оглядываясь, хитро и знающе улыбаясь, проговорил: «Эта… ха-ха… Что хотел еще сказать? Хоть главное, чтоб у нас к плотному сотрудничеству… Будем работать, работать над словом… ха-ха! А этот-то… я об ком? Адыгеев-то, - он покрутил головой то влево, то вправо, повздыхал и, видя, как Шувалов насторожился, выдал: - Адыгеев-то… того… Жид!»
«Да ладно, - насторожился Василий Никанорович Шувалов еще сильнее. – Я же его и в редколлегию журнала ввел, и… Адыгеев в последнее время пробился, в Литгазете публикуют…»
«В Литгазете, - хохотнул на это Подкалюжный. – Вот именно, в литгазете… Жидовский орган. А в журнал к Вячеславу Игоревичу Кунаеву, в его «Наш именянник» перестали допускать… ха-ха! – он вопросительно посмотрел на Шувалова, поднял указательный палец левой руки вверх, опять хохотнул, прибавляя: - Там строго до жидов, нюх на них собачий! А если и упомянут жида, так со сноской: еврей…» - и он снова многозначительно посмотрел на старшего товарища по писательскому членству, двигая к двери.
«Подожди-подожди, - остановил его Шувалов. – Откуда такие сведения? Да ведь Адыгеев не однажды писал, что он русский, что русский парень, что когда Кузнецов принимал Адыгеева в союз писателей, то говорил: он русских парней не топит! И об этом Адыгеев в своих последних воспоминаниях раз за разом…»
«А-а-а! – произнес со смешком Подкалюжный, помахав указательным пальцем левой руки перед собой, объясняя: - Премию-то в Москве Адыгееву, «Розу розовую» эту, - за так, что ли?! – и продолжил, несколько помолчав: - А что повторять начал: русский парень-де он, так чувствует, что выводить его на чистую воду знающие люди стали… Да, да… - и заключил уверенно: - Да и по виду. Рыжий сам. Волосы вьющиеся… Как вы не обратили внимания?!»
«Да обращал, обращал, - хватаясь за сердце, мямлил Василий Никанорович Шувалов, когда Подкалюжный ушел. – В оборот меня взяло мировое жидовство со всех сторон. Лезут, лезут… Определи их: жид или не жид?! Фамилия русская – а жид?! – он прилег на кровать, и все разговаривал сам с собой, размахивая руками: - Этот Бран тоже… Хорошие стихи, рассказы, выше всех на Бежевогорье! Говорю: опубликую тебя, только придумай ты какой другой псевдоним себе, нормальный, русский: Петров, Иванов, Жидов… Нет! Валентин Бран он – и все. Если уж так выбрал, то отказываться нехорошо, еврейский псевдоним – не еврейский – нехорошо? – и он бурчал в потолок, спрашивая: - Да кто ж ты после этого есть, если не за фамилию, а псевдоним так держишься, да еще жидовский?.. Ты хуже жида! Хуже!» - кричал в одиночество квартиры, пока не услышал, как ерзает ключ в замке, как вернулись сын с женой. Замолчал, лишь продолжая повторять тихо и неслышно: опутали и на старости, опутали, нигде не укрыться от них, не укрыться, - жиды. Потом он замолк совсем; лежал в комнате и думал о том, что ведь никто и не знает, почему он так не любит евреев, и он сам не знает; и пытался это объяснить для себя, и ему вспоминалось далекое время, когда немцы только оккупировали их город… Был он уже большой, семнадцать лет почти исполнилось. После войны стало принято все валить на немцев, особенно уничтожение евреев. Потом – да, когда немцы принялись зверствовать против местного населения, не всегда их с хлебом-солью встречая; а поначалу (Шувалов как прямой свидетель это прекрасно знал) некоторые местные жители вперед немцев пошли: и с евреями, и с оставшимися приверженцами коммунистического, - грабили, насиловали. И он случайно в это попал. До сих пор помнит, как втроем, с такими же пацанами, как и он, девушку-еврейку насиловали, оглушив молотком отца той, чтобы не мешался. Правда, тогда он сразу раскаялся, не воспринял. С пацанами теми расстался, и не встречал больше никогда. Никому, конечно, не рассказывал, но помнил, как евреев громили. После попал в действующую армию, был несколько раз ранен, награжден. Дошел до Берлина. Искупил перед собой. А когда занялся литературой, так почему-то в Советском Союзе именно евреи-издатели в основном попадались, и почему-то все они, как сговорившись, не спешили его издавать. И Шувалов, считающий почему-то, что то, что он пишет, высокоталантливо, возненавидел их. Что исподволь накапливалось, накапливалось. Чем он больше старел, тем чаще к нему приходила девушка-еврейка, которую он с пацанами насиловал. Шувалов хотел описать все, сбросить с души, - не от авторского «я», конечно. Но даже и этого не мог: только брался за перо – и как обессиливал. И он снова злился на них, на евреев, словно именно они делали ему что плохое, мешали. И в каждом номере издаваемого им журнала, как и редактор московского журнала «Наш именянник» Вячеслав Игоревич Кураев по своим мотивам, старался их, евреев, укусить. И тогда ему становилось легче…




10 глава.

Пока на районных - административных и газетных - верхах недоумевали по поводу выпущенного в печать последнего номера газеты «Красное Зарево», где впервые в мировой прессе за каждой упоминаемой фамилией в скобках обязательно следовало указание на национальную принадлежность (действительную, или предположительную, а то и просто «смесь», «немец»; пока ответственный за подобный выпуск газеты член союза журналистов и писателей России Алексей Викторович Стасов, напуганный своей неслыханной дерзостью, закрывшись в квартире, ожидал самых неприятных последствий своего начинания, повторяя раз за разом: «Посадят, суки, как пить дать, посадят, а то и в психушку», - утешая себя вслед за повторением стопариком водки, население города Подшекино тоже начинало волноваться и вдохновенно обсуждать происшедшее. И если какой-то гражданин, к примеру, по фамилии Тюбетейкин встречал где-нибудь на улице Ленина у Дома культуры или на улице Харьковской, которая вела прямо на Украину, некоего гражданина по фамилии Оглушенко, то кто-то из них обязательно спрашивал другого (ежли они, конечно, были знакомы до того), читал ли он новый номер сегодняшней местной газеты. И когда не читал, оказывалось, то спрашивающий с сожалением смотрел на знакомого и говорил многозначительно, что тот много-премного потерял. И если, к примеру, гражданин Оглушенко не понимал гражданина Тюбетейкина, говоря, что он никогда такую сучью дрянь как районная газета «Красное Зарево» не читает, и читать не думает, то гражданин Тюбетейкин не соглашался с ним, говоря, что «Красное Зарево» до сегодняшнего дня была сучьей дрянью, а с сегодняшнего номера… И он вытаскивал из-за пазухи этот самый номер, бережно разворачивал и, тыкая пальцем в страницы газеты, указывал: «Вот, за всеми фамилиями обязательно стоит, кто такой есть этот самый носитель фамилии, и каково его истинное лицо…»
Гражданин Оглушенко непонимающе и заинтересованно посматривал то на номер газеты, то на самого Тюбетейкина: не дурачит ли тот его, и говорил: «Что там за фамилией еще может стоять…» На что гражданин Тюбетейкин довольно посмеивался и со знанием дела пояснял гражданину Оглушенко: «А вот что… Смотри, - и начинал читать вслух, проводя пальцем под строкой: - Премьер-министр Грефин сказал… А перед сказал, в скобках что? Вот! «Немец…» «Немец – так немец, - еще не понимая важность происшедшего, отвечал гражданин Оглушенко. – Немцы – они тоже головастые, поголовастей нас, русаков, будут даже, хоть и войну продули нам… - но в следующее мгновение уже заинтересованно тянул руку к газете: - А ну, покажь, и так все, что ли?»
«Всех, всех, - уверял его гражданин Тюбетейкин, пряча номер газеты опять за пазуху. – О которых упоминается… И мэр наш есть, и батюшка отец Исайя, и начальник милиции, и многие, многие…»
«Ты смотри, что творится?!» - пучил глаза на него гражданин Оглушенко, сожалея, что не выписал газету «Красное Зарево»; и он бежал к газетному киоску, где уже собралась очередь человек в пятьдесят. Стоял в этой очереди почти час, ругаясь со стоящими рядом, покрикивая на тех, кто хотел купить сразу несколько номеров газеты – для жены, для тещи: «Куда?! Всем так и не хватит. Вместе почитаете, и жена, и теща…» А когда купил номер газеты, то продавщица объявила оставшимся, что в наличии еще только двадцать номеров. А что эти двадцать номеров, если толпа в человек сто вытянулась на квартал, хвостом очереди загибаясь к парку, к зданию налоговой инспекции. Служащие которой прекратили работу и тоже окружили киоск, показывая удостоверения и доказывая, что они при исполнении служебных обязанностей и имеют право вне всякой очереди. Между гражданами возникла небольшая потасовка. Вмешалась милиция. Однако накал не ослабевал, все хотели купить новый номер газеты «Красное Зарево». И только продавщица смогла как-то утишить этот накал, разведя руки в стороны, сообщив: «Все! Нету больше «Красного Зарева». Есть «Комсомольская правда», «Бежевогородская смена», «Голос Бежевогорья», «Бежевогородские Известия…», но люди уже не слушали ее, ринувшись, обгоняя один другого, к зданию редакции, готовые платить за номер в десять, в пятьдесят раз дороже. Чем умело воспользовались оператор набора газеты Римма Рогачева и оператор по верстке Людмила Выруженко, у которых оставалось по десятка два экземпляров, и они за них сумели выручить почти месячные оклады.
Иные же жители Подшекино, полагая, что газета «Красное Зарево» будет и впредь верна своему начинанию, массово ринулись по отделениям Роспечати, оформляя там подписки – кто на следующие полгода, а кто и на следующий год, заблаговременно. И к вечеру количество таковых достигло более десяти тысяч, - это не учитывая многих жителей других районов Бежевогородской области, да и самого центра – Бежевогорода, прослышавших об интересном выпуске газеты в Подшекино и решивших срочно подписаться на нее по своим отделениям. Что оказалось очень непросто, так как подобное не полагалось. Но согласовав все с администрацией бежевогородского губернатора, которая тоже откликнулась, еще не зная суть происходящего. Но тут возникло не учтенное препятствие: тираж подшекинской газеты «Красное Зарево» составлял всего около пяти тысяч экземпляров. Посыпались звонки в редакцию с объяснением сложившейся ситуации и требованием со следующего номера увеличить количество экземпляров как минимум до двадцати тысяч.
Главный редактор Пришибейко, также как и журналист Стасов, понимавший причину перемен, и тоже изрядно перепуганный, то от радости потирал руки, то пытался пояснить, что сегодняшний выпуск газеты – нонсенс и продолжать в подобном духе он не имеет права, и чревато плохими последствиями. Однако рядовые члены редакции, осознавая, что увеличение значительное тиража приведет и к увеличению в разы их зарплат, возликовали, не мешкая пустили гонца в близлежащий вино-водочный магазин, и вскоре, собравшись в кабинете ответственного секретаря редакции, чтобы отметить успех, принялись как и мужчины, так и женщины, остаканивать себя горячительными напитками. Звучали тосты за первооткрывателя нового метода предоставления газетной информации Алексей Викторовича Стасова, который, закрывшись в своей квартире и перестав бояться мерещившихся ему наказаний по причине того, что был совсем пьян, лежал на диване в туфлях и пиджаке, и распевал во весь голос: «А нам все равно, а нам все равно, хоть боимся мы мэра и властей. Будем мы писать, чтоб мог каждый знать: немец иль еврей…» Все восхищались Стасовым, предлагали сходить к нему домой и спросить, почему в такой ответственный момент он не отвечает ни на телефонные звонки, ни сам не пришел на работу. Озвучивались разные предположения относительно его, вплоть до того, что их сотрудник похищен конкурентами из какой-нибудь областной газеты, или что даже арестован. И все, будучи сверх меры пьяны, принялись протестующее орать, покуда журналист Зинкевич не проговорил: «А в чем собственно дело, господа журналисты? Похитили – так похитили, арестован – так арестован. Начинание товарища Стасова понятно. – И он пообещал: - За следующий выпуск ответственным я… Вот я уже дам-придам! Всем! И хохлам, и кацапам, и немцам, и жидам! Никого не пропущу. От президента – до бомжа…» После чего в кабинет ответственного секретаря редакции ворвался редактор Пришибейко, подслушивающий у двери, о чем шумят его подчиненные, и строго заорал: «Не будет никакого такого нового выпуска! Не будет! Вы что, не понимаете?! Да нас всех под статью за разжигание межнациональной вражды…»
Некоторые же другие жители города Подшекино, у которых были родственники в иных городах России и за ее рубежами, если звонили им, то обязательно сообщали, что у них-де произошло такое событие, что их районная газета «Красное Зарево» и тому подобное. Но в общем до вечера ничего из ряда вон выходящего не произошло. Правда, некий безработный Ершов по прозвищу «Ерш Большой», выпивая в сквере в беседке со своими соседями по дому, среди которых был и грузчик местной птицефабрики Ершенко, по прозвищу «Ерш Малый», так как был действительно по росту значительно менее Ершова, после опрокинутого в себя третьего стакана самогона, купленного у тетки Клавы с первого этажа, тупо уставившись на Ершенко, проговорил: - «Сегодня в газете… того… читал?» И когда тот отрицательно покачал головой, то начал объяснять: « - Я есть кто? Ершов… На окончании «ов», а ты есть кто? Ершенко… На окончании «ко». Значить, - он с усмешкой поднял правую руку вверх и захохотал. – Значить, я есть – русский, а ты есть – хохол…» «Если я есть хохол, то ты не русский, а кацап», - решил было поправить его Ершенко, и тут Ершов размахнулся с правой руки и вдарил его по между глаз.
Да еще представитель туберкулезной больницы, когда ему показали номер местной газеты, где за его фамилией Кукаенков в скобках стояло пояснение «смесь украинца с русским», очень возмутился, принялся ругаться матом на свою тещу, требуя, чтобы она немедленно прошла флюорографическое обследование, а потом позвонил начальнику туберкулезного диспансера, требуя, чтобы все члены редакции газеты «Красное Зарево» были обфлюорографированы на туберкулез и помещены в туберкулезную больницу для лечения. Да еще при этом пригрозил: «А я ужо там с ними разберусь, ох, разберусь! Ни в скобках, ни за скобками от их фамилий ничего не останется!..» С чем начальник туберкулезного диспансера Гришкин Виталий Севастьянович резво не соглашался, урезонивая коллегу по туберкулезному бизнесу: «Нельзя, нельзя! Погорим. Это ж журналисты, а не какие-то лохи по деревням, - сразу заподозрят неладное… Погорим!..» Да главврач областной психиатрической больницы Зигуля Петр Ефремович, когда ему показали номер местной газеты, где за его фамилией в скобках стояло пояснение «еврей», также очень возмутился: затопал ногами под столом, стал требовать: «Сюда их всех! Ко мне! На аминазин всю редакцию…» Но потом остыл, прикинул что к чему, и решил действовать поосторожней, поосновательней, наведя о каждом сотруднике редакции газеты «Красное Зарево» справки. И еще заместитель начальника подшекинского отделения милиции, ознакомившийся с выпуском газеты, где было указано, что начальник местной милиции Зугдеев по национальности – чечен, радостно проговорил жене, когда на перед сном удовлетворенно слезла с него и развалилась на кровати рядом: «Хоть не чечен, но хорошо, что так печатно его…. Многие воевали в Чечне, и многие будут недовольны подобным руководством… чечена… над ними. А заместитель у Зугдеева – я…» Короче, в первый день посоле выхода нового номера газеты «Красное Зарево» ничего из ряда вон выходящего не произошло, но и перед грозой нередко наступает относительное затишье. И лишь виновник всего член союза журналистов и писателей России Алексей Викторович Стасов, вконец пьяный, не раздеваясь, мирно похрапывал на диване, так сильно испугавшись последствий своей печатной выходки, так переволновавшись, что сил пугаться и волноваться далее у него ни на грамм не осталось. И снилось ему море, пляж, с модельными телами девушки, за которыми он бегал по песку, стараясь догнать, и собственная жена, которая откуда-то со стороны (он и сам не мог разглядеть) все ругалась на него: «Куда побежал, кобель старый?! Куда…»

2-16 октября 200 9г.


Американский клен

Молодая журналистка Соловейкина, около трех лет работающая в районной газетке, как и все ее сотрудники, -члены российских союзов и местного пошиба – писала простенькие, не копающие жизнь и происходящее, никого и ничего не задевающие статейки. Например, приезжала она по заданию редакции в какое-нибудь село, в детский садик или в школу, и в следующих номерах газеты появлялась статья с фотографиями, где, если коротко, говорилось: какие в детсадике хорошие дети! какие в детсадике хорошие воспитатели! Проблемы есть, но все равно все хорошие… Подобно и о школе: какие в школе хорошие ученики! какие в школе хорошие учителя! Проблемы есть, но все равно все хорошие… Так и ей, и всем было удобнее, спокойнее, беззаботнее, и не хлопотно совсем, - ну, куликовая пресса, если помягче, она и есть куликовая. Но однажды – то ли надоела Соловейкиной вся эта банальная положительность, то ли взбрыкнуть печатно решилась – она поместила в газетке статью, где очень резко выступила против… американского клена, который, как оказывалось из ее писанины, до того обнаглел, что чуть ли не угрожает безопасности области, ибо до того внедрился в нее, вражина такая заокеанская, что растет и растет, разрастается и разрастается, скоро и прохода от него нигде не будет. Сообщая по поводу этого клена, что от него и аллергии у населения идут, и недомогания разные, и вообще, однозначно вредное дерево, призывая при этом, чтобы жители оставили свои инфантильности и подключались массово к борьбе и корчеванию его. И информируя тех, у кого нету физических сил, чтобы они покупали специальные ядохимикаты, способные уничтожить американский клен не хуже пилы и топора.
Поместила и поместила. Читатель если и прочитал, так внимания серьезного не обратил. Но вот старая читательница газеты пенсионерка Головейко из села Головня, которая давно указывала своей соседке, тоже пенсионерке и тоже по фамилии Головейко, только с именем не Мария, как у нее, а – Ганна, сничтожить на ее участке не в меру разросшуюся поросль американского клена, обратила; и очень даже. И аллергия у нее пошла, и недомогания разные. И доказательства, что все это от американского клена у соседки, появились: статья журналистки Соловейкиной, которые она с криками и руганью и предъявила соседке. Но не на ту нарвалась: Ганна лишь махнула рукой на газету да высказала, сплюнув: «Яны там пишуть па газетам гэтым говно всяко, а я слухать буду?!»
Тогда Мария Головейко решила действовать порешительней: ядохимикатами, тем более, что журналистка Соловейкина в своей статье не преминула указать их названия. Пришлось, конечно, потратиться, но стоит ли о деньгах, когда призыв народу печатно дан: в борьбу включиться… Выбрала ночь темную и безлунную, обильно посыпала американский клен на участке соседки ядохимикатами. Под утро еще маленький дождик проморосил, так что вышедшая в туалет Ганна за голову руками схватилась: и деревья, и участок – словно мелом разноцветным вымазали. Сразу же смекнув, откуда такие изменения, бросилась в сарай – за топором, а потом – с топором уже – до виновницы, закрывшейся в доме на все засовы. Произошел крупный и слышный скандал, с рубленной дверью и выбитыми стеклами, с милицией, и серьезными разборами происшедшего. Добрались и до главной виновницы, журналистки Соловейкиной, которая, получив взбучку от главного редактора и ответив на вопросы участкового милиционера, стояла долго в коридоре редакции, курила сигарету за сигаретой и нервно цедила сквозь зубы: «Ты смотри какой народ, ты смотри… И я виновата еще?! Один раз всего за три года написала серьезную статью, - и что получилось?! Разве можно с таким народом серьезно общаться…» А через неделю в газетке появилась новая ее статья, про районную поликлинику, где, если коротко, говорилось: какие хорошие больные! какие хорошие медработники! Проблемы, конечно, есть, но все равно, все хорошо… И – фотографии.

2 января 2010 г.


Важная вещь.

Артем Наумович, с которым строго и на основании закона, поговорили милиционеры, с радостью сдал им и свое ружье, и все оставшиеся у него патроны. Очень благодарил за то, что на него наверное не будут заводить уголовное дело, хотя все старался объяснить: «Ну да, выбежал с ружьем на подростков… Но не серьезно, а так, попугать… А что делать?! Достали! Ежедневно футболы у окон. Крики-гики постоянные, - так еще и пакостят, то забор поломают, то крышу в сарае камнем пробили…» К его объяснениям подключился и Рустам Каримович, только более рассудительно, говоря: «Ну да, все мы члены общества: старики, дети, их родители… Все – люди, при этом, не кошки с собаками, которые и то если погадить, так место выбирают… Играют в футбол на дороге, так пусть у своих домов, в школу идут, там и футбольное поле есть, - мы то с Артемом Наумовичем при чем?! На старости спокойствия не дают! Целое лето не давали, - так и осенью…»
Милиционеры понимающе разводили руки в стороны, соглашаясь: «Гадят… Но что с этими подростками, у них прав больше чем у нас. Не знаешь, с какой стороны к нему и подойти… Даже за несколько убийств с грабежами восемь лет срока ему, и все?! – поясняли Артему Наумовичу: - Хорошо еще, что родители заявлением на вас, а если бы на более хитрых нарвались, то могли бы избить вас хорошо и сказать: детям ружьем, убийством угрожал… - рассказывали: - В селе, в соседнем районе, случай был. Купили мужчина с женщиной дом, участок с садом, где дети соседские постоянно повадились… Кому это надо? Мужчина с женщиной огородили свой участок забором, все в собственности, - чего чужие дети там играться должны? Родителям стали говорить. Те – ноль внимания. И дети – как и прежде, все там… Привезли собаку, стали пускать по участку. Та там покусала вскоре залезших мальчика и девочку. Родители покусанных детей хотели с них деньги. Но за что, ведь по чужому участку? Отказали. Родители собаку застрелили, мужчину ранили. На суде – условно по году. – Посоветовали: - Так что осторожно надо с теперешними детьми… Очень хитро их родители ими спекулируют…»
Когда они уехали, Артем Наумович сказал со вздохом: «Как же без ружья теперь на старости в нашем обществе?! Совсем без защиты…»
А Рустам Каримович принялся на это рассуждать: «Так всегда у нас… Полковник Кольт двести лет назад изобрел пистолет, дав человеку право на справедливость. Да, да! – громко повторил он на вопросительный взгляд Артема Наумовича. – Это не просто слова, так и есть, если поглубже… И все это время мы, раньше – советский народ, россияне – теперь, да и в царские времена, мы права на справедливость были лишены! Да, да, лишены! – подтвердил. – Нет у каждого гражданина права свободно иметь оружие.. – добавил потише: - И потому мы такие злые, пакостливые по отношению к ближнему своему, наглые. Права на справедливость: достать из кармана пистолет и разрядить в сволочь, пакостящую нам, в наглючесть нахрапистую не имеем… И бродят по душам, не имея выхода, обиды неотмщенные, накапливаясь, теряя конкретность, - что самое страшное».
«Дай русскому человеку свободно оружие, - только усмехнулся на рассуждения Артем Наумович, хотя подобные высказывания были ближе намного ему, чем Рустаму Каримовичу. – В тех же Соединенных Штатах Америки населения в три раза поболей, чем в современной России; право на свободное имение оружия, как и на его приобретение, - у каждого; а убийств по статистике за год на половину меньше, чем у нас… Кумекаешь?! – спросил, и продолжил: - Мы ж перестреляем один одного…»
«Э-э, - не согласился теперь с ним Рустам Каримович. – Это поначалу, может быть. А потом утрясется, пар народ выпустить, и дело – к нормальным взаимоотношениям, к уважению человека человеком. Ибо свободное имение оружия каждым – все же о-очень сдерживабший всякую наглость, беззаконие и пакостничество элемент. Та же, как ты говоришь, нечисть малолетняя… Разве б стала она футболы у наших окон, зная, что у дедов Артема и Рустама по автомату?! – заключил со смехом и уверенно: - Ни в жизнь бы!.. Сдерживающее начало…»
«Погоди, погоди, - перебил его Артем Наумович. – Свободное имение, говоришь… Так у этих подростков тоже бы оружие! Времени у них в обрез, а большинство мыслей – на подлое, преступное и пакостливое… Вот так».
«Что ты этим хочешь сказать?» - не понял Рустам Каримович.
«А то, - сразу отозвался Артем Наумович. – Они бы нас, стариков, подкараулили, постреляли бы, и играли бы в футболы у наших окон, пока бы мы гнили по своим огородам… Вот такое у нас в России может получиться свободное имение оружия каждым…»
«Так что ж делать? Особенно нам, пенсионерам, когда силы на исходе?! – чуть ли не завопил на это Рустам Каримович, принимаясь рассказывать: - В Пуроме-то что этим летом… Старик со старухой продали кабана и три козы, - тысяч тридцать рублей взяли. Их внук, зная об этом, подговорил товарищей, те приехали ночью. Один – в машине остался, трое – перелезли через ограду к дому старика и старухи, и давай дверь выбивать. Старик кричит: взрывчатка, мол, у него, взорвет. Им – по фиг, выпили же перед делом, да и знают: никакой взрывчатки нету, - внук наводку давал. Выбили, короче, двери, старика и старуху связали, все перерыли, деньги забрали… - он помолчал; покачивая головой, продолжил: - Милиция, правда, оперативно. Через неделю гадов нашла, арестовала. Но есть же еще наш суд, самый справедливый в мире, - он криво усмехнулся, - и время, когда этих несовершеннолетних, подрастающих чуть ли в неприкасаемых возвели?! Троим, что в дом лезли, - по два года условно дали, а что в машине сидел, и внучку старика и старухи, - вообще ничего… Ну, характеристики хорошие, несовершеннолетние, армия – не за горами, там воспитают… И как такое понимать? – вылупился он в Артема Наумовича, отвечая хмуро: - Идет несанкционированное уничтожение нашего поколения! Малолетки же эти видят, знают, делают выводы. Если их сверстники грабить стариков лезли ночью в дом, и лишь условно за это, то за мелкие воровство, пакости – вообще полная безнаказанность! – спросил: - И что нам делать?»
Над разговором нависла долгая тишина, с покряхтыванием и поглаживанием седых щетин, пока Артем Наумович не прервал ее, говоря: «Если внуков наших с нами нет, чтобы запустить их против пакостящих чужих внуков, то умнее надо быть! Зачем, к примеру, я с ружьем на этих пакостников? Только себе вред со всех сторон! – повторил: - Умнее! И если уж берешь в руки ружье, то… - он замолчал, - то чтоб не себе в ущерб! Но, - с улыбкой посмотрел на Рустама Каримовича, спрашивая: - Гранаты-то твои у тебя остались?» «Остались, - подтвердил Рустам Каримович. – Я ж не такой дурак, как ты, бегать с ружьем грозиться… И раз такой расклад в жизни общества нашего пошел, что старики в полной беспомощности, беззащитности, особенно пред отмороженной компьютерами нечистью, что нам пришла на смену, - то буду беречь их в особом секрете… Граната – тоже очень важная вещь на старости, если в одиночестве, да в селе…»
«О-очень важная, - со вздохом согласился с ним Артем Наумович, - продолжая сосредоточенно и удрученно: - Не дай, конечно, бог, но если что серьезное, так достойно, с музыкой, на тот свет, прибирая с собой по три, а то и четыре… нечисти!»

9 января 2010 г.


И не поверишь…

В эту зиму, как уже не случалось давно, выпало много снега. Морозы, опускающиеся в десятки минусов, иногда сменялись оттепелями, но не часто. Потепление, о котором раструбили СМИ и сторонники незамедлительной борьбы с которым, пытавшиеся выманить на это из крупнейших мировых держав миллиарды долларов и при этом как-то попользоваться ими, не подтверждалось. Новый год и минувшее недавно Рождество, которому на долгой вечерней службе перед ним и в само праздненство шестидесятипятилетний старик по фамилии Кочкарь отдал положенное церковными предписаниями, как у него уже велось лет с пятнадцать, честно и без послаблений, были и снежными, и морозными.
После этого он и слег в своем маленьком домике на окраине городка. Закашлял, захрипел. Кровь, пошедшая неожиданно горлом, совсем обездвижила его, ни с кем почти не общающегося, - и он быстро умер, в одиночестве, в холоде, с погасшей печью, под жалобное и голодное мяуканье кота и такое же поскуливание во дворе собаки.
Старушка-соседка, тоже православно верующая, иногда заходящая к нему проведать, принося свежее сваренных щей или иное какое кушанье, обнаружила его через пару дней после смерти. И сразу же поспешила в церковь; сообщила обо всем местному священнику; тот, исполнив все необходимые формальности, на положенные умершему деньги за два месяца пенсии, нанял людей, вырывших на кладбище яму, куда после отпевания и зарыли гроб с безжизненным телом Кочкаря, выставив над могилой деревянный крест и прибив к нему дощечку с фамилией, инициалами и датами жизни лежащего там.
Провожали Кочкаря в последний путь, кроме священника, несколько местных православно верующих, старушка-соседка, да некий дальний родственник, мужчина лет под шестьдесят с седыми усами и беззубой левой стороной верхней челюсти, приехавший из областного центра, где Кочкарь и прожил лет с пятьдесят до приезд в городок.
На поминках он кое-что рассказал собравшимся о Кочкаре, о котором толком никто ничего не знал, сообщая, что умерши, хоть и уехал, и жил последнее время скудно и уединенно, но когда-то был женат, что жена у него была красавицей, окончившей консерваторию и умело играющей на скрипке, имел сына. Но и жена, и сын были убиты в крутые девяностые, в сущности, по вине Кочкаря, имевшего тогда свой преступный бизнес и значимый вес в криминальных кругах. Кочкарь, потратив огромные деньги, нашел убийц и отомстил. Но впал в депрессию, запил, обнищал даже относительно. Но однажды пошел по церквям, по монастырям, заменив спиртное неукоснительным, бичующим жизнь исполнением церковных предписаний и строгостей, - что и спасло его как-то, сохранило в человеческом. Посоле некоторого молчания дальний родственник дополнил к сказанному об умершем следующее: «А вообще, когда-то знаменитый мошенник был, в семидесятые годы прошедшего столетия. Даже секретарь областного комитета партии знал о нем лично, ибо Кочкарь не однажды от его имени, меняя голос, звонил то директорам заводов, то прокурору, то заведующему универмага с просьбой помочь… Но все это для Кочкаря – как игра была, без особой корысти. Потому лишь несколько раз ненадолго посадили. Рассказывали, что в лагере Кочкарь тоже себе не изменял. Затеял якобы писать книгу о партизанском движении, добившись освобождения от работ, уединенного места, где полгода и писал эту книгу, попивая чаек… Когда же хозяин лагеря потребовал, чтобы показали, что там Кочкарь пишет, то ему после долгих пререканий с «лагерным писателем» принесли общую тетрадь, в которой на первой странице было написано: партизаны воевали против немецко-фашистских захватчиков мужественно… Беззлобный, играющий мошеннически с жизнью человек был. Правда, девяностые своим жестоким бандитским неожиданно изменили его… - и заключил, выпив стакан вина и заедая его квашеной капустой: - Теперь и не поверишь, а все же вот такие доверительные какие-то, неопасные для человека, и потому чем-то разрушительные времена у нас были… Расслабляться – оно, того, человеку и человечеству не на пользу…»

10 января 2010 г.


Понять…

В последнее время жизнь из рассудительного о ней в масштабном ее отвлекала Артема Наумовича и Рустама Каримовича к прикладному, маленькому, окружающему их, над которым они тоже пытались рассуждать, привнося в свои рассуждения и действенное, конкретное, однако все же природам своим изменить не могли.
Показывали, к примеру, по телевизору старый советский фильм под названием «Операция «Ы» и другие приключения Шурика», где тот, будучи студентом-заочником, работая на стройке, комично перевоспитывал направленного к нему на пятнадцать суток правонарушителя по имени Федя, и Артем Наумович, лежа на диване в валенках и старчески покряхтывая, говорил: «Тут понять хочется… Сорок лет уже фильму, комедия, - а смотришь, и добрым таким веет из фильма, хоть не о добре он, не о положительном, а очень даже наоборот… После всех этих современных стрелялок с экрана, а если не стрелялок, то все равно так и разит подлостями разными, мелкими и большими, - как бальзам целебный на душу. Понять хочется, что же произошло, а еще больше: где же мы жили? Что за страна была? За эпоха такая?! Которой, возможно, никогда не будет… И нам довелось, или, может, посчастливилось причастными к ней… понять хочется!»
«Понять… - отвечал на это Рустам Каримович, сидя откинувшись на спинку в старом кресле у стола. – Не так-то просто, - он замолкал на несколько задумчиво, и продолжал: - Оболгана нагло та советская эпоха – с одной стороны, с другой, на краюшке оценок, - возвеличена не правдиво тоже. Но – не понята! Ведь этот Шурик, этот Федя, этот смешной вроде бы прораб, рассказывающий правонарушителю, как космические корабли бороздят просторы Вселенной, а тот при этом вытирающий руки о его пиджак, - ведь это не комедия, не вымысел, а самая что ни на есть правда! Гениальная художественная правда о великом и – одновременно – разрушительном, античеловеческом брежневско-советского, когда отношение к жизни перестало быть строгим и серьезным! Когда идея, несуществующее, предполагаемое, ожидаемое словно туманом покрыло действительное, составляющее жизни, человека, замахиваясь на природу его, которая намного хуже, чем насильственно внедряли в осознание масс. И это было самым разрушительным!»
«Нет, нет, не то, не то, - вслушиваясь в высказывание друга и давнего соседа, закачал головой Артем Наумович. – Да, насильственно внедрялось, - но что? Что человек человеку друг, товарищ и брат! Чего, конечно, не было! И это, согласен, действовало несколько разрушительно… Но и созидающе еще больше, подвигая к хорошему, высокому, общечеловеческому, к отношению человека к человеку как к товарищу, другу, брату. Чего, конечно, не было. И в этом, а не в какой-то экономической неэффективности социализма, несвободе творческой главный срыв таился! Именно в этом. – И он, не давая Рустаму Каримовичу возразить, тараторил, будто боялся потерять нахлынувшее осознание: - Почему добрым от фильма, который криминален по сути?! Да потому, что он под туманом все той же красивой иллюзии, что человек человеку брат, товарищ. И именно в ней главный срыв, взрыв, был! И главная несправедливость!»
«Да какая же несправедливость в том, что человек человеку, пусть не есть, но должен бы быть, другом, братом, товарищем?..» - неуверенно прервал его Рустам Каримович. – «Большая! – чуть не выкрикнул Артем Наумович, словно удивляясь непониманию. – Большая… Потому что человек человеку далеко не все это, далеко! И бесплатная медицина, бесплатное образование и т.д., и т.п., и все прочие экономические и нравственные атрибуты советского времени по этой же причине не только несправедливы, а и преступны! Они против природы человека, которая хуже, не дотягивает до них. И вся советская история преступна потому же, - Артема Наумовича просто несло. – Представь, что у отца детей штук пять, и все дебили, как ты говоришь, - пытался объяснить он через сравнение. – А отец и высшее образование им дать решил, и к ученым степеням привести, дебилей этих. Как это возможно? – спрашивал, и отвечал: - Только муштрой, усиленными занятиями, из-под палки, применяя тюремно-армейские нормы. Вот так коммунисты и с русским народом, с менее численными придаточными к нему народами и народностями. ИЗ пропитых генетически, примитивных, в сознание которых вбито общежительское по принципу «барин-холоп», - в величайшую, гуманитарно не существовавшую на Земле общность людскую, в советский народ! И все достижения в науке, все Королевы, ядерные и космические ракеты – на этом, под контролем НКВД, Берии… Иначе бы – ничего, пшик…»
«Но все равно же пшик получился», - снова вставил Рустам Каримович.
«Получился, - согласился Артем Наумович. – Потому что за четыре года пройти курс средней школы можно только с большими натяжками. Об отдельных особо одаренных разговора нет. Так и советский народ жил общностью, для которой намного менее созрел, чем и не желающие жить этим западно-европейские народы, - вот и главная причина пшика, остальные причины – косвенные..»
«Ты хочешь сказать, что общежитие человека по принципам социализма однозначно плохо?» - спрашивал Рустам Каримович.
«Не плохо, совсем неплохо, - вздохнул Артем Наумович. – Плохой и порочной слишком природе человека не соответствует…»
Они долго молчали; потом выпили чая, самогона по чуть-чуть, ибо не злоупотребляли. После чего Рустам Каримович сказал: «Кажется, и Медведев скоро борьбу против российского пьянства затеет…» «Не так все просто и это, - сказал на это Артем Наумович. – Многие столетия из поколения в поколение российский народ пьянствовал, генетически в это дело укоренился, - и вдруг запрети ему! Последствия во множество раз худшие будут, чем от зла, основанного на пьяности… Ведь многие гадят, пакостят, зло творят именно потому, что их организмы градусы в себя требуют, а они по разным причинам тянут, не могут вовремя откликнуться на эти требования…»
«Вишь, как оно, - покачал головой Рустам Каримович. – Выходит, пусть народ пьет… - и не согласился: - Но ведь при наших масштабах это к вырождению ведет…»
«Возможно, - развел беспомощно руки в стороны Артем Наумович. – Из двух зол правильнее выбирать меньшее… Выпьет, удовлетворит генетическую потребность – и ни пакости, вреда ближнему не делает…»
«Одно утешает. Много-то в России и не пьют. Особенно среди женщин…» - проговорил Рустам Каримович, наливая в стаканы еще по чуть.
«Ну, это изгои, диссиденты, заклюют… Не пить, проживая и являясь плоть от плоти частицей народа-пьяницы, - это почти геройство… Да и подозрительно… Пьющие жизни не дадут… Еще если прикрытие какое есть: спортсмен, больной какой тяжелой болезнью, к вере какой неправославной прибился, - можно выстоять. Иначе – гиблое дело в России не пить…» - выпивая свой самогон, констатировал Артем Наумович глубокомысленно.
«Гиблое, - согласился с ним Рустам Каримович. – В России – гиблое. С этим не поспоришь».
«Не поспоришь, - подтвердил Артем Наумович; и вдруг вопросительно не согласился: - Но и пить – тоже гиблое».
«Гиблое, - не стал перечить Рустам Каримович. – Но есть спасение. Надо – в меру пить. Как мы».
«В меру, - утвердительно покачал головой Артем Наумович, добавляя не по теме. – Просто хочется понять…»

11 января 2010 г.


Счастье…

Брат и сестра. Оба – в возрасте, при скудных пенсиях, при взрослых детях, которые далеко, и давно не приезжают. Оба живут в селе, в старом родительском доме, разделенном перегородками внутри его и по двору, - как было когда-то в сущности наверное справедливо определено судом. С чем брат и сестра не согласились: она – потому что жила продолжительно с родителями, а он потому, что крышу в доме ремонтировали за его именно деньги. Заспорили потиху, завредничали, ни он, ни она ни в чем не уступая. Спор перерос во вражду, в ненависть, которые накапливались, наслаивались в сознаниях, постепенно превращаясь в основную часть их родственных взаимоотношений, без чего и жизнь не жизнь. Так продолжается уже лет с десять. Последние годы враждуют, ругаются, сорятся, пакостят – она - ему, он – ей – ежедневно. Что подорвало обоим здоровье. Оба сморщились, высохли, еле и с трудом передвигаются. Сознают, что вражда «ест» обоих. Но все равно, просыпаясь утром, брат первым делом стучит по перегородке сестре, выспрашивая с надеждой: «Эй, паскуда… Жива, что ли, еще не подохла? – прикладывает ухо к перегородке, и услышав, что та шевелится, ворчит с досадой: - А чтоб тебя!.. А я думал, что этой ночью ты уже того…»
«Не дождешься, подонок! – отзывается на это сестра. – Первым сдохнешь, - и она тихо молится, став на колени у иконы в углу, пришептывая: - Помоги, пречистая, что он, мерзота, первым коньки откинул… Хоть на день, хоть на полдня, хоть на час чтоб пораньшей меня! Вот бы счастье тогда! Вот бы радость! – заключая задыхающимся от ожидания и надежды голосом словами из сказок: - Ни словом сказать, ни пером описать…»

11 января 2010 г.


Сложно…

Проработав после службы в армии года два то грузчиком, то на пилораме, то на птицефабрике, Невелов – среднеростый, некурящий и на фоне многих сверстников положительный парень – подался не в сомнительное что-то или противоправное (хотя в нынешнем российском порой так кручено-перекручено, что не поймешь, где что, и обобщать всегда неуместно), а в правоохранительные органы, в менты – по-простому и разговорному.
Дело личное, но некоторые сельские парни вдруг как-то настороженно к нему; а иные, собравшись в пьяную гулянку, и вообще черти что в высказываниях: мол, схитрил, ментом-то полегче, чем на пилораме, и денег не меньше, и привилегии… Всегда, мол, в Невеле (так прозывали его) что-то гнилое было… А может, мол, и неплохо: свой человек в ментовке… И это не уголовники какие-то, сидевшие ранее?! Ну, хулиганничают порой, подворовывают, но не уголовники отъявленные, и случись с ними что серьезное – сразу по 02?!
Почувствовав, конечно, это отчуждение, сидит этот Невелов в одиночестве морозном на лавочке возле дома. Закурил. Думает. Удивляется как-то. Не поймет. И вряд ли он будет честным ментом, вряд ли будет искренне и самоотверженно оберегать правовое и законное населения. Не потому, что он плох, порочен, нечестен изначально в намерениях, а просто потому, что: как можно искренне и самоотверженно к правовому и законному населения, которое изначально к нему – как к представителю правоохранительной системы, и чаще именно потому – настороженно и негативно?
Отсюда, возможно, во многом и комплекс некоего майора Евсюкова, расстрелявшего вдруг из пистолета ни за что, ни про что среди дня в Москве людей. Отсюда, возможно, во многом многие так называемые «оборотни» в погонах, которые иногда опаснее в силу принадлежности к системе, и особой аморальности в подобном, исходя из этого же, самых отъявленных уголовников. Но в любом случае есть российское население, которое в подавляющем большинстве с криминализированным осознанием и отношением к жизни и которое лишь возможным наказанием придерживается как-то законопослушного. Это подавляющее большинство не хочет – а порой уже и не может – жить в неком «правовом поле» в уважении к правам ближнего, общества, требований законов, норм морали. И правоохранительные органы в большинстве тоже часть криминализированного осознанием большинства населения. И потому быть правоохранителем при подобном раскладе – номинально-психологически – именно: психологически – очень трудно, даже при титанических усилиях изгнать из сознания криминализированное его. Но страшнее всего не это! Страшнее всего то, что, хоть вроде бы есть законы, кодексы, Конституция – они в России, к сожалению, не действуют, а лишь выборочно применяются. И при этом по статистике у нас: один относящийся к правоохранителям на десять человек населения?! Вопросы, вопросы, вопросы… А ответы, в сущности, одни: Россия – страна парадоксов; какой народ – такая власть, какая власть – такой и народ; нормальной жизни в России никогда не будет: не то, так то, не то, так это… Надо привыкнуть к этому, осознать, и не париться. «Никто не застрахован ни от тюрьмы, ни от смерти…» - у западно-европейских народов таких поговорок нет. А при размытых правовых нормах – действительно не застрахован. Более того, если будешь этих вроде бы существующих правовых норм придерживаться, - так нередко ничего хорошего от этого. Но как при подобных раскладах быть тем, кто настроен на нормальное, правовое? Их подавляющее меньшинство…
«Нормальное, правовое, - вздыхает на это неофит еще в правоохранительной системе Невелов. Молодой, но уже понимает, продолжая: - Это у нас, как мне кажется, сложный вопрос… Сложный… - и тянет с горечью: - Пошел в органы… Ну, по разным мотивам, конечно, но главное: людей от преступников защищать… А эти люди, ближние самые ко мне, - почти в козла меня из-за этого?! Сложное…»
То же касается и учителей, врачей, которые также перерабатываются нередко и часто недовольны денежными суммами оплаты их труда (что легко сдвигает в «оборотни»), - которых тоже в России в соотношении количества населения презначительно больше, чем в Западной Европе?! О разных чиновниках и говорить не стоит…
«Да уж, - вздыхает на это Невелов, рассуждая: - Но ведь всем как-то надо жить. Если всем конкретно зарабатывать именно своим трудом, то две трети населения Земли вообще окажется не у дел, ни с чем? – очень верную мысль высказывает. – Попробуй займи всех, обеспечь, дать созидательное, трудовое направление жизни… И все равно ведь кому-то и контролировать надо, и в рамках законных чтобы, и лечить, и учить, и просто начальствовать, в государстве ведь… - и после недолгого молчания снова повторяет: - Сложное».

15 января 2010 г.


Выезд.

На новогодние выходные, которые в России теперь растягивались на десять дней (к чему Архип Нилович как пенсионер не имел прямого отношения, - уже давно был «невыходным»), он решил проехаться в областной центр, - просто так, себя показать и на других, городских, посмотреть, как говорится. Одетый в овчинный тулуп и валенки, с каракулевой шапкой на голове, с самодельной палкой, выструганной из липы, в руках, себя он действительно показал: горожане при встрече почти неизменно оборачивались на него, и не только мужчины, а и женщины; а когда он проходил у рынка, то некий упитанный мордатый жулик, как сразу цепко оценил его Архип Нилович, спросил, наклоняясь к нему, в самое ухо: «Золото, серебро, драгоценности, - что принес, дедок?»
«Драгоценности, - прокряхтел усмешкой в ответ Архип Нилович зачем-то продолжая объяснительно: - Год уже не был в городе. Решил вот. Сорок пять рублей – туда, сорок пять рублей – туда, - не обедняю. А то, может, скоро и помру…»
Стоящие рядом с мордатым такие же упитанные и мордатые парни (тоже жулики, сразу цепко оценил и их Архип Нилович) загоготали: «Давай, дедок, давай…»
Город ему на этот раз не понравился, не говоря уже о том, что морозило ощутимо и из-за проемов домов периодически набегал колючий ветер со снегом: суетно, люди так и снуют, снуют… Отвык он от подобного, да и старость покоя требует. Но женщины ему городские на этот раз очень понравились. «Хорошие бабы! – кряхтел он довольно селе в усы, оглядываясь то на одну, то на другую. – Если бы помоложе, так драл бы и драл бы!.. Только теперь уже – что, пороха не осталось… - недоумевал сам перед собой: - Одно непонятно: в селе вроде бы и воздух, и к земле ближе, и тут же от скотинки разной и птицы дух естественный, но бабы там – ну, слабо в сравнении с городскими, слабо… Эти же городские финтифлюшки…  И воздух бензинный вокруг, и живут, как в больших клетках, в квартирах своих, и духа естественного от скотинки не чувствуется – парфюмерия одна, химия, выкрунтасы разные мошеннические. А поглядишь на них – вид на высоте.  И лицом, и задом, и взглядом. Драл бы и драл бы, если бы помоложе был», - повторял он, покашливая и посмехиваясь довольно скособоченным полу беззубым ртом.
Возвращаясь к вокзалу, чтобы ехать восвояси, он увидел, как на переходе молоденькую красивую женщину в зеленом пуховике догнал некий представительный мужчина в пиджаке, выбежавший из офиса, протянул ей пышный букет цветов – красных, фиолетовых, желтых, с формами разными. («Тысяч пять увалил за букет, гадюка, не менее!» - вслух подумал о представительном мужчине Архип Нилович). Женщина сначала отказывалась, а потом и приняла букет. Лицо ее при этом осветилось; так она и поплыла по улице, наполненная радостью. (Ишь какие бабы?! – вслух подумал на этом Артем Наумович. – Цветки дорогие подарил, и уже расплылась от удовольствия. – А если бы брошь какую дорогую? Или драгоценность, - дала б без дальнейших разговоров…Ишь какие сейчас бабы…») А представительный мужчина, остановившись на пороге офиса, влюблено смотрел, как она плывет, обрадованная им, противоположной стороной улицы, призывно и обещающе перекатываясь бедрами.
«Ох, бесстыдница, бесстыдница, - глядя на все это, вздыхал негромко Архип Нилович, намереваясь подойти к представительному мужчине и сделать ему замечание: почему тот, значительно старший по возрасту, пристает к молодой женщине? Но потом передумал, так как не знал, кто есть по положению представительный мужчина: может, крутой какой? или бандит? или милиционер? – свяжись с ними?! – зароют, и места не укажут. Передумал, но продолжал недовольствовать даже сидя в автобусе, следовавшем в направлении районного городска, за километров двадцать от которого Архип Нилович и жил: «Вот так оно, так… И наверное, женат, сволочь такая, и дети, и внуки, - а запал на молодую, сволочь такая, цветы дарит?! Чтоб тебя, педофил проклятый! Так же и она… Молодая, - куда ты? Нет, расплылась вся, не идет, а плывет… - рассуждал: - Хотя понятно: старый конь борозды не испортит… Но ей – выгодно. Поддержка материальная, а возможно, и другое что… Тут и «за» и «против» на одной линии… Денег вытянет с козла старого, и молодого себе найдет…» - бурчал он, понимающе покашливая, пока не стал прислушиваться к разговору двух средневозрастных кавказцев, на ломаном русском языке приглушенно переговаривающихся на задних сиденьях автобуса, прямо за ним. Из этого разговора Архип Нилович понят, что мужчины – братья. Один живет в Белгородской области, а другой – в Дагестане. Тот, что живет в Дагестане, приехал сюда укрыться, переждать опасное время, которое у них наступило. Он говорил: террористов без пощады уничтожают, а под эту, вроде бы, справедливую политику, и некоторых, кто никакого отношения к терроризму не имеет, но просто был судим, во враждебности с правоохранителями, - просто те с ними сводят свои какие-то счеты. Ворвались, постреляли. В Дагестане у девяносто процентов населения оружие. Докажи, что не связан никак с преступным, и даже терроризмом…
«Вполне возможно, вполне возможно. Рубят лес – щепки летят, никуда не денешься, - комментировал недавно услышанное сам себе Архип Нилович, выходя из автобуса в районном городке, вспоминая, как в последние дни по телевизору почти ежедневно показывали про уничтожение боевиков в Дагестане, а также фразу российского президента, что, мол, боевиков надо беспощадно уничтожать. Но с другой стороны – неправильно как-то. У нас ведь в России, если начнут где лес рубить, то щепки летят порой от деревьев, по весу не меньше самих этих деревьев, и осторожно с подобным надо бы. – Спрашивал: - А почему по телевизору о таких проявлениях не говорят?» И он решил зайти в редакцию местной газетки, чтобы сообщить об услышанном и чтобы те опубликовали его сообщение: народ должен знать конкретней, что в стране происходит! Двинул уже туда, но передумал, осознав, что не опубликуют никогда, хоть тысячу долларов им дай, такое его сообщение. Махнул рукой, решив, что по приезду домой расскажет все соседу, и они с ним обсудят происходящее.

18 января 2010 г.


Не обратит.

Коммунальная квартира на две семьи. Не худшее благоустройство: отдельные комнаты, большая общая прихожая, кухня с газовой плитой, санузел, ванна.
В одной комнате проживает одинокая старушка; в другой – супружеская пара возрастами лет под тридцать с двумя сыновьями и дочкой от пяти до девяти лет. Для них, конечно, такое жилищное – не распросторишься, сжимает. Естественно, стараются его расширить: в общей со старушкой прихожей их дети играют в мяч, бегают, галдят; не редко мячом и по двери старушки, которая больше лежит, никуда не выходит почти, разве что в магазин за продуктами раз в неделю – набирает полную сумку. Соседские дети своими галдежами ее достали; стала обоснованно протестовать против подобного. Накопилось, перешла на крики. Молодые соседи - мужчина и женщина – легко заметили это, ну и… значительно увеличили игры своих детей в прихожей, не напрямую поощряя тех и направляя против старушки (?!) Куда той одной н исходе жизни против пятерых? Когда однажды после ругани с ними схватило сердце и слегла, то принялась обращаться к участковому, в местные административные органы. Те приходили, выслушивали, не вслушиваясь, ее сбивчивые претензии к соседской супружеской паре, которая выглядела намного приятней, обходительней в объяснениях: они, мол, понимают, что старушка в возрасте, со всем вытекающим, но у них-де дети, какие, само собой разумеется, и кричат иногда, и визжат, но они-де при этом к детям всегда с замечаниями, и этим, мол, издергали уже тех… Что все эти визги и крики происходят почему-то в большинстве в прихожей, и чаще именно у двери старушки – как-то и властями, и ими пропускается, хотя старушка трясущимися губами упоминает именно про прихожую, в которой после ухода проверяющих, не находящих – по недопониманию, безразличию, по другой какой причине? – в происходящем даже повода для замечания или предупреждения супружеской паре, дети обратно начинают вдруг, как ни в чем не бывало, играть в волейболы, футболы, носиться, орать. А их мать и отец при этом в своей комнате довольно улыбаются, перемигиваются, прислушиваясь к реакции старушки, которую в сущности уже давно терроризируют, используя своих детей для этого как средство. Что в сущности, учитывая семидесятивосьмилетний возраст старушки, ее больное сердце и т.д., и т.п., есть с их стороны самое настоящее покушение на убийство с особой жестокостью; да еще с вовлечением в это своих же детей в качестве средства, орудия преступления, - под де тяжелые статьи уголовного кодекса попадают одновременно! И ни участковый, ни местные административные органы и внимания на это не обращают, не говоря о моральных составляющих происходящего. И такими способами, несанкционированными сверху, уничтожаются в современной России самые беззащитные и беспомощные, в силу возраста не могущие изменить подлое настоящее их, - пожилые люди и старики. Но не на тех нарвались! Войну отечественную пережили, гнилые девяностые годы минувшего недавно тысячелетия. И старушка, лежа в одиночестве на кровати, глотая успокоительные таблетки и запивая их водой, прекрасно понимая суть и смысл происходящего, прикрывая уши подушкой от бесконечных визгов, криков, грохота мячом соседских детей в прихожей у двери, повторяет трясущимися губами: «Погодите, сволочи! Может, за завещание на комнату свою где киллера найду, а может, где гранату удастся приобрести…» - и плачет, осознавая, что не найдет, не приобретет: в магазин в противоположной стороне дома еле продвигается по лестничным проемам с третьего этажа, - ослабела совсем. И сын погиб, и дочь пропала где-то в Марокко, - совсем поддержки неоткуда. И потому она плачет. Ей очень хочется, чтобы кто-то услышал ее, понял, поддержал в справедливом: ибо прихожая общая в коммунальной квартире не место для ежедневных детских игр и галдежей, - чего, кажется, не ясно?! Ей даже мерещится некий честный сотрудник службы безопасности, пришедший на помощь и с пистолетом в руках, говорящий молодым соседям по коммуналке: прекратите старую женщину терроризировать! Может быть, ей последние дни остались. Пусть ваши дети идут на улицу  играют там в отведенных для них площадках… Мерещится. А в уши, когда она отнимает от них подушку, врывается визг и писк соседских детей у ее двери. И ей кажется, что этому не будет ни конца, ни начала; и не было ни конца, ни начала. Кажется, что это не соседские дети, подученные родителями, орут у двери, а она сама, маленькая, выползающая из детской кроватки, перегнувшаяся через поручни к полу, и, не удержавшись, падающая вниз. Падающая с замирающим сердцем. Вот-вот ударится о пол, но пола нет. Она летит дальше, вниз, в зияющую пропасть, в раскрывающуюся пред ней, словно ворота, землю. Становясь частью земли, малюсенькой частицей. Но эта частица мыслит, помнит, осознает, представляет, видит… мужчину и женщину из соседней комнаты в коммуналке, их детей. К ним привязаны тоненькие паутинки, которые малюсенькая частица земли держит в себе. И эта малюсенькая частица как бы говорит мужчине с женщиной, их детям: вы меня в землю, вы меня в землю, а сейчас я вас буду вслед за собой отсюда, вас за собой вслед отсюда…  И она тянет их к себе за паутинки, некоторые из которых рвутся, а некоторые и продвигаются медленно, продвигаются с поверхности Земли вглубь ее, продвигаются…

23 января 2010 г.


Во всяком случае.

Упоминаю как-то о них в написанном. Не очень связно, периодически. Может, это связано с некой солидарностью в отношении происходящего, оценочных исходных. Но все же интересны эти сельские старики, и Артем Наумович, и Рустам Каримович, основополагающим сознаний своих – выходцы из советского прошлого, несущие его в себе рассуждающе. Затихли слегка жизненные напасти, во многом благодаря морозной зиме, а они уже и забыли о них, снова бесконечно заговорили об общем, российском, мировом, словно вода в колодце не замерзла и приходится пользоваться снегом, словно приблизительно по четыре тысячи рублей в месяц, до которых и тому, и другому российское правительство в наступившем новом году повысило пенсии вполне прожиточные деньги, - было бы о чем: прежде думай о родине, а потом о себе. И для них это не просто слова из песни.
«Неужели эта бестия, Тимошенко, - взволнованно, словно его это напрямую касается, бурчит Рустам Каримович, в старой фуфайке и протертых валенках заходя с мороза к соседу, еще и не поздоровавшись. – Настырная такая – спасу нет. Без мыла лезет в президенты… Да-а, - покачивая головой, берет кружку свежезаваренного из трав чая от хозяина, присаживается рядом на диван, и опять про тоже: - Хоть на десять процентов в первом туре ниже улов, чем у Януковича… Но какой напор! Тигипке этому, что на Украине третьим, с семнадцати процентами, лишь на десять поменьше, чем у нее, сразу: если изберут ее президентом, она Тигипку сразу в премьеры?! Ты понимаешь, что это такое?! – возмущенно из-под поседевших бровей смотрел на Артема Наумовича, повторяя: - Без мыла в президенты лезет! – тут же продолжая: - И какое представление развернула?! Словно не акула-воровка, на которую даже во времена бандитского капитализма назаводили дел по крупным мошенничествам, а страдалец, борец за справедливость, чуть ли не жертва коррупции и произвола… В белых одеждах всегда… Слезы на глазах…»
«Не слезы, а пот появится из глаз от такого, - усмехался Артем Наумович. – Перспектива-то какая через каких-то полмесяца во втором туре… Президент! И не просто – а баба! Пусть и хохландия не такая уж и держава, не вровень, конечно, с нашей кацапией даже, - но первая баба-президент на всем постсоветском пространстве! В Европе, Азии, мире! И это уже, хоть за президентство с ее замашками, хохландию совсем до ручки доведет, - зарекутся на все времена избирать бабу в президенты, но для нее и это на руку: она-то была на государственной вершине. Баба! Как же при такой перспективе совсем рядом, чтобы слезы из глаз не выбегали?! – и он замолкал задумчиво, продолжая: - Конечно, в Германии, Англии также на верхние посты бабы. Но там то канцлер, то премьер, - а тут – президент. – И он спрашивал своего соседа: - Что ты ее так не любишь? Бабенка – что надо. Лет сорок по возрасту, а ничего. Как прихорошится, под стеснительную прикинется – ну, девочка прямо. Хоть к Деду Морозу в сказку посылай…»
«То-то и оно, в этом и опасность, - отвечал на это Рустам Каримович. – Народ-то нынче пошел не рассудительный, не оценивающий, настроенный на удовольствие. До пятидесяти лет не голова определяет и выбирает, а органы между ног. Представляешь, какой у нее в этом перевес перед Януковичем: неосознанно главный определитель и выборщик большинства мужского населения Украины настроен на нее… И может быть даже: придет человек на выборный участок с решением голос свой за Януковича, а рука машинально чиркнет – за Тимошенко…» - говорил, покряхтывая недовольно, Рустам Каримович, глядя в окно на дорогу, на которой сельские девочки, возвращаясь со школы, поссорились, и две набросились на третью, повалили ее в снег, стали охаживать ногами в живот, приговаривая: «Да тебя убить надо, сука! Убить надо…» Он приподнялся, хотел выйти во двор, чтобы урезонить девочек, но Артем Наумович строго остановил его: «Они тебе нужны?! Перевернут, обговорят, а то и в отместку обратно камнем по сараю – дырыщу в шифере сделают, и спросу ни с них, ни с родителей? – и продолжал недовольно: Правда, начали как-то и за них браться… Хоть по телевизору показали о безнаказанности этих несовершеннолетних… Ужас! Тринадцатилетний и одиннадцатилетний мальчики жестоко, без оправдывающих хоть как-то мотивов зарезали беззащитного мужика, голову отрезали…»
«Ужас… - машинально повторил Рустам Каримович. – Надо осторожнее с ними… Ужас…»
«Да не в том ужас, что зарезали, - мало ли каких выродков на земле было и есть? Правда, не в таком количестве, как их нынче развелось, - прервал его Артем Наумович. – А в том, что и того, и другого после суда отпустили, не подлежат по возрасту заключениям… - и продолжал несогласливо: - Не подлежат под уголовную ответственность – есть психушки. Изолировать обоих строго туда! В одиннадцать и тринадцать лет безо всякой серьезной причины кромсать беззащитного взрослого, - это само по себе серьезное психическое отклонение?! Но… - он замолчал, разведя руки в стороны, и вскоре опять перешел на политическое: - Ты говоришь, мужское население главным выборщиком своим – за Тимошенко. Но тогда женское – за Януковича… главными своими выборщиками… А женщин больше, чем мужчин по статистике. И Янукович – тоже как мужчина не промах. Хоть и в возрасте, но высокий, представительный. Если до какой доберется, так, думаю, отутюжит по полной…» - Артем Наумович со вздохом засмеялся.
«Ну, не скажи, не скажи, - не согласился с ним Рустам Каримович. – Хотя оно и чем-то правильно: главные мужские выборщики – за Тимошенко, главные бабские выборщики – за Януковича. Но тут есть еще одно, а именно: бабы же – непоследовательные, однако за свой пол, унижаемый веками, и сейчас придерживаемый мужским на второстепенных позициях, неосознанно полон стремления к реваншу. И вот им такая возможность: бабу на верхний пост в государстве! И большинство из них плюнут на всю целесообразность, разумность, минусы для государства, народа, на вполне предсказуемый ущерб в общественном, - лишь бы как-то реванш этот взять…»
«Да-а», - покачал на это головой Артем Наумович; и они продолжали рассуждать полушутливо-полусерьезно об этом же. А девочки-школьницы на дороге уже переместились к дому Артема Наумович; о чем-то начали спорить, что-то доказывать одна другой, а потом та, которую недавно били ногами с той, которая била ее ногами, свалили третью, и принялись и ту колошматить, приговаривая: «Так это ты, сука, Витьку подговаривала?! Так это ты…»
Артем Наумович покачал головой. Накинул тулуп на плечи и двинулся во двор. Открыв калитку, закричал на возящихся и пинающих одна другую девочек: «Что тут вам все надо?! Вон на х… отсюда! Идите к своим домам и пинайте там одна другую хоть до смерти. Сколько говорить?! Заколебали уже… - и смутившись, и испугавшись своей агрессивности, как бы объяснял отошедшим несколько по дороге девочкам, недовольно поглядывающих на него: - Убьете одна другую, и скажете, что это я убил… На х… вы мне нужны…»
Две девочки-школьницы покрупнее стали отходить по дороге, а что поменьше загрозила Артему Наумовичу: «Мне, дед Артем, мама говорила, что не имеете права на нас матом, и за это вам могут пятнадцать суток… Я вот сейчас пойду скажу маме, она позвонит, мы напишем на вас заявление, и сядете…»
«Вы не очень-то, дед Артем! – придвинулись к ней и две девочки покрупней. – А то мы мальчиков позовем, устроим вам тут в доме… как немцы в Белоруссии…»
«Хатынь…» - со смешком уточнила, поддерживая подруг, та, что поменьше.
«Да я вас! – взревел Артем Наумович, шныряя глазами по двору. – Где моя палка?! Я вас…»
«Этот старый пердун уже заколебал… - протянула девочка, что поменьше. – Все что-то пристает к нам, пристает…»
«Не говори», - согласилась с ней девочка покрупней, а другая покрупней предложила: - Давайте ему ****ы дадим! Старый хрыч, еле ходит, и все куда-то лезет…»
Девочки дружно подбежали к Артему Наумовичу, умело свалили его у калитки, и с шести ног принялись охаживать ногами, приговаривая: «Ну что, козел, получил?! Получил, козел!»
Артем Наумович как-то вырвался от них, вбежал в дом, ринулся под кровать, заверещав: «Где ружье?! Где ружье?!» Не слыша Рустама Каримовича, не понимающего, что произошло и напоминающего ему, что ружья нет, ружье милиция конфисковала, перестал возиться под кроватью, выбежал в сени, схватил там какое-то полено; опять, будто годков тридцать с себя скинул, побежал на дорогу. Закричал на отошедших в сторону девочек: «На старика?! Бить?! Я вас…»
Те смеялись в ответ, корчили ему рожицы; а что поменьше, отвернулась к нему спиной, наклонилась и, похлопав себя рукой по заднему месту, звонкоголосо прокричала: «Вот ты куда нас можешь поцеловать, старый хрыч, вот куда…»
Артем Наумович, вдруг ослабевший, тяжело передвигающий ноги, возвратился в дом. Лег там на диван, устало рассказывая Рустаму Каримовичу о происшедшем и ощущая, как спину снова крутит радикулит – не повернуться. Тот слушал, предлагал сходить к родителям девочек, чтобы приняли меры. Артем Наумович с этим не соглашался, говорил: «Все против меня обратно перевернут. Бесполезно. – И прикидывал: - Я все про тот случай, что по телевизору, когда тринадцатилетний и одиннадцатилетний пацаны беспомощного мужика зарезали, - не подучили ли их к этому родители?! Не поощряли ли?! – рассуждал: - Вот эти школьницы сейчас… Вроде бы сами по себе, а на самом деле – их взрослые поощряют. Не то чтобы напрямую, может быть, а просто высказывают о нас плохое, негативное, враждебное. А их дети, не досягаемые для наказаний, как древнегреческие боги, действуют…»
«Почему негативное против нас?» - непонимающе спрашивал его Рустам Каримович.
«По-разному, - вздыхал Артем Наумович. – Мы – старые, конечно, одинокие, но у обоих добротные дома, летние домики, сараи. У них же, у некоторых, и дети, и родители, и бабка с дедкой вместе в доме, напоминающем хибарку, - вот и враждебность… У российского человека она в крови заложена, только повод маленький дай проявиться…»
Они несколько помолчали; и Руста Краимович снова продолжил то, с чем и пришел к соседу: «Не знаю, почему я так против этой Тимошенко… - предполагая: - Может быть, потому, что хоть жизнью я в России, но мусульманские гены дают знать, безо всякой религиозности. Они против, чтобы бабу – во главу государства. Тем более если она так настырно, не брезгуя ничем для достижения цели, лезет на президентство? Не знаю, но все во мне против нее…»
Артем Наумович, слушая его и не слушая, думал: вот как на старости получилось… Дети, внуки, все эти высокие слова, вся болтовня. А были бы сейчас рядом внуки, наслал бы их на этих школьниц-сучек. Как вломили бы им! Вот что самое главное в отцах-детях. В их детстве мы их поддерживаем, а в нашей старости – они нас. Но так, к сожалению, не часто бывает, не часто. И он встревал в монотонные объяснения Рустама Каримовича: «И все же страшное нам на смену поколение пришло, опасное. Трубить надо во все трубы. Ничего от них хорошего не увидит мир, изничтожат жизнь на земле. – И сбивчиво добавлял: - Давно меня не били, давно… И вот… И кто?! Шлюшки компьютерные из седьмого и восьмого классов школы… Стыдно даже. Вмиг свалили, и пошли лупасить. Вот она – старость… талдычил, приподнимаясь и морщась от боли в пояснице: - Я тоже, конечно, грубо, но у моего дома, имею право, надоели… Пакостливое, опасное поколение нам на смену…»
«Мы в детстве тоже не ангелочки были. – Подхватывал Рустам Каримович. – Конечно, не в таких масштабах, и не безнаказанно, принимали меры. Родителей прижучивали, если что конкретно. Школа воспитательное громоздила. У нас, у мусульман, вообще строго, если неуважением к старику, даже к тому, кого и уважать не за что. Старики на первом месте, а дети на втором. И это правильно, и справедливо. Правда, я с детства по России, - повторялся; и рассказывал: - В Ставрополе в детстве, помню, жили, на окраине. Еще жив отец был. Мне лет тринадцать тогда, после войны лет с пять. Старик там также невдалеке. Постарше нас, теперешних, годков под восемьдесят. Одинокий. Семья погибла, сам партизанил, но попался, и предательство какое-то, за которое года четыре отсидел, - как говорили, смутно об этом. Жил скудно, домик еле держится, сад почти никакой, но в этом саду несколько слив – как апельсины по размеру, сочные, вкусные. Я после и не встречал. Где он достал? Единственным его утешением эти сливы были; берег их, ухаживал. Я уже тогда подрос, не лазил за ними, а вот кто помладше, как стемнеет – и полезли через забор. Старик и ловил их, и к родителям приводил, и участковому жаловался. И сам сливами детей угощал. Но словно, когда сами залезут срывать, сливы те вкуснее. Никто уже и внимания на это – как так и надо. Тем более прошлое у старика не совсем… И вот однажды вечером выстрел. Но громкий, выбухастый. Никто и не понял поначалу. Прибегают дети, что лазили в сад к старику, - рука у одного надорвана, как клок мяса вырван; у другого – притащили остальные под руки, - нога на сухожилии болтается. Поняли. Родители – к старику. Милиция налетела, человек пять, с оружием. Еще выстрел в доме. Ворвались, нашли окровавленного и неживого старика – с собой покончил. Ружье рядом двуствольное – достал где-то. Все, конечно, осудили, все возмущены… А вот сейчас вспомню иногда тот случай – и жалко человека. И понимаю: в эти свои сливы душу вкладывал; ничего и никого не осталось в жизни… Просил, жаловался родителям, в милицию обращался, - почему мер не принял никто?! Раз, два, десять, - но когда постоянно, как игру вечернюю устроили, лазить к старику в сад, - довели. В чем он вообще виновен?! А хорошо бы осудили, если бы не покончил с собой… - задумался, помолчал, заключил: - Вот такие дети и в наше время, пакостливые, - оговариваясь вдруг: - Случалось, и подавляющее меньшинство. А сейчас наоборот: пакостливых – подавляющее большинство… - и согласился с Артемом Наумовичем: - Ничего хорошего миру от поколения, пришедшего нам на смену, не придется, - и еще оговорился: - В российском его составляющем, во всяком случае…»

28 января 2010 г.
Визжит тормозами.

Январь – на исходе, а морозы уже месяца с полтора держатся, ощутимо не ослабевая. Ночами минусовое – под тридцать и более. Зато днями – солнечно, безветренно. Старожилы говорят: лет с сорок на Белгородчине не было; наконец-то настоящая зима наступила, которая холодами не в ущерб здоровью человека, а наоборот, как и жаркое лето, разогревающее его до костей, и тем укрепляющее, - только на пользу, пробирает до самых душевных ипостасей чистыми морозами, освежая и омолаживая. Сибирские зимы напоминающая. Но все это, конечно, для нормальных, более-менее пристроенных к современной жизни людей. Для бомжей же, несостоятельных совсем по-разному, безответственных, пьянствующих, не пристроенных такая зима, - замерзают, обмораживаются, мрут…
Об этом и разговаривают, успев разместиться на крайних сиденьях у туалета в битком набитом людьми вагоне дизеля, ежедневно по утрам перемещающего по железным путям местных жителей за покупками на Украину, в Волчанск, четверо пожилых мужчин и две приближенного к ним возраста женщины, видимо, хорошо знакомые и до поездки.
«По телевизору показывают, что у хохлов полный развал и в экономике, и в государстве, - переводит разговор на иное одна из женщин, полнолицая и в зеленом пуховике. – А наши – все туда и туда за продуктами, за всем, потому что и дешевле и выгодней… Они же что-то к нам покупать не едут…»
«Ну, дешевле, это еще ни о чем не говорит, - пытается умно объяснить ей некую главную суть мужчина с седыми бакенбардами у ушей, одетый в теплую кожаную куртку, сидящий на сиденьи рядом. – А покупательная способность населения, а занятость его, а оплата труда, военные составляющие как основа обороноспособности, без чего государство и не государство, а так, - принимается он перечислять, заключая, что Россия по всем показателям ощутимо превосходит Украину; оговариваясь: - Разве что уровень свобод у них, раскрепощенность политическая человека. Газеты их почитаешь, сравнишь – не то что у нас, на Белгородчине, о всем пишут. Также выборы… Там действительно, пусть не цивилизованно, с явными недоглядами, - какой уровень народа, что ж поделаешь? – но все ж действительно выбирают, когда определяющее за народом, и за ним первое слово. У нас же за народом – второе, первое – за властями разными…»
«Для Запада подобное плохо, а для нас – хорошо… - несколько не соглашается с ним мужчина в тулупе у столика. – Дай нашему народу первое слово… - он со вздохом замолкает, продолжая: - Я именно в сравнении с Западом… Соберите, к примеру, как-то нормальных, в меру пьющих, явно не противоправных людей в одно общежитие, а, к примеру, противоправных, ранее судимых, пьющих и т.д. – в другое общежитие. Если для первых общечеловеческие свободы, с соблюдением прав, возможно, и на пользу, то для других все это однозначно к разрушающему. За вторыми контроль нужен строгий, чтобы в созидающее…»
«Ну, не говорите, - перебивает его женщина в зеленом пуховике. – Сейчас так все перепуталось, что судимый ранее может быть намного человечнее и совестливее не судимого, а то и милиционера… может быть, иногда».
«Согласен, - не спорит с ней мужчина в тулупе. – Иногда может быть, но я говорю объединительно, в общем, и продолжает: - Но именно в сравнении с цивилизованными народам! К каким так называемые хохлы, бульбаши, не говоря уже о других, составляющих некогда надуманную общность – советский народ, исключая лишь как-то прибалтов, соотносятся намного меньше, чем мы, русские, при всех наших недостатках…»
Женщина в коричневой шубе, очках, за столиком напротив, недовольно отзывается на сказанное: - «Странные у вас какие-то определения: хохлы, бульбаши, а мы – русские? Если уж так неуважительно по-простому разговорному, то будьте последовательными: не мы – русские, а мы – кацапы…»
«Ну, кацапы, кацапы, - повторяет со смехом мужчина в тулупе. – И совершенно ничего неуважительного, а именно – на разговорном уровне… Как в основном говорят».
«Есть неуважение, есть, если мягко, - подает голос мужчина в белой меховой шапке на сиденьи рядом с ним. – И дело не в определениях: хохол, кацап, бульбаш, узкоглазый, черножопик, уголек… Напридумывали… - и принимается рассказывать: - Я сам из-под Харькова вообще. И в Сибири долго работал, и на баржах по Енисею… Разные народы, народности, но есть в русских что-то на бытовом уровне неуважительное к другим, стремление возвысить себя… Нет-нет, я не хочу обобщать, - тоже оговаривается он, - но проступает все же, чтобы отмеченным быть. – И продолжает рассуждающее: - Оно так и есть в чем-то, русские доминирующи в России. Они – старший брат. И язык – русский… И иные народы и народности, населяющие Россию, не против. Проблема в том, что если на простом уровне присмотреться к этому старшему брату, то во всем хорошем он очень часто уступает своим младшим братьям с иным этническим. Хотя в негативном, конечно, в склонности к пьянству, к жульничеству, к криминальному – в этом равных ему нет, не оспоришь. А так как он старший брат, и доминирует, и старается по поводу и без повода выставить себя во главу угла, то негативы, более заложенные именно в нем, превалируют, распространяясь и расшатывая общероссийское…» - он вдруг запинается, понимая, наверное, что слишком зашел в отвлеченное, где не очень лестно о русских, а ведь сам он – россиянин, и вокруг в основном россияне. И уместно ли?
«Кацапы, хохлы, - встревает в разговор и мужчина в зеленой курточке с капюшоном, из их компании, до того молчавший. – Это там где-то, подальше. А здесь, прямо у границы, все сильно перемешано: русские, украинцы, по разговорному: хохлы, кацапы… А совсем недавно я вдруг другое определение… - он задерживается словами, и высказывает погромче: - Хохлоцапы- вот кто мы! Хохлоцапы…»
«Ну да, ну да, хохлоцапы, - соглашаются с ним все сидящие на сиденьях. – Хохлоцапы. Просто и правильно. Приграничная зона с той и другой стороны… Хохол плюс кацап получается хохлоцап. Хохлов этнических больше…»
Стою в проходе, вдруг ошарашенный услышанным. Ведь это я года два назад начал изредка, если касалось, и в том, что пишу, и в разговорах, без всякой унизительности, ибо интернационалист по мировоззрению, употреблять это определение: хохлоцапы, хохлоцапы… Так как заметил, что люд, живущие по обеим сторонам границы здесь, по проявлениям отличны от живущих в глубинах территорий России и Украины, с принятием положительного и отрицательного, в котором преобладает украинское. И вот слышу уже это от других. Значит, приживается, употребляться начало. И почему-то вдруг это так приятно: новое определение, слово в язык привнес, и не в отношении нового, а о старом, существующем веками. От себя, не позаимствовав нигде, не спроецировав откуда-то.
Думаю: а что если взять и сказать, что, мол, я это слово открыл, запустил в определение, и не решаюсь: как отнесутся к этому? И зачем? Кому это надо? Еще побьют, предполагаю со смехом про себя. Стихотворение написать, рассказ, роман, снять фильм с порослью фраз, которые принимаются в обществе… но ввести в определение в двадцать первом веке новое слово о старом, которое начинает приживаться в межчеловеческом общении, - дело серьезное!
А сидящие на сиденьях четверо мужчин и две женщины продолжают обсуждение происходящего, теперь высказываясь о неком фильме, показываемом по телевизору, - о школе нынешней и школьниках.
«Да, такая сейчас молодежь. Девятый класс всего, - а что вытворяют?! – говорит женщина в коричневой шубе и очках. – Так это кино, все приукрашено. На самом же деле – чего нет… Дочь моя после института более десяти лет в школе проработала, и не выдержала. Это уже не школы, говорит, а профанация. У учителей прав почти никаких, а у учеников – полно. Если невзлюбят какую учительницу – затравят. А то еще старшеклассники выловят, когда стемнеет… И приходится у них на поводу…»
«Это что, - вздыхает мужчина с бакенбардами и в кожаной теплой куртке, рассказывая: - Я когда еще с первой женой в Смоленске жил… Уже ссоры почти постоянно… В девяностые оды было прошлого века… Как-то вышел из квартиры передохнуть, перекурить… Время – к полуночи. Сижу на лавочке за кустом, за мусорным баком – не видно. И тут к лавочке с другой стороны три парня и две девочки, лет по шестнадцать, подвыпившие. И как стали о своих делишках. Там и кражи, и грабежи, и изнасилования. Банда целая. А одна девочка говорит парню, что тому-де скоро восемнадцать лет, и ему надо осторожнее: если поймают, подлежит ответственности по полной. А какой-то парень там на это: ничего-де, они отмажут его, возьмут на себя… Кажется, там у них и убийства были, - добавляет он. – Мне страшно даже стало…»
«А,- отмахивается рукой от этого мужчина в белой меховой шапке. – И в наше время случалось. Не так, конечно, масштабно, как сейчас. – И спрашивает: - Но почему так? – и отвечает: - Государство было, законы действовали. У кого больше прав, с того и больший спрос. Вспоминается, в классе девятом уже, тогда я. Весной в микрорайоне вдруг изнасилования начались, парень какой-то то одну женщину подловит, то другую… А отец у него – в милиции. Сержант или старшина, - при маленьком звании. Как-то сопоставил он и вычислил, что насилует – его собственный сын. Произвел допрос с пристрастием, сын признался… И что вы думаете? Связал своего сына, на мотоцикл, и отвез в милицию… - он помолчал, покачал головой, спросил: - Найдите мне сейчас хоть одного такого мента?! – и прибавил: - Вот так…»
«Тогда – сейчас, - подает голос и мужчина в зеленой курточке с капюшоном. – У нас всегда, на разных уровнях этого, конечно, было не то, не так, ненормально. И будет ли когда нормально, по-человечески? – молчит несколько и продолжает: - Сталин, Ленин, царь, теперешняя власть… Не они виновны, а народ. Сахаров когда за права человека, то в плоскости: власть – народ. С выводом, что-де власть нарушает права человека. Не согласен! – машет он рукой наотмаш. – У нас проблема глубже. В том , что человек не уважает и не хочет уважать права ближнего, ближних. – Оговаривается: - Если народ пьян и примитивен, и склонен на негативное, - власть должна быть трезвой, ответственной, не забывающей, что рыба с головы гниет. Так и было при Сталине. Жестоко, не уважая прав человека, - но от сохи к атомной бомбе за короткий срок. – Он опять замолкает, и опять говорит: - Для цивилизованного ответственного человека жизнь под надсмотром – нонсенс, во вред всем и всему. Для нас, что ты не говори, как бы не прискорбно такое, - на пользу, хотя бы общественную…
«Все намного сложнее, сложнее, сложнее…»  - завершает сказанное мужчиной в зеленой курточке с капюшоном мужчина в тулупе.
А женщина в зеленом пуховике принимается со смехом рассказывать: «Дети… Не понимают они… Все понимают. Я их троих вырастила. Помню, когда младшему сыну еще года три было, а дочери – четыре, сестра ко мне приехала. И стала жаловаться мне: деньги по мелочам пропадают: то пятьдесят копеек, то рубль… В советское время еще все… И у меня пропадали: дети. Но я думала, что старший сын, ему тогда уже лет двенадцать. Говорю я сестре, когда уходила на работу: ты притворись, что спишь, и подглядывай. Прихожу я вечером, а сестра со смехом рассказывает: притворилась она, лежит на диване, а в комнату младшенькие мои, Дима и Света. Приближаются тихо, сумочку взяли, деньги достали. Рубль взяли, а остальные – на место. Больше не надо, а то узнают, шепчет при этом, на ухо Диме Света. Вот так, ему – три года, ей – четыре. – И заключает, смеясь: - Все они прекрасно понимают, что хорошо, что плохо. А безнаказанность только поощряет их, подтверждая: - Как отстегала я их тогда, как отстегала ремнем, - ни одного случая после того». Пассажиры и на сиденьях, и в проходе смеются. Кто соглашается с женщиной, кто нет.
Но уже больше часа в пути. За окнами показываются дома. Дизель визжит тормозами. Волчанск.  На вокзале несколько местных парней меняют рубли на гривны, а мужчина в белой меховой шапке, более молчавший в дизеле, вдруг пускается, проходя по перрону, в разглагольствования, будто спешит досказать главное, что хотел и не успел, высказывая, что мы, постсоветские восточные славяне, по положительным составляющим ощутимо не дотягиваем до западноевропейцев, приводя довод из своего прошлого, когда отбывал действительную военную службу в армии, служа в группе советских войск в Венгрии. Он говорит: «У нас ведь тогда дедовщина, когда старослужащий как барин, а мало служащий – как холоп его, - оговариваясь, что не обобщает, и по-разному бывает, все зависит и от личных качеств человека. – В большинстве, - спрашивая мужчину в зеленой курточке с капюшоном: - Разве кто этому учил?! – и отвечая: - Никто, и в уставе такого нет, и наказывалось… Но из самых глубин православной российской природы в молодые, комсомольские чаще по воспитанию, сознания, самовольно, так сказать. – Покачивает головой, вспоминая: - И некоторые за это неуставное, самопальное, противоправное во взаимоотношениях военнослужащих готовы были принимать наказания, но не отступать. Имею ввиду так называемых дедов двадцатилетних… - Вздыхает, продолжая: - А у венгров, немцев, чехов… Знаю, встречались, совместно на учениях, говорили… У них в то время – те же социалистические армии, та же почетная обязанность служить в ней, хоть вольностей у них в сравнении с нами побольше было. Та же идеология. Вот только дедовства, как у нас, и приблизительно не было?! – и снова оговаривается: - Так мы все же за рубежами СССР служили, контроль. Дедовство же служивших у себя вообще до немыслимых пределом издевательств доходило. – И опять повторяет: - А у немцев, чехов, венгров – ну, почти никакого дедовства?!» - вновь высказывая, что природа русского человека (и украинца, и грузина, и белоруса, и казаха, и т.д.) намного порочней западноевропейцев, американцев и многих других народов сама по себе, и никакая идеология и власть здесь ни при чем, хотя они тоже важную роль в сдвигах на положительное могут играть: и что именно в ней – главные наши теперешние беды, и минувшие, и будущие; и что от этого никуда не денешься, надо принять это во внимание как ориентир и точка отсчета поведения.
«Которое остается очень непредсказуемым…» - вздыхает мужчина в зеленой курточке с капюшоном, заворачивая за угол дома освободиться по-маленькому.
Морозно, но накрапывает снежок. Иду к рынку, давно понимая, что  «не дотягиваем». Только разговоры об этом уже изрядно надоели и в себе, и в других. Не дотягиваем – так не дотягиваем. Ну и что? Жизнь продолжается.
«Не дотягиваем… - не соглашается женщина в зеленом пуховике. – Может, и так. Но вот когда испытание, когда Гитлер захватил всю Европу за пару лет, накопив мощный военный потенциал, то о нас все равно споткнулся. Споткнулся!» - гордо высказывает она.
«Не только споткнулся, а погнали его до самого Берлина!» - также гордо подхватывает мужчина с седыми бакенбардами.
«Нет, нет, все сложнее, намного сложнее», - закидывая сумку на плечо, говорит на это мужчина в тулупе, вместе вышагивающий по направлению к рынку, неожиданно печально даже как-то проговаривая: - Все сложнее, но пожить-то по-человечески все равно хочется… И все равно это у нас не получается, не получается… У меня, у всех…»
Женщина в зеленом пуховике соглашается и не соглашается с ним: «Не получается… Но почему именно у нас, в России… Может, все всем мире так? Жизнь вообще такая…»
«Хотелось бы посмотреть, узнать, - отзывается на это мужчина в тулупе. – Только, видно, дальше Волчанска уже и не суждено. Не попрешься же бродягой на старости, бомжуя…»
«Да и не пустят, - смеется на это мужчина с седыми бакенбардами. – Загранпаспорт, виза, билеты – все денег не по нашим доходам требует. – И он поддерживает мужчину с седыми бакенбардами.- А хотелось бы посмотреть, узнать, сравнить, хотелось бы…»
И они замолкают, до самого рынка идут молча. Только когда переходят через обледенелый мостик над речкой, мужчина в тулупе протягивает - элегантно даже – женщине в зеленом пуховике руку, поддерживая ее; и она стеснительно улыбается ему, благодарит. И это все радует почему-то, смотрится хорошо и красиво, хоть и несколько старомодно, что ли.

29 января 2010 г.


Природа.

Зиму они перебивались в монастыре, благословляясь, помазываясь, причащаясь, отстаивая на службах, на коленях – у иконы «Неупиваемая чаща», а больше – в различных работах на территории и за ее пределами. А когда потеплело ощутимо, весна прихорошилась свежими зеленым и листочками, и пасхальные празднества, давшие некоторый отдых, завершились, решили вырываться из-под вынужденной опеки православия.
«Я каменщик третьего разряда, плотник, водительские права имел на трактор. Ты – по электричеству, с электроникой как-то. Надо устраиваться в жизни, искать что-то поосновательнее, - говорил широкобородый и коренастый Александр, мужчина лет тридцати, год тому освободившийся после пятилетнего заключения, таскающему с ним вместе широченные и толстые доски в столярный цех монастыря, еще недавнее освободившемуся из лагеря после трехлетнего срока уроженцу Дагестана Руслану, - худому и среднеростому, кавказсколицему, также осевшему здесь. – Работать за так, во славу божью, на дядю Ваню… Надо искать…»
«Согласен. – Коротко поддерживал его тот. – Перебыли холода – и спасибо вам, попы-господа. Раскрутиться в жизни хочется, куш урвать… - и оговаривался: - Правда, не те времена. Что было можно, уже урвали, и при попытке попадешь под перекрестный огонь и ментов и тех, кто раньше урвал… - они укладывали еще одну доску в штабель; отходили в сторону, закуривали; и он продолжал: - Осмотреться нужно.. – и конкретизировал: - Правильно ты. Собрать бригаду, дать объявление в газету, мол, специалисты по строительству. Москва недалеко, рабочие руки нужны. А там видно будет…»
И оба спрашивали подошедшего к ним попросить закурить и часто общающегося вместе Алексея, мужчину приблизительно одного с ним возраста, но повыше ростом и упитанного, приехавшего в монастырь не перебиться, а конкретно ожидая, что чудотворная икона поможет ему освободиться от многолетнего пьянства, лишившего его и семьи, и нормальной работы: «Ты как, братуха?»
«А черт знает, - отвечал тот хмуро. – Душа неспокойна, требует… И тут уже надоело, и дома, в Витебске, никто не ждет; мнение сложилось: алкаш… - откровенничал недовольно: - А не всегда так, не всегда… И кандидатом в мастера по плаванию был, и четыре курса института закончил, и жена – красавица, - все запоями слизало… - согласился: - Я не против… И еще б одного человека бы надо, трое – маловато… - и прибавлял вдруг: - Только чтоб не пить! Не пить!.. Уговор».
«Ясное дело, не пить. Что ж за работа, что ж за заработки, если пить…» - повторяли за ним Александр и Руслан. Жали один одному руки: не пить.
Нашли еще одного насельничающего в монастыре трудом – Игоря, мужчина лет под пятьдесят, не имеющего особого пристрастия к спиртному, но разошедшегося с женой, потерявшего квартиру и также перебивающегося в монастыре, тоже осматривающегося. Попросили у настоятеля монастыря денег на объявление в газете, и стали ждать.
Через неделю им позвонили; а еще через пару дней за ними на легковушке приехал наниматель, живущий неподалеку, в Подмосковье, и повез к своему дому в селе, где жил с семьей, строить дом рядом. Договорились работать за двести рублей в день на каждого и за бесплатное питание, пообильнее и калорийнее монастырского, - совсем неплохо на первое время. Хоть и работали тяжело, подсобничая нескольким специалистам и родственникам хозяина, но через полторы недели у всех было по тысяча рублей по карманам, какое-то денежное основание и возможности к перспективам. Но… природа. Раз вечером после работы выпили, сбегав в магазин невдалеке, два; а после пошло-поехало. Запили, какая работа? Пока деньги не кончились, даже те, что вытащили у Игоря, не участвующего в общих попойках.
Отоспались, повинились, заверили: не повторится, - опять за работы. Ударно, пот – за потом, полторы недели. А появились обратно деньги – и обратно гонца за бутылочкой, обратно в запой, теперь растягивающийся продолжительней, оставаясь втроем: так как Игорь, понимая, что снова деньги у него отберут, собрал вещи и ходу: толка не будет.
Деньги закончились – вновь за работу. Повинившись, конечно, перед хозяином, заверив, матерями родными поклявшись. Куда там. Получили деньги – снова в запой. После которого хозяин сказал, что отвезет их обратно в монастырь, что не нужны ему такие работники, пристыживая: «Думал, верующие… А это?! Что такое…»
Сидели перед уездом в отведенном им для проживания маленьком летнем домике на краю большого огорода, у стола, заваленного открытыми консервными банками, хлебом, пустыми бутылками и окурками, переговаривались.
«Вишь как оно, братие, - говорил Александр, - получилось. Хотели зацепиться в жизни, обосноваться, а…»
«Ну я-то ладно, давно запойный. А вы? – бурчал Алексей. – Вроде, нормальные пацаны, после зоны. И туда же…» - удивлялся, поворачиваясь к Руслану: - Ты так вообще к этому делу не должен бы, - только мать русская, а батя – даг…»
«Даг, не даг, - обрывал его Руслан. – Природа! Требует… - рассуждая: - Может, и вправду в монастыре богородица поддерживала, по молитвам, и держались? А может, что под контролем? Но не пили же…»
«Да-а» - тянули в унисон на это все трое, собирая вещи в сумки, готовясь в дорогу.

5 февраля 2010 г.


Главное.

Минувшие недавно выходные принесли Рустаму Каримовичу настоящую радость, что было неожиданно и для него самого, и для Артема Наумовича, так как причина ее ни напрямую, ни косвенно не касалась ни его, ни их обоих, ни убеждений, которыми рассуждающая старость забрасывала непрестанно.
«Обошел эту, обошел! – несколько раз заявлялся он к соседу, комментируя увиденные по украинскому телевидению результаты – еще не окончательные – выборы президента там. – Совсем всякую совесть потеряла! – возмущался он на Тимошенко. – Призывала народ голосовать за демократию, за Украину, то есть – за нее, будто она все это выражает?! Мошенница, мания величия… Совсем обнаглела! Лезет в президенты, ни на что не обращая внимания! Сфальсифицировал Янукович… Это она сфальсифицировала миллионы голосов, так как она действующий премьер-министр, и у нее возможности для этого… Что и понятно: Янукович сказал: при избрании его президентом ее в премьерах не оставит! И правильно… Ющенко два года ставила палки в колеса, - кому нужен такой дестабилизирующий премьер?! Лезет в президенты… Ведь в уголовном розыске в России, в Америке. И только высокое государственное положение спасает, ездит, а то придется стать невыездной. - А когда объявили почти окончательно, что Янукович победил ее более чем на три процента, то есть на около миллиона голосов, то Рустам Каримович, старый, полубеззубый, прибитый годами, чуть не запрыгал от радости: - Капут ей! Капут! И в первом туре Янукович обошел ее на десять процентов, и иностранные наблюдатели: серьезных нарушений не было, - не за что мошеннице особо зацепиться… - Рассуждал: - Но и Януковичу расслабляться нельзя. Хоть Тимошенко баба, а алчная хватка у нее похлеще мужской. Минувшие выборы Януковича бортанули, там, возможно, и были какие-то зацепки: все ж он был при власти, - сейчас никаких поводов, кроме амбициозных наглючестей этой бабы. Януковичу характер надо проявить: ни на какие уступки! И к защите своей победы, даже любыми способами в случае чего, - правда  на этот раз полностью за ним. Да, да… Так и себя защита. Да, да, эта мега-воровка не одного съела на пути к власти. Тем более еще премьер, и может попробовать убрать… Терять ей нечего… - И снова рассуждал по поводу: - А народ на такой бы беспредел… Что народ… Какой сейчас народ? Население… Что у нас, что на Украине, только там ближе к народу…»
«Что ты так против этой Тимошенко? – снова спрашивал его Артем Наумович. – Все они на постсоветском пространстве, кто вылез во власть большую, - мошенники по-разному, и не одного впрямую съели на пути к власти. Кто в большей мере, кто – в меньшей… Не говоря уже о том, что политика, как известно, сама по себе – дело грязное, хоть при этом она основополагающее составное современного мира, без которого – вообще хаос. Грязь-то грязь, но часто очень грязь та, в которой лечебное… Но нет справедливости в народах, нет ее и во властях. Другое дело, что всюду, в разных странах, коэффициент несправедливости – тоже разный. – И он рассуждал, отвлекаясь: - Но корень зла – в человеке, в его несовершенной, склонной более не к добру, а ко злу природе. И в сущности, что не говори, было лишь два человека, которые действительно попытались изменить природу человека, и жизнь всего человечества к более достойному, возвышенному, стабильному по-человечески в частном и в общем, без разлагающей гнили: это Сталин и Гитлер. По-разному, оба ускоренно, зверскими, античеловеческими методами… да, надо признать это! Но именно они! К человечеству, где человек бы звучал гордо, а не как миллионы барахтающихся в своем же говне червей… - Он вдруг замолчал, сбился, понимая, что не может выразить доходчиво нахлынувшее в рассуждения, и обратно заговорил, отвлекаясь: - Наш вон президент недавно, о травматическом оружии: мол, и бывшим уголовникам продают, и даже психам… В сущности, вроде бы стремление к лучшему, обезопасить, а на самом деле, исповедывая вроде бы демократическое, подставить тех, кто ранее сидел, кто в психушках как-то затачкован был совсем в бесправное положение, давая возможность уничтожать их безнаказанно другой части, что официально не сидела, но очень часто за каждым из них преступлений не меньше… - и он принимался о недавнем: - Ездил вчера в город насчет перерасчета пенсии, - оговариваясь: - Толка нет! В правительстве повышение на триста рублей должно бы, а на местном уровне всего на сто… И доказывай что хочешь… Вот пример нашей демократии: двести рублей с одного, со второго, а если пенсионеров миллион, - представляешь, какой куш для бандитов-чиновников?! – И спрашивал: - Что бы Сталин или Гитлер при таком? – и отвечал: - Порасстреливали бы их всех как врагов народа, и правильно бы! А у нас – как так надо… - и Артем Наумович возвращался опять насчет недовольства российского президента по поводу травматического оружия: - А чем, скажи, другая, не сидевшая, не психованная часть россиян лучше таковой? Ездил вчера в город… Два мальчика там в автобус с ранцами, видимо, после школы. Повздорили между собой что-то, и один другому: «Убью тебя! Все равно убью!» В автобусе, не стесняясь взрослых?!.. А возьми этого мента Евсюкова, что в магазине в Москве ни с того, ни с сего начал выстреливать покупателей?! За двадцать лет бандитского капитализма в России был ли хоть один случай, чтобы подобное совершил кто ранее судимый, или даже матерый бандит: просто стрелять среди бела дня в людей?!.. Так чем, скажи, в России судимый ранее или психованный опаснее несудимых, непсихованных? – спрашивал, и тут же отвечал: - Все наше общество по-разному пропитано… именно: пропитано!.. криминальным!» «В подавляющем большинстве – ничем, - соглашался с ним Рустам Каримович, рассуждая: - В демократиях постсоветского образца всегда почти, даже во вроде бы благом заложена свинья: несправедливости, мошенничества, хитрости… - он, несколько помолчав, продолжал: - Мы с тобой уже говорили, и как-то оба согласились: в постсоветской России идет уничтожение людей… Пусть не лучших, не нужных уже, но что уничтожение – однозначно. Тот же Гитлер, например, хоть внешней его политики зверства, уничтожения целых народов, крематории, - начал было он перечислять, - в высшей степени преступны, но во внутренней политике очищения человечества – тут не все однозначно, во всяком случае, честно. Например, те же уголовные проявления: раз преступление, два, три, если без провокации они со стороны потерпевших неоправданной, - и хватит, рецидив, в крематорий. Зачем плодить тюрьмы, лагеря, десятки тысяч правоохранителей якобы для надсмотра? И в конечном итоге: гниль, и коррупцию. Также и в отношении неизлечимо больных психически и т.д., и т.п. И у Гитлера, и у Сталина вариаций много бы, но все они честно, сверху, под одобрение большинства общества, законно. Нынешние же постсоветские демократии так не поступают. Никакой президент не скажет: вот мы решили уничтожать, к примеру, стариков, плати им пенсию и т.п., пожили и хватит; или других не особо нужных и даже обременительных государству людей. Не скажет. – Рустам Каримович иронично вздохнул, и продолжал. – Но делают то же, только, как говорится, технически, более еще аморально, на уровне самостоятельном и средних, и низших властей, попуская государственным бандитам в белых халатах, при других должностях и без уничтожать народ: недоброкачественными лекарствами, продуктами, убиранием здоровых в медицинские учреждения и превращениям их там в больных! – принялся он перечислять. – Недоброкачественным спиртным. Старика ни за что, ни про что убивают пятнадцатилетние подростки, а их наказывают: одному – два года заключения специального, другому – два. Чем не поощрение: уничтожайте старых пердунов, толку с них никакого, только пенсии им плати?! Но не это даже самое страшнее всего, а что нынешние власти своими действиями подрывают у народа веру во всякую справедливость! Так же эти бесконечные смены в законы, поправки… Словно на вулкане живем: ни у кого уверенности в завтрашнем дне… - Рустам Каримович тоже стал уставать, сбиваться, и помолчав еще, вспомнил вдруг и про вопрос Артема Наумовича, стал слиться ответить: - Неправильно я тебе прежде свое неприятие этой бабенки из украинских верхов – Тимошенко… Что из потомственно-религиозного моего, из мусульманства как-то. Причина, думаю, в ином. Как ты сказал: политика вообще грязное дело. Тем более, если она на постсоветском пространстве. И когда в эту уполномочивающую властью грязь лезет женщина, баба, да еще при этом намного циничней, бесчестней и наглее мужчин, - это уже черти что?! Пусть женщина всегда женщиной будет, хоть как-то. Министром еще, секретарем, но президентом, премьером на постсоветском пространстве, - Фу» - заключил он со смехом.
Оба старика недавно решили, что Рустам Каримович перейдет жить к Артему Наумовичу, а его дом они попробуют продать, выручив деньги. На них прикупить что-нибудь для поддержания себя в старости. Но оказалось, что это не так-то просто: нынешняя власть и в этом их как по рукам связала: чтобы продать, надо оформить все в собственность; а чтобы в собственность, надо в первую только очередь сделать гедеосъемку участка, и произвести кучу иных процедур, за которые нужно, конечно, платить, и неплохо, - куда старика с их пенсиями. Не говоря уже о том, что всюду действуют мошенники при государственных полномочиях, и можно оказаться старику легко и без денег, и без дома, и без самой жизни.
«Что происходит, не знаю, - говорил на это Артем Наумович. – Ходил недавно в наш сельских магазин, купил подсолнечного масла, - с мелькомбината туда привезли. Стал жарить блины, лишь это масло на сковороду – брызги прямо в глаза…»
«С водой размешали, - подал голос Рустам Каримович. – Все говорят, что не честно торгуют, обворовывают, цены завышают…»
«Правильно, с водой размешали масло, - поддержал его предположение Артем Наумович. – Но что скажешь? Кому жаловаться? У них же всюду все повязано: в милиции, в сельсовете, всем отстегивают… Тебя же и виноватым сделают, а то еще подучат детей – те и дом сожгут… - он помолчал, покачивая головой. – А то еще в дурдом отправят, или на уничтожение в туберкулезную больницу, сфальсифицировав флюрограмму эту, - у них все знакомства, все повязано. Но если бы даже… Ну, заплатили бы штрафа рублей пятьсот, семечки для них… - он опять помолчал: А при том же Сталине за такое: сознательное вредительство здоровью народа с целью нажиться! Высшая мера! – Артем Наумович махнул рукой. – И дело сейчас уже не столько в масштабах, а что в России настало время, когда человек человеку еще не только пакостник, но и жулик… И тут особо строгие меры нужны! Иначе мы – в бездны, если не спровоцируем третью мировую войну, - гибель России!» - и он, не унимаясь, продолжал: - И на той же Украине не Янукович, ни Тимошенко, а Ющенко правильный и дальновидный политик. Все делал, чтобы подальше от России и поближе к Европе… Потому что противозакония и разложения в России в таких масштабах пошли, - отодвигайся любой, кто нормально жить хочет…»
Старики вновь помолчали, и заговорил Рустам Каримович: «Разложение это весь мир опутывает, только, как всегда, в негативном, в значительно меньше, чем у нас. Хорошо еще, что Путин и Медведев экономическое на уровне в общем, благодаря трубам, газовой и нефтяной. Не будь их – труба бы… - и он тоже начал рассудительно: - По телевизору недавно показывали выступление певчего этого, Малинина. Тянул: налейте бокалы, поручик Голицын, корнет Оболенский, надеть ордена… А я думал: - Все они за себя воевали и жертвовали, за свои буржуйские привилегии… И во всем так! И всегда, на протяжении всей истории человечества… Тот же Гитлер с его идеей очищения человечества: ограбить якобы низшие народы, превратить в рабов… Тоже – за свои привилегии, немецкие, арийские… И лишь красные, большевики, коммунисты, если в идеале, и воевали, и жертвовали за лучшее будущее ни какой-то отдельной части населения, ни какого-то народа, а – для вообще человека, для всего человечества! За лучшее будущее для него! – восклицал он. – Павел Корчагин, да мало ли их! – и удивлялся: - Представляешь, какой нравственно-моральный уровень! Не ради себя, своей семьи, своего сословия, а всех, всего человечества, если в конечно, если в идеале?! – и спрашивал удивленно: - Где? Когда еще подобное в истории человечества?! – и оговаривался: - Если в идеале, если бы искренне…»
«Вот именно: если бы искренне, - подчеркивал Артем Наумович. – И если бы это не школ в разрез полный почти с не лучшей природой человека… - и предлагал вдруг соседу, переходя на их насущное: - Слушай, я чего думаю, а если нам козу с тобой купить. Огороды у нас большие. Запустим – пусть пасется. Тут и молочко на старости. Я доить умею…»
«Можно, - соглашался с ним Рустам Каримович. – Только как быть с местными детьми… Они же пакостливые стали, гоняют коз, если без присмотра, - такие забавы…»
«Ну, ничего, будем смотреть, - говорил на это Артем Наумович. – Участковому придется говорить, пусть меры принимает, - нельзя же попускать полную безнаказанность?!»
«Все в этой стране против стариков, - тянул вслед за ним Рустам Каримович. – Да и в мире – тоже, так, по-разному… - и подытоживал вдруг: - Главное, что Тимошенко этой на Украине не дали в президентство влезть!..»

11 февраля 2010 г.


Сергей Иванович.

Давновато стал писать как-то про двух этих рассуждающих сельских стариков: Артема Наумовича и Рустама Каримовича, познакомившись с ними случайно, встречаясь изредка и порой заходя к ним в гости почаевничать. Поначалу это были действительно рассказы, художественно отображавшие их жизни, а потом все упростилось до примитивного: Рустам Каримович сказал – Артем Наумович ответил. Зима. Роман, который уже с год время от времени пишу и в котором запутался, чиркая и перечиркивая, а то и выбрасывая из него сразу по страниц пятьдесят, движется к полноте туговато, навевая на грустные мысли, что возраст, время, когда действительно импульс к писательству, бесплодно прошло, и значимо большое прозаическое мне уже не осилить. Не просто большое прозаическое, оно уже было, и есть, но чтобы действительно достойное! Чтобы мог, если доведется выпустить небольшим тиражом, сказать: вот, это я автор. Ибо роман – не рассказ, не стихотворение (которые по уровню могут превосходить, и нередко превосходят его) – это еще и труд, упорство, насиженные на стуле геморрои, ломота в спине и пояснице). Тем более если возможности заниматься именно литературой никакой, а есть еще и работы, и домашнее хозяйство, в каких главное подспорье для жизни, и до проблематичной самой скудной пенсии еще далековато. (Никто, конечно, не заставляет, и смысла никакого, но ради себя: неужели не осилю?!) И даже творческого позыва к нему (в лит.обиходе, вдохновения) к нему не часто, как к рассказам и стихотворениям, пусть и ясно захудалым, но дающим некую психологическую разрядку, - что самое главное, наверное, для творческого осознания. Потому что, чтобы не говорили: Чехов, мол, не писал романов, но настоящего писателя, у которого нет ни одной большой прозаической формы, в «багаже» вряд ли существует. Хотя в современности, где пишут очень многие, можно написать и десятки романов, которые к литературе – не только настоящей – не имеют никакого отношения. Да и к правде жизни, - что намного хуже, пусть и вроде бы лепят ее чуть ли не документально в персонажах.
И тот, и другой, и Наумович, и Каримович в современной России совсем маленькие, никому дальше села неизвестные люди. Кому интересно, что они думают, говорят на их уровнях (пусть порой и очень прозорливо и обширно для этих уровней), думалось поначалу, когда после работы, перед сном, по привычке уже, вдруг постукивал на пишущей машинке о них. Но потом стал думать по-иному. Артисты разные, политические вожди, шпионы и авантюристы, писатели и поэты, модели и проститутки, бандиты и милиционеры, ни дня не потрудившиеся на ферме, убирая за животными навоз, то есть ни минуты из своих известных жизней не отдавшие благому простого труда, на котором и из которого – жизнь, герои книг. В них они и останутся. А умрут Рустам Каримович и Артем Наумович – и ничего после них и о них, если еще дети поприезжают хоронить, да попродают выстроенные родительские дома подешевше, наскороту, - все ж деньги, не подумав, сколько сил потратили оба, чтобы построить эти дома; после работы в колхозе, иногда до двух часов ночи, а в семь утра снова на ферму, на трактор. И фотографий не оставят. Я же пишу простенько, не перетруждаясь, о них, не говоря им; может, и снова опубликую непритязательно в как-то моем уже издательстве у моря. И может, не умрут они вместе с ними, кто-то когда-то и прочитает о том, что они говорили, думали между собой, пока зевота не одолеет. В этом и для меня какое-то оправдание: если глохнет художественное – так вот люди с натуры, чуть изменяясь, конечно, при воспроизведении по памяти. Через них и правда сельской стариковской жизни – не в приземленном ее, а рассудительном (старики, которые целую зиму ни разу не помоются в бане не одеколонами пахнут, как и их жилища) – тем более, если пресса вокруг погазетно лживая, поверхностная, на уровне информации, не копающая; на моем языке – сучья.
Но есть в селе еще один старик, менее мне знакомый, заходящий периодически к Рустаму Каримовичу и Артему Наумовичу проведать их. Постарше их возрастом, работавший некогда с ними, только повыше: и бригадиром, состоявшим среди сельского партийного актива, даже депутатствуя на районном уровне, - Сергей Иванович. Живет он на самом краю села, на расстоянии от других домов, так что дети и подростки не очень допекают его своими ночными галдежами, зато пакостят ему иногда смелее: ночью темно, и подкрасться легко, - что там дед Сергей? Хотя не очень просто, ибо у деда Сергея три собаки, три кота, козы и много кур, - такой гвалт поднимают, если с непрошенным любопытством… Живет он, как и Артем Наумович с Рустамом Каримовичем, в одиночестве, давно похоронив супругу. Единственный сын тоже где-то далеко, и года четыре уже не наведывается к нему. Домик у него совсем маленький, но приподнятый, теплый – для одного человека, малозатратный обогревом, крепенький, как и сарай для скотинки и птицы. Защищен Сергей Иванович от нынешнего бандитского капитализма в России посильней, чем Рустам Каримович и Артем Наумович: во-первых, у него пенсия значительно больше, аж шесть тысяч рублей, да и какие-то влиятельные знакомства остаются в городе, где его племянник – майор милиции, - не очень-то уберешь Сергея Ивановича в психушку или туб.лечебницу, понатыкав фломастером коховых палочек на флюорограмму для убедительности. Когда недавно осенью родители подростков, часто пакостивших Артему Наумовичу, решили того убрать, написав коллективно заявление, что тот-де выжил из ума, представляет опасность для их детей, бросается на них, даже угрожая ружьем, то Сергей Иванович строго попенял и им: совсем, мол, уже обнаглели со своими детьми, старикам и отдохнуть не даете, подучиваете их пакостить. Есть сто пятидесятая статья в уголовном кодексе, никто ее не отменял, от трех до восьми лет! Смотрите! То же и участковому объяснил. Серьезный, короче, старик, старой закалки, как говорится. По мировоззрению – неисправимый коммунист, полагающий, что в более разумное общежитие, чем социалистическое, у человечества выхода нет, не существует такового, если хозяева мира не устроят третью мировую бойню… Тоже любил поговорить о происходящем, повторяя, что худшего времени, чем сейчас, Россия не знала. И если Рустам Каримович или Артем Наумович начинали ему перечить, то объяснял: «Да, жили намного хуже в материальном! Да, у меня при Брежневе одна машина – своя, легковушка – на все село, какое-то время… И многие перегибы, и происходящее с одних оценок, чтоб не в ущерб коммунистическому направлению, остальное жестко корчевалось… Но скажите мне: когда еще было в России, чтобы человек шел к врачу с подозрением: не навредничает ли тот его здоровью? Не превратит ли его из здорового в больного ради своих выгод? Когда в России еще творился такой правовой беспредел? Никогда… - вздыхал, высказывая: Как мой один знакомый недавно говорил: идешь ночью по темному переулку и больше боишься не грабителей, а милиционеров, малолеток, шастающих ночами… Когда такое в России было? – а когда ему Артем Наумович напоминал про историческое России, то твердил, не соглашаясь: - Да, возможно, было, но тогда и законов цивилизованных не было… Что вы говорите? При Советском Союзе преступность – на минимуме; организованная – единичные проявления… Образование бесплатное, медицина бесплатная… Но главное: была у человека уверенность в завтрашнем дне, в безопасности своей…»
«У кого была, у кого не была, - бурчал всегда на это Артем Наумович. – Бесплатная медицина, бесплатное образование… - переходил на личное: - Его учат в институте, и сорок пять рублей еще платят, а я служу в армии… пять лет… и по три рубля восемьдесят пять копеек в месяц получаю за это?! Он болеет, не бережет здоровье, а государство его лечит, содержит, учит толпы медиков, а я работаю?! Дело в том, что на все эти бесплатности, как и сейчас на все эти субсидии, льготы и т.д. деньги не с воздуха берутся, а из моего кармана, твоего…» И никто не спрашивает: согласен ли я с подобным? – и тянул неуступчиво: - Правильнее было бы, если бы каждый получал в полную меру по труду, и сам бы оплачивал и свое лечение, и сове образование, или по труду, и сам бы оплачивал и свое лечение, и свое образование, или детей своих, и кого пожелает. Или жертвовал бы на общее, но добровольно! Справедливее бы было. – И он переходил на конкретное: - По телевизору в последнее время сериал этот – про школу. Рустам вон ездил в город, привез газету – запретили уже, насилию учат подрастающее поколение?! А на самом деле: правда глаза колет. Мы ли виноваты, само ли по себе наше российское генетическое в такие уродливые формы в идущем нам на смену поколении, - ужас! Не школа – а притон! А сколько денег из госбюджета государство бухает ежегодно на это бесплатное образование, на содержание этих якобы учителей, на спортсекции, на соревнования?! И вопрос: почему должны бухать огромные деньги из карманов налогоплательщиков на школы, напоминающие притоны, на выродков, которые идут нам на смену как поколение, - чтобы они безобразничали там?! – и заключал жестко: - Если уж такая филармония пошла, с такими общественными симфониями, то пусть за счет родителей и учат, и учителей оплачивают! Почему налогоплательщик должен оплачивать содержание притонов, называемых по-прежнему школами…»
«Ну мы давно с вами не налогоплательщики, - успокаивал его Сергей Иванович. – И мы сами из карманов налогоплательщиков свои пенсии… И льготы у нас – тоже..»
«Подожди, подожди, Иваныч, - перебивал его Рустам Каримович. – У нас по сорок лет трудового стажа! И мы с лихвой отработали то скудное, что государство нам на наши старости… Хотя понятно, что мы никому здесь не нужны, и власть жестко не препятствует, если нас, стариков, по-разному убирают куда-нибудь, или вообще из жизни… Вопрос в другом: если есть такое, что нынешние подростки в большинстве своем уже с детства с нехорошими проявлениями, то пусть бы из карманов родителей их содержание, а не из общего. И зачем вообще поощрять рост количества населения, тоже в основном из карманов налогоплательщиков? Земля и так, мне кажется, перенаселена… человеком».
«Земля, может, и перенаселена, а Россия – еще смертей больше, чем рождаемостей, - пояснял ему Сергей Иванович. – Так что ударные темпы в этом требуются… - смеялся. – Жаль, что мы уже сошли со сцены…»
«Угу, - встревал Артем Наумович. – По пьянее, не ради детей, а ради выплат за них, чтобы потом использовать этих детей как прикрытие и средство во вражде с соседями, - разве мало таких. – Заключал покряхтывая: - Вон, клонов бы лучше наделали и заселяли ими Сибирь, в образах человеческих. И надежнее, и справедливее бы…»
«Ну ты, Наумович, даешь на старости, - качал на это головой Сергей Иванович. – И слушать-то неприятною Подрастающее поколение, которое нам на смену, явно хуже нас. И те, которых мы сменяли, тоже такое… - спрашивал: - А копни глубже: не в негативном их главное неприятие нами их, а в том, что им жить, они – живы, и кричат об этом. А мы устали, умираем, и нам просто физиологически тяжело с утра до поздней ночи все это слышать, осознавать. Да и душа требует покоя. Тем более, кричат от полноты жизни нам в уши не наши внуки, а чужие, что увеличивает звук… Но это уже наши с вами проблемы… - и он заключал рассудительно: - Может быть, старики вообще должны отделяться от внуков, как-то на расстоянии чтоб, хотя бы большую часть суток… Но это как у кого отношения в семьях, как возможности… В одном с вами согласен: старость всегда должна быть уважаема, ибо жизнь одна, и у стариков она короче намного всех остальных…»
Вот такое иногда говорил Сергей Иванович, но не этим он заметно выделялся в сравнении и с Рустамом Каримовичем, и с Артемом Наумовичем, и многими-многими другими стариками и не стариками российскими. Сам этого не понимая, он был носителем некоего совершенно нерусского отношения к своей жизни, именно на котором и зиждется человеческое достоинство, уважение к себе. Сергей Иванович осознавал, что его жизнь не просто некая маленькая человеческая жизнь, каких было много и есть много-премного, а как в центре мироздания, которое вокруг нее и вращается. Но не в плохом или сумасшедшем – от мании величия понимании этого, а в хорошем, созидательном, формирующем настоящего человека, и настоящее общество, и вообще нормальное общежитие, как наблюдая и слушая его – относительно не общего, а его лично человеческого, - стал постепенно думать о нем я. Этот простой человек все более казался мне уникальным – не вообще, а для российское действительности и генетического, - что тоже удивляло, когда узнал, что он чисто русский, по отцу, матери, одному из дедов. И дело не только в том, что он всю жизнь продержался не пьющим (или в меру выпивающим по случаю) и некурящим, что для российского общества требует твердости характера и готовность принять за избранную позицию лишения и недружелюбие. Как это объяснить? Был некогда в советское время голосистопевчий мальчик, быстро этим прославившийся, поющий вместе с известными артистами. Но… сломался, как говорится, голос, оказался вдруг неподходящим для огромной всесоюзной славы, - и пошли падения, обиды на жизнь, выпивки, враждебность к обществу и людям, хулиганство, самоуничтожение – себя и тех, кто оказывался рядом. Ведь жизнь не удалась! Подобным отношением к жизни кишит русский характер. И даже порой героические его проявления именно на этой главенствующей черте основаны: карабкаясь вверх по выступам скалы труднее сбросить в пропасть тех, кто повыше, а вот падая в пропасть, очень легко посбивать с выступов скалы и тех, кто, догоняя, карабкается вверх, и кто повис на месте. Кишит, распыляя разрушающие негативы. Тут и изменяющая мужу, гулящая учительница, вырастившая детей и поимевшая уже внука. Когда-то в институте у нее был хороший голос, получше намного, чем у Пугачевой. Но ее не поддержали, как ту, не раскрутили, если по-современному; и она всю жизнь лишь простой учительницей, да в самодеятельности. А сложись все, - какая бы перспектива могла бы! Не уголовно, не отъявленно, не спиваясь, но всю жизнь в обиде на свою жизнь, которая… не сложилась?! Примеров, если вглядеться, кишит в русском характере, в российских – околорусских: спорт, писательство, карьера, журналистика… Всюду. У соседа есть машина, а у него нету: двадцать первый век, - как такое? Жизнь не сложилась. Пьет, бьет жену; если подвернется случай безнаказанный, - Пугачевы за концерт денег отхватывают в пять раз более, чем он, за месяц, работая на экскаваторе.. Наверное, неправильно. Но не как во все «смертные», а то и преступное по мелочам, по возможности, - жизнь не сложилась! Один при власти, в костюмчике, при чистоте, а другой – за коровами на ферме навоз убирает… Чем не повод ненавидеть жизнь, не пьянствовать, - жизнь не сложилась. В сериалах показывают: шпионы, менты, бандиты, депутаты, охранники, следователи, президенты, путешественники, спортсмены, продюсеры, режиссеры, певцы, артисты, ученые, летчики, космонавты, официальные писатели, художники при премиях, врачи, журналисты, разъезжающие по мира, видавшие и видящие… - вот люди, вот у кого жизни сложились. А у подавляющего большинства населения, не обозначившегося среди них (да среди еще новых богачей, бизнесменов – добавлю для поверхностной полноты), - жизнь не сложилась. Ну, и будем прожигать ее, не уважая, разрушая и в себе, и в других, по мелкому, и по-крупному, стараясь растянуть все и подольше, саморазрушение и вообще.
В большей ли, меньшей ли степени, болезненно, не болезненно, осознаваемо часто - не часто (даже если изредка это не к разрушающему, а наоборот, к мобилизации на достижения…), присутствующее предположительно как иной вариант судьбы, о котором порой вздохнется, - жизнь не сложилась.
Российская уникальность Сергея Ивановича неброско заключалась в том, что у него, трезво оценивающего, как то рассуждающего, не достигшего ничего особо, хотя и не барахтающегося в самом низком (и даже, наверное, если бы барахтался в нем на бомжацком), - жизнь сложилась! Полностью! Он понимал различия судеб, положений, выгод. Но это была его жизнь! Которая для него в центре мироздания, даже если она на уровне муравья, которых давит то проходящий слон, то бегущий осел. Лишь его жизнь! Что есть именно для него важнее? Не в том смысле, чтобы беречь ее, не глядя ни на что, поступаясь, унижаясь, - не в этом. Но: ничего важнее. И все ее различия в судьбах, в биографиях других – сравнение лишь умозрительно. Вот такое. С глубочайшей ответственностью своего маленького существования.
Сергей Иванович держал три козы, три кошки, три собаки, кур (не говорю уже о множестве бездомных собак, околачивающихся у его огорода, которых он тоже подкармливал), - попробуй в преклонном возрасте, один, совладай с этим? Одни козы каких усилий  требуют: подои их всех, да накорми-напои, да своди на пастьбу, да вечером приведи, да снова подои, да попои; и так изо дня в день. Зачем это вообще старику, не имеющему рядом внуков, одному, при приличной в сущности для сельской местности пенсии?
«Как… - не понимая вопроса полностью, отвечает Сергей Иванович, смущаясь высоких слов: не поймут, не понимают, - но так ведь и есть. – Чтобы в труде жизнь, до конца, и этим оправдывалась, раз я не писатель какой-то, не могу как-то по другому, назидательно, с отдачей… Да и организм как-то этим, трудом, поддерживается. Расслабься, сляжь сейчас – и все, возможно… - он кряхтит: - А как же? У каждого, конечно, свое, и каждого право в его старости… Но я – вот такое! Самое оправданное из моих возможных, как мне кажется… - он разводит руками, продолжает: - Так же этих коз возьми, этих собак, этих кур… Правильно, молоко свежее… (которое, кстати, Сергей Иванович раздает после дойки, нередко, тем, у кого маленькие дети, и тем, кто нуждается и достоин, как ему кажется, - у него свои оценки; так и к Артему Наумовичу с Рустамом Каримовичем, если заходит, то с трехлитровой банкой молока, с пакетом куриных яиц…) Да я бы и без него, и без яиц, - много ли мне уже надо? О странностями меня в селе большинство… - улыбается он из-под седых усов. – Ан, нет. Ведь и козы, и собаки, и кошки, и куры – они живут, радуются миром, жизнью потому, что я их держу. Животные – они совсем беззащитные, сказать не могут, - а все понимают! Даже если приходится, приглашу кого, чтобы зарезали козу… Выводишь ее, а она понимает, смотрит на тебя, - а что делать? У самого порой слезы, но лучше при мне, аккуратно чтоб убил, умеючи, без издевательств. Больше трех – не выдюжу, и так – по предел… - он молчит, и поясняет: - Вот и оправдание мне: не просто старость свою, а помогал, держал, поддерживал животных, братьев меньших… Вот!»
Сергей Иванович прожил жизнь простого – относительно – человека, никогда не прилагая усилий, чтобы вырваться с этого уровня, а если как-то возвышался в обществе, - то люди выдвигали… Были тысячи других жизней, известных, общественно почитаемых. Это были их жизни, непохожие на жизнь Сергея Ивановича. Он им никогда не только не завидовал, но и не считал, что жизни их чем-то лучше, оправданнее, чем его жизнь.
«Ну, Ельцин, к примеру, - говорил он. – Президент, первый в России, известная личность, останется в истории. Но задумайся – в основе его жизни борьба, вражда с такими же, как он, лезущими вверх по лестнице власти, со всей грязью сопутствующей… Так и в театрах, кино, эстрадах, бизнесе… Человек человека давит, выдавливает… Но дело даже не в этом! Есть ли благое, созидающее во всем этом?! Вопрос! – и он переходил на личное: А я механизаторствовал, сеял, строил, коров пас- приходилось… При земле. Маленькое, простое, не уважаемое, но однозначно: и созидающее, и благое, и составляющее основное разумного жизни! И горжусь этим! – патетически замолкал он, и пускался в сравнения: - Ну вон сейчас по телевизору: шпионы все эти, милиция, бандиты, мошенники разные, которых артисты играют… Режиссеры, писатели, военные, министры, ученые, политики… Стреляют, решают, даже и честные, и ответственные они… Но весь их труд, вся борьба все равно на паразитическом уровне… В неоспоримо благом жизни: сеять, пахать, строить, за животными ухаживать, за садами, за птицей, в чем основное благого жизни, они никак не участвуют…» - он начинал путаться, оправдываться, что не умеет правильно высказать, но было понятно, что человечество слишком давно свернуло с основного жизни на паразитическое ее, возведя это паразитическое в основное, главенствующее, где не человек созидающий на первом месте, а грабящий, воюющий, защищающий, устанавливающий, командующий, умело мошенничающий, артиствующий, поющий, пишущий, и не в свободное от своего созидающего время, а всегда. Было понятно, но согласиться с подобным взглядом на человека и человечество было трудно. Но дело и не во взглядах этого старика, Сергея Ивановича, на общественное, а то, что для него именно его жизнь и являлась центром мироздания. Именно его. Не просто сама по себе, а потому, что состояла из созидающего и благого, основного: и пахал, и сеял, и навоз на ферме убирал, и коров пас; и на старости – все при том же. И его жизнь действительно была достойна уважения, при всей ее простоте и обыденности, хотя мало кто подобное поймет: загрузить старость козами, чтобы те тоже жили… Благодаря этому старику, Сергею Ивановичу, и тем и оправдывали во многом и его жизнь: не только доживал, но и давал жизнь при этом братьям меньшим.

16 февраля 2010 г.


Настоящая зима.

Февраль вплотную приближался к своему завершению, а ночами по-прежнему температура минусом опускалась до пятнадцати-двадцати градусов. Хотя днем небо все чаще заполняло солнце и значительно теплело. Зато снег прибавлялся и прибавлялся. Перетаскивая его лопатами со двора на хоздвор, к сараям (чтобы на паводок воды поменьше) – там его собралось целые плотные массы, до краев забора, под метра три высотой, Артем Наумович уже в который раз говорил: «Не припомню я в наших местах такой зимы. Лет с пятьдесят, наверное, не было, а то и больше. В войну, рассказывали, какой-то год был и лют морозами, и снежен… Настоящая зима».
«Настоящая», - тоже довольно, с уважением к природе, которая наконец под настоящей земней погодой на зиму, поддерживал его Рустам Каримович.
Они договорились, что к маю, когда покажется первая зеленая трава, они купят вскладчину из пенсий козу у Сергей Ивановича (не лучшая, но по два с половиной-три литра молока в сутки дает в летнее время); а также решили, посоветовавшись со знающими знакомыми : дом Рустама Каримовича все же будут продавать, а он сам окончательно переберется жить в дом к другу и соседу Артему Наумовичу. Денег на оформление и дома, и участка, и на продажу всего через посредническую фирму, набившую руку на подобном и делающую все относительно быстро (потребуется самое малое тысяч с сорок рублей) им согласился одолжить, попросив поучаствовать во всем контрольно племянника из милиции, Сергей Иванович. Знакомый его же из районного БТИ определил, что все Рустама Каримовича можно будет продать за тысяч пятьсот рублей, или около того. Так что и Рустам Каримович, и Артем Наумович смогут наконец подлечить себе зубы оставшиеся, заменить спавшие, а то и годами болтающиеся в челюсти коронки, заменить старую проводку в доме Артема Наумовича на новую, - для надежности, подремонтировать слегка жилище, утеплить, поправить, ну и денег отложить на смерть и тому, и другому, и так что оставить надежно на всякий «пожарный».
А вообще Рустам Каримович уже перебрался и жил вместе с Артемом Наумовичем в доме того, отключив у себя газ, не пользуясь электричеством, - вот и в сохранности тысячи полторы рублей пенсии. С самого раннего утра, за чаем, они обычно начинали обмениваться мнением о происходящем: «Наш-то президент, перед правоохранителями… Говорит, наполовину сокращение будет. Говорит: сотрудника милиции, совершившего преступление, спрос и наказание должны быть больше, чем для обычного гражданина… Как отягчающее обстоятельство…»
«Угу, в нормальных обществах века уже живут, осознавая, что дважды два все же четыре, а у нас все никак до этого дойти не могут, - вздыхал на это Рустам Каримович. – Дошли вот наконец, объявили с самых верхов. Но толка не будет, потому что: с верхов все. Вот если бы – с низов. – И он продолжал: - Недавно мне попалась книжица одного журналиста, который много лет проработал в Иране. Пишет, нету там… И даже в Тегеране, в столице, миллионов пять населения!... никаких правил дорожного движения, как у нас. Купил машину – и води, учись. И самое удивительное: пишет, не часто там дорожные происшествия, аварии… Как-то водители находят понимание при движении… Значительно, короче, меньше аварий, чем у нас?! Вот и еще повод для размышления. Учили нас, вдалбливали, что мы самый великий в мире народ, а на самом деле, где нормальное общежитие между людьми, и на этой плоскости… у племени «тумба-юмба», с их средневековыми понятиями общения, все более определенно…»
«Но надо же как-то выход искать! – не поддержал направление рассуждений Рустама Каримовича на этот раз Артем Наумович. – Говорено-обговорено, и большинству россиян это ясно. Ясно и другим многим народам, или людям из-за рубежа, которые-де Россию не любят… Хитра спекуляция понятиями! – и старался объяснить как понимает: - Да не Россию они не любят! Россия – это географическое, где живут определенные народы и народности… Вот столкнулись, поняли, что это за такие – россияне. И не любят… якобы Россию. Да, трудный народ, тяжелый, криминальный, пьяный, - ворчал крикливо он. – Ну так поммусировали это, и хватит! Надо же что-то со всем этим делать! Не для того, чтобы кому-то что-то доказать, немцу, французу, англичанину, американцу… Все эти наши негативы нас же самих и давят в первую очередь… Как не поймем все, каждый, на своем уровне, и главное – власть! Нас же!..»
«Выход искать, - ответил на это Рустам Каримович. – Вон святой так называемый какой-то русский сказал: спаси себя – и возле тебя спасутся тысячи… А по-иному, без религиозностей сомнительных: живи по совести, по закону, с уважением к себе и ближним, ответственно – и человек десять вокруг тебя, так не живущих, задумаются, переменятся, подтянутся и к совести, и к закону, и к ответственности…»
Перед днем защитника Отечества (Советской Армии – по недавнему) Рустам Каримович снова заволновался, увидел по украинскому телевидению, что Тимошенко, хоть и международные наблюдатели признали второй тур выборов президента действительным, хоть и оснований для пересмотра никаких, и законами украинскими третий тур не предусмотрен, все равно лезет в президенты, обжаловав итоги в Конституционный суд.
«Ты смотри какая проходимка! – возмущался он. – И все за демократию, за Украину, за справедливость… Настоящая стерва! Есть две бабы-стервы на постсоветском пространстве, и две известные; от эстрады и от политики, и подруги к тому же, глушащие водку, как одна публично призналась: это Пугачева и Тимошенко. Ездила первая поддержать вторую туда… - хрипел возмущенно, вспоминая, как по телевизору объявили шоу, кто королева эстрады последних советских и постсоветских времен: Ротару или Пугачева. – Конечно, Ротару… Та хоть, может, и тоже стерва… все бабы-стервы, как одна еще стерва поет, забыл название… на затаясь, стесняясь этого, как и положено женщине, а эта своим пропитым, прокуренным голосом, - фу! плюваться хочется!  И журналюги о Тимошенко: оранжевая принцесса… Тьфу! – принцесса?! – плевался Рустам Каримович, прося прощения у Артема Наумовича за то, что решил воспользоваться субботним вечером, когда будут выбирать между Пугачевой и Ротару, их общим мобильным телефоном и позвонить по номеру в поддержку Ротару, объясняя: - Может, и мой голос какую маленькую роль! Как же не поучаствовать?! Ведь народ-то у нас не рассудительный, пьяный, гулящий, а подобное к подобному стремится, - вот и могут Пугачеву в королевы…»
«Ты что, с ума сошел на старости?! Денег у нас столько много, чтобы жулики за звонок рублей триста содрали?! – резко не одобрил решение соседа и друга Артем Наумович. – Они там роли на верхах разыгрывают, и в политике, и в выборах, и всюду, гвоздя, может, за жизнь не вбив, не поучаствовав в основном и конкретно благом жизни, как правильно Сергей Иванович оценивает, а ты… на старости?! Тимошенко его раздражает?! – он помолчал, покрутил головой. – А меня вот Янукович больше раздражает. На прошлых выборах победил – и отдал победу Ющенко?! Сейчас и эта оранжевая проходимка начала там такое же: фальсификации… А за ее в выбор меньше, что ли, фальсификаций?! Ведь она при власти? премьер? А этот здоровенный увалень Янукович, вместо того, чтобы иски в Конституционный суд против нее… лучшая защита нападение… защищается, оправдывается. Придурок! Во будет, если снова оранжевая мошенница лишит его законного президентства?! – он вздохнул тяжело, горько засмеялся, продолжил задумчиво: - Это ж можно бесконечно, с переменным успехом, учитывая то, что население… да, да, население! Как и у нас в России, так и у них на Украине, только в меньшей мере… смотрит и на Януковича, и на Тимошенко как на хрен и редьку. А на иных претендентов на президентство и вообще особо не смотрит, - такой расклад на постсоветском славянском, кроме Беларуси, где авторитаризм Лукашенко, демократия под надсмотром властей, зато ни олигархов, нищих, ни коррупции явной, и спокойно более-менее для нормальной человеческой жизни, и прогресс помаленьку в уровне жизни населения… - Артем Наумович замолчал, продолжая, что хотел сказать: - Это же можно бесконечно. Если в приземленные сравнения, например, меня и тебя сельчане выбирают на президента села. За меня больше на десять голосов подали. Ты – недоволен. Фальсификация! Тот-де шел за тебя голосовать, а другой сельчанин, что за меня уже отдал голос, остановил его по дороге: ну их эти выборы, пойдем выпьем… Пошли, выпили. Уже и не до сельсовета, где голосование. Или один сельчанин, что за меня голосует, едет на мотоцикле к сельсовету, встречает по дороге другого сельчанина, который голосовать не хочет потому, что пешком не желает идти. И тот, что, голосовать за меня, говорит: давай подвезу, но только голосуй за Артема Наумовича. Да мне все равно, что за того, что за другого, оба – пердуны старые, в президентах решили побывать перед тем как сдохнут… Чем не агитация?! «Фальсификация! – кричишь ты. – Нелегитимное избрание. Второй ту надо!» Всегда какие-то основания можно найти, тем более, если такой масштаб: более тридцати миллионов населения на выборы пришли. А на втором туре можешь и ты на десять голосов больше набрать: не народ, а население, а у населения прочности никакой… - он еще помолчал, и еще продолжил: - Тем более, население очень низкого качества! О чем говорит уже то, что за эту Тимошенко, которая последние два года верхах власти, при полномочиях не меньше президентских, и деятельностью в ущерб и экономическому Украины, и ее политическому, и моральному, лишь на миллион меньше голосов отдали, чем за Януковича?! На хрен ты нужна, дестабилизации устраивать?! Но… - Артем Наумович развел руки в стороны, и заключил: - Меня Янукович раздражает. Победил – так борись за победу! Вторые туры непредусмотрены по дешевеньким, надуманным причинам Конституцией, - и все?!»
Вот так эти оба старика рассуждали о происходящем. Не стесняясь порой в выражениях, как у россиян между собой обычно не ржавеет – и о властях, и вообще, - хоть если и с уважением, но все равно как-нибудь для полноты обзовет ругательно. (Смягчаю, конечно, для корректности некоторое; но не слишком: вот так о них даже лучшие старики селя, с низов самых своих…) Рассуждающие старики.
Через некоторое время, когда почистили остающиеся еще в погребе буряки, картофель, сварили суп и поели коллективно, разговор на «политические темы» продолжил Рустам Каримович, касаясь Беларуси: - Ты тут не совсем прав, хотя не согласиться нельзя.. Но повторю, что говорил: для нормальных, цивилизованных народов авторитаризм, жесткий контроль государства, власти над народом – однозначно плохо. Для ответственных, нормальных в большинстве людских сообществ демократия обоснованнее, прогрессивнее, да и там стажа у нее уже лет триста, генетически накоплено. Для не совсем нормальных, не предрасположенных к нормальному общежитию народов: российского, украинского, белорусского, - начал он перечислять, - не говоря уже о менее цивилизованных, постсоветски прикладных, в общем, демократия – во вред. Но так как мир направлением на демократию, и он все более становится глобализированным, разворот бы России, Украины, да и других на подконтрольное, строгое, социалистическое – еще в худший вред. Вот такое, - вздыхал Рустам Каримович, оговариваясь: - Хотя у Китая получается балансировать, не впадая в крайности, хоть и китайцев к цивилизованным народам не отнесешь… Но они намного зато нормальнее нас, россиян, и к нормальному человеческого общежития более предрасположены. Не отнимешь. Вот и думай… В этой же плоскости маленькая Беларусь, с ее батькой Лукашенко, которому из-за небольшого масштаба подначальной проще на благое…»
В тот же вечер по украинскому телевизору показали, что Конституционный суд там отказал Тимошенко в ее претензиях на фальсификационные нарушения якобы при выборе президента со стороны Януковича. Настроение у Рустама Каримовича сразу поднялось к лучшему. «Конечно, конечно, - повторял он. – Нельзя же этой бестии верить, нельзя…» А когда еще и по российскому шоу подвели итог голосования телезрителей, и вышло, что Ротару намного обставила подругу Тимошенко Пугачеву, и именно ее телезрители признали «примадонной номер один на постсоветском пространстве, то совсем обрадовался, повторяя с удовольствием полу беззубым ртом: Так вам, двум влиятельным стервам от политики и эстрады! Так вам!.. – и даже спрашивал Артема Наумовича с надеждой: «Слушай, а может, того, и к лучшему пойдут с этого дня изменения, если такие справедливости начались?» Тот только пожимал на это плечами и вздыхал, остужая надежды друга и соседа: «Сам же говорил, и знаешь, не в верхах основа благой жизни, а в народе, а если этот народ…» - и замолкал, покряхтывая. «Знаю, знаю, давно мы с тобой к такому выводу, - отвечал Рустам Каримович, и не соглашался: - Но ведь от верхов многое зависит, очень многое…»
«А что на верхах, - пускался с ним в спор Артем Наумович. – До кризиса было семьдесят семь долларовых миллиардеров в России, а за год увеличилось на сорок процентов, за счет поддержки российского правительства, вливаний из стабфонда… И выходит, что народу кризис мачеха, а тем, кто над народом – мать родная. – И заключал, махая безнадежно двумя рукам: - Никогда в России жизни нормальной не будет… Чтобы справедливость, даже социальная… - оговариваясь: - Хоть была, на принудительном, тюремном уровне, социалистическом уровне… Но то – пройденный этап».
Легли они спать поздно, и оба вскоре уснули. Похрапывали по-старчески, кошки у окон помяукивали, приманивая котов, а те орали по-кошачьему, ощущая подход весны и позывы к продолжению рода, орали пронзительно за сараями.
Артему Наумовичу снились летние сады, усыпанные яблоками. И ему казалось, что и в жизни, и в России, и в мире вообще все хорошо. Сельские подростки не орут ночами у его дома, не пакостят; Артемыч, старость – дело опасное, пригодится на всякий пожарный; и фельдшерица села по заданию районных бандитов в белых халатах перестала допекать его, чтобы он сфлюорографировался, махнув на них с Рустамом Каримовичем рукой и проговорив: не буду вам больше грозить, что повезем флюорографироваться под конвоем, не доверяете нам – так ваше право, живите и доживайте спокойно, не буду вас больше допекать и угрожать конвоем…
А вот Рустаму Каримовичу снилось, будто выбежал он из дома, и бежит, бежит куда-то, хотя никто за ним и не гонится. Бежит. Леса вокруг, горы, реки – не преграда. Потом вдруг – раз – и остановился как вкопанный. Смотрит: человек у костра сидит в одиночестве, и плачет. Присмотрелся, - мать родная! – да это ж сам президент российский. Принялся его Рустам Каримович утешать, расспрашивать. И отвечает ему президент уныло: трудно Россию на нормальное, не совладать – такое беззаконие вокруг. Только в одном месте дырку латать начинаешь, а она, глядишь, уже в другом. Только на природных богатствах наших и держимся, на уровне относительном. Рассказывает: решил я сократить количество милиции на двадцать процентов, аж на двадцать миллионов приблизительно. Чтобы лучших оставить, достойных, честных… А повернется так, что честных и достойных много и включат в эти двадцать процентов, - так безобразия всюду въелись. Никакого сладу. Принялся Рустам Каримович утешать его. Ничего, говорит, все равно дело нужное, назревшее. Перестрелял этот майор прямо в магазине в Москве кучу народа среди бела дня, ни за что и ни про что. Надо ж было наглости такой накопиться? Почему не копнули прошлое его? Сколько там еще трупов, возможно, бомжей, бывших уголовников, за которых никто и не спросит… Правда твоя, Рустам Каримович, соглашается с ним президент, правда. Да куда тут копать? Сверху бы гниль собрать – и уже достижение для вида. А Рустам Каримович говорит ему: неправильно ты несколько: на милицию напал, словно крайние они? А в прокуратурах, а в судах, а среди разных властей разве все нормально? А в больницах? Какие преступления там не творятся? Забрали туда человека с одной болезнью, ее кое-как подлечили, и выпустили оттуда – с двумя, в больнице приобретенными?! Так это если по халатности… А ведь бывает: повздорит кто с медсестрой, ну она ему и уколет гадость какую – в отместку… И докажи попробуй. И он заключал: строгий спрос ко всем нужен, кто при должностях и полномочиях, как отягощающее, если чего… Правда твоя, Рустам Каримович, правда твоя, соглашается с ним президент, и снова пускается в плач, повторяя: трудно совладать с Россией, трудно…
Потом в сон ворвался Владимир Жириновский и начал орать, что во всем коммунисты виноваты, коммунисты… И это задело Рустама Каримовича, он сцепился с Владимиром Вольфовичем драться. И поначалу тот пару раз его огрел по уху, но после Рустам Каримович изловчился, и несколько раз ударил Владимиру Вольфовичу под дых, а следом ударом по шее и свалил его, принимаясь колошматить ногами. «Все, будет, будет!..» - попросил пощады Владимир Вольфович. Тут Рустам Каримович и проснулся. Проговорил довольно в темноту комнаты, еще находясь под впечатлением сна, обращаясь к Артему Наумовичу: - «Слухай, я только что п…лей Жириновскому отвалил! Под дых – ему, и ногой! Под дых – и…» - и осекся, приходя в себя, посматривая с опаской на Артема Наумовича: не услышал ли? Тот мирно посапывал, покряхтывал довольно. И Рустам Каримович подумал, засыпая: что Артем Наумович тоже кому-то важному в государстве лыч накровявил, видимо; или Тимошенко, или самому Бараку Обаме даже, - так как очень довольно покряхтывал и посапывал Артем Наумович.

26 февраля 2010 г.


Весенний сельский этюд.

Снег на поле, у заборов, по обочинам дорог осунулся; из-под него побежала, находя углубления, ручейки, подтачивая лед у строений, мутная освещающая водица. Такое и зимой бывает. Но что-то не очень объяснимое подтверждает: это весна. И дело не в ее календарном присутствии, а в том, что чувствуется: холода отпустили деревья, кусты, землю, пространство, природу, все живое вокруг. Может и мороз еще забрести, и ветер со снегом, но это ощущение, что отпустило! – уже не исчезнет, только увеличиваться будет. Так и человека как-то: лежит, не двигаясь почти, спит, сил набирается, не растрачивая их. А потом пошевелил одной ногой, другой, глаза приоткрыл – левый, правый – и кровь заиграла, забегала по организму, требуя движения, жизни. Весна настала. И такой вот о ней маленький этюд, написанный за пол минуты…

4 марта 2010 г.


Стихи

Посвящая памяти моей бабушки
Надежды Николаевны и моего
Дедушки Василия Ивановича


Лилии –
к дню рождения.
Травы быстро сгорели.
Луг расцвел на их мягкой золе.
Хорошо в золотистом апреле
появиться на этой Земле.

Позади – и в морозы, и вьюги;
впереди – в полноте летний зной.
Сказки – лучшие в жизни подруги –
представляют в окраске иной

мир, который находится рядом,
громыхает проблемой вокруг.
Промелькнет на коне перед взглядом
добрый принц, настороживши слух

в каждом пении птичьем и трели,
в набирающем силу тепле.
Хорошо в золотистом апреле
появиться на этой Земле.

19 апреля 2009 г.


Сельские деды.

Пусть повинны девки сами
и за смех свой, и за всхлип.
Молодыми жеребцами
был Федот, да и Филипп.

И налево, и направо
куралесили они.
Быстротечна в жизни слава,
годы все, как и все дни.

Не признать в погасшем взгляде,
что горело в нем давно.
Даже мысли о возврате
не мелькнут порою, но…

насторожили вдруг лица
дед Филипп и дед Федот:
молодая кобылица
по селу – цок, цок – идет.

25 апреля 2009 г.


* * *

Криминальная жизнь, будто тучи вокруг
нависает, нуда по селу
иль запоем, иль кражей, иль дракой.
Но кирпич, выпадая из рук,
не сломает иглу,
все торчащую в сути двоякой

вдруг разбитой на части страны,
растерявшихся планов и лет
в перебежках усмешек да всхлипа.
Дуб на горке – с одной стороны,
а с другой, - как бы делая пируэт
на ветру, - две березы и липа.
Вот и все – образ, мысль и пейзаж –
возникают без видимой цели,
упираются носом в вопрос,
в шум зеленой листвы, в «Отче наш».
повторяемый как-то в постели,
чем-то схожей с могилой, где СОС

нету силы оставить кому-то,
понимая: никто не спасет
в этом мире, своем и чужом.
То ль секунда, то ль час, то ль минута,
то ли век, то ли год
проползают сквозь время ужом…

12 мая 2009 г.


* * * 
К.Н.

Ближе всего стол,
зеркало на стене,
отобразившее пол,
солнца лучи в окне,
бусы, игрушки, цветы,
и – в стороне – кровать,
на которую ты
вдруг прилегла опять.

Дальше всего то,
что не увидишь сейчас,
даже надев пальто
или вскрикнув «атас!»,
вверх загибая язык, -
чтоб челюсти две в одной, -
пока не совсем привык
просто к жизни иной…

20 мая 2009 г.

* * *

Утром стучит в окно
июнь своим первым днем,
что порошит смех
на серых ветвей полотно,
не знающих вовсе о нем,
хотя продолжает забег

кризис по мрачной стране,
которая, - если глядеть
пристально целя взгляд –
царапает по спине
то колокольную медь,
то озорных дьяволят,

кричащих: гони вперед
слово, ответ, завет,
сдачу любую с рубля,
с какими пихают в рот
рыком единым «нет»
смысл яйцевидный нуля…

1 июня 2009 г.


* * *   

От коры до коры,
от горы до горы,
от игры до игры,
от поры до поры,
от дыры до дыры
лишь, наверное, есть
все ковры и ковры,
все сыры и сыры,
все миры и миры,
все дворы и дворы
да скрипящая жесть,

по которой вдруг кот,
как по символам нот,
осторожно пройдет,
просмотрев, как пилот
в небе длит свой полет
скоростям земным в месть…

14 июня 2009 г.


* * *

Присохший, листвою не густ,
на горке меловой куст
хранит в себе хвороста хруст,
как в прозе поэзию – Пруст,
как старость – шаги в «не быть».

А рядом – пропитый мужик
лежит, свесив синий язык
на застывший в губах крик,
которым в недавний миг
он агрессии сбросил прыть

на соседа, который в рот
никаких спиртных не берет,
и в опале вокруг, будто крот,
лишь потому, что не пьет, -
просто так ему выпало жить

в постоянно скользящей стране,
где пароль на любой стороне
самый главный – от истин в вине,
мутью гнили пропахших на дне,
отблеск звезд нанизавших на нить…

29 июня 2009 г.



* * *

Жизнь – как прополка
всего без толка
под злобу долга.
Но видит елка,
как по России долго
течет река Волга,

скрепляя цели, дело,
каким не знать предела,
пока пшеница зрела.
Хоть нету той, что пела
об этом так умело
душою чувств и тела…

3 июля 2009 г.


Миг счастья.

Так бывает, что порой
меж серьезным и игрой,
между светом возле тени
и кустом большим сирени
промелькнет далекий миг,
где нас вроде нет самих
и куда, как в реку дважды,
не войти даже однажды
(пусть не весь, а малой частью), -
миг, до самой бездны счастью
посвященный, до предела
чувства, взгляда, слуха, тела…

5 июля 2009 г.





* * *

Находя отраженье других в низком,
можно вровень стать с обелиском,
где за место оплата – риском,
вдруг скатиться по грязи с кручи,
отразившись в пятне тучи,
что любых облаков круче, -
пока дождь будет без прицела
поражать мокротою тело
соскочившего с неба обстрела.

6 июля 2009 г.


Строфы.

141. Прежде не лучше было,
но «нынче» берет на мушки
голос подростка-дебила,
визг малолетней шлюшки,
всю их поганую свору,
что и сейчас не редко
поближе к чужому забору
вечером летним соседка
скликает, - и не найдешь
коварного замысла след.
Но поглощает галдеж
до поздней ночи сосед.

142. И вообще, хоть слабы
в России оценки событий,
уместно, наверное бы,
часть денег от разных субсидий,
какие без сбоя родителям
из налогового общака
государство, - вручать и жителям
вокруг, что на грудь и бока
всех пакостей детских салют,
все крики меж кур на насесте
принимают и пьяно несут,
как должное что-то, вместе…

143. На раздумья какого-то дате ли,
на кресте ль золотом обители
отпечатано: не созидатели
россияне, а в основном – потребители,
где на уровнях разных и низших
смыслом правит скорее страсть:
заработать, или у ближних
взять обманом, или украсть,
проявляя высокую прыть,
что достойна венчать иное.
А потом: прогулять, пропить –
вот и сути всего основное.

144. Лезут проблемами в горы,
на самый порой Эверест…
Государство и частник партнеры
по расхищенью госсредств –
чаще всегда среди стаи
шакальей пометки всего.
И вовсе не так, как в Китае,
но прежде как: лучше кого:
бизнес иль государство
на главный в стране поток?..
Ох, мутное темное царство!
Хоть воздуха б свежий глоток!

145. Воздух в березовой роще
в легкие рвется, как тать.
Бедным, пьяным народом проще
и выгоднее управлять –
вот главное нынешних правил.
Зачем было нефтью копить?
И ветер на ветке оставил
лишь паутины нить.
Висит она там без толка
под взгляды духовных наук.
И к ней подбирается долго
по дереву даже паук.

146. Вишни вторые, первые сливы –
лета фруктовые чудеса.
Пьют спиртное, ибо трусливы:
Жизни боятся – прямо в глаза!
А в ней – тот же жалкий ком,
и то же присутствие грязи,
и дети с матери молоком
поглощают не нравы, а связи
нужные, и говорит злодей
от роду тринадцати лет:
«никогда не «мочил» людей, -
жаль: таких ощущений нет!...

147. Не заметить нельзя измены
даже в кризисном беге минут:
на Западе падают цены,
а у нас – постоянно растут (?!)
на продовольствие. Разве случайно?
Ну, а если помыслить ответ, -
То в нем будто сама гостайна,
и военный почти секрет.
Но, не глядя на них, вдвое
выше цены порой, - во дела?!
Вот к обеду сегодня такое
осознанье жара нанесла.

8 июля 2009 г.


Село…

1. Проплывая по небу начала июля,
солнце безжалостно жжет чернозем,
еще покрытый зеленой растительностью.
В комнате старого кирпичного дома,
укрывшись от жары шторами на окнах,
дед с бабкой, уставившись в телевизор,
по которому рассказывают, что нынче в России
развелось видимо-невидимо неких педофилов
разных возрастов и порой при значительных
должностях, вылавливающих и увлекающих детей,
чтобы вершить над ними свои гнусные дела, и
их жертвы количеством приближаются к сотням
тысяч… «А что с ними делать, - ворчит по поводу
дед. – Непослухливые такие?! Говоришь им, кричишь –
только пакостить и умеют?! Вот и опускают их,
чтоб знали свое место; - гнусный закон ответа…
Только, - возмущается от тут же, - что ж это выходит:
поколение, которое на смену нам, - почти сплошь
пидарасы?!»
«Ну, ты балаболишь?! – бурчит на него бабка. –
Уголовная твоя морда! А если бы наших, -
прислушиваясь к затихшему вдруг горлопанству
внуков во дворе и комментируя это: - Надоело
глотки рвать…» «Да вряд ли, - не соглашается
с нею дед, полагая, что их внуки полезли в огород
за клубникой к соседям и похваливая тех: «Молодцы!
Хваткое поколение идет нам на смену: сначала
обчистят соседский огород, а потом и за свой…»

2. А в это время их внуки-мальчуганы, закончившие
четвертый и третий классы школы, с такими же
немноголетними девочкой и ее двоюродным братом,
укрывшись в колосьях дозревающего ячменя
на участке другого соседа, занимаются там «сексом».
не снимая трусики, шоркаются по оголенному
животику лежащей между ними девочки. И двое уже
отшоркались, и теперь дружно уговаривают и третьего:
«Трахани ее, сюку, трахани!» «Трахани, - подключается
к ним и девочка, - чего ты…» «Не-е-бу-у-ду!» -
непрочно упирается мальчик. И его спасает угрюмый
хозяин участка, заподозривший, что дети опять
забрались к нему в ячмень и с прутиком в руке
направляющийся к ним. Увидев его, они резко
вскакивают, убегают по проселочной дороге. Угрюмый
хозяин бежит за ними и орет: «Чего повадились?!
Весь ячмень вытоптали… Будто он медом помазан?!»
(Похлеще чем медом – сексом!)

3. Бабка и дед, вышедшие на его крики
из дома, с негодованием наблюдают за
происходящим. «Вот гад! – вскоре говорит
об угрюмом соседе бабка. – Как детей не любит?
Только приблизятся к участку – и гонит...,
Предлагая: - В прокуратуру надо заявить…»
«Зачем, - не поддерживает ее дед, еще с
механизаторства в колхозе враждующий с
непьющим соседом. – Собраться – и самосуд над ним
устроить… За это сейчас ничего и не дадут:
детей не любит, - шутка ли?!»

10 июля 2009 г.


* * *

Солнца лучи споткнулись о рать
деревьев посадки, росы на рассвете,
о дальних соседей, что уж орать
начинают – и сами, и их дети.
И это как-то надоедать
стало теперь, хоть в сети

вчера на реке не попалось гранат,
винтовок, - как прежде ни разу.
Жизнь сложновата, если не виноват,
а тебе вдруг по уху и глазу
лупят так хитро, словно бы мат
ставит гроссмейстер, и через фразу

сено сухое зеленой травой
пересыпают, чтоб к снегу подгнило.
Дело не в голосе: твой иль не твой,
а в глубине его, сути и ила
присутствии даже если конвой
времени затерявшихся бродит уныло…

16 июля 2009 г.
* * *

Не выйдя за рамки приличий,
застыть у чужого окна,
стараясь принять вид бычий,
который послать на
три буквы – российский обычай
после бутылки вина,

что выпил вчера, не потея,
подросток у дома угла.
Быть лишним – пустая затея,
Как песня с припевом «ла-ла»,
где в наглое сердце злодея
случайная впилась стрела.

Но падать, не падать – лишь фраза,
лишь образ на темной стене,
да танец под возгласы «асса!»,
да отблеск предлога «не»,
который настиг ловеласа
бегущим по скрипки струне.

21 июля 2009 г.


* * *

Поезд мчится на Брест,
покуда комета
режет неба звездный успех.
Человек человека не ест,
но сживает со света
активней животных всех.

И Берия прямо к Ежову
спешит сквозь истории дно,
где ил позабыл о Пилате.
Даже искусство напоминает шоу,
которое правит давно,
к примеру, на той же эстраде,

да и в литературе, где весть
унижена до рубахи, до брюк,
укрывающих и украшающих тело.
Жизнь в слове, как она есть,
паутиной опутал паук,
чтобы лгать про нее оголтело.

Хотя дождь по шиферу крыш
все дубасит. Но твари-подростки
не галдят, как всегда,по селу.
Когда что-то себе говоришь,
то обычно фразы не жестки,
и котенок в сарая углу

ловит мышку, что кошка-мать
притащила ему с огорода,
где картофель с морковью.
Говорить – да и писать –
вернее, если мысли свобода
укрепляется как-то любовью…

29 июля 2009 г.


* * *

Есть такой район – «Кресты» -
в городе далеком.
Еще будешь в нем ли ты
сам, а не потоком
вялой памяти, цветы
обходящей боком
левой самой пустоты,
льнущей и к истокам
детства, глупости, мечты
под снующим током,
где лишь желтые листы
за любым порогом,
да и сам немного ты,
но в своем далеком…

1 августа 2009 г.


* * *

Двуногих тварей – миллиарды.
Все в козырные метят карты,
над ними Иисус иль Кришна.
С детства визжат, чтоб было слышно, -
не тишины и не покоя
рядом с Двиной, с Волгой, с Окою,
у дома, в парке, где театры…
Двуногих тварей – миллиарды?!

3 августа 2009 г.


* * *

1. Упираясь взглядом в решетки
на окне, можно представить камеру,
женщину, бегущую по морской волне,
будто по рифме, или даже Вольтера,
скрывающего свою ненависть к людям
под любовью к собакам, всегда готового
повелеть тем: «Фас!» Но услышав
итальянский говор рядом с немецким,
понимаешь не только, что последний
намного грубее, а и что он словно
напичкан марширующими солдатиками, -
вот и завоевали легко почти всю Европу.

2. Российские несуразицы заложены не
в идеях или политических системах,
а в самом народе, которому больше всего
нравится побыть то кошкою, то собакою,
чтобы он мог, где хочет… В нем же
напичкана – почти поголовно – тысячелетняя
предрасположенность к алкоголизму;
особенно среди русских. И в праздник
города их толпы с остекленевшими глазами
осаждают вино-водочные прилавки,
когда кавказцы рядом ограничиваются соком.

3. Это не хула, а мрачная реальность,
выход из которой в нормальную жизнь
очень проблематичен, какие бы кампании –
анти не устраивали. И непьющий еще и
некурящий подросток, не сумев первым
попробовать нравившуюся ему девочку,
врачует свою досаду тем, что напихивает
в погребной замок соседу спичек, предчувствуя,
как тот уже утром побежит на разборы
к родителям его одноклассника, который
и пьет, и курит, и замечен во вредительстве.
Такие мысли заметно поднимают его настроение.

4. Но «мафия – вечна» лишь потому, что
вялое коммуникабельное человечество
предпочитает постепенно подгнивать и
саморазрушаться, чем жестко и последовательно
действовать на улучшение своей породы,
без чего его существование – лишь клубок
хитро закрученных противоречий и пакостничеств
по отношению к ближним. И две примитивных
диктора-балаболки на «Маяке», пошло подхихикивая
и крикливо юморствуя, переговариваются
с довольными, что их слышит вся страна,
радиослушателями, по поводу чего-то, того-то.
Хотя если в человеческой истории что-то
действительно может претендовать на признак
вечного, так скорее всего, церковь и профсоюзы,
как бы относительно первого не хотелось сожалеть.

6 августа 2009 г.


* * *

Дорога всегда опасна,
но если вечером смех
ложится ее вдоль,
то кажется: будто пасма
раскручивается у всех
столбов, которым пароль

не нужен, пока икона
висит на стене храма
для поцелуев губ;
пока, думая про Тутанхамона,
мужчина вопит: «мама!»
еще не попав в суп

вместо утенка; пока «Джип»,
обгоняя старую «Волгу»,
гогочет на треть сил
о тех, кого не зашиб,
зарыв колесом иголку,
как бы не смог и «ЗИЛ»…

14 августа 2009 г.


* * *

Ячмень убрали. Все комбайны
на стойла гонят в гаражи.
Можно уже под песню Лаймы
Вайкуле линуть от души

в себя вино из голубики,
иль как обычно – самогон.
Потом под чьи-то визги, крики,
у трех зашорканных окон,

всю пыль дорожную скликая
во вдруг распахнутую грудь,
стоять и думать: ишь, какая
такая жизнь – не отрыгнуть

ни через выдох, ни чрез слово,
ни через ругань в перемать, -
чтобы случайно как-то снова
ее по-новому начать…

16 августа 2000 г.


* * *

Туман вечерний намотал
в свои лохмотья чернотал

вдоль берегов. А там вчера
играли солнце и жара

между собою в «поддавки»
на пляже маленькой реки,

где глубина немного лишь
выше колен; ну, и камыш

рассыпан всюду по воде,
чтоб молодежи было где

раскрыть и сокровенный вид,
если любовь вдруг «задымит»…

4 сентября 2009 г.


За чертой…

Время рекой течет,
не теряя успех
даже у волн протеста.
За госбюджетный счет
совершив автопробег
с Белгорода до Бреста,

журналисты благодарят
администрацию и бизнесмена
в газете печатно.
Для мужика, ограбленного подряд
два раза и обманываемого бессменно,
там нету места, - понятно.

Простой человек – за чертой
этой прессы, с его «клеммами»,
с сединами по волосам,
то есть: на стороне той,
где со всеми проблемами
каждый барахтается сам…

6 сентября 200 9г.


* * *

Без воли и без мысли
придет и сил упадок.
Груши к земле провисли, -
и даже воздух сладок
вокруг. Собрали
яблоки все. Зато,
будто на спирали,
по веткам (как в пальто)
висят поздней сливы
золотящиеся плоды.
Они не так красивы,
но похожи на следы
копыт после дождя,
в которых и нелепо
немного погодя
ночное вспыхнет небо…

10 сентября 2009 г.
* * *

Женщина, разъяренная, как собака,
которую не отпускают двора наружу,
чтобы иметь с кобелем случку,
орет на отца (под прикрытием блага
в словах, хотя зло разъедает душу)
за то, что тот часть получки

отдал не ей, а ее сестре,
по нему и другой матери,
живущей беднее намного.
Желтеет листва в сентябре;
Тыквы и яблоки – вместе на скатерти.
Да и у речки простая дорога

не так заманчиво убегает вдаль
от села, от разбросанных книжек
возле школы, на дряблом крыльце,
где уже никогда не слышна пастораль
в визгливых криках мальчишек,
как, впрочем, и в Бахте, или в Ельце,

или Муроме – ближе. И рыжий бык,
словно прежний швейцар в ливрее,
проходя меж загона бревен,
не слышит и пастухов крик,
так как, становят старее,
все прочнее собой условен.

12 сентября 2009 г.


Вечно борьбу…

Не прочно на шхуне,
пусть ветер – не рота
бойцов из «спецназа».
Мир накануне
правого поворота
смотрит в пол глаза

на Робеспьера
и русский фашизм,
рожденный в Харбине.
Но каждая вера
имеет каприз
помягче, чем в дыне

мягкая масса
между семян, -
хоть в сковородку.
И верхолаза
запутал туман,
сбросив на водку

в бутылках, что в ряд
на прилавках без меры, -
пьянящая месть.
Христос и Сократ –
великие революционеры,
сказавшие, что есть
истина в мире;
она объективна, -
в чем лучшая цель?
И выглядит шире,
чем рубль или гривна,
на поле метель;

для негодяев
трактир, что к столбу
прикасается боком.
Как там Бердяев? –
мол, вечно борьбу
меж Западом и Востоком

Россия ведет. Однако
на сельского быта
вечернюю муть
пролает собака –
и все позабыто,
что мучило грудь.

13 сентября 2009 г.


Этолог
(из поэмы «Возгласы из ада»)

1. Ложится на рубль гривна,
закрывая его вскоре
силой покупного толка.
Мифы появляются непрерывно:
на экране, в печати, в разговоре;
хотя многие из них недолго

существуют, если даже и залы
наполняют на время в Каннах,
иль поэта наводят на стих.
И все эти «материнские капиталы» -
лишь деньги, оседающие в карманах
решивших детей построгать ради них:

ни морали, ни достигнутой цели,
ни детства, помеченного как-то любовью
родителей, не упираемой в ложь, -
половую распущенность, бурю в постели,
дорогу к увеличивающемуся поголовью
населения России даешь!

Впрочем в туннеле еще не потух
лампы свет, пусть взгляд
уже ничего не различает вдали.
В больших городах бензиновый дух
полностью вытеснил зелени аромат,
оживляющий запах земли,

белоствольных березок стать,
игольчатых елей сито,
лет двадцать тому застилающих реку.
Ученым так и не довелось доказать,
что животные единого вида
уничтожают подобных. Одному человеку

это свойственно, пусть и себе в пасть
он не часто уничтожаемых им
отправляет, смакуя инстинктов тьму.
Но осознание, что он – малая часть
Планеты и когда-то другим
место уступит – не приходит к нему.

Царственно смотрит вокруг,
Не ощущая Природы обид;
Твердит с уверенностью шалопая:
мол, все хорошее – дело его рук,
при этом почву, на которой стоит,
сужая, расталкивая, копая…

Вот такие мысли даже на темени
затесались, но решенье задачи
камнем тянет в беду.
Бег человеческой цивилизации во времени
всегда так или иначе
деформировал окружающую среду.

А минувший целый век
Природа стонет, как Голгофа,
от того, кто у нее на весу.
Но за уютные мифы прячется человек,
Не замечая, что катастрофа
экологическая у него на носу…

19 сентября 2009 г.


Судьбы.

Вдруг в саду обожжена
яблонь часть, и груш.
У него умерла жена,
у нее – муж.

У нее – двое детей,
двое – у него.
Все по равной, и сетей
нет ни у кого.

Глупо новой нитью шить
старой ткани дрожь.
Но и как-то надо жить,
и растить их все ж.

Сели вместе на скамью,
выпили вина.
И решили вновь в семью:
снова муж, жена.

Время длится для живых,
а для мертвых – нет.
И легко улегся в стих
судеб двух сюжет.

22 сентября 2009 г.


Октябрь

1. Октябрь, опять ступая на порог,
шуршит листвой. И каждая минута
дождем пропитана; и если диалог
ведешь с березой возле пруда,
услышать можно: Дима – лох,
а Вася – пидар; ну а Люда –
тоже по месту между ног
названием косым, покуда
не испечет в печи пирог
по весу более полпуда.

2. Зато в себе спокойнее сейчас:
не шастают у окон криком дети,
как летом было. «Третий глаз»
открыться хочет на газете
из снимка женщины, что в пас
бросает мяч; но только сети
немного сдвинуты. И нас
про все победы-пораженья эти
уведомлять не станет ловелас,
туфлями наследивший на паркете.

3. Если случится быть для пули
мишенью новой средь двора,
то, прихватив в руки рогули,
как в детстве крикнув «чур-чура!»,
вдруг побежишь под листопадом
туда, где таинством зарыт
тот автомат, что верным братом
хранится, хоть и нынче вид
его иной, чем под парадом
очередей от имени обид…

4 октября 2009 г.


* * *

1. Если карта бита,
то короли
разрываются на части.
В России элита –
Всегда холуи
у правящей власти.
Но выпадает из сита
советский Луи
в единственной масти.

И свет, что померк, -
будто не свой –
под признаком мели.
Развитье России – не вверх,
а по кривой
горизонтали; и к цели
благой даже клерк
не прорастит травой
чужой параллели

Белый халат,
Упав с пьедестала,
опасен нередко,
глядясь в толстый зад
наглеющего капитала,
какому таблетка
как суп иль салат,
который устало
съел малолетка,

сбежав по ступени
возле болезни
прямо до лужи,
где плавают тени,
в орущие песни
вылупив уши,
болтая по-фени
от имени Пресли
про мертвые души…

17 октября 2009 г.


 * * *

Будто впаяли браслет
из блестящего радия
в достижений рубли.
Но счастья нет,
хоть уже и не радио,
а компьютер изобрели.

Впрочем, из-за угла
взгляд намного левей,
как если бы на прямоту.
Не пропоет пила
нежнее, чем соловей;
не ляжет на бороду

волос седой,
если еще вчера
не было бороды.
У памяти той,
которой «ура!»
не крикнешь из пустоты,

лишь остается след
от такого объятия,
где королевы и короли
согласились, что счастья нет,
хоть давно и не радио,
а компьютер изобрели.

25 октября 2009 г.


* * *

Живешь не убого,
но все ж – от рванины.
У моря намного,
чем у равнины,

люди добрее
и лучше заметно.
В зубы Корее
Лавою Этна

Не сможет плеснуть
жар вечной бездны.
Кровь, как и ртуть,
чем-то чудесны

для чистой воды
ручья возле гор,
где только следы
смотрят в упор

на смыслы высот
(и ясных, и с дымом),
пока есть азот
во вздохе любимом…

8 ноября 2009 г.


* * *

Возле ивы и серых лип,
рядом с дубом у старой Ольхи,
вдруг прохрюкал «свиной грипп»,
рылом тыча в осенние мхи.

Посмотрел на меня – и вперед
побежал, хвостиком помахав.
И подумалось, что пронесет;
не пролает прощально «гав!»

жизнь еще, сходкой разных причин
провращавши тройной пируэт,
потому что прививок, вакцин
для иных в государстве нет.

И не будет, хоть все к нулю
направляй, когда взгляд ошарашен
осознаньем: что как-то люблю
всю страну хитроскользкую – Рашн…

14 ноября 2009 г.


* * *

В осень позднюю встав спросонок,
не успевши ступить на
пол, услышишь: мальчишка-подонок
по-соседски галдит у окна

(что ему указали, кто старше),
сельских пакостников насобирав.
И до ночи под дождь на марше
Крик и писк малолетних орав,

у каких уважения к старым –
И пожившим, прожившим – нет.
И покажется: жизнь задаром
пронеслась, - даже пистолет

не оставил на дней последних,
ковыляющих в бездну, шаг.
И над этим с экранов летних
Изгаляется смехом «аншлаг»…

14 ноября 2009 г.


* * *

На старом закрытом стрельбище
для бездомных собак – лежбище,

чтоб ветра не так сильно дули.
Но порою почудится: пули

просвистели за насыпи краем.
И собаки все дружно лаем

отзовутся на все лежбище,
где когда-то лишь было стрельбище…

15 ноября 2009 г.




* * *

Осень снимает последние листики
с деревьев, кустов около
зияющей на горе впадины.
Оттолкнувшись от точки мистики,
чтоб кривить за полетом сокола,
ощущенья Наташины, Катины

по накалу намного сильнее
не только Джульетты или Изольды,
но и Сюзанны и Малгажаты.
Можно спрятаться в ахинее,
уменьшить на проводах вольты,
которые иногда зажаты

между выстрелом и его целью,
ожиданием и встречей
теплых вод, забегающих к ваннам.
Окунаясь в монастырскую келью,
уже не выплывешь Предтечей,
называемым Иоанном;

не подхватишь глоток вина,
выпавший изо рта, когда Бармалей
связал и тащит доктора Айболита
на расправу к дебильным детям, на
мат Джигурды под хрипы «налей!»
победившего в конкурсе эрудита…

23 ноября 2009 г.


Этот день

1. Никому не отдам этот день,
от какого остался лишь пень
на дворе, да усталость и лень
(что в кровать прилегла набекрень),
да жены тихий голос: «Надень
на себя твой зеленый халат…»
Не мы сами – другой виноват,
Если с жизнью порою не в лад,
В балаган превратился парад,
И ногою спортивно под зад

саданул вдруг пацан старика,
хохотнув сразу другу «ха-ха!»,
у которого тоже рука
поднялась, чтобы тукнуть в бока
старику. Но раздалось: «Ага!

вот попались вы где…»
Говорил это из УВДэ
Лейтенант, что стоял на воде
Мутной лужи у сквера. А те
побежали – не видно нигде.

Вот такой получился бедлам.
Капитал материнский для мам –
не детей, хоть из них кто-то сам
получить бы хотел его, - срам…
никому этот день не отдам.

2. Даже с дымом, застрявшим в трубе,
чем-то схожим с запором в судьбе,
как бумажка на старом столбе
зависающим, или как «бе-э!» -
от баранов, всем стадом к тропе

устремившихся между сосной
и оградой у погреба, что той весной
долго строили, - словно бы Ной
свой ковчег. Но за дома стеной
все равно пахнет гнилью и хной.

Все равно: что сегодня-то как-то вчера,
где с экранов кричали: «Ура!»,
когда к немцев воротам игра
вся смещалась и было пора
гол забить бы один. У двора

дождик капал и бегала тень
все туда, где стояла сирень,
заслоняя чуть старый курень,
приютивший давно дребедень.
Никому не отдам этот день.

3. Пусть смешался в нем с грязью навоз,
стала темною шерсть белых коз,
и слова пронеслись не всерьез,
словно стайка взъерошенных ос
в дуплах сломленных бурей берез.

Поражения нет, нет побед.
Только ступишь в расставленный след,
и уже получаешь билет
то ли в морг, то ль в гастрольный балет.
Нет машины, так велосипед

есть зато, и есть несколько пуль
к пистолету, чтоб, взявшись за руль,
не столкнули туда, где «Буль-буль»
раздается, - успеть бы «мамуль!»
закричать, превращаясь весь в нуль

для живущих на этой земле,
для лежащих спиной на столе,
для видавших, как бегал Пеле
по футбольным полям; как реле
разжимается легче в тепле;

как удары меняет Ван Дам
при присутствии женщин и дам,
для которых противней ислам,
чем висящий на дереве хлам…
Никому этот день не отдам.

25 ноября 2009 г.

* * *

В летнем саду Петербурга
два татарина, три турка,

пять «братков» из Сахалина,
Витя, Тома, Вова, Тина
(возможно, с которой достойный премьер,
Оставивши смыслы гребца средь галер,

себя распыляет, как бает народ;
и даже имеется якобы плод

трудов посторонних, - такое оно…), -
короче: в саду населенья полно.

29 ноября 2009 г.


Рассуждение
(монолог ветерана из поэмы
«Старики не реализовавшейся эпохи»)

Выпасть из времени проще, чем
из гусиной шеи отрастить бычью,
или выстрелить из пистолета, которого нет,
в пакостливых соседей, или не согласиться
с тем, что лишь Сталин и Петр Первый
жестко и неуклонно, не считая вырванных
волос, вытаскивали Россию за голову из
болота. Однако намного сложнее действенно
осознать, что основное наших бед юлой
крутится вокруг того, что российская
власть – идеократична (в лучшем понимании этого).
А на Западе – она просто выразительница законов.

И как бы недавнее наше прошлое не поливали
грязью различные «группировки, обворовывающие
население, думается, что, сохранись ступени
сталинских экономических приростов и
дисциплины, мы бы могли к 1980 году жить
при планируемом уже коммунизме, - если бы Хрущев,
мстящий за расстрел сына-предателя
безмерным посрамлением второго советского
вождя, не нанес мощнейший удар по программе
КПСС того, в которой главнейшим положением
было: «Не может в партии существовать двух
дисциплин: для руководителей и рядовых членов…»

И хитромудрейший обман новейшего времени
заключается в бесконечной говорильне
об инфляции, хотя товарная масса и цены
растут значительно быстрее количества денег, -
то есть, дефляционные извороты, внедряемые властями
в вялую экономику, позволили некоторым без особых
усилий завладеть огромнейшими богатствами,
созданными титаническими трудами и жертвам
нашего поколения, для которого еще шестьдесят
лет назад планировалось сократить рабочий
день до шести часов, - чтобы население
самообразовывалось (как только сейчас начали
поступать в Японии). Впрочем, лишившись при
Хрущеве догляда и подстраховки, оно так и
Поступало, не имея благих примеров сверху:
ведь истина, как говорили древние, - в вине…

30 ноября 2009 г.


* * *

В пути своем одиноком,
если глаза сомкну,
возможно, что встречусь с Блоком
иль с антилопой гну,
прижавшейся правым боком
к тому электрички окну,

что на дорог параллели
мчится упорно туда,
где лампы все перегорели
и полопались провода,
когда из картин акварели
стирала дождей вода, -

чтобы не знали взгляды
красок цветных и линий,
чтоб доски гнилые эстрады
прикрыл осторожно иней;
чтоб были детишки рады,
споткнувшись о неба синий

навес над песком края
обрыва, куда вчера
сорвалась мечта вторая,
кричавшая первой: «Пора
доски чужого сарая
нести и класть средь двора…»

4 декабря 2009 г.


Стишата.

…К смыслу нет прохода,
пока фразой ода
не коснется кода,
за каким погода
накануне года
Нового кого-то
выгонит с дохода
двух ларьков у входа

в переход с проспекта,
за которым некто
выпал из контекста
в выборы аспекта
выше интеллекта
массы у объекта
в глупостях прожекта
с рифмами из Брехта,

что при всем великом
часто вечным ликом
отражался в диком
образе на тихом
срезе звезд над мигом, -
чтоб даже не криком
передать, а рыком
что-то анжеликам…

__  __  __

…Хорошо, если подонкам
малолетним гонгом

отзвучит путь к гонкам
на отрезке тонком
к камерам и шконкам
в промежутке ломком, -
хоть не очень громком
и совсем не емком…

__  __  __

…Из клыков гиппопотама
сделать фиксы, чтобы дама
улыбалась хищно, прямо
в полутьме тяжелой храма,
где услышать слово «мама»
может разве только лама,
мыслью вырвавший из хлама
звук, в каком вместилась гамма…
звук

__  __  __

…В магазине «Карат»
тем виноват,
что чувства не в лад,
но говорят:
золото, брат,
и мат, и пат,
и маркиз Сад,
вышедший в сад…

__  __  __

…Вечером невзначай
фирменный чай
к ужину получай, -
и не скучай…

__ __ __

…Идешь против системы –
разработай схемы,
чтоб ложились клеммы
на другие темы
для иной системы…

__  __  __

…Смысл государства таков:
что со всех боков
жулики и бандиты
в семьи властные сбиты
без всяких мер.
Но говорит премьер:
если сажать в тюрьму, -
так работать кому*!..

__  __  __

…Жертвы «экспресса»,
ночного клуба…
Скорбная месса
дней возле сруба
логик и правил,
честности, права,
что кто-то направил
слева направо, -
а после – обратно;
и кружит на месте
что непонятно
с понятным всем вместе…

__  __  __

…Пакостник Василий
без особых усилий
Людку с Викой
продел своей пикой;
и пакостника Димона, -
только того с разгона…

__  __  __

…Падает снег
на всех
и на тех,
кто про успех
забыл и на мех
разных утех
выбросил смех,
прячась наспех…

__  __  __

…В обществе развлечений
больше имеет значений
среди разных течений
даже и не уют,
не то что поют и пьют,
а образ, что создают.

Когда как туман в пальто
реальность, она – ничто.
Где Мессинг, и где Барто –
не различит старушка,
не разорвет пушка:
в основе всего – ловушка…

__  __  __

…Все сгустилось сразу в доме.
Стон прорвался на порог,
сообщая: тете Томе
дядя Петя между ног
«палку» бросил, из запоя
выйдя как-то наконец.
Снег кружится в бездну поля,
стадо грязное овец
изгоняя в даль сарая,
где уже совсем на нет
уголь, в печке догорая,
стер тепла неброский след…

__  __  __

…Русское искусство –
пожевать верх чувства,
меж сосной с березой
ставши пьяной позой,
глядя барски в тени
брошенных отцов.
Вот как-то Есенин,
вот как-то Рубцов…

__  __  __

…У старушки была брошь.
Не драгоценность, но и не на грош
потянет, - памяти опоры.
К ней однажды волонтеры
Помочь пришли… А дальше что ж?
Ну, помогли… И так же брошь
пропала, - вот уж молодежь…

__  __  __
…Россия для многих ее богачей
не только блистание в храме свечей,
но как-то отхожее место к тому ж:
награбил, нагадил, урвал емкий куш;
и с ним – в путь на Запад, - решенье одно.
А кто остался: и их говно
Греби, разгребай, пока эта вонь
Тебя не сожжет, как огонь…

__  __  __

…Осознанье российское чуждо норм
общежития; а человеку прокорм
важнее всего, если шторм
за штормом, за хаосом – хаос,
где имя диктатора тайного: фаллос…

__  __  __

…Конечно же, много хорошего нет,
если пакостный рядом сосед,
что козни плетет из года в год.
Но только при этом весь ближний народ
черною краской метить не след:
народ-то народ, сосед-то сосед, -
хоть, если подальше, то в капле воды
можно заметить и лужи следы…

__  __  __

…В Перми многожертвенно клуб погорел.
Пожарники скоро начнут беспредел
по всей России. Готовься, народ!
«То провод не там, то провод не тот…»
Новые штрафы нагрянут вот-вот
Даже по селам, по дальним домам.
Нравятся общие выводы нам?!

__  __  __

…Если случится вдруг вред,
пожар, или пакость какая,
то то не случайности вычурный след,
не загорелась проводка… Скорее: сосед,
внутренней сути своей потакая,
сам – или через таких же детей –
в дело пустил основное затей…

5-8 декабря 2000 г.


* * *

До работы став в круг,
чтобы пить по два глотка
поочередно чифир,
смотришь на крана крюк,
на наколку на пальцах «братка»
на спешащий с утра мир.
Слышишь, как песней Круг
вырывается из лотка
с бижутерией, и на поля ширь
стремится, пока стук
отбойного молотка
не загонит в одну из дыр
на стене, пока вдруг
пчелка, дробью несясь у виска,
не напомнит про старый тир,
где когда-то по школе друг
повторял, что работа – тоска,
если даже ты бригадир
и имеешь помощников-слуг,
или если распределяешь слегка
царства, словно король Лир…

10 декабря 2009 г.




* * *

За вороной серый кот
с крыши бросился, и вот
получился недолет, -
прямо в лужу. И орет
и про боль, и про досаду,
через проволку-ограду
перемахивая к саду, -
никакого нет с ним сладу…

11 декабря 200 9г.


Стишата.

…Если корабль делает крен
в сторону вопящих арен,
которые скоро, возможно, Бен
Ладэн взорвет, послав на хрен, -
то есть, на самую пряность русскую.

И от слов устает бумага,
из рук выпадает фляга
в сторону тюремного барака,
не сознающего, что лишь бродяга
способен обозреть узкую

сладость единения с миром,
по какой ударяя пыром,
не поешь масла сыром;
но зато легко за тиром
стареешь мишенью, а для кого-то-
закускою.

__  __  __

…Раздался рык, похожий на крик.
На Юлию по фамилии Дрык
мужчина костлявый: прыг!
И началось: дрыг-дрыг! –
так что сползал парик
у Юлии по фамилии Дрык.

__  __  __ 

…а землю бросает слепо
из бездны своей небо
снег. И его так много,
что от ворот до порога,
посоле, пригорок, дорога –
все им заполнено строго.
Но все равно из бездны небо
бросает на землю его слепо.

__  __  __ 

…Снег вокруг. Полно идей.
Пьянчужка-мать своих детей
кататься на санках после обеда
направляет к погребу соседа, -
чтобы ломали там забор,
да и вредили погреб сам.
Такой русских душ часто узор,
и смех, и грех, и стыд, и срам.
Если ж обрыдлый вывод стирая,
то по УКа: сто пятьдесят, часть вторая..
Но так как не действует всюду Закон,
то всем по России конкретно урон.

__  __  __


…Легких путей не искал.
Сорвался однажды со скал,
Оставив на крике оскал.

__  __  __

…Если случится упасть,
то обязательно в пасть
чему-то, кому-то. И часть
всех составляющих: власть.

__  __  __

…Ни есть как, но все же омлет
всегда не сытнее котлет,
в желудке из множества лет
дающих прощальный балет.

__  __  __

…Порою всплывавшие гены
напоминали бакены
для беспечной и лживой богемы.

__  __  __

…Если конкретнее: то изумруд
найдешь среди разных руд, -
но применяя настойчивый труд.

__  __  __

…Наглый рыжий урод,
засунув два пальца в рот,
пакости свистом орте.

__  __  __

…Гусиное яйцо всмятку,
поехав в вагоне на Вятку,
на столике скачет в присядку.

__  __  __

…Снимая белье с веревки,
не обрести сноровки
даже божьей коровки.
  __  __

…Время, конечно, условно,
но рога в изображеньи Овна –
у соседского козлика словно.

20-24 декабря 2009 г.


* * *
К.Н.

В который раз
свалило с ног
недомогание лохмотья тела,
в которых жизни до предела –
один бросок
через пять фраз,
пока на море каравелла
не подвела итог
для парусов, пустивших в пляс

свои полотна с видом южных стран,
забывших назначенье флага.
И на ремне болтавшаяся фляга
Вмещала не один стакан
вина, если угодно.
Но бумага
надежней сохраняет план.
Да и дивизия, идущая поротно,

скорее, движется не в бой,
а на парад или на построение, по крайней мере,
где легче отличить на вере
споткнувшийся под вечер взгляд,
уроненный тобой
в весеннем сквере
на близлежащий сад,
команды не услышавший «отбой…»
28 декабря 2009 г.
* * *

Зиме на рвущуюся нить
снег, смешанный с водой,
нанизан слякотью упрямой.
Спешащий на свидание со зрелой дамой
Еще любовник молодой
воображает, как будет долбить

ее, напоминая молоток отбойный.
И лыбится поэтому в усы,
склоненные чуть больше влево,
где пробегающая символами Ева
у рая смотрит на часы,
пока в округе ветер неспокойный

летит дороги серой вдоль,
до синеватого забора,
краем склоненного в овраг,
в котором затаился враг,
возможно, вспомнивший не скоро
давно ненужный никому пароль…

28 декабря 2009 г.


* * *

Минул день – и в банке прокисло
нашей козы молоко.
Принять совсем не легко,
что время – всего лишь числа,

отметки, чтоб переход
был легче, заметнее, проще
по далям в веков роще.
И вот уже Новый год

по циферблату часов круги
заспешил плюсовать минутно.
Но добрых порывов судно
пакостники и враги

раскачивают, глядя в бинокли
зрачков на захваченной полосе.
Хорошо, если б они все
в наступившем году сдохли! –
 
думаю, но поднимаю бокал
за радость, всеобщее счастье,
за понимание и участье,
которые, может быть, отвлекал,

проходя независимо слишком
среди скользких и лживых натур,
среди посредственных литератур,
по уровню больше уместных мальчишкам.

По стране, что уже не могу
понимать даже с признаком веры,
где, как вьюги порою, химеры
перекличкой во тьме: угу-гу!

Где обратно вино на столе
разливается красно и жгуче,
словно хочет сказать: э-э, живуча
нечисть разная на Земле…»

1 января 2010 г.


* * *

Пускаясь в бега за веком,
надежней: держать сжатым рот.
«Альфы» стремятся к «Омегам»,
как -  наоборот.
Если находишься в неком
вакууме, то вперед

двигаться, чем назад,
правильнее, если и плюсы
не заполняю взгляд,
если шары в лузы
попадут все равно навряд;
если и брачные узы

рвут даже не по швам,
а – по материи сплошь;
и если поближе к вам
укусом блоха, а не вошь, -
хотя отдает словам
дань всегда чаще ложь.

3 января 2010 г.


На могиле бабушки.

Путей железных левее немного,
на окраине Кривого Рога
есть небольшая дорога,
пройдя по какой метров двести,
удостоюсь не то чтобы чести,

а единой возможности ближе
быть к тебе, как, бывая на крыше, -
к небу, здесь и в Париже.
Но всегда, застыв у ограды,
Что – не знаю – сказать. Лишь взгляды –

мой, и твой на рисунке плиты,
на какой молодая ты, -
вдруг столкнутся среди пустоты, -
взгляд один, еще – вроде б – живой,
и другой, нарисованный, твой.

Он – с твоим настоящим схож,
как бегущая памятью дрожь
с несогласьем, что ты умрешь,
или с тем, что сейчас мертва,
и слова не найдут слова.

Не продолжит вопрос ответ.
Из-за тяжести липких лет
различить невозможно след,
и к тому ж, осознать связь,
что со смертью не прервалась.

Так бывает, когда вина
превышает испуг от сна,
где манящая пропасть видна;
и в нее уже с криком летишь,
будто выпавший ночью малыш

из коляски. Но вот в тишине
словно слышно: опять ко мне
ты приехал, мой внук. На дне
могилы останков моих не видать.
А была для тебя как мать…

Словно слышно… Как мать была.
И даже – больше. И от тепла
твоей любви храним от зла,
возможно, нынче и до сих порю
И выстрел мимо тот приговор,

Что справедлив, хотя б как месть.
Пока живу, ты тоже есть
на свете этом – детства весть,
иль мысли часть. И в мир иной
уйдешь всецело лишь со мной.

6 января 2010 г.


* * *

Если сказать прямо,
то ребенка мама
нянчить не хотела, -
вот такое дело.

И, нажав на пультик,
в телевизор мультик
вставит, - нет задачи:
не кричит, не плачет,

лежа средь коляски.
Ни любви, ни ласки
ребенку не надо.
Да и мама рада.

8 января 2010 г.


* * *

В окружении снега стоя у ели,
слушая издалека литургии и мессы,
думается не о религии, а о том, сколько «съели»
представители официальной (чаще – сучьей)
литературы и прессы

представителей другой литературы,
не издаваемой, замалчиваемой, не допускаемой
ими к печати.
Выходящие из сарая во двор куры
кудахчут о неком возможном «чате»

в Интернете, куда за небольшую плату
можно забегать рифмованной строкой,
запятой подмигнув Понтию Пилату,
а Иисусу из Назарета – точкой…

10 января 2010 г.


Строфы…

148. В эту зиму быстры
все морозы – и вверх, и вниз.
Жгут в квартирах костры,
чтобы просто спастись.
Мебель, книги… - все, что трудом
наживали по мере обид.
Ночью поздней от этого дом
вспыхнул, и с хрустом горит,
пламя жаркое в мира ширь
запуская, назло холодам.
Отпоет вскоре вьюгой Сибирь
всех, кто жил час назад там.

149. Жертвы, отходняки, разброд
драк, из плавок сальто в пальто.
На новогодние праздники народ
оторвался на все сто.
Не лишь у себя. Но немец, и даже турок,
Забитый на треть в ислам,
еще раз понял: российский придурок
опасен. И только вороний гам
разорвет скрип морозной глуши
отчаянным воплем в пьяные стоны:
хватит бздиков загадочной русской души!
Пора ближних права уважать и законы! –

150. Вот спасение. Альтернативы нет.
Неужели падение в бездны
так въелось в создания, будто билет
на поезд, которому неизвестны
ни направленье движенья, ни путь,
ни призыв остановки конечный,
откуда уже на себя не взглянуть,
хотя и заметен другой путь – Млечный
на небе, заваленном толпами звезд,
галдящих в серьезный приют
под давним названьем «погост»,
в который когда-то они упадут…

152. Этой зимой не видно проталин,
но можно услышать слова,
что говорил товарищ Сталин:
хоть трудно живем, но большие средства
найдем на товарищей тысячи – семь или пять, -
которым поручим цель…
К ним не прибавить, и не отнять;
России вся высота и мель –
по-разному, разная, - как-то прибрав
неизменный в веках статус кво:
у кучки всегда обилье сверх-прав,
и прав безо всяких почти – большинство (?!)

152. Певец, побежав за экстазом
известности, прущей в визжания прыть,
перед концертом воду с газом
никогда старался не пить,
зная о том, что в ней выгод
серьезных никаких нет.
Зато газ из нутра выход
будет искать на свет,
не пшиком, возможно, а взрывом
в мелодии вклинившись звук,
сорвав у мечты красивой
гнилой лепесток из рук.

12 января 2010 г.


Баня
К.Н.

1. В Шебекино баня всего одна, 
хоть тысяч под семьдесят жителей.
Значительно больше церковных обителей
разных, куда на воскресные дни, на

празднества тоже в движении те.
Что доказует, как ты не дыши,
приоритет очищенья души.
Но тело в здоровой держать чистоте

не возбранит ни молитва, ни пост.
В первый день старого Нового года
в парилке достаточно много народа.
На полке сидят и лежат. В полный рост

кто-то стоит, пар вдыхая, чуть ниже,
пот соскребая мыльницей тупо.
Запахи в вениках липы и дуба.
И по ступеням стопа, будто в лыже,

скользит, призывая скорее прилечь,
чтобы пронзало и мышцы, и кости
жаром, спешащим к душе прямо в гости
от построенья с названием «печь».

2. Ьаня древней христианских церквей,
да и иных. Просветить панораму
если веков, то воскликнуть «ЭЙ!»
уместно вполне, подходя к ней как к храму.

Даже когда приходящий своим
видом не прочен, пивка тихо выпьет.
Давняя Греция, давний Египет,
на постаменте незыблемом – Рим

помнит она, суть их вместив,
к Волге сместив и водам Дуная.
Каждый, обряды ее принимая,
Сподобится и очищенья мотив

познать через час или два,
моложе себя ощутить ненадолго.
И дряблая в старости линий наколка
покажется, будто обратно жива,

и дышит, как ранее, спуду
не отстегнув дань до конца,
и как бы говорит: «мать и отца
на миг до кончины уже не забуду!»

3. После парилки прилегши на лавке,
не хочется думать о музах, о Кафке,
о каплях воды, что, впитываясь в тело,
единым с ним становятся, про дело,

которое, затеяв этим утром рано,
забросил, как и ржавый ключ у крана.
О том, что за зеленою стеной
пол моется и парится иной.

О чем, не возникало путаницы дабы,
можно конкретнее: там бабы.
Они на мужика очень похожи;
и созданы с ребра, как бается, его же.

Хотя при том имеют важный отличья,
каких касаться нынче для приличья
не стоит. Главнее – порывов затишья,
как и для творческой тени – двустишья,

вобравшие в смыслы простые куплеты.
И в них не понять, где я есть и где ты.
Но отдыха после тело готово
гонять пот в парилку двинуться снова.

4. Все, кто моется в бане, - наги;
на лист чистый подобны бумаги.
Как надпись в него, так и одежды
на человека наносят надежды,

знаки, символы, тайны, туманы
от времен, что свои караваны
по скелетам годов, по оскалам столетий
движут в мнимый восторг междометий,

оставляя кому-то на каменной грани
отблеск вспышек петард, деревянный сани,
на каких укатить все равно, как когда-то,
невозможно к себе без возврата,
будь снег даже хрустящ и не ломок.
Для себя каждый предок и также потомок.
Настоящего нет. Все – от слуха и взгляда,
от визжащего в ночь обезьяньего стада,

освещенного ночью изгнаньем из рая,
и туда устремленного. Знает парная
то, что знать невозможно порой,
став меж морем и серой горой.

Майкл далекий и близкий нам Ваня,
когда скрипнут суставы, как жесть,
вспоминает: на свете ведь баня
была, будет, и – главное – есть.

14 января 2010 г.


* * *

Вечером в феврале
тихо, и «але-але»,
если услышишь, то с экрана
только, а суры Корана
похожи на «Благую весть»:
их нет, и они есть –
одновременно. И оттого же
спать долго не станет на коже
иней, когда на мысли,
будто зимние тучи нависли
знакомых далеких тени.
Некоторых из них на колени
жизнь поставила, а некоторым
она подфартила. Но поездом скорым
от себя уехать по нотам
сложно; а улететь самолетом –
проще, хоть это и то
концом и началом на «до»…

4 февраля 2010 г.
Крещение.

Бутылки, графины, другая посуда
с водой из источника и из-под крана,
какая на длинном столе православного храма
еще не наполнена смыслом, и странно
в обзоре для взгляда, священник покуда,

исполнив обряд откровенно-простой,
все в ней не изменит присущие свойства,
с чего нет причины для беспокойства
как будто, и сразу в одной два
состава значения: общий, святой.

Крещение. Холод. Морозно. И к печке
прижаться б приятно спиной.
Но в сумерках массой сплошной
люди по радости все же иной
движут сомнения в веру на речке,

где для удобства настилы и срубы.
Дежурит милиция, медики в странных
синих одеждах. И если до данных:
то различимы лишь несколько пьяных.
Скинуты курточки, брюки и шубы.

И как на картине: с небес символ – голубь
на Иисуса в далеком и диком
времен, - поочередно то с визгом, то с криком
то неуклюже, то глупо, то с шиком
мужчины и женщины прыгают в прорубь,

в воду с головой окунаясь так, словно
снова зима не свирепствует люто
назло потепленьям, с которых кому-то
сорвать куш хотелось. И эта минута
их всех обжигает, хотя и условно

давно все, и очень легко объяснимо.
Но ищет сознанье и мнимого чуда,
стараясь в игольное ушко верблюда
просунуть, извлекши его из-под спуда.
А самое важно: что повторимо

мгновение это, пусть не сполна
своей составляющей чиркает глобус, -
как бы движенье продолжил автобус,
забыв остановки взъерошенный опус;
и вот на маршруте: обратно она!..

20 января 2010 г.


* * *

Напрасно искать правду в законах.
Не через них, а через знакомых
В нашей стране все решается быстро –
от бомжа и до министра,
восхотевшего вдруг после обеда
убрать надоевшего взгляду соседа,
не направляя на дом того пушку,
а лишь позвонив главврачу в психушку…

28 января 2010 г.


Стишата.

…Когда слышится слово «судьба»,
то порою ему вслед
филин кричит: слаба! –
сове, ну а та: нет! –
ему, пролетев у столба,
крыльями машет в ответ.

__  __  __

…В Венеции очень тепло,
и слишком много воды,
которой сюда нанесло,
чтобы стирать следы
туристов, что из года в год
спешат, зная наверняка,
что Венеция скоро уйдет
в моря, зданий своих бока
сложив им прямо на дно,
будто огромную дань.
Но ей уже все равно
не уместно шепнуть: воспрянь…

__  __  __

…Рождество – красивый праздник.
Даже если мороз-проказник

нос сграбастает, уши, ноги.
Рождество – это начало дороги

и отсчета, хоть смысл их узкий.
Потому и народ русский

к Пасхе больше любовью покуда:
в ней – не правда высокая, - чудо…

__  __  __

…Расстоянье – на лыже
клиширует узор.
Чтоб не дальше, а ближе
смыслы моря и гор
становились для суши,
для возможности нить
в непохожие души
осмыслением длить
из единого тела
составного, пока
смерть еще не всхотела
их тащить в облака.

* * *

Он говорил,
что Россия – огромный притон,
над каким все сильнее звучит «аллилуиа».
Пьяная свора людей массой в тысячи тонн
давит ее, безобразничая и балуя.

Что вчера у соседа была пьянка,
и теперь в квартире похоже на кашу, -
будто строчила пулеметчица Анка
очередями; и в групповухе сын мамашу,

возможно, средь прочих, чужих, поимел,
жену начальника не исключая.
Потому и подрались мужчины, вымазав в мел
один другого, разбросав по полу пакеты чая.

Он говорил, ругая всех вдалеке и вокруг –
от президента до бомжа из подворотни:
что даже дети отбились от рук,
выполняя порой роль – сознательно – сводни.

Что от всего все равно не спастись нипочем,
хоть стулья ломай или плюй в угол.
Что выбора нет: жертвой и палачом,
холопом-барином, но на уровне кукол

справляя трауры, встречи, пиры
освобождения, праздники, и заключения в зоны.
Что, спрятавшись от кошмарной игры,
где все проиграли, «вонючего духа» в кальсоны

остается пустить, себя облегчая
и облекая в новейший похмел.
Что, разбросавши по полу пакеты чая,
Подрались, измазав себя в мел…

26 февраля 2010 г.

* * *

Весна всегда тянет линию
к отраженью того, что светлее.
И поздравляя Надежду или Лилию
с женским днем, дождю на аллее

не хватает состава, которым градус
поднимает возгласы к верху бутылки.
При этом можно вспомнить про кактус,
про нижние коридоры Бутырки,

про нечто иное – также без связи
третьего чувства и пятого смысла.
И только наверно цветы в вазе
способны еще в себя числа

вмещать, не отключая проводки
и не стуча кулаком в бока
тех времен, по каким в лодки
забегают с волной облака.

8 марта 2010 г.


Содержание

Литературно-художественное издание
Валерий Владимирович Гран
Проза. Стихи.
Рассказы, повести, миниатюры, стихотворения…

Редакция авторская
Компьютерный набор и верстка
Художник Карпова Н.Н.
Отпечатано в издательстве

Сдано в набор
Подписано в печать

Симферополь, 2010 г.





Гран В.В.
Проза. Стихи.
1. Проза. Повесть, рассказы, миниатюры, повесть-пародия, 2-я часть (2009-2010 гг.)
2. Стихи. Стихотворения (2009-2010 гг.)




Валерий Гран – автор семи сборников стихов: «По листве отшумевших строк…», «Моря разбег вдоль Крыма», «На перепутье», «Из Белогорья», «Строфы», «Под прямым взглядом» (эти два сборника самиздатовские, мизерными тиражами), «В вечность строкой…» (2004-2009 гг.), в которые вошли поэмы, отрывки из повестей в стихах и поэм, стихотворения, драма в стихах, эклоги, а также шести сборников рассказов: «Туман над крестами», «Малой прозы глубины», «Все – при своем…», «Пороки человеческие», «Старики села», «Писать не по лжи…», куда вошли и миниатюры, и драматургическое – комедия, трагедия, драма, и главы и части из повестей.
Периодически публиковался – и публикуется – в газетах. Из серьезных литературных изданий публиковался в журнале «Брега Тавриды».
Шесть первых сборников стихов и рассказов Валерия Грана были полтора года представляемы в Интернете через московскую электронную библиотеку.
Серьезно занимается литературой с 2003 года.
Представляемый сборник «Проза. Стихи…» состоит из двух разделов: прозы и стихов, и включает в себя большинство из написанного Валерием Граном с апреля 2009 года по март 2010 года.







                ©  Гран В.В., 2010г.


Проза

Посвящаю памяти
Вячеслава З. – «Профессора».

Старики к бою готовы.

За прошедший год Артем Наумович очень осунулся и постарел. Более оттого, что супруга его тетка Маруся в начале января, недолго пролежав в больнице после сердечного приступа, оставила его в одиночестве. На похороны ее приехал только сын из Краснодара, и то лишь на день: дела, батя; а дочка из-под Владивостока, вышедшая замуж за обрусевшего корейца, и не приехала: далеко. Кому сейчас старики нужны, разве только, если есть чем поживиться… Не сказать, чтобы дружно и ладно жили они с теткой Марусей, а померла и такая горечь охватила Артема Наумовича, будто мир огромный наполовину меньше стал, - такие дела. Стал он, как и сосед Рустам Каримович, бобылем, как говорится, одиноким, и это одиночество также не хотел нарушать: пенсию кое-какую получает, хозяйство, на покушать хватает; а сексы разные – тьфу ты! – на старости поковзаться на бабе раз в месяц, - стыдно и думать.
Теперь Рустам Каримович заходил к нему в дом запросто. Как и прежде, разговаривали, обсуждали, спорили, - не о своем, а во всероссийском, мировом масштабе.
«В чем беда России? – в человеке, в народе! – доказывал Рустам Каримович. – Мы как-то несерьезно относимся ко всему: к власти, к политике, к ближнему своему, к жизни, к самим себе. Все исходные какие-то накручиваем: должно - не должно, полезно-вредно… Потому и падки на приветствия крутых мер… Мы не настоящие какие-то, все у нас как бы случайно: у спортсмена, у спекулянта, у бизнесмена, у олигарха, присосавшегося к газовой трубе, у бандита… Мы – как несовершеннолетние, хотя у цивилизованных народов человек давно повзрослел. Хуже: русский народ и не хочет взрослеть?! Упивается своими непоследовательностями, невежественностью в элементарно-человеческом…»
«Да, да, - соглашался с ним Артем Наумович, но тянул другое. – Главный вопрос – во власти. Если народ в подавляющем большинстве, как ты говоришь, пребывает в состоянии детско-подростковом, и далеко не в лучших проявлениях этого, то должна быть жесткая, направленная на созидание и здоровое власть, - оговариваясь, - как это было, кстати, при Сталине, которого ты не любишь… Сейчас же власть – ради власти и возможностей, которые она заключает…»
«Власть, власть, - вздыхал на это Рустам Каримович. – Была в России власть и царская, потомственная, якобы богом освященная, - до чего довела?! Была власть и по способностям, от нас, от народа, - тоже подлостей и гадостей хватало. В человеке первая проблема!.. – и добавлял: - Кроме того, стадные мы какие-то. Страшно нам быть самими собой, при своих мнениях, - а потому мнений своих вскоре и не остается. Готовы скопом накинуться на человека, если он не так живет и мыслит, даже никак впрямую не задевая нас, как мы. Душевные, открытые до сокровенного по пьяне, но при этом готовые и с ближнего всю одежду содрать: покажи! чего скрываешь? А то и кожу впридачу…»
«Но главное – во власти, - тянул Артем Наумович. – Честная, справедливая, строгая, как библейские отцы, основывающаяся на принятых законах и заботе о подвластных.. Тут и простая поговорка: рыбы – с головы… А сейчас мы имеем, благодаря именно власти, общество жуликов: кто ворует – или воровал – по крупному, кто ворует – или воровал – по мелкому… На этом все и держится: все не честные, и они изгаляются над живущими честно, в основном, стариками, которые порой честны не потому, что честные, а потому, что ни сил, ни возможности уже нету урвать где… Ими пользуются, их уничтожают… Разными способами, технически, так сказать…»
Но в последние дни они не говорили об общем, заговорили более конкретно, и очень воинственно. И все после того, как и к тому, и к другому заявилась местная фельдшерица Антоновна и сообщила, что в село приедет флюорографическая машина, чтобы обследовать жителей на туберкулез, требуя, чтобы они оба, так как уже по два года не обследовались, пришли на обследование.
«Не понял, - начал было отмахиваться от нее Артем Наумович. – Должны?! Нечего мне делать… Коронки на нижней челюсти поспадали, денег нету, чтобы новые, - мне никто ничего не должен?! А я всю жизнь что-то должен?! И сейчас на пенсии – тоже все долги… - и вдруг выпалил: - Вон по-честному каналу, «НТВ», передают: каждый третий диагноз врачей в России – ошибочен, семьдесят тысяч ежегодно от врачебных ошибок – в землю…»
«Что ж, никто не застрахован от ошибок, - согласилась на это Антоновна. – Врачи – тоже люди…»
«Не на-а-до, - отрезал напрямую Артем Наумович. – Туберкулеза нет, признают туберкулез, - докажи потом, что ты не меченый?! Не на-а-до!»
Рустам же Каримович был вообще намного категоричней.
«Еще хорошо, если ошибка, - предположил он. – А возможно и похуже: бандиты в белых халатах сорганизовались, и убирают так людей. Больше больных – больше выделяемых средств… - предполагая: - А такие, как мы, возможно давно у них в разработке… особенно я… Одинокий, дом, сад, огород… Прибрали, напичкали какой гадостью лекарственной, что ни в себе будешь, - и дом, и сад, и все мое приберут. Не городская квартира, но не помешает… - и еще решительней повторил за Артемом Наумовичем: - Не на-а-до! От теперешних медиков, если не припрет безвыходно, подальше держаться, - махая руками на фельдшерицу Антоновну: - Так что иди с богом, не надо о нашем здоровье слишком в заботы…»
Такие высказывания возмутили ее, и Антоновна начала угрожать: «Обследование – это не шутка! Под надзором милиции доставят…», но когда Артем Наумович на это усмехнулся: «Вот так, Каримович, живем по-скромному,  преступлений не делаем, и под надзором милиции, «принялась уговаривать: «Сходите, и два года вас никто трогать не будет… Мне самой год до пенсии… - Сейчас новая заведующая, и требует: пофамильно чтобы всех! Сходите…»
Посовещались Артем Наумович с Рустамом Каримовичем и пришли к выводу, что ни на какие обследования они не пойдут: береженого бог бережет, трудно, что ли, жуликам в белых халатах снимки сфальсифицировать…
«Вот  только что делать, если милиция и вправду? – все же вопросил Рустам Каримович. «Если милиция – значит, без сомнения, разработка, ибо негласная уборка стариков по стране, - задумчиво ответил Артем Наумович. – У тебя пенсия почти четыре тысячи рублей в месяц, у меня. Сейчас же лозунг: увеличить поголовье населения, - из самого Кремля… Вот и ежемесячные пособия на двух детей… Кому мы нужны?! Старики – отработанный материал. – Он повздыхал, покрутил головой, высморкался. – Вот, значит, какие завершения жизней, - террористами?! – и заключил резко, вытаскивая из-под кровати старое ружье: - И патронов где-то штук восемь есть… Так что: приедет милиция забирать насильно, - бой дать! И умереть… Все равно уберут врачи, отработанный материал… В разработке…»
Рустам Каримович, вспомнив, что лет восемь назад в лесу откопал случайно две гранаты, еще военные, и припрятал их в сарае – на «всякий пожарный», побежал за ними. Принес. Хоть приржавелые, но и чека, и все на месте. Положил на стол перед окном, соглашаясь с давним соседом: «Выхода нет. Приедет милиция – дать бой… - возмущаясь: - Вишь, до чего в стране дошло: через медицину людей убирают?! Оно ясно, известно, читано, но когда самого коснется – жутко как-то… И к некому обратиться?! Оно, вроде, правильно: пройти эту флюорографию… И при советах проходили… Но тогда же не было таких безобразий?! Врачи не бандитствовали! Ну, один, два, три, может, где, - оговорился ради справедливости он. – Сейчас же: каждый третий диагноз – ошибочен?! И в таком положении, такой ситуации некий главный врач решение… кто позволил?! Невелика сошка! – всех пофамильно?! Да за одно это этого врача посадить, и под подозрение! И нигде защиты не найдешь?! Он решил, а мы обязаны исполнять?! Иначе с милицией… Действительно, черти что! Мы что, преступники какие?! Даже просто не хочу, и просто не пойду…»
«Не пойдем! – поправил его Артем Наумович. – Обязанности какие-то?! Живем одиноко, в селе, на пенсиях уже, - какого хрена?! – и выкрикнул: - Приедут менты – дать бой!»
«Дать бой! – выкрикнул, подбадривая себя и Рустам Каримович. – И что будет… Но прежде – нужно письмо к родным, к президенту написать, объяснить, что не преступники мы, а довели нас негодяи…»
И они сели писать письма и родным, и президенту, все объясняя и растолковывая. Положили их на стол, и на видное место, а сами два дня за обстановкой еще поглядывали: не едет ли за ними милиция, на флюорографию-то не пошли. Милиция не ехала, и на четвертый день старики начали успокаиваться.
«Может, никому мы и не нужны, - предположил Рустам Каримович. – Не имеют права насильно… Я как-то Конституцию читал, там, кажется, написано: гражданин России не может без согласия быть подвергнут научным, медицинским и другим обследованиям…»
«Плевали нынешние бандиты при должностях на всю эту Конституцию, - сыронизировал было Артем Наумович, но поразмыслив, протянул: - Ну да, не едут… И чего поедут? – мы что, преступление какое сделали?! – и к вечеру он стал укладывать ружье обратно под кровать, облегченно улыбаясь полу беззубым ртом: - Пронесло, значит. Может, и не такой большой государственный бандитизм в России, как мы думали… Врачи все же, - как же людей убирать?! Человек – он венец, как говорится…»
«Венец, венец, - также радостно соглашался с ним Рустам Каримович. – Обошлось, значит… Но ужас бы что могло быть, если бы брать приехали?! У тебя восемь патронов, у меня две гранаты… Ох, Ментов бы положили. И фельдшерицу бы эту, Антоновну, гадину, - обязательно! Пенсию, видишь ли ей побольше хочется, - и мы из-за этого должны подставляться, против себя идти?!.. Не доверяем нынешней медицине!»
«Не доверяем! – торжественно повторил за ним и Артем Наумович. – И если насильно под нее, - старики к бою готовы!» - прохрипел патетически, поглядывая на кровать, под которой лежало ружье.
«Готовы… - теперь повторил Рустам Каримович, глядя во двор, где старый петух гонял молодого, а тот убегал, истошно по-петушиному вопя, и тихо-тихо, сам себе под нос выговаривая: - А молодой петух вырастет и будет старого гонять, пока не заклюет, не изничтожит... Так и у людей теперь… Молодые как бы изничтожают стариков… - и от такого осознания в нем все вдруг возмутилось, и он громко проговорил: Но мы же люди!»
«Люди! – поддержал его Артем Наумович. – Потому и должны за свои права в бой… А как же?!» - взгляд его задержался на фотографии покойной супруги на стене, и ему показалось, что та одобрительно кивнула ему оттуда, и от тоже кивнул ей, и еще раз, и еще, и до того растрогался неожиданно, что заплакал, не прекращая оправдываться: - А как же, как же, как же…»

3 июня 2009 г.

Дети

Автобусная остановка, с навесом. На скамейке: старушка с большой сумкой, в которой разные пакеты, «кока-кола», персики, бананы, а среди них серый потрепанный кошелек, и два мальчика рядом, лет по одиннадцать-двенадцать; хорошо одеты, в кроссовках, у одного – уже мобильник.
Старушка приподнимается, вглядываясь подслеповато в номер приближающегося автобуса; и в это время мальчики – хвать! – кошелек из сумки, и убегать. Мужчина в стороне бросился было за ними через пути, - да где ж догонишь? Да и зачем ему особо. Корит старушку: что ж так неосмотрительно кошелек кладет? Та пожимает полу беззубым ртом: разве ж думала, - дети же… Поясняет: в кошельке всего рублей с сорок оставалось, и кошелек старый; приехала вот в город из деревни, все покупки сделала, а шофер знакомый, и бесплатно довезет, потом отдаст. Рассказывает вдруг: к ним в деревню понаехало на лето из городов детей, подростков, к бабушкам-дедушкам. По улице – не пройти, носятся на велосипедах, на мотоциклах, шум-гам. Раньше лишь местные, а теперь количество в раз пять увеличилось. И ночами – тоже галдеж. Сосед пчел держит – так улей взломали, медом хотели полакомиться, пчелы искусали их. В колодец придут воды попить – и бросят в нем ведро. Котенка у нее поймали и подвесили веревкой на ветке дерева; она услышала писки, полезла по дереву спасать, а старая-то, сорвалась, неделю лежала… Да куда ж лежать, и к ней внуки приехали из города. Ее продукты простые не едят, нос воротят. Вот приехала, получив пенсию, на рынок. Колбасы им купила, пирожное…
«Ну, а улей сломали, котенка подвесили, - меры-то какие-то принимаются, - говорит мужчина. – Прутиком хорошо отстегать, чтоб на задницы не сели! Детей вообще-то в строгости надо держать, а то на голову сядут…»
«Как это, - не соглашается с ним старушка. – Это ж не в наши времена, когда дети на нас жили, а сейчас местные, что усиленно рожать в последнее время стали под обещанные субсидии да капиталы, часто не работают и на этих субсидиях и живут…» - она подхватывает в узловатую костлявую руку сумку,  и горбясь под ее тяжестью (наверное, половину пенсии на покупки потратила?), двигает к подъехавшему автобусу, заключая значительно: Де-е-ти…»

20 июля 2009 г.


Права.

Сельские разновозрастные подростки. Сидят на горке, укрывшись за плотными ветвями американских кленов, курят, обсуждают старика-пенсионера, которому, играя на дороге у домов в мяч, разбили стекло в окне; а тот, так как галдежи их и игрища бесконечные надоели, не долго думая, выбежал из калитки с палкой в руках – и за подростками, со смехом бросившимися убегать; и одному и по хребту достал; кроме того, сейчас пошел по родителям подростков, чтобы оплатили и разбитое стекло, и вставку его.
Рыжеволосый, в синих шортах, закончивший девятый класс и самый наглый из них, - главшпан – говорит, сплевывая между зубов слюну: «Этот дед уже не первый раз на нас наезжает, - оборзел, сука! Стог сена у него на огороде сожгли – не понял?!»
«Ну-у, - прихихикивает на это чернявый и хиленькие на вид, закончивший восьмой класс. – Участкового вызвал – и мы?? Во-от тебе! – показывает он фигу в сторону орущего на дороге старика-пенсионера. – Докажи попробуй… - и предлагает вдруг: - Вообще нахрен до его спалить!»
«Да не-е… - не соглашается с ним рыжий главшпан. – Стог – одно, а дом – другое. Опасно. Вот подловить его пьяного, когда темно, и пюздюлей хороших отвесить…»
«Дед-то еще здоровый, - сомневается на это загорелолицый, губастый, в красной безрукавке с белыми полосами на плечах. – Можем и сами получить… - и помолчав, продолжает задумчиво: - Вот если бы через пару лет. Мы бы подросли еще, окрепли, а дед за это время похиреет, - тогда пюзделей ему точно отвалим!»
«Не имеет он права нас бить! – решительно заявляет полнотелая и головастая девочка; и поясняет: - Я по телевизору смотрела, так там одна женщина – депутат из Госдумы говорит: надо строго наказывать любого взрослого, если он посмеет поднять руку, чтобы ударить несовершеннолетнего, которому не исполнилось восемнадцати лет. А нам еще шестнадцать… - она принимается левой рукой разминать расположившемуся на траве рядом с ней рябому подростку спину, по которой дед недавно прошелся палкой, выговаривая при этом также решительно: - А дед его не просто рукой, - а ду-би-ной?! – делая вывод: - Под суд его надо, а он еще побежал по нашим родителям требовать деньги за разбитое нами стекло…»
«Но ведь верно калякает, бикса!» - уважительно, с легкой усмешкой комментирует рыжий главшпан.
«Не имеет права!» - подтверждает полнотелая и головастая девочка, всматриваясь в других подростков: что скажут на это?

4 августа 2009 г.


Во многом.

Лето. Сельская проселочная дорога, не заасфальтированная. К вечеру на ней, напротив своего дома, дети: мальчик и девочка, лет трех-четырех. Сидят, передвигают разбросанные игрушки. Тут же невдалеке галдят подростки, катаются по кругу на велосипедах, а один – и на мотоцикле. Куражится. Вдруг с ревом двигателя пронесся у сидящих на дороге детей, расшвыривая колесами игрушки. Дети – в рев, в крик. Выбежала их мать, еще соседи. Ругают по-разному скрывшегося за поворотом на мотоцикле подростка; грозятся поймать было… И никто и не задумается: в чем вина того? Никто не спросит у родителей рассевшихся прямо на дороге детей: почему их дети там играют? Ведь не площадка для игр? Вот так и во многом, к сожалению, в России: все запутали, перепутали, смешали: на дороге играют, а на площадке для игр ездят на транспорте; и часто не путающий, и не смешивающий и виноватым еще оказывается, крайним.
Но в этом маленьком конкретном, как и также везде, есть еще одно, определяющее направление: родители рассевшихся играть прямо на дороге детей при достатке, при знакомствах важных, многородственные, а подросток на мотоцикле – живет скудно с одной старой бабкой, которая ему, из пенсии экономя, за пару лет к дню рождения на мотоцикл насобирала. Понимают, за кого кричать и на кого…

18 августа 2009 г.

Из чьего кармана…

…Состоятельная мать, состоятельный отец. В разводе. Их единственная дочь – у нее. Она добивается в суде, чтобы дочь растил и воспитывал отец. Но тот категорически против подобного. Так как ребенок никому из родителей не нужен, обременителен, по ходатайству органов опеки и попечительства, суд принимает решение лишить обоих родителей прав и поместить ребенка в детский сад-интернат.
…Женщина лет сорока. Живет разгульно, неразборчива в сексуальном, не бережется. Наплодила пятерых детей от разных мужчин. Не работает, пособием на них пользуется, но дети без присмотра. Шляются по городку, соседям пакостят, подворовывают. Гусыню у старика стащили. Тот узнал, грозился перестрелять чертенят, если попадутся. Из-за этого высказывания из пострадавшего в обвиняемого чуть не превратился: еле уговорил участкового, чтобы дело о «страшной» угрозе не заводил… Но ружье все равно забрал: де-е-ти, - все позволено?!
Все же вскоре происходящим заинтересовались вплотную органы опеки и попечительства, грозятся матери лишением ее родительских прав, над чем та, если выпьет, и посмеивается откровенно: мол, нужны они ей, - по рукам и ногам связана. А женщина еще ничего, все при себе. Могла бы и личную жизнь устроить без них, и жить нормально, гулянки уже осточертели… Вообще детей запустила, - чтобы поскорей с рук долой.
… Еще одна. Двадцать лет всего. Но тело в сексуальной эксплуатации уже лет шесть: и проститутствовала, и так не брезговала. Троих уже успела родить. Но никого не растит, не воспитывает: родит – и в роддоме оставит, родит – и в роддоме… Государство щедрое: и вырастит, и воспитает, тратясь средствами, не жадничая. Из чьего только кармана это все?! Серьезный вопрос для трудящейся тяжело и совсем не много зарабатывающей части населения. Хотя не принято его задавать: де-е-ти…

10 сентября 2009 г.


Папа-тра…

Рыжая курица в этом году уселась в корзину высиживать цыплят поздно: к середине сентября. И Мишкин, два года тому вышедший на пенсию и теперь целиком переключившийся на домашнее хозяйство, если заходил в сарай, то обязательно останавливался у наседки, прислушивался к легкому ворчанию в яйцах из-под нее созревающих там цыплят, на которое наседка нежно клокотала, как бы успокаивая подрастающих птенцов. «Разговаривают…» - понимающе улыбался на это Мишкин, поглаживая усы и выходя из сарая покурить, чтобы никотинным дымом не навредить наседке и не волновать ее. Когда же вначале октября цыплята один за одним стали вылупливаться из яиц, «разговор» их заполнили весь огороженный сеткой для них участок двора, в стороне от остальной птицы. Мишкин теперь усаживался на скамейке напротив и слушал внимательно, время от времени удивленно высказывая сам себе: «Жизнь прошла в себе, а не обращал внимания… Разговаривают! Как люди! Только на своем языке – курином». И действительно: если он приближался к сетке бросить пшено, наседка квохтала, созывая цыплят, и те со всего участка сбегались к ней, клевали маленькие зернышки; если же собака Кучума приближалась к сетке, то наседка квохтала несколько по-иному, тревожно, и цыплята быстро сбегались к ней, прячясь под крыльями; если наседка находила червячка, то квохтала несколько по-иному, довольно; если днем небо заполняло солнце, то выводок собирался возле матери, моющейся в песке, грелся с нею на солнышке, радостно попискивая. «Говорят – и все!» - снова повторял Мишкин, заметивший и то, что если курица смотрела другой курице прямо в глаза, то в следующие минуты они начинали между собой драку (также и петухи). Но если одна при этом отводила взгляд, то драка не начиналась. А если курица снесет яйцо, то кричит, кудахтает, сообщая об этом. И иногда Мишкин подходил к гнезду, брал оттуда свеженькое тепленькое яйцо, надламывал щелчком пальца скорлупу, и выпивал его.
В конце августа к ним в гости приезжал погостить из Москвы двоюродный брат жены. Человек важный, ученый, при докторском звании. От него Мишкин и узнал, что война СССР с Финляндией была вызвана необходимостью защитить Ленинград, в котором тогда концентрировалось почти половину оборонной промышленности; что Франция и Англия подталкивали Германию к нападению на СССР; что Польша самим своим существованием должна благодарить Сталина, победившего Гитлера; что в нынешнем жалком состоянии российских общественных наук православная церковь виновна напрямую, вытесняя те откровенной мифологизацией; что в основе науки заложен непременно атеизм, не глядя на то, что отдельные выдающиеся ученые порой принадлежали номинально к религиозно-конфессиональному (Фарадей, например, числился мормоном), и т.д., и т.п.
«У нас, в России, в чем проблема, - по сельскому опрокинув в себя стакан самогона, заедаемый свойской колбаской и малосольными огурчиками, вдалбливал Мишкину ученый из Москвы, - в нашей детскости! – тут же подтверждал в недоумевающий взгляд Мишкина: - Да, да, взрослые дети… Вроде бы и поезда водим, и машины, и самолеты, и ракеты, а в государственном, гуманитарном, общечеловеческом в подавляющем, - ну, дети, как с луны вчера посваливались. Народ – дитя. В прошедших столетиях эта российская инфантильность, духовная и психологическая незрелость как-то была приемлема. Но сейчас мир резко изменился. Детская безответственность и даже непосредственность ему никак не нужна; она – анахронизм, который уже и опасен…»
«Но подожди-подожди, - легко пытался перечить ему Мишкин, набираясь смелости в выпитом самогоне. – Дети – они и есть дети. А взрослые – они и есть взрослые.  Тут все ясно. Хотя понятно: когда-то и взрослые были детьми, и дети будут взрослыми, а взрослые снова детьми уже не будут… А жалко», - вздыхал он.
«Не просто это осознать… Философскими категориями требуется мыслить, обобщающее, - старался объяснить ему приехавший в гости ученый. – Ведь наша примитивная русская душа, не имея своих четко обозначенных духовных форм развития, вечно втискивает себя в чужие, часто чуждые… И примитивность уплотняется».
«Подожди-подожди, - снова перечил ему Мишкин. – Ведь детскость это еще и простота. А в простоте мудрость…. – оговариваясь вдруг задумчиво: - Хотя простота наша часто – из проявления, где она хуже воровства…»
«И небесная печаль, и избранность божия, - не дослушивая его, хохотал ученый из Москвы. – Вот это-то еще страшнее: возводить примитивность на вершину, ставить детское выше взрослого, рассудительного, ответственного, подпевая евангельскому «будьте как дети…» - поясняя тут же: - Во что, впрочем, настоящий создатель христианства апостол Павел еще на заре его внес поправки: мол, как дети, но при этом оставаясь рассудительными, ответственными, последовательными, целомудренными, - и спрашивал, уставясь из-под очков на хозяина дома: - Только как это совместить?!»
Когда жена Мишкина ездила в областной центр проводить ученого брата из Москвы на поезд, то купила на базаре волнистого попугайчика в клетке: всю жизнь хотела, не пожалела тысячу рублей, - хоть на старости. Назвали они попугайчика Барри, стараясь научить того разговаривать по-человечески. А так как не знали, как это делается, то часто среди дня (или утра, или вечера) подходили к клетке с попугайчиком и повторяли раз за разом: «Барри хороший, Барри хороший, Барри хороший», полагая, что вскоре тот переймет это. Однако прошла неделя, вторая, а попугайчик все чирикал по-своему, не перенимая человеческого. И на воскресный день третьей недели, будучи раздосадованным его тупостью и, находясь, как обычно по выходным, в легком подпитии, высказав попугайчику свое недовольство в самой грубой форме, сопровождающейся и матом, Мишкин вдруг решил продекламировать ему первое и единственное стихотворение, сочиненное им полтора года тому на бессознательном уровне, как он тогда посчитал, - стихотворение будущего, состоящее всего из нескольких слогов и призабытое давно.
«Баба-дра! Баба-дра! Баба-дра! – начал он настойчиво выговаривать, расхаживая по кругу у клетки попугайчика: - Баба-дра, баба-дра», - пока не устал, пока не махнул рукой на птицу-ученика, пока не обозвал ее снова по-разному, не исключая и мата, - благо жены не было дома, пошла «почесать язык» к соседке. Так и уснул. А когда проснулся утром от какого-то трескающего говора, то и не понял поначалу. Посмотрел на спящую на кровати рядом жену, подумал: может, приснилось? И снова услышал, от попугайчика в клетке у потолка, который трещал почти по-человечески: «Па-па-тра! Папа-тра! Хозел… хозел…»
Мишкин растормошил жену, вскочил с кровати, забегал по комнате, и, указывая жене на попугайчика, вопил радостно: «Заговорил! Да! Мое стихотворение… - вдумчиво критикуя себя: - Только неправильно я несколько. Не «баба-дра» надо было, а «папа-тра…» На подсознательном уровне, на пути от человека к животному… И птице в этом виднее…» И следом за этим попугайчик из клетки снова затрещал по-человечески, правда, не так отчетливо, но все же понятно: -«Папа-тра, папа-тра… Хозел, хозел!»

8 октября 2009 г.


Одни дебили…

Вчера после дождя к вечеру выглянуло солнце, и хоть октябрь днями перешагнул на свою вторую половину, хоть в школу начали ходить, подростки снова собрались на дороге играть в мяч, носились по ней, орали, а потом и к дому Артема Наумовича стали забегать, чему он в последние месяцы агрессивно противился, - тем более, время к одиннадцати часам приближалось. Он вышел на улицу, закричал на подростков: «Чего обратно тут собрались? Идите к своим домам играть. Места, что ли, мало? Негодяи!» В ответ Артем Наумович получил отборную брань, живую, звонкоголосую. Это так его задело, что закричав: «Ах, вы – сволочь несовершеннолетняя! Это в школе вас так учат со стариками?! Постреляю гадов…,» - побежал в дом за ружьем, которое не доставал из-под кровати с начала лета, когда они хотели дать вооруженный отпор медикам, принуждавшим их насильно пройти флюорографическое обследование. Согнулся у кровати, а поясница вдруг как схватила – не разогнуться. Но он нашел силы, дотянулся до ружья; скособочившись, поторопился на улицу, однако подростки, знавшие крутой нрав деда Наума/ отбежали подальше, и издалека наблюдали за ним, размахивающим ружьем и посмеивающимся удовлетворенно: «Смылись, гады… Кишки слабы… Мне-то уже особо терять нечего, а у вас целые жизни впереди… Докричитесь у моих окон?!»
Сосед его давний, Рустам Каримович, не вышел из дома ему на подмогу, как обычно, так как старались давать отпор несовершеннолетним горлопанам вместе, для подстраховки, - простыл, приболел. Артем Наумович хотел было проведать его на ночь, но и самого недомогание скрутило, - побрел к себе поругиваясь недовольно: «Еще лет десять тому спокойно в селе, так Путин решил субсидии за рождение детей, да материнские капиталы… И пошли пропитанные самогоном девки наперегонки нечисть эту плодить. А кого они могут плодить? – дебилей только! И не стало спокоя и на селе, хуже чем в городах галдежи. А когда на лето сюда еще нечисть и городская пособирается оторваться, - вообще ужас. Крики, галдежи, с утра до утра, ни распорядка, ни закона, ни уважения к тишине… Дебили!»
На следующее утро боль в его пояснице не то чтобы усилилась, но распространилась по спине; и он пролежал до полудня, лишь чая попив да пряниками закусив, а после еще телевизор включил, где по седьмому каналу предлагали отгадать по расставленным беспорядочно в клеточках буквам слово; и за это отгадавшему обещали награду аж в семнадцать тысяч рублей. На экране жирно указывался норме, по которому следовало звонить мобильно. Раздавались звонки, но назвать слово никто не мог. Называли слова из семи букв, из девяти, хотя требовалось из шестнадцати, - так что Артем Наумович не выдержал, высказался ворчливо: «Ну что за народ в России остался? – одни дебили…» Поднатужился мыслями, и почти сразу же отгадал слово, крича с воодушевлением: «Добросоветсность! Добросовестность!» Забыв про болящую поясницу, он вскочил с дивана, забегал по комнате, нашел ручку, повторяя с привздохиванием: «Семнадцать тысяч, семнадцать тысяч…», записал слово на листке бумаги, записал и номер телефона, по которому следовало позвонить, отмечая, что времени, отведенного на отгадывание, оставалось четыре минуты, и прикидывая, где бы ему найти мобильный телефон. Пришептывая: «Семнадцать тысяч, семнадцать тысяч!..», он, словно и не болела поясница, выбежал на улицу, надеясь кого-нибудь встретить; но как назло, рядом никого не было, даже несовершеннолетних, у многих из которых были мобильные телефоны, и выругавшись: «Вот твари! Как не нужны они, так галдят под окнами?! А как понадобились бы, так ни одного, - уныло побрел к дому, ощущая, что поясница вновь заболела, и выговаривая со вздохами: - Ишь, как… Нету мобильника… Надо с Рустамом вскладчину, пенсию-то недавно получали, - вспомнил он про друга-соседа Рустама Каримовича.- В тысячи две, может, и уложимся, на какой-нибудь дешевенький, - и с отчаянными возгласами: - Семнадцать бы тысяч мог получить, целых семнадцать тысяч!» - повернул к калитке у их общей беседки к соседу.
«Семнадцать тысяч рублей, что слово отгадаешь, - не поверил услышанному Рустам Каримович, предполагая коротко: - Жулики, как и всюду жулики…» - но согласился, что телефон им, пусть один на двоих, а надо бы приобрести – мало ли что. А так как его недомогание пошло на убыль, у Артема же Наумовича ломота в пояснице только разгорелась, то он назавтра с утра и покатил на автобусе в город; купил там, оформив все, как положено и проинструктировавшись прочно, сотовый телефон за две с половиной тысячи рублей. И к часу дня они вместе с Артемом Наумовичем сидели в доме того у телевизора, включенного на седьмой канал. И опять парень–ведущий давал там задание, но не словесное уже, а с числами в арифметическом расположении, где следовало переместить одну черточку, чтобы результат сошелся. И это задание Артем Наумович сразу отгадал, а Рустам Каримович с его ответом побежал на огород, так как сотовый телефон из дома не звонил почему-то. Стал там набирать и набирать номер, указанный на экране телевизора, а когда дозвонился наконец, то выкрикнул: «Я отгадал, отгадал задание!», - указывая, куда следует переместить черточку, и спрашивая, как бы ему деньги получить обещанные, семнадцать тысяч. Но ему ответили, чтобы подождал, так как от звонков большая очередь. Минуту, две, три он подождал, прикидывая: семнадцать тысяч рублей вручат ему по почти или предложат в саму Москву за получением денег ехать (и за чей тогда все счет: за их ли с Артемом Наумовичем, или за счет седьмого канала), и сотовый его телефон отключился – положенные им триста рублей истекли.
«Вот какая подлость! – с горечью высказывал он потом Артему Наумовичу. – Там же очередь, со всей России звонят, охотников семнадцать тысяч получить много…»
«Много, - соглашался с ним Артем Наумович. – Но народ же сейчас какой пошел – дебили одни… Я же слышал эти звонки – такая ерунда, слушать стыдно; дебили одни. Простое слово, или простое арифметическое действие, - и никак?!» - заключая: - Но сдаваться нельзя. У тебя еще четыреста рублей осталось, у меня семьсот… найду, соскребу. Едь завтра и положи на сотовый все их. До пенсии немного, десять дней осталось. Крупы есть, сахар есть, - протянем…» Так и порешили, немного по-разному попререкавшись, - семнадцать тысяч получат, все окупится.
И к часу по времени следующего дня опять собрались у телевизора, включив седьмой канал, который опять предлагал отгадать слово, разбросанное буквами по квадратикам, обещая отгадавшему все те же семнадцать тысяч рублей. Артем Наумович вновь проявил инициативу, быстро отгадал слово, и уже сам – так как поясница стала проходить, - в сопровождении Рустама Каримовича, конечно, - побежал на огород звонить. Дозвонился он на этот раз очень быстро; но ему обратно сказали подождать, ибо количество звонков со всей России очень пребольшое. Обратно прождали минуту, две, восемь, десять, поругивая между этим операторов, не соединяющих их. Сотовый телефон, как и прежний раз, затрынькал: мол, связь прекращается, так как деньги на счету закончились…
«Как это?! – разругался в заморосившую вдруг мелким дождем по вспаханному чернозему осень Артем Наумович, - и все?!» На что Рустам Каримович сказал: «До самой же Москвы звонок, - чего хочешь? – и прибавил со вздохом: - Жулики эти ребусы организовывают, а мы до преклонных лет дожили, и ловимся…»
«Погоди, погоди, - заперечил ему Артем Наумович. – Я видел, какой-то дозвонился, и ему обещали вручить деньги…»
«Дозвонился… - усмехнулся Рустам Каримович. – Из тех, кто вместе с этими жуликами все организовывает, и дозвонился…»
«Погоди, погоди, - снова заперечил Артем Наумович. – Но смысл-то для организаторов какой… Представляешь, сколько владельцам канала надо платить, чтобы на экраны…?»
«Значит, есть смысл, выгода…» - пробурчал Рустам Каримович. – Жулики…»
Следующие два часа они пили чай, и каждый молчаливо рассуждал о «смысле, выгоде», пока тот же Рустам Каримович не затарабанил радостно кулаком правой руки по седой голове, высказывая: «А выгода какая… Жулики – организаторы, жулики с седьмого канала, жулики от сотовой связи объединились… Мы с тобой десять минут в очереди прождали… или пятнадцать… не считал… и тысяча рублей, как корова языком слизала… А сколько таких лохов по всей России?! Представляешь, какие для жуликов выгоды и навары! Не жнут, не сеют, а загадки по телевизору запускают, и живут припеваючи, - заключая: - Москва! Не нам ровня, деревне забитой…»
«Но на что милиция смотрит?!» - возмутился Артем Наумович.
«Милиция…» - только усмехнулся наивности давнего соседа Рустам Каримович. И все повторял, когда шел домой от Артема Наумовича, который вызвался его проводить на сорок метров расстояния: «Жулики, одни жулики… По телевизору все: смертная казнь, смертная казнь… Для жуликов крупных в первую очередь ее надо ввести, ибо дошли, что жульничество как норма, - что самой безопасности России в угрозу…» Артем же Наумович ворчал на это что-то про «свиной» грипп, про прививки против него, на которые, как он где-то слышал, они, как пенсионеры, имеют право одними из первых. «Из первых…» - усмехался в ответ Рустам Каримович. – Вот и поделают нам прививки, чтобы подохли скорей… Вон, - показывал рукой на покрытую шифером крышу сарая, в которой посередине зияла дыра. – Когда ты позавчера выбежал с ружьем на эту нечисть, малолеток, что у окон твоих игры, они отбежали; а потом вернулись – и камнем мне по крыше…» «Чего ж ты не сказал? Да за такое… К участковому…» - подхватил Артем Наумович.
«К участковому, - по-прежнему усмехался Рустам Каримович. – Скажет: а докажи? Убьют нас, и докажут, и по два года этой малолетней нечисти – больше не дадут!..»
«Как это?» – не понял Артем Наумович.
«Вот так! – негодующим ворчанием ответил Рустам Каримович. – Демографическая катастрофа…»
«Но, ведь неправильно, - начал перечить ему Артем Наумович. – Общество, которое не уважает стариков, - обречено. Дети – детьми,  у них еще жизни впереди, а нам – сколько осталось? Может, завтра в яму… И что, спокойно дожить даже права не имеем?!»
«Не имеем… - развел руки по сторонам Рустам Каримович. – Я когда за сотовым в город, там в этом «телекоме» две женщины, - так одна рассказывала другой: мол, у них собачка дома небольшая. Муж гулять выводил. Отбежала чуть в подъезде. Подростки – прямо ногами ее. Прибежал на выручку; те – и ему по мордам. Они вызвали милицию. А муж ее раньше в психушку попадал. Родители этих подростков все знали; сговорились, понаписывали про него разной ерунды, что детям их-де угрожал, что матом на них… И того: приехали, и прибрали… Подростки избили собачку его; он заступился – и: им – ничего, а он виноват, и посажен… - и он прибавил со вздохом. – Потому и промолчал про крышу… Скажешь – родители их против тебя же все и обратят. Потому как одинокие мы, без поддержки… А об их, нечистях, щенках, как не включишь телевизор – все законы в защиту их принимают… И те понимают, чувствуют – пакостят безбоязненно. Да еще и родители их пакости порой поощряют… Одно остается: сопеть в две дырочки и помалкивать…»
«Не на того нарвались! - отрезал Артем Наумович. – У меня еще ружье есть…»
«Во-во, - выглядывая из-за забора на дорогу, по которой к дому Артема Наумовича подкатил милицейский «газик», проговорил Рустам Каримович. – Додумался?! Сейчас и ружья не будет, да и самого как бы не прибрали…» - повернул Артема Наумовича по направлению к его же дому, и сам двинулся вместе с ним – спасать давнего друга, приговаривая: «Додумался, ружье…»
На что Артем Наумович сбивчиво оправдывался: «Да я же так, попугать, и никогда бы не выстрелил… Попугать… Что же эти молокососы обнаглели совсем…»
«Не обнаглели, - поправил его Рустам Каримович, - а со света нас побыстрей сживают, не осознавая даже чудовищность происходящего… Поколение новое – поколение отжившее…»
«Тем более, поколение-то новое – дебили одни, - также сбивчиво вставлял Артем Наумович, направляясь к участковому и еще некольким милиционерам, открывающим калитку его двора. – Хоть компьютерные, но по-совести, душе – дебили!..»

15 ноября 2009 г.


И не надо…

Сельская школа. Но учителя математики – нет. Поэтому администрация сельсовета выделяет специально автобус, двух сопровождающих (и водитель, и те, конечно, оплачиваемы), которые несколько дней в неделю возят учащихся за двадцать километров почти, в школу соседнего села, где математик есть и он за дополнительные занятия получает чуть ли не двойную ставку. Остающиеся в школе учителя, когда учеников вывозят в соседнее село, отдыхают, естественно, занимаются своими делами, - что на их зарплаты никак не влияет: не по их же вине в школе нет математика. Казалось бы, в чем проблема. Не институт математический, всего лишь школа-девятилетка, - неужели так трудно найти человека (со специальным образованием, или без), чтобы соответствовал по уровню неполных средних требований? Льготы какие предоставить, деньги от поездок с учащимися в другое село? Вариантов много. Но много и тех из «образователей» (и тех, кто при них), кому выгодно подобное положение: нет – и не надо…

18 ноября 2009 г.


Шабаши пакостников
(повесть)

1 глава.

Восьмидесятипятилетняя старушка, ветеран еще Великой Отечественной войны, болела тяжело и отталкивающе: нижнюю ее губу разъела раковая опухоль, от которой разило зловонием, - потому и дальние родственники приходили не часто поухаживать.
Молодая соседка, брезгливо относящаяся к ней из-за того, что болезнь той может и передаться, да из-за коз, каких старушка продолжительно держала, и от двора несло козьими запахами, да просто по давней вражде по-соседски решила извести старушку побыстрей. Думала, думала, вспоминая между этим, что старушка была нрава тихого, очень не любила крики, шум, и если ее муж-старик, умерший лет десять назад, повышал голос, то всегда делала ему замечания, - и придумала. Конечно, если бы она сама вдруг, приблизившись к окнам старушки, принялась громко горлопанить по два, три, шесть часов в день, то окружающие бы удивились: не того ли у Томы в голове?! Также бы, если она, к примеру, вытащила бы магнитофон к окнам старушки, - и давай блатные песни на всю громкость, - заподозрили бы в нехорошем. Не что непозволительно взрослым, то позволительно детям и подросткам: стала она постепенно приваживать к скамейке у дома старушки крикливых сельских ребятишек, поощряя их хохот, гогот, играя с ними в карты, что тоже обязательно сопровождалось галдежем. Вскоре все это приобрело систематичность, разновозрастность: собирались дети четырех лет, пяти, шестиклассники, семиклассники, и даже восьмиклассники, иногда количеством человек до пятнадцати. Вся эта ватага, то уменьшаясь, то увеличиваясь, порой с десяти часов утра и до полвторого ночи носилась и визжала у окон старушки. Если же молодая соседка не выходила поддержать компанию, отдыхая в своем доме в стороне, то они могли периодически звать ее, крича в один, два или три голоса: «Тетя Тома! Тетя Тома! Тетя Тома!»
Старушка, доведенная этими гоготами, хохотами, криками, а также непрекращающимися болями до ужаса, собираясь последними силами, опираясь на палки, выходила из дома, ковыляла к калитке и из нее мычала протестующее: «Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!» - сказать-то толком ничего не могла. Но молодая соседка хорошо все понимала, приближалась к ней в сопровождении улюлюкающих и тоже на глубинном уровне осознаний понимающих цель происходящего, где были всецело на стороне «доброй» тети Томы, детей; говорила, томно закатывая глаза, словно сзади в нее упирался длинный и толстый мужской половой орган: «Шо? Шо? Визжать… Так это ж дети, им играться надо где-то…»
«Ы-ы-ы! – как в судороге сотрясаясь в стороны седоволосой вылинявшей головой, несогласливо мычала старушка, словно силясь сказать: мол, места много; у домов этих детей, у твоего дома, на горке, у школы, у детсадика, у клуба… - Почему у меня? – Ы-ы-ы!»
Но молодая соседка и это хорошо понимали и, разводя руки в стороны, подражая евангельскому пророку из Назарета, говорила: «Они ж дети, сами здесь собираются… Не могу же я детям запретить приходить ко мне, - добавляя с брезгливой укоризной в голосе и легкой усмешкой на угловатом лице: - Не понимаю: как дети могут мешать? Впервые встречаю женщину, чтобы детей не любила…»
«Ы-ы-ы! – стонала старушка в мычании, словно хотела сказать: пощади! Пощади! – Ы-ы», - плетясь затравленно к себе в дом. Ложилась там на кровать, закрывая уши подушкой, а удовлетворенная и обрадованная произведенным воздействием молодая соседка поддавала детскому галдежу мощность, то затевая игру в прятки, то в карты, и при этом дети орали похлеще пьяных мужиков в советских городских дворах за домино: «Туз! Погоны!...» - и носились с визгом один за другим у окон старушки.
Месяц, другой – и та побыстрей убралась от этого бесконечно галдящего, орущего, гогочущего и хохочущего у ее окон мира, проклиная судьбу, которая когда-то предназначила и ей защитить его, с застывшими ненавистью и протестом в потухших остекленевших глазах.
Минуло более года; подступило следующее лето. Дом старушки купили мужчина и женщина предпенсионного возраста, хотя женщина уже несколько лет получала пенсию, так как профессия была не из легких. Тоже тихие, мирные, не скандальные. Но все же, когда Тамара, теперь их соседка, на правах старожилки потребовала, чтобы у их же Сара вырубили поросль деревьев, не послушались, не стали этого делать, так как, видишь ли, стена под уклоном, рушится, и совсем будет не укреплена?! Ни большого хозяйства, ни семьи не имеют, а в общий колодец не меньше других жителей ходят, мешаются, - что такое?! Так еще и, как когда-то жившие здесь старик со старушкой, коз у себя завели?!
«Ну, я вам устрою!» - не выдержала вконец разъяренная такими наглостями ее новых соседей Тамара, слыша, как соседа через два дома Сергея допекают галдежом его же внуки, собирающиеся у его же дома, и он часто выбегает, орет на них матом, вспоминая с усмешкой, как совсем еще недавно при помощи детей изводила старушку. Правда, теперь на скамейке своих новых соседей  у их же дома она собирать детей не могла, потому и попросила часто наезжающих к ней из город брата и сына того, заканчивающего восьмой класс школы, перенести ее же скамейку, расположенную на середине участка, как и было обычно у жителей по всей улице, к летнему домику, используемому в хозяйственных целях, поближе к дому новых соседей, у которых другого места укрыться от визга и криков не было; подключила к задуманному племянника, вместе с которым и стала обратно приваживать подросших и окрепших голосами сельских ребятишек, поощряя их хохот, гогот, играя с ними в карты, что также снова сопровождалось галдежом и беготней. И опять вскоре все это приобрело систематичность, разновозрастность, и даже ежедневность; собирались дети шести, семи лет, восьмиклассники, семиклассники, иногда количеством до двадцати человек. И новь вся эта ватага, то уменьшаясь, то увеличиваясь, порой с раннего утра и до часу, до двух ночи носилась и визжала у дома новых соседей, но их погребу через дорогу, по их участку там же, находящемуся в сомнительном при теперешних порядках «праве пользования», хотя главная, руководящая часть этой ватага: она сама, или ее племянник Владислав больше находились на лавочке у их летнего домика, или в беседке через дорогу, которую наспех из досок соорудил племянник.
Вскоре появились и первые результаты: уже через неделю, когда галдящая и орущая орава с утра до вечера носилась напротив окон новых соседей, то вышла женщина вечером и строго накричала на них: «Вы что это здесь ежедневно собраться стали?! Отдохнуть не даете?! У моего дома – не площадка для игр… дите к своим домам – и галдите!» А когда следующим днем сосед гнал по проходу напротив его же дома коз с пастьбы, а подростки, собравшиеся там, не уходили, и козы побежали по сторонам, и одну из них чуть не сбила на дороге проносящаяся с большой скоростью машина, - то он тоже накричал на них: «Что вы тут с утра до вечера?! Идите – и собирайтесь напротив своих домов!»
Тамара все отмечала; говорила детям как бы по между прочим: «Вот такие плохие люди поселились у нас в деревне! Детей не любят… Козы их им важнее детей?!» Но те хорошо ее понимали, и когда сосед слегка задерживался, а его козы оставались пастись на его горке без присмотра, Владислав и старшие подростки подначивали младших: «Идите-ка погоняйте их!» И те, радостно похватав в руки прутья, начинали гонять коз, так что сосед потом с час собирал их по окрестностям. А шестилетний мальчик, внук Сергея, вообще начал заявляться на сборища с маленькой, но злой собачкой на цепочке, и когда однажды сосед вышел из своей калитки, подначиваемый старшими, подбежал к нему и стал натравливать на него собачку: «Куси его! Куси!» И сосед очень серьезно обругал его: «Еще раз так сделаешь – прутиком отстегаю, на задницу не сядешь!»
Тамара все замечала, и все отмечала, подумывала, удовлетворенно улыбаясь: ну-ну, хорошо дело раскручивается. Ударит ребенка прутиком, а сейчас детям все права, на государственном уровне: увеличить поголовье населения! – глядишь, и на срок…
Говорила, встретив вечером подвыпившего отца мальчика: «Видишь, какие у нас соседи появились, - дети им мешают…» И тот зло хрипел ей в ответ: «Пусть съезжают отсюда по-хорошему туда, откуда приехали…»
Когда же новые соседи, почувствовав неладное, начали спрашивать ее: почему она собирает детей у их дома?! почему сборища далеко за полночь, когда по закону шум разрешен только до одиннадцати вечера, то по давней наработанной привычке непонимающе разводила руки в стороны и отвечала якобы недоумевающее: «Шо? Шо? Так детям же играться где-то надо… Не могу же я запретить приходить ко мне, - и прибавляла с укоризной в голосе: - Впервые встречаю людей, чтобы детей не любили…»


2 глава.

Наступал август, со всем его солнечным блеском, когда лето готовилось постепенно и продолжительно раствориться в золотистой осенней прохладе, а серьезных результатов Тамара все же не добилась: ее новые соседи, мужчина и женщина, как ей казалось, приспособились к организуемым ею подростково-детским галдежам и сборищам у их дома, и у их погреба через дорогу. И даже на пакости мелкие не обращали особо внимания. Недавно она видела, как один из сельских мальчишек проявил самостоятельную инициативу в ее вражде против новых соседей, засунув веточку в погребной замок соседей.
«Молодец! Ах какой молодец!» - шепотом поощряла на мальчишку, то и дело выглядывая из окна своего летнего домика, и предвкушая, как разозлится мужчина, открывая погреб, чтобы проветрить. Но тот пришел, потыкался безрезультатно ключом в замок, а, поняв, в чем проблема, сходил к себе, принес гвоздь и через минуты три выковырял веточку из замка. И даже ей не пришел предъявить, только сказал своей женщине, вышедшей к погребу: «Вишь, что негодяи малолетние делают?! – и помолчав, добавил: - Вчера кошку убитую нам под калитку подкинули, сегодня – веточку в замок; хорошо, что хоть в окно камнем не запустят…»
«Пусть бы попробовали! – зло ответила на это его женщина. – Сразу бы в милицию позвонила! – повернула голову к дому Тамары, и произнесла: - Пусть бы спросили: на каком основании она ежедневно, в большинстве напротив нашего дома, собирает этих детей, подростков… У нее что, лицензия, воспитательное какое образование? Устроила, понимаешь ли, здесь некий детский садик, спортплощадку, подростковый ночной клуб, блатхату одновременно? – объяснила последнее: - Ну а как? Отличительная черта блатхаты – игра в карты… - помолчала немного, и еще проговорила: - А то пакостят по мелочам,- не будешь же из-за этого милицию вызывать: не поймут. Нарочно все организует против нас...»
«Да уж, - покачивая головой, произнес мужчина в ответ. – Хотя, с другой стороны, как понимаю, одинокая женщина, детей не было, как у нас своих… И все это для женщины – как-то трагедия даже. Возможно, потому и собирает тут детско-подростковые ватаги…»
«Пускай у себя собирает: во дворе, скамейку перенесет к своему дому… А то получается: она собирает, а мы в первую очередь несем от этого неудобства…» - резко согласилась и не согласилась с ним женщина.
«Надо осторожнее быть», - услышав это, прошептала Тамара, думая, что надо сказать племяннику Владиславу, который уже понял и включился в пакостливую вражду против соседей, чтобы дети не додумались во что серьезное, а по-маленькому: коз погонять, когда мужчина, пасущий их, отвлечется, галдеть и играться у соседских окон, - пусть: дети, - какой, мол, спрос? – они ведь не все ангелочки; большинство – чертенята, - дай только волю. Она вспомнила, как в детстве, с несколькими мальчиками, поймав полугодовалого соседского котенка, когда в доме рядом еще жили старушка, ветеран войны, и одноногий старик, сидевший ранее по лагерям, они привязали ему за хвост две консервные банки, и тот в ужасе носился по полю, пока не обессилел, пока не завалился набок, тяжело дыша и глядя на них зеленоватыми заплаканными глазами, как ей тогда показалось, моля о пощаде. Но они не пощадили: добивали его палками, воодушевляясь и крича: «Чертенята… часто, - произнесла она. – Дай только волю…» - и поморщилась.
Ничего не добилась… Мужчина по-прежнему, по проходу у его же дома, не ругательно покрикивая на нарочно собирающихся, чтобы мешать ему, детей и подростков, гонял на пастьбу коз, - что очень злило Тамару: хоть бы раз обругал их матом, думала она, было бы за что зацепиться… Женщина занималась своими делами. Пропалывали вместе на участке капусту, морковь, помидоры, капусту, картофель. Доили коз, пили молоко, выписывали несколько газет, покупали некоторые продукты в сельском магазине, - жили своей уединенной жизнью, особо ни с кем из сельчан не общаясь, и из купленного ими в селе дома съезжать, видимо, не собирались. «Единоличники! Детей не любят… Опасные люди…. Детей сильно не любят…» - уверяла она обязательно старожилов села при любой почти встрече, но – лето, пора хлопотная, и ее уже и не слушали, лишь согласливо кивали головами на давно слышимое от нее. Но результат был: как-то поутру она услышала разговор мужчины с пришедшей к ним по какому-то делу местной фельдшерицей, жившей по улице через полувысохший ручей. «Вы со своей женой в посадках напротив нас не гуляли?» - вдруг спросила фельдшерица. – «Нет, - отвечал мужчина. – У нас на горке свои посадки погулять… Зачем к вам тянуться? А что?!» – «Да ничего, ничего, - осекалась фельдшерица; и все же продолжала: - Понимаете, я ничего, но люди разные приезжают… У нас там недалеко цыгане дом купили… Мы… это… за детей боимся…»
Тамара чуть не подпрыгнула, услышав это: действует! не зря старания!.. Думала: по телевизору показывают: там что-то с детьми, там… Здесь же в селе – ничего. Вот если бы что случилось, - так сразу бы толпой на соседей: они! детей не любят! И мужика – в милицию, под битье ментовское: не шутка! А ее бы одну – тут задолбили бы, как старушку, криками, визгами, писками, галдежами! Прикидывала вслух сама с собой: «Решительнее надо, решительнее… Если бы какой мальчик или девочка пропали… Тогда бы можно было, - ох! Общественное мнение подготовлено… - горделиво повторяла: - Я – все я! А никто и не догадывается… Только эти… предполагают. Но случись что, их предположениями менты только задницы подотрут. Или, может, самой что предпринять?! – и в несколько приплюснутой ко лбу голове, покрытой серыми жесткими волосами, мелькали самые зверские планы: то она представляла, что заманивает мальчика в кусты и там душит его, вцепившись руками в горло, то подобное представляла с девочкой… Пот градом катился по ее лицу; ужас пробирал до самых внутренностей; мочевой пузырь спешно наполнялся, и она садилась на помойное ведро в углу домика, выпрыскивала из себя мочу в него. Подходила к сковороде, где на газовой плите давно изжарилось сало; брала пригоревший буроватый ломтик на вилку; подносила ко рту, дула на него изо рта воздухом, остужая; жевала, не заедая ни хлебом, ни чем, понимая, что ничего такого совершить не сможет. Потому ей становилось очень досадно на саму себя; и чтобы оправдать себя за такие мысли, она твердила себе о новых своих соседях: «Они бы смогли, смогли… Сволочи такие! Она – интеллигентная такая вроде бы, а на деле – злая, а он – сущий уголовник. Никто уже давно в селе поблизости коз не держит, а они развели?! Воняет от этих коз, что дети не могут спокойно побегать у их дома, - хоть носы им затыкай. Сволочи…» То же говорила себе и вечером, когда лежала на сене на чердаке своего летнего домика, с тоскливо замирающим сердцем прислушиваясь, как на чердаке дома новых соседей, который был совсем рядом, мужчина и женщина занимались любовью. Как мужчина, прихохатывая, все настойчивей приставал к женщине, выговаривая: «Ну, ну… Чего ты…», а женщина на это тихо противилась: «Сегодня только работали по хозяйству, устали… - и игриво увеличивала голос: - Ты снова меня будешь насиловать…» «Какое может быть насилие в отношении собственной жены…» - сбивчиво отвечал мужчина. «Ну как жи-и, и есть ста-атья…» - также сбивчиво не соглашалась с ним женщина. И следом слух Тамары заполнили их «охи», и «ахи». Она представляла, как мужчина то входит в женщину, то выходит из нее. А потом, что входит не в женщину, а в нее; и, стиснув зубы, тяжело дыша, неожиданно для самой сильно возбуждаясь, чувствуя, как кровь, будто когда-то в далекой юности, бешено бегает по телу, рычала: «Ну и сволочи! Какие сволочи! – хрипела, охватив всей пятерней левой руки место между ног, имея ввиду женщину: - И эт-та, насиловать ее?! Да сама хочешь на палку – аж пищишь?!..» И она вдруг сорвалась с сена, скатилась по лесенке с чердака; схватила в руку нож; выбрала в тазу рядом морковку потолще и подлиннее; соскребла с нее кожицу; промыла вводов, и, пошатываясь, задыхаясь от возбуждения, несколько раз срываясь со ступенек лесенки, вскарабкалась опять на чердак; плюхнулась спиной на сено, закидывая на грудь юбку; раскорячила по сторонам, согнув в коленях, ноги, и, задыхаясь от сладостной боли внизу живота, которая отступала на большой скорости, скрежеща зубами, принялась тыкать между ног в себя морковкой, покуда не перевалилась на бок обессилено от оросившего всю и заставившего оцепенеть оргазма, завопив при этом будто зверь, вырывающийся из капкана: «Ы-ы-ы-ы!..» И ей показалось, что вопит не она, а старушка, ветеран войны, умершая и жившая когда-то рядом. И приходя в себя, долго непонимающе оглядывалась по сторонам, чему-то пришедшему издалека улыбаясь и смакуя охватившее ее спокойствие. И тут услышала голос женщины на чердаке рядом, пропитанный таким же спокойствием, говорившей мужчине: «Вот, изнасиловал меня…» Это так возмутило Тамару, что она еле удержалась, чтобы не закричать: сама хочешь! сама! Насилует кто-то тебя… Озлобление обратно накатило на нее. Она заметалась по сену. Вскочила. Сбежала по ступенькам лесенки вниз; закричала на племянника Владислава, хохочущего и галдящего на скамейке у летнего домика в окружении трех подростков и одной девушки: «Чего сегодня вас так мало? Звони, собирай компанию, гудеть будем…» Посмотрела пристально на девушку, на ее оттягивающие кофточку упругие груди, на оголенные высоко пухленькие ножки из-под мини-юбки; подумала о племяннике, и вообще о подростках: орут тут? Вели бы ее в кусты, да трахнули, чтобы мало не показалось! Пора давно… И когда вскоре подошли еще две девочки и один мальчик, принесла скамейки из дома, включила свет в летнем домике, и под его освещение играла с ними в карты; гоготала, наблюдая, как те бегают с криком у окон соседей, чтобы повесить кому-нибудь из проигравших «погоны». Увидели, что они при этом поломали несколько дощечек в оградке палисадника соседей, - махнула рукой, сказала: ничего… Хотела потревожить отдых соседей, чтобы вышли, но те не выходили. Тогда она подучила одного из мальчиков: долбани-ка им кирпичом по воротам! И тот долбанул. Через минут пять заскрипел засов на двери соседей. Тамара прошептала собравшимся вокруг ее малолетним: «Прячьтесь! Два часа ночи почти…» Осталась сидеть одна на скамейке у летнего домика, освещенная светом из окна. Вышедшие из калитки мужчина и женщина со вздохами посмотрели на нее, но ничего не сказали. А она думала: так вам! я не сплю – и вы не спите. Никто вас не звал – приехали сюда?! Прошептала, лишь они скрылись обратно за калиткой: «Трахраться, наверное?! Гады-то какие! Оба в возрасте, а чем занимаются? И не стыдно… Приехали сюда?!» И вновь откуда-то изнутри ее начал прихватывать желание. Посопротивлявшись несколько ему, она вновь ринулась на чердак; подхватила валявшуюся морковку, плюхнулась на сено, задирая юбку и коряча по сторонам ноги. Но оргазм так и не повторился. «Я вам еще устрою…» - мстительно проговорила Тамара, не осознавая: кому устроит? что устроит? за что?..


3 глава.

С утра пораньше натаскав воды из колодца, присев на пень возле дороги, напротив своего дома, затягиваясь дымом от сигареты, по-старчески покашливая и поглаживая рукой изъеденные нарывам ноги, Сергей Горлопенов между этим пристально приглядывался к концу улицы, где жил Борисович, у которого они ночью вместе с зятем Ростиславом украли длинный металлический столб, привязав его тросом к машине. Далеко от себя оттаскивать не стали, бросили в траве у колодца – почти незаметно, решив посмотреть, как реакция на происшедшее будет у Борисовича; и вообще: заметит ли. Заметил, и даже отыскал столб; обвинил его, Сергея, в крысятничестве, хотя тот божился, отмахивался обеими руками: побойся, мол, Бога; разишь мы не православные, чтобы у односельчанина воровать… Не поверил, да еще и вызвать милицию пригрозил.
По дороге проехала милицейская машина; остановилась у дома Борисовича, который уже ждал, вышел навстречу со двора.
«Разве ж не сука? Разве ж не сука?! – выругался громко Сергей. – Ментов созывать…» - он выплюнул окурок сигареты из губ; достал из пачки еще сигарету; воткнул ее в тонкие и синющие губы, помял ее в полу беззубом рту, и, забыв достать спички, увидев, что жена его – горбоносая, курчавоволосая, поджарая женщина – показалась с сигаретой во рту из двери дома, закричал ей, указывая рукой по направлению к дому Борисовича: «Люба! Иди сюда, дай прикурить… И иди сходи к этому, послухай, что он там ментам говорит…»
Жена нехотя подошла к нему, протянула сигарету, чтобы он прикурил, поругивая его фразами, пересыпанные матом: мол, сколько когда-то зерна перекрал, леса, когда механизатором работал, - машинами, а на старости на каком-то столбе долбанном попался… Ну, разве не черт!
Из дома вслед за ней выбежал и шестилетний внучок Денис; заорал на всю улицу: «Ую-ю-ю! Ую-ю-ю!..» Не успел Сергей остановить его, недоумевая: «Чего ты орешь, дебила?!», как тот понесся по дороге прямо на несущуюся по ней машину, водитель которой резко затормозил, шмыгая колесами в сторону, на обочину, чуть не задев мальчика. И дед, и бабка одновременно набросились на него с криками; он тоже не остался в долгу, спрашивая у них, почему их дети вечно по дороге носятся? Днем, ночью? Не проехать спокойно?!
Люба схватила мальчика за руку, потащила в дом. Тот упирался, ревел, пинал ее по ногам ногой. Сергей смотрел на него, недовольно покачивая головой и поругиваясь, имея ввиду свою младшую дочь Инну: «Одна Любка была… (это о его первой внучке). Так Путин пособия увеличил, капиталы разные, - принялась, зараза, плодить что свиноматка: один за одним… Никакого спокоя! Прошедшее лето, думал, доконают своими криками. Хорошо хоть это лето Тамара предложила: а вы ко мне их всех отправляйте играть… Отправляем, а как же… Но получается: не у Тамариного дома, а у дома новых жильцов, по пятнадцать человек порой собирается… - посочувствовал. – Вот попали. Свои внуки еще ни разу не приезжали, а чужих – орава. – Добавил, помолчав несколько: - Ну и пусть и им поорут, не одних же нас мои внуки криками должны терроризировать, пусть и их потерроризируют. Люди на земле – братья, должны делиться…» А когда жена, вновь вышедшая из дома, направилась к Борисовичу, все еще размахивая руками, что-то рассказывающему милиционерам, то напутствовал ее жестко: Ты там скажи, ять-итять, что я дома всю ночь, вместе с тобой на кровати… никуда не отходил… А столб какие-то другие тащили, залетные… Веревка у них порвалась – и бросили у колодца…»
«Не учи ученую, - отмахнулась от него жена; и пока приближалась к милиционерам, разговаривающим с Борисовичем, все возмущалась себе под нос: - Алкаш е… Со мной он спал?! Да уж полтора года, как ни разу, сволочь! Вот и боль пониже живота все на усиление… Фельдшерица говорит: то, то… А причина в другом: в мужиках! Погладит по пьянке, раздраконит только, а дела ощутимого - никакого… Так и сводят баб на болезни сволочи эти, мужики… - и прибавляла потише: - Была б помоложе, или в городе где, может, и крутнула б налево, -  а тут…» но вернувшись через минут тридцать обратно, все же обрадовала мужа, нетерпеливо уставившегося на нее: «Не боись, менты сказали, дела заводить не будут. Только чтобы столб – обратно к Борисовичу».
«А чего я, и не против, - сразу повеселел Сергей, морщась всем вытянутым куда-то влево лицом, прибавляя: - Пусть кто крал, тот и тащит… - и осекся, встретившись взглядами с женой; согласился: - Ладно, ладно. Если уж эти чертовы воры бросили столб напротив нашего дома, то придется подсобить Борисовичу по-соседски… Вечером, когда Ростислав с работы…» - и побрел вслед за женой в дом, где они пару раз налили из бутылки по стаканам самогон, выпили, от чего оба сразу повеселели, и жизнь на какое-то время перестала казаться отталкивающе мрачной. И когда его внуки Денис и двухгодовалый Кирилл бегали по комнате и орали, что ему чудилось, будто от их крика ходит дом ходуном, то он только улыбался, грозился им пальцем и говорил не очень связно: «Эт-то дом ходит в сто-ороны не с то-ого, что вы, а что в голове у меня, и мне хо-ро-о-шо…»
На том он и заснул; а проснувшись, долго сидел на кровати, уставясь в окно, за которым вечерело, слушая в отдаленьи напротив дома мужчины и женщины, подростково-детские визги, крики, беготню. Машины сигналили, останавливались; кое-кто из водителей громко ругался. И Сергей думал о подростках и детях: во-от твари; целыми днями отсыпаются, не вылазят. Подойдет время к ночи-и, как летучие мыши из нор, - на дорогу: носятся, орут… В городах хоть порядок какой-то, детское время, а тут – полнейший беспредел, никакого контроля… Вспоминал, что сам к тринадцати годам уже и подрабатывать начал, помогая в летние каникулы отцу колхозных коров пасти; мать заболела, так все хозяйство было на нем, и младшая сестренка, - не до визгов-писков бесконечных. Подрос – по ночам ходил с отцом уголь красть у школьной кочегарки. Попались – взял все на себя: какой с малолетнего спрос? – пожурили родителей на первый раз, тем и обошлось. Потом учился в ПТУ, на механизатора. Группа подростковая была более двадцати человек, три девочки среди них. Как-то пацанов семь напились, и девочку одну подпоили; и в общежитии ее – на «хор». Та обессилела, пьяная, лежит никакая; он сбегал во двор за шуфлем, подставил ей под задницу, и приподнимал, чтоб подмахивала. Сергей довольно улыбнулся, вздохнул: было время… Подумал вдруг, что та девочка чем-то похожа была на его внучку Любку: тоже полная, толстощекая, туповатая… Но работящая была. Заворчал о своей внучке Любке: «А эта свинюшка больше и мамки, и бабки по комплекции, а скажи что поработать, фыркает, нос воротит, да еще попрекает, байстрючка: Да и Нинка-шалава, - принимался ворчать вновь о дочери, - спилась было, но прихватила мужика, Ростислава, тоже запойного; объединились – и в меру стали за воротник закладывать, двух мальчиков заделали. Нинка, глядишь, скоро и еще одним забрюхатеет… Ей что, баба молодец, самогоном подпитывается, кровь так и играет; и разрешается от бремени легко, будто свиноматка какая, - не то что городские разные, финтифлюшки… - перечил себе: - Может, и пусть оно. Глядишь, и квартиру им выделят по многодетию. Политика сейчас у государства: плодись! Я бы и сам… не прочь, но… - вздыхал: - не осталось пороха в пороховнице. А бывало раньше – давал, давал бабскому племени прикурить! – он замолкал, и обратно ворчал: - Нинка – на меня: какой ты мужик, не работаешь? Какое тебе дело? У матери зато уже пенсия… И она с Ростиславом в чьем доме живет, - грозился пальцем в пустоту перед собой: - То-то же!» - он махнул рукой; приблизился к столу, подхватил в руку бутылку с самогоном, остающимся там на донышке; высосал остатки. Побрел во двор, уселся на пенек у вишни, наблюдая, как через участок мужчина окучивает картофель. Думал с усмешкой: чего его окучивать? – скоро и копать надо… Вот дурья башка: работает, работает… Я не против, работай, но по делу. А мои бабы-дуры смотрят и ругают меня: вон, гляди, мужик, а ты… Пошли вы все подальше! И не выдержал, закричал мужчине: «Валентин, Валентин! Стемнеет вот-вот, а ты – картошку?! На фига ее кучить? Неделя-другая – и собирать…»
«Ничего, - крикнул ему в ответ мужчина. – Меньше сорняков вокруг – прочнее и больше клубни…»
«А-а! – махнул на это рукой Сергей, произнося потише: - Дурья башка, лишь бы работать…» - и вдруг осознал, что мужчина не просто работает: лишь бы, а отвлекается от подростков и детей, галдящих ежедневно у окон. И посочувствовал мысленно: понимаю, я сам прошлое лето _ надоели: орут и орут твари?! Так-то и свои внуки среди них, - а когда все чужие? Да-а… Посоветовал тихо: «Погнал бы их на х… Чего у твоих окон?» - осознавая, что мужчина не сможет: Тамара на страже, закричит: чего вам до детей? чего? Где дети хотят – там и играют… И произнес, покачивая головой: «Хитрая тварь… Нарочно пакостит», - не замечая, как внук Денис подкрался к нему, стал напротив, карапуз такой наглый, и орте: «Чего сидишь? Мама сказала, чтоб шел траву таскать для быка, - и добавил: - не работаешь, сидишь у нас на шее…»
«Это Нинка сказала, Нинка?! – чуть не поперхнулся Сергей услышанным. – Ну, шалава! – закричал внуку: - Иди, скажи ей, что шалава она самая что ни на есть…»
Посидел задумчиво, подумывая: кукуруза-то почти созрела у фермера на поле за горкой, - стемнело, - почему бы не сходить на вылазку? Он поднялся с пенька, сходил в сарай, отыскал там мешок; направился к калитке, у которой вдруг появились внуки, бегающие один за одним и орущие. «Ну что, - проговорил им Сергей, больше обращаясь к старшему: - Вот, пойду, работать… За кукурузой… Красти…»
«Возьми и меня красти кукурузу! Возьми и меня красти кукурузу!» - забегал вокруг него тот.
Сергей осмотрел его, попучил губы, произнес: «А что, и возьму. На атасе будешь стоять…»
«И меня, деда, возьми, и меня», - запросился и двугодовалый Кирилл.
Но Сергей покачал отрицательно головой: рано, мол, еще…
Его жена Люба, вышедшая из сарая и слышавшая, куда направляется муж, взяла Кирилла за руку, повела к дому. А тот упирался, и орал: «Я тоже хочу красти! Я тоже хочу красти!»
«Рано тебе еще красти…» - отговаривала его со смехом бабушка.
А Денис важно взбирался в темноте вслед за дедом на горку, спрашивая: «Как это: на атасе!» И Сергей отвечал с усмешкой: «Увидишь…»


4 глава.

До начала сентябрьских учебных занятий в школах оставалось немного. Вскоре Владиславу надо было уезжать в город, где он был прописан, и учился. Ольга – да и сам он – понимали это, и потому старались подростково-детские «шабаши» - особенно ночные, - направляемые против новых соседей, наполнить особым накалом. Владислав так увлекся всем этим, что за весь летний сезон ни разу не съездил на речку, которая находилась в километрах трех по дороге, искупаться. «Молодчина! – полушепотом, иногда наблюдая за его усердием, похваливала Тамара. – Любить – так любить; страдать – так страдать, стрелять – так стрелять; пакостить – так пакостить… - подытоживая: - И вообще, справный хлопец растет; восемь классов всего закончил, а рослый, стройный, симпатичный, русоволосый… Окрестные девчонки так и крутятся вокруг, будто мужи… Зю-зю, зю-зю. – Рассуждала:  - Но абы с кем связываться нельзя. Вот если с Лариской бы, - прикидывала, вспоминая приезжавшую изредка погостить из Белгорода в село к бабушке, работавшей до пенсии в отделе милиции, девочку, тоже симпатичную, как и ее племянник, - иное дело. И родители при положении, при деньгах; квартира хорошая в областном центре… А этих прошмандовок, Любку, или даже Вику, хотя те позажиточней, не пьяная крикливая семейка, - говорила о девочке, живущей в крайнем по улице доме, до поворота, отец которой имел свою фуру и занимался междугородними перевозками, - с ними ему связываться не стоит, толк с них небольшой, прошмандовки такие. Сядут на скамейке, и: ги-ги-ги… - оговаривалась: - Хотя – путь, лишь бы соседям отдохнуть не давали. Но серьезно ему с ними связываться не стоит…»
На такой лад она и старалась настроить племянника, замечая не раз, что тот прямо «загорается», когда, приезжая сюда, приходит Лариска: погалдеть вместе со всеми у окон соседей, на лавочке, или в беседке за погребом. Думала: пусть, пусть! Владиславу – уже пятнадцать, ей – четырнадцать… Пора! Целку ломанет, а того, кто целку… женщина не забывает, какой подонок не будь. Оправдывала себя вслух сама перед собой: «Пора… Мне целку в четырнадцать и ломанули… Выпила чуть в каникулы на Ивана Купалу, а этот подонок…» - и замолкала, зло сжимая губы. Выглянула в окно, увидев сквозь листву деревьев за дорогой, что новый сосед пасет козна горке за ее погребом: хоть и за ограждением погреба – но все равно?! Хоть и знала, что ее брат Стефан уже давно скосил там траву на сено, и земли муниципальные, и у нее на них – в отличие от новых соседей – даже старых документов нет, но не сдерживала себя; выбежала из дома на дорогу, заорала: «Куда коз на мою территорию?! Ку-у-да?!»
«Так траву-то скосили, - недоумевал мужчина, поясняя: - У вас хоть хорошая трава была; а у меня, на моей территории, так сказать, ибо поконкретнее – все мунициальное… На моей территории собираемые вам ежедневно дети всю вытоптали, территории собираемые вами ежедневно дети всю вытоптали, не хватит козам на зиму… Будто горок в селе больше нет, где им носиться? – продолжал заводясь: - Тот мне (указывал на соседа через пустующий дом с другой стороны, Сергея) все уши прожужжал: напротив его дома – его территория, напротив твоего и Стефана – их территория, напротив моего – моя… Маленькие козлятки – было однажды – забежали на его погреб, так всей семьей выбежали на разборы?! А у меня организуемые вами, - он переставал сдерживаться и деликатничать, - подростки и дети носятся по погребу – внутри с кубометр земли высыпалось, стена у двери – в трещину, - и как и надо? Тоже начинал орать вниз на дорогу. – Нарочно их организовываете!»
«Идите их родителям говорите! Идите их родителям говорите! – орала на горку в ответ раскрасневшаяся и разъярившаяся Тамара. – Приехали сюда?! Вас никто сюда не звал?! Мне не надо, чтобы на мой участок ваши козы заходили! – приводя довод: - Я кроликов держу, им тоже трава нужна!..»
«Ну, выводите сюда своих кроликов, пусть пасутся, я не против», - смеялся на это мужчина, отгоняя своих коз в сторону, говоря тихо себе: - Ну и народ, ну и народ… по-соседству попался…»
«Выводите кроликов, пусть пасутся...» прямо ударило Тамару. Она пошатнулась, схватилась за сердце; побежала в дом будить Владислава, все еще спящего после вчерашнего ночного «шабаша»; затормошило того: «Вставай! Вставай! Этот гад (указывала рукой в сторону новых соседей) убил меня, убил меня… - хваталась снова рукой за сердце. – Своих чертовых коз на нашу территорию завел?! Звони! Звони! Собирай компанию! Погоняйте его коз, чтоб месяц по окрестностям собирал…»
«Взять ружье – да пострелять… - недовольный спросонья, бубнил Владислав; приподнялся, взял сотовый телефон на тумбочке рядом с кроватью, набрал номер главного своего подельника по пакостям по-соседски, затараторил: «Тимон! Тимон! Приходи! Эти обнаглели совсем, нужна наша помощь… Да, воскресенье, в детсад не пошли… Вот-вот, бери с собой младших братьев. И всех по дороге сзывай… Любку, ее младших братьев. Вику… Еще, может, кто…»
Через пол часа все несовершеннолетние пакостники были в сборе; сидели по лавочкам в беседке. Владислав раскидывал по столику карты, отмечая, что козы соседа спустились по проходу напротив дома соседей, а хозяин задержался в посадках. «А-ну, - подмигнул он двум младшим братьям Любки, и двум младшим братьям Тимона, ошивающихся радом. – Погоняйте коз…» Дети подобному подучались не раз, потому похватали в кури прутья и с криками и визгами принялись гонять разбегающихся от них в разные стороны коз: одна – к погребу, две – к колодцу, еще две с козлом – на дорогу, где проносящийся автомобиль поддел боком одну. Та отлетела на обочину, но вскочила, лишь немного прихрамывая. «Жаль! – глядя на это, проговорил Владислав. – Насмерть надо бы!..» И он, и Тимон, и Любка, и Вика, и Рита (еще одна девочка из их основного подросткового косяка пакостников, тоже пришедшая по зову симпатичного главаря-пакостника) дружно хохотала, наблюдая, как дети гоняли коз, как после мужчина бегал за ними по кустам, собирая. А когда мужчина, через пол часа где-то сумев загнать коз в стойло, пришел к ним в беседку, строго спрашивая у старших: зачем подучают детей коз гонять? – то те, напускно недоумевая, разводили руки в стороны, и даже обижались: «Что вы все к нам с претензиями своими?! Никто их ничего такому не учит… Они сами это все…», а Владислав, которому Тамара давно объяснила, что надо говорить в таких случаях, прибавлял, еле заметно улыбаясь хитрой улыбкой прирожденного пакостника: «Идите говорите их родителям, что дети у них такие плохие…», - уже хорошо понимая замысел его тети: новые соседи пойдут говорить родителям детей; могут попасть в ненастроение тех, - и количество негативно натравленных односельчан против мужчины и женщины увеличится.
Когда вечером мужчина опять выгнал коз на пастьбу, то дети, которых спешно собрали Владислав и Тимон, снова повторили то же самое. И женщина, вышедшая попасти коз вместе с мужчиной, была происходящим совсем сбита с толка; произнесла надрывно: «Да что ж здесь за люди такие живут?! Разве можно так… Хоть в милицию обращайся…» А мужчина ответил ей усмешливо: «В милицию… Никогда туда не обращался… - спросил ее. – И что ты милиции скажешь? Что дети коз гоняют? Что веточку как-то в погребной замок? Что кошку убитую нм под калитку? Что по погребу пробежат? Что в палисадничке несколько досок поломали…»
А галдежи целыми днями у наших окон? И почему именно у наших?! – не согласилась с ним женщина. – И все это до часу ночи, до двух, до двенадцати… Есть же законы, положения и на этот счет…»
«Законы, положения, - только иронично вздохнул на это мужчина. – Есть, конечно, и законы, и положения… Но не забывай, что мы в России живем… И над любым законом – власть. А они – старожилы, и родственники, знакомые п сельсоветам и т.д. Мы же – недавно приехавшие. Если по-армейски: бойцы… Они же – как «деды»… - засмеялся тоскливо.: - Да уж… прибавил: - Вообще-то, конечно; после одиннадцати ночи ежедневно… А с другой стороны – тут село, тридцать километров от города… Позвонишь, - думаешь, они поедут? А если и приедут, так эти разбегутся – и виноватыми еще окажемся: необоснованный вызов…»
«Но что-то то надо делать?! Ведь это, извини, черти что?! Они, используя детей, просто выживают нас отсюда… - произнесла женщина. – Мне и родственница в Белгороде, когда рассказала ей о происходящем, так и сказала: она слышала о подобном, что здесь у старожилов заведено по селам выживать вновь селящихся…
Мужчина на это лишь коротко пробурчал: Вполне возможно…»
«Валите! Валите отсюда… Приехали… Бабка тут помирала, и не слышно ее было… - тихо шептал Владислав, спрятавшийся в овраге вместе с Тимоном, чтобы подслушать, о чем мужчина и женщина разговаривают. – А то коз тут развели… Тетя Тома терпеть их не может…» - и все время после того довольно похихикивал.
Но когда вечером рассказал об этом тете, то та задумалась, сказала хмуро: «Поосторожней бы надо, поосторожней. Смотри! Переборщать тоже нельзя…» Владислав на это согласливо кивнул головой, подтверждая: «Мы и не переборщаем…» Однако все же, когда сегодня после галдежа между скамейкой у их летнего домика и домом новых соседей, закрапал дождик и подростки пораньше, после двенадцати ночи, расходились по домам, то Тимон, увидев на дороге при свете фар задавленную машиной кошку, взял ту за хвост и, как это было уже однажды, подкинул прямо к калитке мужчины и женщины. Девочки Любка и Вика заговорщически засмеялись на это; и Вика игриво, как научилась у своей мамы, проговорила: «Представляете: они откроют утром калитку, а там – мертвая кошка?!» Все трое одновременно вообразили это, заходясь от смеха и восторга, - там заманчиво показалось им все совершенное. Так интересно. Так захотелось жить. И жизнь впереди показалась бесконечно длинной, огромной; и Любка, не выдержав, произнесла: «Ой, девочки, сколько еще кошек мертвых соседям можно будет под калитку подкинуть…» «Тысячи, две…» - восторженно подхватила Вика. А Тимон проговорил: «Оно – так, но вот Юрка… ну, тот, что в одиннадцатый класс перешел, у школы живет, - объяснил он девочкам. – Они – да. Рассказывал, деду там у них – в улья ночью влезли, разломали все… Пчелы искусали, но и меду раздобыли… Дед милицию вызвал – на них и не подумали… Вот так действуют!»
«Какой молодец! – похвалили Юрку девочки. – И милиция не нашла…»
И, несколько помолчав, Вика проговорила: «Так он же в одиннадцатый класс перешел, а мы с Любкой всего лишь в шестой, а ты – повернулась она к Тимону – в восьмой…»
Перед тем как лечь спать, Тимон решил позвонить Владиславу; сообщил тому о пакости… «Благодарю от лица службы!» - похвалил тот. Пояснил на вопросительный взгляд тети Тамары, которая готовила отвар из целебных трав своей престарелой матери, его бабушке: «Обратно мертвую кошку – соседям под калитку!» Та с довольной улыбочкой по губам погрозила ему пальцем: «Осторожнее надо, не переборщать… - продолжила задумчиво: - В России в древности была казнь: голову преступника на колоду – и топором по шее… Так же и в средневековой Европе: гильотина, - и топором по шее… Так же и в средневековой Европе: гильотина, - действие похожее… А вот в древнем Китае, там все изысканней: привяжут преступника к столбу, и капли ему по затылку сверху одна за одной: кап-кап-кап-кап-кап… пока не продырявят голову! Представляешь, как умно! – договорила помолчав: - Вот и мы так должны в отношении соседей… - и принялась повторять воодушевляясь: кап-кап! кап-кап! кап-кап! кап-кап! кап-кап! Не переборщать! А то позвонят в милицию…»
«Мы и не переборщаем, - успокоил ее Владислав. – Пусть позвонят ментам за мертвую кошку, - их засмеют! – и тоже подхватил заговорщически повторять, словно наполненной величайшим смыслом: - Кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап…», - пока не стало смешно и не расхохотался.
Тамара же, слушая со своей комнаты его хохот, вспоминала, как Владислав научил внука Сергея Дениску, когда тот увидит, что новые соседи выгоняют коз на пастьбу, бежать на них с криком якобы удивления: «Козы! Козы! Козы!» - отчего те по сторонам. И как сосед и его жена, даже жалуясь бабушке Дениски Любе, не отговаривали того не делать этого, как не ругались, тот все равно продолжал, - так ему понравилось это все. «Вот какой молодец мальчик растет!» - не удержалась она, чтобы не похвалить вслух. Вспоминала и то, что точно также она, наученная старшим братом Стефаном, когда живший в доме новых соседей до них одноногий старик выгонял коз на пастьбу, часто бежала на них, крича якобы удивленно: «Козы! Козы!» И те разбегались по сторонам, две козы сбили носящиеся по дороге машины. «Молодчина!» - всегда похваливал ее за подобное Стефан; и даже иногда покупал ей мороженое. А когда за подобное старик с палкой в руке, ковыляя костылем ноги, бежал за ней, чтобы ударить, она легко убегала. Зато появлялись или Стефан, или отец, и строго кричали на старика: «Не дай Бог ребенка ударишь, - и другую ногу вырвем!..» И тот беспомощно ежился, ругаясь потом порой громко… А ей все это было так смешно. И она хохотала на весь двор. И так хорошо было на душе – не вспоминать без слез. И засыпая, Тамаре показалось, что слеза скатилась по ее щеке, - так хорошо когда-то было на душе…»


5 глава.

Движение человека по Земле за последние даже двадцать лет значительно убыстрилось; были разрушены еще совсем недавно прочные, казалось бы, границы, и идеологическое человечества – при всех издержках его – все же избрало направление на свободу; сел в самолет в Москве (если, конечно, деньги для подобного есть) и через часов восемь – в Нью-Йорке, а через три часа – во Владивостоке; и даже в зачуханном селе через двор какая ни на есть машина водится. Правда, от этого человек не стал счастливее, как и человечество в целом, словно режиссура свыше подкидывает и подкидывает ему проблемы: эт-ту разрешили, а во-от такую ежли?! Да и время само по себе стало короче, сузилось: вроде бы еще недавно утром встал с кровати, - не успел поглядеть толком, а уж и вечер на дворе. И обратно простой человек уставился перед сном в телевизор, представляющий мир вокруг, пошире муниципальных территорий, от чего порой и страшновато становится. И чтобы хоть как подстраховать телезрителя от этого «страшно», диктор пятого канала, заканчивая новости, обязательно пожелает российскому народу: берегите себя! На что мужчина в глухую зимнюю пору в своем старом – и новом для него – доме неизменно подумывал: попробуй убереги, когда дело к старости и ослаблению идет, а ни автомата нет под боком, ни пистолета, ни гранаты на худой конец, ни ружья, ни травматического даже оружия никакого; и денег, чтобы что-то из этого приобрести, -  тоже нет, концы с концами, как говорится, еле сводят с женой, газовый ключ и то лишь недавно купили. Хорошо, что хоть тишина и спокойствие возле их дома наконец-то наступили: соседка Тамара не собирает подростково-детские галдежи, подельник ее по пакостям по-соседски Владислав уехал в город, где и прописан. Пусть и приезжает с отцом Стефаном, приобретшим новую иномарку периодически на выходные, и тогда не обходится, чтобы не организовать пакости против соседей, устраивая на горке, именно напротив их погреба, катания на санках, ломая там и ограждения, и на сам погреб заскакивая. И тогда смотрит с ухмылочкой в окна соседей: так, мол, вам, все равно погреб ваш разрушим, так как отец его говорит, что погреб соседский – на их территории. Одноногий дед в наглую еще лет тридцать назад построил, заступив краем линию, если продолжить ее мысленно по дороге от их летнего домика. Соседи мужчина и женщина с этим не согласны, документы старые показывают, доказывают, что земли муниципальные, значит, общие. И потому Владислав с ухмылкой сбивая колья ограждения у погреба соседей, шепчет радостно себе под нос: «Вот если земли муниципальные, общие, так и будем потиху погреб ломать, пока не обрушится…»
Мужчина и женщина видят все это, но уже и не вмешиваются особо, решив, что на их век хватит, может быть. Да и что делать, если соседи такие подлые попались… «По мелочи, но попакостить», - со вздохом удивления говорила женщина. «Хохлоцапы», - отвечал на это мужчина, ее муж, который несколько дней тому притащил с чердака ящик с полуистлевшими письмами, бумагами, записями, оставшимися от одноногого старика и старушки, ветеран Великой Отечественной войны, живших в доме до них, по каким выходило, что и им соседи устраивали подобное, так как в записях периодически попадалось: «…молодежь вчера включила приемник на всю громкость у наших окон, и целую ночь гоготали, спать не давали…» «…дети вдруг набежали и принялись, сволочь такая, коз моих гонять, - те аж на кладбище забежали; и от людей ругань на меня: могилы предков своими козами оскверняю. Но при чем здесь я? Пускай за своими детьми, пакостниками следят… И ведь не сами эти дети, не сами, а подучивают их?!» А то и такое, видимо, запись старушки: «Горло опухло, ести ничего не могу, кто-то восемьдесят тысяч рублей украл, боль всю пронизывает, таблетки уже и не помогают, - а дети все носятся у моих окон, носятся, орут-орут, визжать-визжать… Господи, забери ты скорей меня отсюдова! С Петром столько лет спокойно пожить не давали, и мне сейчас спокойно умереть не дають…»
Прочитав все это, мужчина с женщиной аж рты пораскрывали. «Некий новый случай в истории криминалистики, - после некоторого молчания произнес мужчина. – Я догадывался, что нарочно, догадывался… Но чтобы так продолжительно изводить соседей галдежами и мелкими пакостями подростков и детей?! Они уже, может, и не могут без этого, в крови… ни Тамара, ни Стефан, ни Владислав, пацан этот, - по наследству передалось… Мы думали: против нас, а происходящему стажа уже лет с тридцать…»
«Ну да, - подтверждала женщина, его жена. – Беря во внимание записи стариков, по-другому и думать нельзя: используют детей как средство… Терроризировали так старика со старушкой – теперь за нас принялись, - снова и снова просматривая полуистлевшие абзацы и из записей; читала отпечатанное на машинке пишущей стихотворение – видимо, одноногого старика, - которое более или менее сохранилось, и там тоже, что молодежь – как черти, гогочут, гогочут, хотя несколько о ином, в общем, не касаясь… Спрашивала мужа: - Но делать-то что? Сейчас заглохло, зима, а ведь с весны снова начнут…»
«Вот начнут, тогда и посмотрим, - отвечал ей мужчина. – Отпор надо давать… - говорил, просматривая справки: - Ты смотри, а старик-то, оказывается, сорви голова был… Еще в тысяча девятьсот сорок седьмом году осудили его за хранение оружия… Представляешь, сколько всего имел, если в то время под такую статью? В лагере и лишился ноги… И после того еще лет пятьдесят прожил, дом построил, коз держал, колодец у дороги – тоже основное его участие. Кузнецом все, кузнецом, - чтобы не в тягость никому. Смотри, - находил он в какой-то ветхой записи, зачитывая: - Господи, дай сил для работы… Пусть и одноногий я, но чтоб не уступал двуногим… А я берегу себя, все в меру… спиртное. И молоко свежее, и травы… Дай силы, Господи! Молитва…»
«Вот-вот, - говорила жена, слушая. – Не пил… Все в меру… Потому и плохим был для окружающих. Мы же – русские люди, не любим трезвенников. Так и нас здесь не любят. Не выпиваем, не скандалим между собой. Живем тихо, скромно, уединенно, гулянок не устраиваем.. Не любят таких…»
«Любят – не любят, - вздыхал мужчина. – На фига мне чья-то любовь? Но ты уважай человека по-соседски. Права его законные уважай! Не пакости!»
«Права, уважай, - повторяла жена. – Это не из нашей, русской песни. – Обобщала: - Большинство русских людей по природе – не может жить по законам, и не хочет! В этом и беда главная… И власть у нас – тоже не на законах свои действия… в большинстве, а из того, что у них законы под руками… Впрочем, ничего такого и хитрого, - переходила она на насущное. – Еще древние римляне говорили: что непозволительно взрослому, то может позволить себе подросток… Да и знаменитый ильфо-петровский Остап Бендер, когда предложил нэпмановским  советским нуворишам жертвовать деньги на некую русскую демократию, на не некую особу, приближенную к императору, - те не очень-то откликались; большевики бы – сразу к стенке; а вот когда предложил помочь детям, из широких карманов стали у одного за другим появляться внушительные денежные суммы… Ничего нового! Очень даже хорошо можно человека постоянными подростково-детскими галдежами довести. – Рассказывала: - Когда я еще в Новосибирске жила, там подростки повадились до поздней ночи в подъезде собираться. Орут, курят, гогочут… Пожилой мужчина там… все ругался на них. А тем хоть бы что.. Еще и на него в ответ. Милицию вызовут, так пока та приедет – они и разбегутся… Однажды сердце, когда вышел со шваброй их разгонять, у него и схватило, - и до больницы не довезли… А подросткам ничего… Через неделю снова там же стали собираться… Ни угрызений совести, ничего, - а ведь что ни говори: спровадили человека на тот свет. Так это в советские времена, а сейчас подростки до того обнаглели, - больше некуда! Один знакомый журналист недавно рассказал. Шел по парку, а там на пеньках сосен мальчишки, девчонки. Курят, пиво пьют. Лет по четырнадцать. Бросают рядом бутылки, окурки. Журналист не выдержал, замечание сказал: вот же недалеко урна, - зачем прямо на траву мусор? А один из подростков со смехом в него: вот если бы ты, мужик, сюда урну принес, мы бы в нее окурки и бросали… И остальные – в хохот… И попробуй ты этого малолетнего негодяйчика ударь, - родители такой гвалт подымут – до суда! – денег из тебя выманить: руку на ребенка посмел поднять?! – волновалась рассудительно: - Вся политика сейчас за них… Все обижают детей… Понятно: вымираем… Однобокость наша российская… Будто дети эти – тем более, теперешнее, да и в наше время, знаю, двоих вырастила, и по родительским комитетам пришлось, и разные случаи, - ангелочки сущие, только без крыльев… А на деле часто: ты ему, молокососу этому, говоришь замечание, а он и не слушает, на три буквы тебя под нос себе посылает… - оговаривалась задумчиво: - Ну да, педофилов этих, что сейчас развелись, конечно строго надо наказывать: на ребенка… А вообще, не знаю… Вот у нас они, - ведь все понимают, знают, что и отдыхать мешают, и нервы треплют своими пакостями, но все равно.. Нравится?! – продолжала, помолчав: - Правильно, подучают, но и сами они уже, самостоятельно пакостливые инициативы проявляют?!»
«Ну, - сеялся на это мужчина. – А как же? Колесо, которое хорошо раскрутишь, долго и само может крутиться… А Тамара, да и ее племянничек – организаторы пакостничеств против нас – хорошо все раскрутили… Все теперь понятно… - спрашивал: - Непонятно лишь одно: цель-то какая?! Мы и так этот дом купили, поспешив; и без пакостей по-соседски – не лучший вариант: дорога рядом, коз не прогонишь, толком, без опаски, сада нет… Возьмем да и на продажу! Но покупателя найдем – цыганей каких, чтоб человек пятнадцать семья. А цыгане общение любят, - вот будет галдеж Тамаре под окна… Цели разумной не пойму…»
«Какая разумность? Данным человек больше живет, - пожимала плечами женщина. – Нету соседа – больше простора… Пойми ее, эту Тамару. Наглая, настырная, беспредельная… Лето прошедшего года, когда подростки и дети у дома Сергея больше галдежи и сборища, месяца полтора требовала, чтобы деревца, что стену поддерживают, срубили… Это же на нашей территории, в собственности?! То тогда же, рядом с ее огородом, на нашем участке закопанные тухлые яйца в земле при прополке нашла я… Поговорила об этом с одной местной старушкой в церкви – та: порча такая есть… А на кого можно предположить: на Тамару. У нас здесь врагов больше нету в селе…»
«Да уж, попали, - неопределенно вздыхал мужчина. – В жизни с подобным не сталкивался. – Взрослая женщина… Соберет подростков и детей, - и целый день, до поздней ночи… Ну, взяла бы ребенка из детдома, растила бы, воспитывала, если своих детей нет…»
«Ага, - качала головой на это женщина. – Взять из роддома, вырастить, воспитать – это ответственность, хлопоты, траты… А легче намного – собрать чужих, потешиться с ними неудовлетворенным материнским, заодно и попакостить соседям, - и пусть валят по домам. Обязанностей никаких… - недоумевала: - И чего им от нас надо?! Живем своей жизнью, никого не трогаем, - организовали вражду?!.. – предполагала: - Может, Тамара во всем этом не одна, а круг организаторов закулисных шире…»
«Не знаю…» - отвечал мужчина, разбирая полуистлевшие записи живших здесь ранее старика и старушки.
Зато соседка их, Тамара, все знала. И что делает – тоже. Нинка, дочь Сергея, в начале декабря родила еще девочку. Больную, слабенькую, - что ждать от постоянно подкрепляющейся самогоном матери. Девочка пожила месяц, другой – и умерла. Похоронили, поминки справили, попили. Мало ли что в жизни… Но Тамара, проходя утром у колодца, где Нинка набирала воду, - вся опухшая, с синими кругами на мясистом, как у совы, лице, - с мистической подоплекой сказала той по между прочим: «Сочувствую, конечно: потерять ребенка, ангелочка невинного… Но не спроста это все, ох, не спроста… Глаз тут недобрый, нечистый… - помолчала, дав Нинке после запоев переосмыслить услышанное, прибавила, кивая головой в сторону новых соседей: - А кто тут в селе детей так не любит: под окнами их, видишь ли, визжат, отдыхать мешают?! – во они! Не любят детей!..»
И у нее потеплело на душе, когда услышала от Нинки, выговаривающей сбивчиво, но мстительно сквозь сжатые губы: «Эт-то им дарр-ром не пройдет…» Думала после радостно: вот и союзница в моей вражде появилась, хоть понимала, что большой надежности от Нинки ждать не придется; шептала вечером по поводу презрительно: «Пьяница – она и есть пьяница… - корила сравнительно свою женскую судьбу: - Пьяница, матерщинница, на детей – мат за матом, - какая мать?! А как трахнет ее Ростислав, когда беречься перестала после увеличения субсидий на детей, да с вводом капиталов, - так и зачала… Как трахнет, -  так и зачала, паскуда такая?! Ну, сущая свиноматка! Красная вся, навоз вилами на морозе выкидывает из сарая, грудь из-под рубахи вываливается, - и ничего… А я – ну, никак?! Бездетная! – прикидывала: - Может, когда Ростислав выпьет – под него попробовать?! Хрен-то у него ничего, кочерявый, видела как-то в бане…- и отгоняла тут же подобные мысли со вздохом: - Нинка, гадина такая, узнает – убьет… Она же, шалава, с головой не дружит… - и заключала, чуть не плача: - Несправедлива все же жизнь, несправедлива…»


6 глава.

Весна подступала долго, но началась быстро, резко: к середине апреля все зацвело, позеленело. Сельчане по своим участкам садили ранние овощи; морковь, редис и другие. Некоторые – и картофель.
Тамара, работая на огороде, со стороны наблюдала, как управляются с огородом мужчина с женщиной. При приближении – с ними не здоровалась, как и они с ней. Досадовала на брата Стефана, который здоровался, когда приезжал. Зло думала: надо это его общение, дружелюбие разрушить. Сын его, Владислав, тоже с соседями не здоровался; и это радовало ее: не за отца, который лояльничал, а за нее… Прикидывала: мы с Владиславом в это лето им устроим, устроим! Приехали сюда…
До нервного срыва Тамара была возмущена, когда однажды днем после школы сельские подростки Тимон, Вика, Любка, еще некоторые, собрались, как обычно в проходе у погреба соседей, не давая прогнать коз на пастьбу, а мужчина стал строго на них кричать: «Вы чего, молодежь, борзеете? А что, напротив своего дома, по своему, в сущности, участку коз не могу спокойно на пастьбу прогнать?! Идите к своим домам – там и собирайтесь! Прошлое лето ни разу, кроме раннего утра, не мог коз прогнать, - и теперь начинаете?!»
И подростки стали уходить, бурча недовольно: «Мы не к вам пришли, а к тете Тамаре…» - как она и учила их говорить. Но мужчина указал им на погреб Тамары, на беседку там: «Вон и идите к ней, в беседку! Чего вечно или у нашего дома, или у нашего погреба?!..»
Тамара выбежала из дома к подросткам, отошедшим к скамейке у ее дома играть в карты, затараторила: «Не слушайте его, не слушайте! Коз его ему, видите ли, нельзя прогнать?! По воздуху пусть гонит! Развели здесь коз… Не слушайте!» Рассказывала об этом тем же вечером с возмущением своей старушке-матери: «Совсем обнаглели! Приехали сюда… Идите, говорит, к Тамаре… А как ты, старая, больная, если они у наших окон начнут собираться, визжать?! Нет уж, умные слишком… где дети хотят, там путь и собираются…» И ее старушка-мать, солидарная с дочкой, беззубо брюзжала, поддерживая возмущение дочери: «Вчера дети после школы собрались на дороге в футбол поиграть, так эта… жена его… вышла: напротив нашего дома не футбольное поле, наша калитка – не футбольные ворота, как и двери нашего погреба… От ваших, говорит, игр прошлым летом с погреба кубометр земли высыпалось, кирпич скоро обвалится… - кряхтела недовольно: - И тоже указывала детям: соседи, мы – значит, организуем их – пусть и играют у нашего дома, у нашего погреба… - ругалась: - А чтоб вас! Детей не любят… У их дома, видишь ли, дети не должны играть…»
«Ничего, ничего, - успокаивала старушку-мать Тамара. – Я им это лето устрою. Пусть погодят. Пока еще работа, посадки на огороде… А вот в июне Владислав на жительство сюда – мы им устроим! Со всего села детей под их дом начнем собирать, чтоб визжали!!!...» - и хохотала, представляя, как все это может быть.
Но когда на выходные приехал Владислав, и по предложению тети они опять устроили рядом с окнами соседей подростково-детский галдеж, растянувшийся за двенадцать ночи, мужчина с женщиной вышли со своего дома и потребовали, чтобы прекращали, что есть закон, ночное время, и нечего мешать соседям законно отдыхать… И Тамара не стала особо встревать, хотя Владислав несколько хитро и пакостливо прихихикивал: «Ну да, закон, ну да закон…» Зато на следующий день, занимаясь посадкой на огороде буряков, не сдерживала себя и высказывала мужчине-соседу, занимавшемуся у себя на огороде тем же: «Вы почему плохо пропалываете межгрядие?! Я, что ли, одна должна?! В собственности, не в собственности – мне все равно: пропалывайте! Да, вот такой закон! Не будете его исполнять – в тюрьму сядете… - вдруг вспоминая, как минувшим летом мужчина занимался на чердаке со своей женой любовью, и как она тогда бездумно возбудилась со стороны. У нее мелькнула мысль: а что, если разорвать сейчас на себе платье, и начать орать: спасите, насилует! Соседи сбегутся – сколько косвенных свидетелей. Вызвать участкового… Женщины не редко этим пользовались… И попробуй докажи, что не было, - ну, возбудился мужик. Если и не посадят, то нервы потреплют, репутация – вниз, и придется им с села съезжать. И не нужны они здесь со своими козами. А если посадят, так с ней одной бы быстро справимся; будет сидеть – не пикнет! С ума сведем галдежами у окон! В дурдом попадет…  с большим усилием отогнала эту мысль. И после допозна все думала о своих новых соседях вслух: «Вот хмыри! Не пьют, не общаются особо. Был бы мужик хотя бы пьющий – легко бы убрать. Подучить, к примеру, ту же Вику или Любку: приставал, мол, с нехорошими намеками… Родителей их подпить, подготовить, чтобы бока ему отбили… В стране-то что творится; то там извращенец, то там… И все мужики, словно баб, любительниц подобного, нет?! – хохотала, обратно досадуя: - Но не общаются. И зацепиться не за что… И еще недовольствовать начали: идите к дому тети Томы играйте, - на детей, - не соглашалась: - Нет! Так не будет! Где дети хотят – там и играют…»
Соседи же ее, мужчина и женщина, вспоминая постоянные ежедневные галдежи кошмары, устраиваемые у их дома далеко за полночь Тамарой и ее племянником прошлым летом, сделав выводы из полуистлевших записей по этому же поводу одноногого старика и старушки – ветерана войны, живших в доме до них, согласившись в обсуждении между собой, что Тамара и, возможно, и другие члены их семьи, собирают подростков и детей здесь нарочно, используя как средство против них, чтобы не давать спокойно жить, решили всему этому давать отпор.
Мужчина завалил сверху погреб ветвями, чтобы подростки и дети не бегали по нему. Вместе с женщиной они стали разговаривать о происходящем с сельчанами. Да и с самой Тамарой, напрямую: надо прекращать подобное, не по-соседски же! Но не тут-то было, она сразу же набросилась на них: «Дети вам мешают? Визжат у ваших окон?! А ваши козы никому не мешают?! Воняют здесь… - и заключила: - Если выбирать между визгами детей и вашими козами, то путь лучше дети визжат!...»
Мать Тимона не была столь агрессивной, но на резонный вопрос мужчины: почему дети должны именно у его дома собираться, устраивать галдежи (чужие дети для него), - не правильнее бы было, если бы они собирались у домов своих родителей, или у дома организаторши их главной – Тамары? –тоже ляпнула не очень понятное, вызвавшее недоумение: «Нет, нет! У меня нельзя, у меня – грязь…», - хотя жила на краю села, и горка такая же, и все, и никому бы не в помеху особо. Но у нее жила мать, бабушка троих внуков, которой не нравились тоже детские вечные галдежи, визги. Интересно получалось: дети – их, субсидии за детей (и очень неплохие, побольше пенсий многих сельчан, отработавших по тридцать, сорок лет!) получают они, а галдеть, визжать, играть в мяч и т.д. – пусть вон к дому новых соседей идут?!
Правда, Сергей к претензиям новых соседей отнесся с пониманием, говоря: «Я – им: играйте тут! Чего к людям претесь мешать? Нет, как медом у вас намазано, именно к вашему дому, к вашему погребу?! – добавляя: - Мне тоже надоели. Орут, визжат… А я болею, вон ноги гниют, - подтянул брюки, показывая язвы до колена. – Когда у меня собирались, я как выйду, как наору на них… Так они что – пакостить мне начали: то сигареты в помойное ведро выбросят, то машину для перемолки зерна, - для них же, гадов, стараюсь! – мусором забьют…  А то было собрались целой группкой, - он захихикал, со вздохом покачивая головой. - За руки взялись, танцуют перед моими окнами и кричат: «Сергей – дядя пидарас, не пойдет он в первый класс». Вот такие сейчас дети! – он выругался. – Я своей Любе говорю: иди разгони гадов! Та веник схватила – как начала их по спинам! Говорит им: какой вам дядя Сергей пидарас?! – махнул рукой: - Гады, короче, такие… И пакостят, и орут – надоело…»
С пониманием, но тоже как-то слишком непонятно выходило: подростково-детские галдежи, в которых и его трое внуков, ему тоже надоели, но соседям через дом, чьих внуков в подростково-детских сборищах нет, - зачем им это вообще?! Хотя им уже было четко понятно, почему сборища именно у их дома, - Тамара и ее племянник Владислав направляют.
Чтобы не наткнуться на провокации, и для обоснования своего «отпора» подростково-детским сборищам прямо напротив их дома, у их погреба, мужчина и женщина не пожалели денег, сходили к юристу и подробно проконсультировались. Тот, порывшись в кодексах, местных положениях, административной практике, проводя иногда аналогии, объяснил им: мол, после десяти вечера летом подростково-детские галдежи не то что прямо напротив их окон, а вообще, и рядом, на скамейке, напротив летнего домика соседей, - противоправны. И днем, если прямо у их окон, - противоправны. Считают они – как хозяева, - что в беспокойство, - значит противоправны. А вот дневные сборища постоянно и ежедневно рядом с их домом, но на скамейке напротив летнего домика соседей, - это трудно противостоять, надо вызывать специальные службы, уровень шума измерять, - дорогостоящая процедура, хотя положения тоже есть… И оговорился вдруг: «Положения есть, хоть допустимые нормы в России по сравнению с международными очень завышены. Но попробуй на деле приведи эти положения в действие? У нас же законы не работают, а если и работают, то чаще так, как это хочется тем, кто поближе к законам, - полный правовой беспредел. А для подростков и детей – вообще зеленая улица в противоправном, - диву иногда даешься. Несовершеннолетние, организовавшись в банду, ограбили, убили и изнасиловали трех женщин. Поймали: одному – десять лет срока, двум другим – и того поменьше. А в Америке, для сравнения, за подобное бы с пятнадцати лет электрический стул… В Дании, Норвегии – с десяти лет уже привлекаются к специальной пентициарной ответственности за тяжелые правонарушения… - и продолжал, помолчав: - Был, правда, недавно и у нас прецедент, когда суд выселил жильца из принадлежащего ему на правах собственности жилища за то, что тот продолжительное время после одиннадцати вечера мешал соседям отдыхать, включая громко музыку… Так те около полугода по разным инстанциям, собирая, подтверждая, фиксируя, вызывая правоохранительные органы, администрацию. – Опять переходил на сравнения: - А в Нью-Йорке сильный шум даже днем, первый случай, - до двадцати пяти тысячи долларов штраф. Власть заботится о спокойствии населения. А у нас… - он махнул рукой, откровенничая: - В России же – целая проблема. У нас вон в подъезде, пока блокирующую дверь не сделали, - подростки собирались, пакостили, курили, орали до полуночи… Вызовешь милицию – она и не едет… А приедет – они разбегутся… Мер никаких – так, болтовня… К вам же в село, за тридцать километров… гиблое дело!» - он еще раз махнул рукой, тяжело вздохнув.
А на счет участка через дорогу, где погреб, план-кадастр которого, оформленный еще в 1998 году одноногим стариком, они принесли, также порывшись по кодексам, положениям, объяснил: «Да, вы как правопреемники, и так все оформлено еще до распада Союза; к тому же там и погреб – ваша недвижимость, - принадлежит вам на праве бессрочного безвозмездного пользования. И до первого января 2010 года можете его бесплатно оформить в собственность… - и помолчав, заключил: - И вообще, судя по тому, что вы рассказали, если у вас есть свидетели, по поводу происходящего вам лучше обратиться в прокуратуру, ибо для женщины этой, соседки, и ее племянника, если ему исполнилось шестнадцать лет, это все… вовлекать детей и подростков в противоправное, в силу продолжительности – уголовное преступление…»
Ни в прокуратуру, ни в милицию ни женщина, ни мужчина (каждый по своим отсчетам) решили не обращаться, а вот поговорить с соседями – ситуацию-то надо разрешать, - это сделать было необходимо, на основе консультации. Прямо же по приезду домой мужчина подошел к сидящему на скамейке у их летнего домика Владиславу (которому сейчас на семейном совете, так как Тамаре, взрослой женщине, все подобное и впрямь не очень к лицу, да и правовые последствия могут в неприятное, поручили организовывать подростково-детские сборища и направлять их против соседей), сказал: «Вот смотрите, есть, к сожалению, у нас межсоседская проблема… Доказывать один одному отсебятину можно бесконечно, и ни до чего хорошего это не доведет, - так вот: сходили мы с женой к юристу, проконсультировались… - увидев, что Владислав насторожился, успокоил того: - Ты не бойся, юрист – не милиция, ничего конкретного, но по закону чтоб, - продолжил: - Короче. Любители вы такие, если помягче все оценивать, галдежей, сборищ, - что ж поделаешь? – ваше несколько право. Но и наше право как соседей: поменьше чтоб и нам беспокойство от всего этого. Так вот, по закону: у наших окон собирать галдежи, игры – не надо. И после десяти вечера, а после одиннадцати – давайте-ка, наверное, вообще орания прекращать… - указал рукой в сторону своего погреба: - Чего там вечно собираешь, коз не прогнать на пастьбу? Наша территория, пусть и не в собственности. У себя возле погреба собирайте… Да и мало ли где? места, что ли, в селе мало? Вон простор какой! А просто по-человечески: ну, вы молодые, погалдеть, пошуметь – понятно… Но почему все в основном у нашего дома? Мы с женой уже в возрасте, у жены сердце больное… В своем собственном доме не можем, когда это хочется, спокойно отдохнуть лишь потому, что соседи, вы, любят ежедневно галдежи организовывать?! Согласись: галиматья какая-то…»
Владислав, как его и учила Тамара, сделал непонимающее лицо, промямлил: «Нам же тоже надо где-то играть…», - словно в селе больше и места нету? Мужчина лишь тяжело вздохнул на это, покачал головой: да-а…
Владислав же, посоветовавшись с тетей Тамарой, позвонив по мобильнику, снова собрал всю подростково-детскую компанию, которая опять бегала, визжала, дралась на дороге, мешая и проезжающим машинам, водители которых сигналили громко, создавая шумовой кавардак, усиливая его. Только теперь, когда они забегали орать к окнам новых соседей, Владислав кричал на них: «Туда не забегайте! Не по закону! Они сказали: посадить могут…» - и он хохотал: во-о дают…» Над этим хохотали и Тимон, и Любка, и Вика, и все остальные: «Посадят… Ха-ха-ха!!!»
Тамара смотрела на это из окна, и снова радовалась, тихо поощряя подростков: так им! так им! Когда же время перевалило за одиннадцать часов вечера, то вышла из дома, сказала подросткам: «Ну все, дорогие мои, пора по домам…»
«Как, тетя Тома?! Еще и в карты не играли?! С чего бы это вдруг?» - посыпалось на нее от подростков.
И она опять с готовностью объяснила им: «Вот такие соседи к нам в село приехали… Детей не любят… Дети, видите ли, им мешают отдыхать… Грозятся нас к ответственности привлечь… Так что идите по домам…» И ей стало еще радостнее, когда увидела смутно и услышала, как в полутьме кто-то из расходящихся подростков, проходя у ворот соседей, грохнул по ним камнем. Проговорила сама себе, зло улыбаясь: «Так вам!»..
Радостнее, а полноты не ощущала все же, - действенности во враждебности к соседям не было. Потому пошла в сарай, где в корзину когда-то положила несколько подгнивших яиц, и забыла. Решила еще раз попробовать порчу на соседей напустись. Стала над тухлыми яйцами, зажегши свечу, и, приподнимая руки с распростертыми пальцами, словно хищная птица, затараторила, закатывая глаза: «Фи-фи! Фи-фи-фи! Пусть у соседей все гниет, пусть гниет, как эти яйца… И в огороде, и в сарае, и в доме… Фи-фи-фи!»
Нашептывая это, понесла яйца на огород, где в темноте, перейдя на соседский участок, зарыла их все в землю, повторяя то же самое: «Фи-фи-фи! Пусть гниет…»





7 глава.

День выдался жарким. Женщина с мужчиной почти все время занимались по хозяйству, и к часам десяти вечера, когда начинало темнеть, у нее прихватило сильно сердце. К врачам звонить не стали, - да и поехали бы те за много километров в село из города, да и не доверяли они постсоветской медицине в ее ракурсе для простых людей, - как говорится, по возможности держись подальше от нынешних людей в белых халатах, подольше проживешь. К зубному врачу, если без операции не обойтись – тут уж что будет, а в остальном – подальше. В доме была валерьянка. Они прилегла на кровать. Мужчина сделал ей холодные компрессы. Полегчало. Вот только, как ежедневно, Владислав собрал на скамейке у их летнего домика подростково-детскую компанию, которая, как обычно, хохотала, гоготала, визжала, носилась, и все забегая к окнам соседей, - словно бы нечаянно, как пакостник – организатор Владислав наставил своих подчиненных пакостников: напротив своей территории – так напротив, но как бы не нарочно… И Тимон, и Любка, и Вика, и Рита все хорошо понимали, а если подростков собиралось значительно больше, то не говорил напрямую, как научал их Владислав, но запускали под окна соседей галдежом как бы по между прочим. Но Вика и Рита, которым нравился Владислав, решили проявить инициативу: стали на травке, прямо у окон мужчины и женщины за метра полтора, и гикают, и хикают одна перед одной громко, посматривая, как Владислав одобрительно кивает им головой со скамейки. Десять минут, двадцать… Самим надоело, но пакостят, гикают, терпят.
«Знаешь, я вдруг ощутила, каково здесь было тяжело болящей, брошенной, в сущности, старушке, - лежа на кровати невдалеке от окна, - проговорила на это женщина. – Лежит бедняга, заходится от боли, а возле ее окон… и укрыться негде?!... хохочут, гогочут, визжат подростки и дети, подучаемые Тамарой?! Валентин, - назвал она мужчину по имени, что как-то в разговорах у них не часто. – Ведь они так просто уничтожали ее?!»
«Вполне возможно, Василиса… - назвал и свою жену по имени мужчина. – И нас, возможно, таким же способом отсюда выживают, используя детей как средство… В основном бесконечными галдежами прямо у окон… - и спрашивал себя: - Ну, а какая иная цель? Иное: пакостить – ради пакости, - вырождение какое-то?! – продолжал: - Возможно, у них в подобном наработки уже лет с двадцать. Очень хитро, кстати, хитро. Захотел бы я, к примеру, погреб соседа разрушить… Не побегу же по нему прыгать и бегать сам, - в любом случае непонятно. А если бы внуки были рядом, да еще к ним присовокупить пришлых подростков человек пять, - можно смело запускать на соседский погреб, в прятки играть. Если претензия от соседей, так можно развести руками: что ж поделаешь, дети, где хотят – там и играют. Так это если внуки свои. А если почти все чужие – так как Тамара: идите их родителям говорите… Хитро действуют… - снова помолчал, продолжая задумчивей: - Правда, в этом есть одно «но»! Еще в моем детстве, в двухэтажном сталинском, как называли, доме случай помню. Паняха там жил. Прозвище даже не забыл… НУ, зэк – зэком: освободится – и снова, весь в наколках. Повздорил он там с соседом, у которого то ли «Москвич» был, то ли «Жигули»… Подучил местных мальчишек, и те, когда стемнело, камнями повыбивали стекла в машине, что-то там еще отвинтили внутри… Кто-то из заметил; сосед вызвал участкового, - платите, батьки! Тогда не вымирали, как сейчас, что рождаемость меньше намного смертности, - не сюсюкали безнаказанностью… Кто-то из родителей – за ремень, а пацан один: вон, мол, это нас Паняха подучил. И что ты думаешь? – Паняхе этому года два срока… - обратно продолжал, помолчав: - Вишь, как закон. Эти черти несовершеннолетние порой группой женщин насилуют, грабят, да еще и убивают, а попадутся, - самое большое, десять лет?! Но зато если взрослый, надо понимать, подучивает, подстрекает, - закон очень строг… Никогда в правоохранительное не обращался, и по судьбе, и вообще, а тут – уже и с этой стороны оцениваешь как-то… Хитро все закручивают, сволочи. И самое страшное: можешь и виноватым и пострадавшим одновременно оказаться…»
«Я думала, - сказала на это Василиса. – Особенно когда записи живших здесь до нас стариков почитала… Но… Хоть жизнь вся законопослушная, при грамотах, наградах, но тоже никогда… Бог миновал… Дядья при Сталине были репрессированы, да и вообще наш российский менталитет… - и продолжала, вздохнув: - В сущности, на Западе, если проблема, нарушение явное, между собой грызни не устраивают, а – или к властям, или в органы… - и заключила, усмехаясь: - Так там, наверное, и власти, и органы – в соответствии назначению, исходным из закона… А у нас сейчас… И то, что ты рассказал, это при советах, когда тоже как-то по закону для подавляющего законопослушного большинства… И дети все же другие.. А нынешние?! И слова им не скажи…»
«А скажешь, так перевернут, обговорят… Не сладко учителям по школам с ними…» - сказал Валентин.
«Хорошо, что ты весной додумался не выставлять в окнах вторые рамы, и еще посильнее, чем зимой, ватой утрамбовал, - одобрила его Василиса. – Слышимость от галдежей куда меньше… Вот только вечерами, когда тихо, когда машины не так часто… Как вспомню минувшее лето – ужас! Ремонтом бесконечным были заняты – это и спасало. С утра до часу, до двух ночи?! И Тамара почти всегда с ними?! Этот год уже не часто что-то она, в основном – племянник ее действует».
«Ну, правильно, - предположительно постарался объяснить Валентин. – Все же взрослая женщина; и если бы нарвались на других соседей, которые бы не щепетильничали, а нашли бы пару свидетелей, да на все организуемые ею у наших окон галдежи допоздна детско-подростковые, да пакости разные через них заявлением, то, думаю, при всех их знакомствах, иномарках у братьев и грузовиках в собственности, по голове бы ее ласково не погладили бы. Видимо, посоветовались, и поручили все Владиславу. Несовершеннолетний – какой спрос? Не тяжелое же противоправие… - и он повторил: - Хитро действуют…»
А Вика и Рита все не унимались, гикали, орали у их окон одна перед одной, поглядывая на по-прежнему одобрительно кивающего им головой и ухмыляющегося Владислава, как бы телепатически передающего и той, и другой: и ты мне нравишься, и ты нравишься…
«Да что ж это такое?! – не выдержала Василиса. – Ну, подучивают их – понятно, но и им же, подросткам, говорили, просили, объясняли… Родителям говорили. Что, места в селе другого нету, кроме как у нашего дома?!»
«Хохлоцапы! – говорил на это Валентин. – В данном случае, смесь худшего хохла и кацапа. Поняли, что взрослым людям это доставляет беспокой ство и они защищены и родителями, и Тамарой, и всей их семьей, - и по больному месту?! Хохлоцапы!»
«За какие грехи мы так попали, - тяжело произнесла Василиса. – Не город, а село. И в общем, спокойное, тихое… А именно у нашего дома?! – попросила мужа: - Иди скажи им… Неужели совести никакой смолоду нет?!»
Тот на это махнул рукой: «Нынешняя молодежь только силы боится, или если авторитет… А так… Заклюют ни за что, ни про что… - вышел из дома, открыл калитку у ворот, закричал на девочек-подростков: - Жена болеет, что вы все у наших окон, твари?! Идите на х… отсюда, негодяйки! У окон ваших организаторов и горлопаньте!..»
Полушепотом матерно побурчав себе под носы на него, девочки отошли к скамейке у летнего домика Тамары, где Владислав указательным пальцем правой руки еще раз одобрил их: молодцы! Проговорил Тимону, главному товарищу по пакостям: «Иди, иди и ты поори…» И тот пробежал с ревом у дома мужчины и женщины. А вернувшись, сказал: «Жаль, Дениски и Кириллки нет. Вот те орут… И им более прилично: дети… А мне…»
«Ну, конечно», - понял его старший товарищ-пакостник.
Возвратившегося в дом Валентина, жена, слышавшая все, встретила неодобрительно: «Зачем ты так? Матом? – подумала, пояснила: - Да и они обязательно это против нас… Говорила тебе: будь осторожнее в словах, от этих людей любые пакости можно ожидать… А в такой грубой форме – тут и штраф могут… И вообще… Не понимаешь, что ли, что происходит?!»
«Да ну их! – не сдерживался уже Валентин. – Обнаглели, сволочи, совсем. Как взрослые, так и дети! Если несовершеннолетние, так что, все позволено?! В Америке вон: пятнадцать лет, совершила тяжкое преступление – и на электрический стул, через три года, по достижении совершеннолетия! По телевизору все: детей защитите, детей! А кто от пакостей бесконечных этими детьми защищать будет взрослых, пожилых, можно сказать, людей?! – рассказывал: - Вон у Борисовича собрались на скамейке в карты играть, орать; тот вышел, как выругал их: идите к своим домам орите! И ни разу больше не пришли! – оговариваясь: - Хотя у нас, конечно, не собираются, а их собирают, базируют, настраивают враждебно и пакостливо, защищают, - слова не скажи… Надоело!»
«Не равняй нас с Борисовичем! – проговорила Василиса. - У того здесь родственников полно, знакомых… Пусть часто между родственниками грызня, но обычно, если что со стороны, - то все в кучу, а мы – одни в селе. И правильно ты говоришь… наконец-то мы прочно осознали... подростки возле нас не собираются, а их умело собирают; и также умело направляют против нас… Или направляли. Теперь они уже и сами…»
«Матом на них нельзя?! – не унимался Валентин. – Выстругать прутик хороший, да половить их, и каждому по заднице, до крови! Сколько уже разговаривали, просили, чуть ли не «на пожалуйста», - по фиг им. Матом нельзя… Сергей, Нинка, Любка частенько на своих – как загнут, так уши через участок вянут…»
«Они ругаются, а на тебя подадут заявление, и оштрафуют, и мало ли что… Так могут спекулятивно на детях закрутить, - не отмоешься. Не смей больше! С ними осторожно надо, даже в словах! – продолжила, немного помолчав: - Еще Горлопенины – те хоть и пьянствуют, но проще, а Тамара, и все они – хитрые, хитромудрые…»
И была полностью права. На следующий день, когда Тамара пришла с работы после ночной смены, и Владислав ей рассказал, как ругался новый их сосед на Вику и Риту, она даже руками всплеснула: «И меня не было?! Я бы устроила им – на детей матом?! Такая возможность… Да за это – его на сутки, в милицию… в тюрьму! Еще что придумать… Ай-я-яй! – высказывала Владиславу: - У меня знакомая хорошая и влиятельная есть… Скажу, что она гостила вчера у меня, все слышала, все зафиксировала… Надо будет с ней об этом поговорить… - и опять досадовала: - Ай-я-яй! Что же меня не было?! На детей – матом?! Ну, ничего!»
Наскоро перекусив, не отдыхая, она побежала по родителям Вики и Риты; возмущалась долго там: «Надо меры принимать! Мужчинам говорить! Они кричат на детей… Дети не могут пройти у их дома… Сволочи такие! Приехали сюда?! Ведь детям уже опасно и на улицу выходить… А он, этот уголовник, мужик ее, Валентин… Да, да, - уверяла, - видно по нем, уголовник! Шляется со своими козами по кустам… Опасно! По телевизору что показывают… Надо меры принимать! Детей спасать!..»
Вернувшись же домой, наставляла Владислава: «Скажи Вике и Рите, чтобы сегодня попозже вечером, но не после одиннадцати, снова стали у окон соседей и орали… Я буду наблюдать. Диктофон возьму…»
«Я об этом уже подумал, - отвечал племянник.- И позвонил и Вике, и Рите. И вообще побольше сегодня соберем…!»
«Молодец, молодец», - похвалила его Тамара.
Через несколько дней дочь Сергей Нинка, когда ее и другие дети после двенадцати ночи опять галдели у окон новых соседей, и Валентин вышел, сказал строго: «Вы когда орать у нашего дома прекратите! Идите у себя орите, или у Тамары. Что вам все надо у наших окон?! Подучают – понятно, но сами не маленькие же, совесть хоть чуть поимейте… Мы с женой в возрасте, хочем и отдохнуть, а из-за вас: в своем доме, после одиннадцати вечера, - отдохнуть не можем?! Совесть поимейте…» (Говорил громко, но аккуратно, выбирая слова, лишь в конце не сдержался, добавил потише: «Что ж вы с юных лет негодяи такие?!», - Нинка, пошатываясь, так как была пьяна, вдруг услышав все, испугавшись, что как бы не заявили и помня, что ее четыре года назад хотели лишить родительских прав, прибежала на измене и заорала на всю улицу: «На детей матом?! На детей матом?! Да за такое, за такое…»
И опять Тамары не оказалось дома – запустила все этим летом. Но узнав и об этом, возрадовалась: «Так их! Так их! – позавидовала вслух Нинке: - Видишь, шалава какая! Я тоже, конечно, но так, чтоб прямо в наглую клеветать, не очень получается… Ну, ничего, зато Нинка сейчас прочно со мной! Пригодится для общего дела… Каюк им! Приехали сюда… Собрать человек пять, и в милицию заявление: на детей матом ругается, детям опасно… На него, конечно, на этого Валентина чертового. А ее после, одну, - будет как мышь сидеть, не пикнет… И не коз не будет держать, ничего… С ума детскими криками сведем…» И думала о себе после гордо, порой озвучивая мысли сама перед собой: «Есть ли где такое в мире? Было ли? Чтобы через детские крики бесконечно соседей убирать… Неужели я одна в мире?!» И на душе у нее становилось так величественно, одухотворенно, что не выразишь…


8 глава.

Вытащив за уши из клетки кролика, Стефан, размахнувшись, ударил того кулаком по мордочке, - из кролика и дух вон. Стефан привязал его за задние лапы к перекладине во дворе, и принялся снимать шкурку. Делал он это быстро, умело: подрезал верхние лапки – и потянул шкурку вниз, которая мигом и сползла до головы. Пока сестра его Тамара тут же во дворе на столе разделывала мягкую теплую тушку кролика, вынимая внутренности, он проделал то же и с другим кроликом, а потом – и с третьим.
Вскоре они уже сидели в дому за столом всей семейкой: Стефан, его сын Владислав, жена Стефана с маленькой дочкой, Тамара; обгладывали поджаренное недавно мясо, и разговаривали о насущном.
«Ничего, - говорил Стефан. – Кризис – кризисом, а машин пять уже зерна загнали… Ничего… Иномарку вон новую купил… Главное, не теряться, не упускать своего. Мешается кто под ногами – дави, суку. И помни своих, с кем дела ворочаешь… Сейчас вон из бюджета деньги выделяются на ведение подсобных личных хозяйств… Знакомые хорошие есть, можно тоже будет урвать на дармовую. – Спрашивал у Тамары: - Ты как? Не против пятьдесят восемь тысяч рублей на дармовую?»
«Так я ж работаю, - пожимала плечами та. – И если проверят…»
«Кто проверит, - усмехался уверенно Стефан. – Россия… Говорю ж тебе: свои люди… Не одно дело вместе… Ну ясно, тысяч пятнадцать из пятидесяти восьми придется отстегнуть, а как же? Но сорок тысяч – тоже деньги, если на халяву…»
«Да я что, против, - отвечала Тамара, наливая самогона в стакан и лихо опрокидывая его в себя. Рассуждала вслух: - Можно бы и подсобное хозяйство… Вон у Ростислава, у них – коров, быки. Выгнал, и пусть пасутся на горке… Так эти вклинились со своими козами?! – махала нервно рукой в сторону новых соседей. – Приехали какого-то хрена?!  Тишину им, видишь ли, подавай?! Ночью дети чтоб не поигрались…»
«Оборзели, - поддерживал ее раскрасневшийся от выпитого самогона и съеденного мяса Стефан. – Надо действовать поосновательней, - говорил Владиславу: - Сходи-ка позвони, пусть Сергей придет… - усмехался: - Тот пьянь, а пьянь – она и есть пьянь: угостил самогоном, и на любую пакость можно настроить… - соглашался с Тамарой: - Правильно, не нужны они здесь совсем, меньше соседей – больше простора… И их козы – тем более не нужны! – недовольствовал: - Плохо что-то вы действуете, - смотрел в упор на вернувшегося сына Владислава. – Посильнее надо у их окон орать, козам прохода не давать, пакостить…»
«Куда уж больше, - вздыхал тот. – Только и настраиваю пацанов против соседей. Даже когда ты сказал беседку снести, то сносили, но я объясняю: вон соседи, мол, против, чтобы мы собирались… Тимон тогда камнем им по шиферу как запустил, дырку пробил в крыше, - хорошо, что соседей дома не было… Пакостим как можем! – уверял он отца. – Так же и ночью. До одиннадцати ночи визжим, бегаем у их окон, а потом – в сторону, как бы все по закону…»
«Ну, правильно, правильно, - вставляла Тамара. – Надо осторожно, не перегибать…»
«…До одиннадцати ночи визжим, бегаем у их окон, поспать не даем, а потом в сторону как бы… Но дело свое знаем, забегаем с криками им периодически под окна, покричим, пробудим, и обратно в сторону… Пакостим постоянно! – уверял он отца. – А на счет коз – это лето почти не гоняем, ты же сам сказал: не надо особо это…»
«Ну да, тоже правильно, - соглашался с сыном Стефан. – Коз гонять – ненужные очень видимые всем понты… Сельчане видят, не одобрят…»
«Поджечь их – и все! – махал наотрез рукой по воздуху Владислав. – Подучить Дениску или Кирилла… Какой спрос? – дети…»
«А если милиция спрашивать тех начнет, и проговорятся», - настороженно спрашивала Тамара.
«Да ну, - отмахивался от нее Стефан. – Милиция и не имеет права их допрашивать… Другое дело, что дома-то наши рядом, подожжешь их, - а на нас тоже перекинется… Вместе и погорим…»
«Можно петардами, - тянул свое Владислав. – Запустить как бы нечаянно на чердак им, где сено… Ну, случайно, - какая вина? Кроме того, я слышал, что держать сено на чердаке по противопожарному не положено… И выйдет: сами и виноваты…»
«Ладно, ладно, не спешите с этим. Дурное дело не хитрое… Тем более, говорю: огонь от них – непременно на нас…» - не соглашался Стефан.
Пришедший вскоре Сергей, выпив один стакан самогона, а затем – и второй, поняв, о чем разговор, затвердил угодливо, пьяно и весело покачивая головой: «Я тоже своим говорю: решительней против них надо! Не нужны между нами еще какие-то соседи! И этот Валентин: работает, работает… Уже бы давно их сарай должен бы рухнуть, - так нет, укрепил, земли понатаскивал, деревца не вырубил, как вон Тома требовала, - он одобрительно посмотрел на Тамару. – Предлагал: - Пусть пацаны ему ночью камнем по стене. Он выбежит, как обычно, и ругаться. А пацаны пусть не убегают. Он бросится на них, а кто-нибудь из ружья – щелк! – его, готов… И какой спрос?! На детей набрасывался… Поделом! Главное, выбрать момент, чтобы жены его, Василисы этой, дома не было… Без свидетелей чтоб… Выбежал с палкой ночью на детей, - что было делать?!..» - и он принимался уверять и Стефана, и Тамару, и Владислава: - Ничего не будет! Сейчас какая по стране политика: несовершеннолетний убивает тебя, а ты ответить ему не смей! Потому как демографическая ситуация… - поглаживал при этом Владислава по плечу: - А Владик – он молодец, он подстроит, подберет ситуацию… - похваливал того Стефану: - Ловкий у тебя паренек растет, хитрый… Не предаст! Своим пакостить не станет. Не то что мои, суки, - так и норовят, чтобы мне напакостить… - и он принимался рассказывать: - Вчера я шланг взял, чтобы воды от соседей на огород закачать. Только положил этот шланг во дворе, минут двадцать прошло. Возвращаюсь. Подключил – вода не идет?! Я: мык-пык, - а весь шланг камнями забит. Дениска и Кириллка сидят в стороне и посмеиваются надо мной… Вот такие гады! – а заключал: - Решительней надо-о…»
«Черт его знает, черт его знает», - вроде бы сомневался Стефан, но был ряд позиции Сергея, хотя понимал, что пьянице особо доверять нельзя: сегодня – одно, завтра – другое… Дело такое: смертоубийство может быть. В любом случае, по головке не погладят, как не представляй…»
Говорил Тамаре, когда Сергей ушел: «Но решительней все же надо… Детей не любят, матом ругается… Надо придумать, что они угрожали детям, разнести это по селу… И не ждать у моря погоды, случая, его может и не быть, а договориться с Сергеем, Нинкой, увезти куда или Дениску или Кириллку на пару дней, а сказать: пошел в лес, и пропал… Намекая при этом на соседа: он, мол, со своими козами там всегда… И постараться или самосуд над ним, или Ментов натравить…»
«Да я давно об этом думаю, давно! – подхватывала Тамара. – Наконец-то и ты… И уберем, может быть, так его… А она одна – и не пикнет, и коз тоже держать не станет… Решительней надо! Все эти галдежи, пакости постоянные… Нервы им, конечно, хорошо потрепали, но ощутимых результатов нет».
«Жаль только, что время к осени снова, Владислав опять уедет, похолодает…» - отвечал Стефан.
Владислав же этой ночью, устраивая очередной ночной подростково-детский шабаш у дома соседей, подучил Тимона, и тот снова несколько раз бросил в ворота соседей кирпич. Вышедшие мужчина и женщина никого не увидели, так подростки быстро попрятались, но слышали издалека, как те ругались на них. И хоть в ругани не было явных угроз, Владислав придумал, что мужчина грозился им руки поотбивать. Подучил так говорить и Тимона, который одобрил это, - настоящий друг! Они ночью лежали на брезенте у разрушенной беседки. Над ними было небо, заполненное звездами, и Тимон рассказывал другу, как он недавно баловался то с Любкой, то с Викой. «Любка, - говорил прихихикивая, морда у нее такая – фи! Я ей… пососать… Ха-ха!» «А Вика как?» - спрашивал его Владислав. «Тоже хорошо сосет», - отвечал Тимон. А Владислав, прижимаясь к нему сзади, предлагал, напряженно дыша: «Дай я тебе в задок! Дай!..» «Ты что, ты что, - не очень упорно отодвигался от него Тимон. – Я тогда пидором стану…» «Как это ты станешь, - успокаивал его Владислав. – Никак не станешь. Никто же и не узнает, я же и не скажу… Зачем мне это? Дай! У меня и вазелин есть», - и он доставал из кармана тюбик с вазелином.
«Не знаю, - уклончиво отвечал Тимон. – Если разве сначала ты меня, а потом – и я тебя… Тогда согласен…» «Давай, давай! – стягивал с него брюки Владислав, тыкая набухшим половым органом между ног. – Не бойся, все нормально – приятно будет… А потом и ты меня…»
«Гляди, только не обмани, - упираясь в него задом, пыхтел возбужденно Тимон. – Потом – я тебя…» Но попользовав друга, Владислав стал отказываться, хотя друг и настойчиво требовал, обвиняя в обмане. Пока Владиславу не стало подобное интересно, пока не захотелось тоже попробовать. Он повернулся задом к другу, протянул тому вазелин: «На, смажь, чтоб легче шло…-  и запыхтел тяжело, когда тот тоже проник в него, заповторял: - Только – между нами, чтоб никто! А то пидорами нас объявят… Никто!»
«Никому, никогда! – захлебываясь от неиспытанных до того ощущений, хрипел Тимон. – Мы – бригада! Ты, я, Вика, Любка, Рита…»
«Бригада! – хрипел в ответ Владислав. – Как Саша Белый, Пчела, Космос… Бригада…»
На следующее утро мужчина с женщиной пошли к Тамаре с претензиями по поводу того, что ночью им опять грохнули кирпичом по воротам. Но та, как ее брат Стефан, как и обычно, лишь непонимающе покачивали головами, говорили: «Откуда известно, что это именно наш Владислав… Мало ли кто мог… Да и неправда. Владислав к одиннадцати вечера уже дома… - и прибавляли, как тоже обычно: - А если бы вы в городе где жили? А если бы у дискотеки где? А если бы семья рядом в человек десять?..» Тамара же, еле заметно прихихикивая, повторяла: «Легко детей обвинить… Но где доказателбьство?!»
«Но как же, - недоумевали мужчина и женщина. – Ведь это же вы вечно у наших окон сборища собираете… И ваш Владислав уезжал на несколько дней – и тут никого, к одиннадцати вечера уже тишина в селе. Но лишь ваш Владислав тут – до ночи галдежи, пакости… Может, неудобно об этом, но на нашем погребе – кучки многочисленные от отходов организмов… Дело, конечно, естественное, но почему именно на нашем, а не на вашем погребе?! – предполагали: - Ведь вы нарочно все это организуете! Настраиваете подростков против нас…»
«Надо же, как детей не любят… Надо как же детей не любят», - разводила руки в стороны Тамара. Однако замолчала, когда женщина пригрозила, что если не прекратят устраивать ночные шабаши у их окон, обратится к властям. И вдруг набросилась на них: «Да вы уже ходили в сельсовет к участковому! Знаем, знаем, ходили! Нам сказали…»
«Ни к какому участковому мы не ходили, - не понимали мужчина и женщина. – Хотя наше дело… И согласитесь, нужно же что-то делать! Ведь это черти что: в своем собственном доме второй летний сезон не можем отдохнуть, когда этого чем?! Это что такое?! Ни днями, ни ночами?! Ежедневно сборища здесь собираете…»
Василиса предлагала, кроме всего: «Ну, любители такие ежедневных подростково-детских сборищ, перенесите скамейку от вашего летнего домика к вашему дому! А то додумались: нам, соседям в первую очередь неудобства от галдежей?!»
«Туда нельзя скамейку, там у нас маме крики будут мешать… -хитро тянула свое Тамара, удовлетворенно подумывая: на это все и рассчитано, чтобы вам спокойно жить не давать, на это и рассчитано… И вдруг сказала мужчине, напоминая, как он матом на Вику и Риту: «У меня, между прочим, тогда влиятельная женщина гостила, все зафиксировала… И может в любой момент обратиться в органы…»
И после успокаивала и Стефана, и его жену: «Да никуда они не обратятся… После одиннадцати вечера… А мы скажем: клевета! И дети все так скажут. Мы тут всю жизнь прожили, и знакомые повсюду, а они кто такие?» И к участковому подход имеем, и к сельсовету…»
«Но если обратятся, надо все на них перевернуть: кричат-де на детей, пройти спокойно у их дома не дают, - поддерживала ее жена Стефана. – Обратятся – самим будет дороже…»
«Дороже, дороже! Спокойно жить не дадим! – мстительно повторяла это сама себе и Тамара, когда поздней ночью в темноте по траве на соседском огороде рассыпала дуст, приговаривая: - Пусть дохнут ваши чертовые козы! Пусть дохнут!.. Завоняли все своими козами, дети не могут пройти, носы не затыкая… Пусть сдохнут! – и придя домой, очень досадовала, услышав, что по крыше затарабанил дождь: - А-я-яй! Сколько дуста высыпала впустую, сколько дуста…» - радуясь, что не пошла к погребу соседей посыпать дустом опавшие груши, которые утром почти всегда собирал мужчина сушить на компоты.
9 глава.

Наступила новая осень. Подростки, пакостничавшие мужчине и женщине, несколько поутихли: Владислав, главный их пакостник – организатор в минувшее лето, уехал в город, да и сами они пошли в школу. Несколько, ибо на выходные, а то и чаще он обязательно приезжал, и обязательно собирал у дома соседей свою пакостную свору, которая опять и опять носилась, галдела, визжала и орала у окон тех. Тамара, выходя во двор, с умилением наблюдала за этим, и на душе у нее становилось легче и проще. «Давайте им! Давайте!» - поощрительно шептала она. И Владислав «давал», даже если сильно холодало или шел дождь, как и его подельники по пакостям: Тимон, Любка, Рита, Вика.
«Нарочно собираются, пакостят… - отодвигая шторы у окна, говорила женщина Василиса. – Жизнь вроде бы прожила, а таких пакостливых соседей, как вдруг здесь попались, не встречалось, бог миловал… В крови с детства предрасположенность к пакостливому. – Рассказывала: - Когда-то и в моем детстве… Дети порой, конечно… Мы в Сибири тогда жили в двухэтажном деревянном доме… Так мы, дети тогда, соберемся, включим где магнитофон на дворе, и тот орет песни… Там же жили и учителя, репрессированные, супружеская пара, - все замечания нам по поводу этого делали… А мы – нарочно к их окнам магнитофон… - улыбалась: - Такие вот и мы, дети, были когда-то, тоже не без пакостливости, - и оговаривалась сразу: - Зато когда, помню, отец застал, когда мы с братом к окнам учителей нарочно магнитофон, чтобы вредничать, так нас обоих ремнем поотстегивал, - до сих пор помним! – и удивлялась сравнивая: - Тут же люди взрослые – наоборот: нарочно подучивают детей, чтобы те пакостили. И если те самостоятельно пакостят нам, то поощряют?! Вот что самое удивительное!..
«Чего  тут удивительного, - бурчал на это мужчина Валентин. – Хохлоцапы… Вопрос только: что с этим всем делать? Как противостоять? Со следующей весны ведь снова начнут, сволочи! И, главное, хитро так действуют: через детей…»
«Ничего особо хитрого, - отвечала на это его жена Василиса. – Но как противостоять, - действительно вопрос! Как юрист говорил: законы, мол, есть, но… в России же ничего не действует, мол… И дело серьезное! Уже возраст, хочется спокойствия… Не беру прошлогоднее лето, но и в это раз с пятнадцать наберется, когда ночью выходили, чтобы успокаивать распоясавшихся у наших окон подростков?! И естественно – прямой вред здоровью! А телевизор включишь – все о защите детей, о защите детей… А кто от этих распоясавшихся и обнаглевших вконец детей нас будет спасать, пожилых людей, которым уже и немного, может, в этой жизни совсем осталось?! Кто?!»
«Да уж, - смеялся на это мужчина Валентин. – Трудно в России жить без автомата, особенно на старости…»
«Ты поосторожнее в шуточках, - предостерегала его Василиса. – Не понимаешь, что л, как хитро нагнетают… Они только и ждут, чтобы услышать что подобное, - как понесут: на детей?!»
«При чем здесь дети… Если что жесткое против детей, пусть те конченные сволочи с самых ранних лет, - никто не одобрит. А вот подстрекателей их взрослых, - мужчина серьезно запнулся. – Только ж где этот автомат взять ответить пакостникам, да гранат противотанковых бы пару… - вздыхал тяжело: - Вот такая, к сожалению, наша российская пропозиция: на доброе человек тяжел, а на пакостливое – с детства как по маслу…»
«Ведь если грубее и жестче оценивать происходящее, - рассуждала женщина, - то они… этими бесконечными подростково-детскими пакостями, галдежами уничтожают нас».
«Да, - соглашался мужчина. – И если, видите ли, законы в России не действуют, то мы имеем право защищать себя…»
И почти целыми днями мужчина занимался тем, что укреплял заборчик палисадника у дома, подломанный изрядно подростками за лето; сажал там кусты. Укреплял и подломанные подростками жерди со стороны соседей, чтобы козы к ним не заходили на условно принадлежащую территорию. А потом он начал благоустраивать и старый забор у погреба, вкапывая новые столбики и соединяя их жердями. Все напротив их дома, на их условной территории, на что имели подтверждение в оставшихся от прежних жителей-стариков документах. Однако все это вдруг вызвало целое негодование у Тамары. Останавливаясь по дороге с сельчанами, она кричала: «Делает все что-то тут… Кустов насажали… Цветы у меня в палисаднике будут заслонять от солнца… - подучивала Тимона, Риту и Вику: - Вы скажите там в школе, что кустов насажали, жердей понатыкали, и вам плохо будет зимой на санках кататься у их погреба…» и те охотно уваживали просьбы Тамары, жаловались в школе, будто в селе не было другого места кататься на санках, кроме как у погреба и по погребу соседей Тамары.
Подключились и Горлопеновы, детям которых тоже, оказывается, в селе всегда было негде играть, кроме как у дома и напротив дома Валентина и Василисы. Даже мать Тимона приехала на мотоцикле далеко из-за поворота улицы, сынку-пакостнику которой оказалось в селе тоже нету места больше где играть, кроме как у их дома. Но больше всего по поводу этого Валентина и Василису удивил Стефан, который, приехав на выходные, начал не только орать, но и грозиться через знакомых в сельсовете, в органах и вообще жестко разобраться с ними: «Насажали кустиков?! Сено мне плохо будет носить?! Посмотрим!» Начал снова повторять, что их погреб находится на его территории якобы и даже требовать, чтобы они снесли погреб.
«Ты из-за чего грозишься, что мелешь?! 0 не выдержал такой наглости Валентин.
«А что?! – нес Стефан уже абы что. – Вы, вы… грозились детям… руки поотбивать?!»
«Ну, ну?! Когда это было?! – сразу же наступили на него Валентин с Василисой. – Не надо хитро закручивать! Когда ты слышал?!» И Стефан смутился, повернулся к Тамаре, стоящей со стороны у ворот вместе с Владиславом, махнул рукой: - Не знаю! Я тут не живу. Приеду – наговорят…» «Слушай больше, - Валентин строго посмотрел на Тамару, спросил ту: - Зачем такое разносишь?!» - и та понесла уклончиво: «А вы груши не даете детям собирать, а вы…»
Дома же она выговаривала с укоризной Стефану: «Зачем?! О-от! Раньше времени?! Неподготовлено?! Все карты раскрыл...» «Черт его, вырвалось, - оправдывался тот; предлагал: - Надо Нинку подговорить, чтобы она тоже это сказала, и как бы – от нее», «Ай – качала головой Тамара. – Раньше времени?! Договаривались же: слух сначала распустить… Потом Дениску или Кириллку куда отправить, и натравить на Валентина… Поспешил?!»
«Да они и внимания особо не обратили, забудут завтра, и можно будет в этом русле продолжить», - говорил Стефан.
«Не скажи, внимания не обратили, - еще как обратили! – вздыхала Тамара. – Поспешил раньше времени, насторожил их…»
И она была права. В своем доме Василиса говорила мужу: «Не нравится мне это: «детям грозились руки поотбивать…» Клевета – оно ясно, но очень небезобидная, с дальним прицелом… То про мат твой один раз разносили на все село, словно ты только тем и занимаешься, что матом при детях… Сейчас решили поднять планку: детям грозятся?! А дальше – дело техники, последствия среди пьяного русского народа могут быть очень непредсказуемы, - заключала все настойчивей: - Не нравится мне очень такая клевета! Короче, сажусь я, наверное, и пишу заявление в милицию… по поводу всего происходящего… Как детей подстрекают пакостить, про галдежи ежедневные, и ночью… Никогда не обращалась, но тут выхода нет, они уже до такой подлой клеветы дошли… Очень нас хорошо могут подставить!»
«Не знаю, - отвечал мужчина. – Меня тоже все это очень насторожило. Я, конечно, в милицию обращаться не стану, по некоторым причинам, но и тебя отговаривать… Не знаю. Мы действительно в этой ситуации должны хотя бы как-то застраховаться со стороны закона, что ли, если он в России есть. У них, у всех, и у Горлопениных, и у Тамары, Стефана… Знаешь, кстати, как их фамилия? – Паскуденко! – спросил и ответил. – Фамилия по натурам! – продолжал. – У них у всех и ружья есть, а у нас… и защитить себя никак… Надо думать по этому поводу! – разводил руки в стороны: - Не знаю, не знаю, что тебе сказать…»
«Не надо мне ничего говорить, - решительней отвечала ему Василиса. – Это уже не шутка! И я все же думаю, что в государстве мы еще живем, а не в притоне огромном, - она находила чистые листы, вставляла их в пишущую машинку. – Обнаглели: погреб наш на их территории?! Сносите! Все равно проблему надо решать! И эту. Технический паспорт – там бегло посмотреть, и по-моему: их летний домик несколько на нашей территории… Если жить по- человечески, - пусть! Но если пакостить постоянно по-соседски, как они уже два сезона, - не надо, чтобы и это на нашей территории, если подтвердится! – выбивала буквы на листе: - Заявление. Два летних сезона и прилегающие к ним месяцы наши соседи по улице, а именно: Паскуденко Тамара и ее племянник Владислав (подросток лет после шестнадцати; как понимаю, прописанный в городе у отца, но почти постоянно обитающий здесь), привлекая, организуя и базируя сельских подростков и детей, мальчиков и девочек, постоянно подстрекают и подначивают тех к противоправным и пакостливым действиям против нас с мужем моим (думаю, с целью выжить нас из собственного владения: нету соседа – больше простора; ну а как? – не ради же, наверное, удовольствия от организуемых пакостей?) и сами тем активно участвуют в этом. Систематически – и в ночное время, далеко за пол – одиннадцатого вечера – нарушают наши права на тишину и спокойствие в нашем собственном доме (причем не из собственной, а из общественной территории, именуемой не «ночной клуб, танцплощадка» и т.п., а – «дорога»). В чем это выражалось и выражается…»
Она смотрела на Валентина. Тот пожимал плечами, говорил: «Ну, чего, правильно. Ты прожила честную законопослушную жизнь. И живем с тобой сейчас честно, скромно, законопослушно… Нормальная европейская практика: проблема, за разрешением ее – к властям… Да и выхода уже у нас другого нету. Они все пакостят, объединяют против нас сельчан, нагнетают… Правильно ты, в силу продолжительности для Тамары и ее племянничка это самое что ни на есть уголовное преступление, где подростки и дети используются постоянно как средство…»
«Именно под этим углом я все и оцениваю, - отвечала Василиса. – И по другому и нельзя смотреть на происходящее. Все именно как злонамеренность, как умысел, что и всегда, насколько понимаю, и является главным составляющим любого преступления…Ц
«Не знаю, - пожимал плечами Валентин. – Есть во всем этом одно «но»: в России живем, где у них и в сельсовете знакомые, и в правоохранительных органах, со всем вытекающим…»
«Вот и пусть! – отвечала Василиса. – Надо действовать, и добиваться своего законного и обоснованного, а так легче всего: в России живем… Инфантильностью своей и создаем этот образ…» И приписала в конце заявления, что это заявление сразу же заберет, если соседи извинятся, переставят галдежную скамейку от их летнего домика к их дому, и если впредь жить по-соседски с уважением, без пакостей… «Всего лишь…»


10 глава.

Хоть в России, вроде бы, и есть Конституция, кодексы, законы, право, но есть и власть, которая в лучшем случае рулит ими, как это считает нужным, естественно, не во вред себе и тем, кого числит среди своих. Видимо, пошурудил неплохо среди разных своих властных знакомых и Стефан; и правоохранительные органы в действиях его сестры Тамары и сына Владислава, продолжительное время вовлекавших сельских- подростков и детей в противоправное и пакостливое против новых соседей, не только не нашли оснований для возбуждения уголовного дела, но и даже серьезных замечаний им не сделали. Да и никто и не разбирался особо: Тамара просто, как и давно они условились на всякий случай, пошла, как говорится, в отказ, что-де она никогда не собирала детей после одиннадцати вечера, и вообще – не собирала, - подростки и дети-де сами собирались, и ничего они нехорошего никогда не делали, и ни к чему подобному она, естественно, их не подучивала, и т.д., и т.п. Тем и кончилось. Зато местные власти умудрились Василису и Валентина еще и виновными сделать административно, повелев ограждения у их погреба (надо полагать, чтобы подростки и дети, научаемые Тамарой, безо всяких препятствий принялись его разрушать?!), находящиеся там лет двадцать, снести; и лишь письменным протестом в сельсовет Василиса смогла распространить это «снести» и на Тамару, которая и затеяла и территориальную бучу, и у которой ограждения вокруг погреба были намного значительней. Василиса знала, что по закону она должна получить письменное уведомление об отказе в заведении уголовного дела, где должны были указать и причины этого, и это бы уведомление дало бы ей право обратиться дальше по инстанциям, но почему-то письменное уведомление ей никто не отдал, не прислал по почте, - лишь по прошествии почти двух недель устно сообщили в сельсовете.
Но все же заявление Василисы разрушили как-то давно вынашиваемые Тамарой замыслы нанести сокрушительный удар по соседям, спрятав где-нибудь кого из соседских детей, тем напустить разборы на Валентина и Василису. Почуяв безнаказанность и посоветовавшись со своей матерью, она решила устроить прямую провокацию. Когда Валентин возвращался домой, прямо побежала на него, набрасываясь с криками у калитки, хоть он и не хотел с ней разговаривать, рассчитывая, чтобы он ее ударил (а если бы не ударил, то она сама бы нанесла себе синяки), а затем снять побои, заявить в милицию. Но дома оказалась Василиса, это спутало планы Тамары. И она, брызжа слюной изо рта он злобы, орала: «Посажу! Все равно посажу! Приехали сюда?! Убирайтесь по-хорошему! Мы вам еще устроим! Ничего своими заявлениями не добьетесь!..» - перемежая все ругательствами.
Василиса, не ввязываясь особо в ругань, действуя по закону, и по этому тоже обратилась в правоохранительные органы, где снова в происшедшем не нашли ничего предосудительного.
Правда, вскоре Василису с мужем и Тамару вызвали на заседание некоего общественного совета при сельсовете, который, уровняв все в некий межсоседский конфликт, больше указывал на ограждения у погребов тех и других, не разбираясь в сути. Василисе и Валентину вся эта говорильня стала надоедать, а вот Тамара воодушевленная безнаказанностью, подговорив Нинку Горлопенову и мать Тимона, пришедших ей помогать, принялась их обвинять, что они-де  ругаются на детей, и дети боятся их, на что Василиса с улыбкой отметила: «Бояться, но почему-то бесконечно сборищами у нашего дома, как медом там намазано?!..» И тогда Нинка Горлопенова уже в который раз заорала: «Они грозились детям! Грозились!..» Конкретизируя потом, что-де Валентин грозился «детям руки и ноги повырывать…» Василиса понимала, что Нинка – лишь «подсадная» утка в руках Тамары и семейки той, - но что докажешь? А Валентин сказал, что это самая что ни на есть наглая клевета, спросив у Нинки: «то ж ты грех такой на душу берешь?!» А та уже и не смущалась, тараторила: «Да, грозился, дети говорили, да, грозился…» В сущности, в сельсовете происходила явная небезобидная клевета, которую опровергнуть было несложно, а также при этом вовлечение собственных детей в эту клевету, то есть в преступление, что, если по закону, то для родителя – до восьми лет срока в самом худшем случае. Но какой в России закон? Он – в руках власти, а та часто действует как самый настоящий провокатор противоправного. Глупая, короче, досада из всего получилась.
Зато Тамара, еще более уворовав в безнаказанность, следующим вечером, посоветовавшись с приехавшими Стефанов и Владиславом, который собрал целую ораву подростков и детей у дома соседей, продолжала действовать. «Орите, гладите у их окон! – напутствовала она Владислава. – Будет им обращение в милицию…» тоже тот передал и собравшимся подросткам и детям, которые с азартом, под моросящим дождем, носились с криками у окон Василисы и Валентина, показывали в окна языки, ломали заборчик палисадника и кустики возле него. Ломали и заборчик у их погреба, дубася по нему ногами, а Владислав, глядя на это, поощрительно кричал: «Давайте, давайте! В сельсовете сказали, чтобы сносили… Ломайте!..»
Тамара, стоя вместе со Стефаном у ворот, удовлетворенно наблюдала за всем этим, ожидая, что соседи вот-вот выйдут и начнут ругаться на детей и подростков. В кармане ее телогрейки лежал диктофон, и она намеревалась все записать на него. А Стефан говорил: «Должны, должны выйти… Грозиться начнут если, так все угрозы и Сергею, и родителям Тимы, Вики, Риты… Им тоже могло попасть, что их дети ночами тут визжат… Я вмешался… Пусть благодарят… - заканчивал: - И прямо с ружья его! – детей защищали, детям грозился! Ничего и не будет…»
Тамара усмехалась: «А я о чем тебе?! Я о чем?! Давно бы именно из этого исходя и надо было! Владислав бы дал им ночью кирпичом по воротам, они бы выбежали… И кричали бы, и грозились бы… На магнитофон бы все записать, и… А теперь сложнее с этим…»
Валентин пытался выйти, урезонить как обнаглевших вконец пакостливых подростков, но Василиса удерживала его: «Не смей! Это самая что ни на есть подстава, которая против нас сразу же обратиться…» Пока не заплакала: «Да что ж это такое?! За что?! Никогда не думала, что дети могут быть такими подонками!..»
«Более теме скажу, это поколение, которое пришло нам на смену, - это поколение выродков! – бессвязно вторил ей Валентин. – Они и Россию разрушат, и мир будет плюваться при одном упоминании: россиянин… - показывал в окно: - Вишь, что вытворяют против нас?! И не один не задумается: да что же мы делаем против людей… Пакостливые выродки!..»
«Но при чем здесь все поколение… Просто вот тут такие… сволочи… И они ведь не сами, их подучивают и направляют против нас умело», - несколько не соглашалась Василиса.
«А-а! – махал на это рукой Валентин. – Подучивают… Сами рады на пакостливое… Почувствовали безнаказанность…»
Владислав притащил на скамейку ковер, что теплее было, уселся на него, закричал: «А-а! А-а!» Это же у окон соседей подхватили Тимон, Любка, Вика, Рита: «Йа-а-! Йа-а! Йа-а!..» Тимон подхватил камень и запустил его по воротам соседей Тамары. Все замолчали в ожидании, что мужчина и женщина выйдут на них кричать, но те уже, выставив раскладушки на кухне, чтобы подальше от галдежа у окон, укладывались спать: пусть беснуются, может, высшие силы негодяев несовершеннолетних накажут…
Мужчина впал в сон первым. И привиделось ему: будто стоит он у своего погреба, а рядом по погребу носятся и носятся подростки и дети. Погреб рушится и рушится. «Да что ж вы делаете, как вам не стыдно, весь погреб скоро разрушите?!» – говорит он им. А тем смеются в ответ, кривляются, отвечают ему в один голос: «Где мы хочем, там и играем… Так родители наши нам говорят, так тетя Тома говорит, так Владислав говорит…» Вперед выступает маленький Кириллка и обобщает напевно: «А мама и папа, а бабушка и дедушка, а тетя Тома и Владислав говорят, что мы хочем играть только у вашего дома, у вашего погреба, а больше нигде и не хочем играть…» «Больше нигде не хочем, больше нигде не хочем!» - подхватывают остальные подростки и дети дружно.
«Вот так! – сказала, появляясь откуда-то со стороны Тамара, держа ружье в руках. – Мы тут всю жизнь живем, и нечего нам устанавливать, где наши дети должны играть!» - она вскинула ружье, чтобы выстрелить в Валентина. Но вдруг она исчезла. А он увидел себя ранним утром. Будто гонит коз на пастьбу, а подростки уже тоже тут как тут, стоят в проходе у его погреба. Взяли камни в руки и давай по козам бросаться. Те – в разные стороны. И одна на дороге попадает под проносящийся автомобиль. Валентин подходит к лежащей на дороге, дрыгающей ногами козе, берет ее на руки, несет во двор, а в спину ему гогочут подростки: «Так тебе! Так тебе! Развели тут коз… Тетя Тома говорит, что мы не можем пройти, чтобы от вони не затыкать носы, не можем пройти…» А сильнее всех кричит племянник Тамары Владислав: «Так вам! Так вам! Коз развели…» Валентин оборачивается к ним и говорит с укором: «Это же вы виноваты, что козу сбили, вы…» «Хи-хи-хи! - хохочут в него подростки. – Хи-хи-хи!»
Когда Валентин с убитой козой в руках заходит к себе во двор, то подростки помладше обламывают ветви деревьев, и принимаются гонять оставшихся у погреба коз. А подростки постарше, наблюдая за этим, радостно улюлюкают. И особенно усердствует внучка Сергея Любка. Она пыхтя прыгает на месте, поднимая в воздух свое жирное тело, и визжит, подбадривая своих младших братьев Дениску и Кириллку: «Давайте, давайте, не сбавляйте темпу, чтоб все молоко повыплескивали…» Братья Любки вместе с братьями Тимона окружают одну обессилевшую козу, которая падает на колени, и начинают полками добивать ее, визжа от восторга: «Так тебе! Так!..» А Тимон с Владиславом только поощряют их: «Сильней лупите! Сильней! Чтобы насмерть…»
Валентин во дворе, чувствуя неладное, выбегает к погребу, разгоняет детей, избивающих лежащую без движения вторую козу, гладит ее, несет во двор, куда загоняет и остальных коз. А после берет палку в руки и выходит к улюлюкающим подросткам, но те уже мирно сидят на скамейке у летнего домика Тамары и распевают: «Не дадим им спокойно жить! Не дадим им спокойно жить! Всех их коз поубиваем…» Из-за зеленых ворот рядом им подпевает Тамара: «Не давайте жить спокойно, не давайте жить спокойно… И аминь, на аминь, и аминь, на аминь…»
Подростки встают со скамейки и начинают играть на дороге в мяч, который вскоре разбивает окно Валентина. Тот раскрывает рот, чтобы накричать на них, а Тамара начинает петь из-за ворот: «Ничего, что побили, ничего, что побили… Детям надо играть, детям надо играть…»
«Как вам не стыдно, как вам не стыдно»,  - старается пристыдить подростков Валентин, но те только смеются ему в ответ, распевая: «Стыдно, у кого видно. Стыдно, у кого видно… Стыдно, у кого видно…» Они опять усаживаются на скамейке, и начинают повторять: «Не дадим вам спокойно жить, не дадим…» К ним присаживается и Тамара.
Валентин видит в окне своего дома плачущую Василису. И вдруг видит, что вдали по дороге несется на большой скорости автомобиль. Он покачивается из стороны в сторону. Водитель, видимо, пьян, но ни Тамара, ни подростки не замечают этого. Они распевают: «Пакостим, пакостим, и не прекратим; пакостим, пакостим, и не прекратим…» Валентин резко отскакивает на обочину, а автомобиль всем боком врезается в скамейке с подростками и Тамарой, разрывая тех на части, и уносится дальше по дороге. Валентин смотрит с ужасом на валяющиеся ноги, руки Тамары, подростков, сидевших с нею, и думает: «Да неужели же в мире есть справедливость! Когда их бесстыдство достигло немыслимых размеров и безнаказанности, то вмешалось провидение, и всех одним махом! Неужели?!» - Он приподнимается на кровати, чтобы сообщить об этом жене Василисе: все, мол, ругали дорогу, водителей, которые сверх скорости носятся по ней, а именно такой и выручил, нет больше пакостников! Но, просыпаясь, видит лежащую на раскладушке рядом жену, которая плачет; слышит, как за окнами комнаты по-прежнему орут и визжат подростки, как кто-то из них обратно в темноте грохает камнем по их воротам. Он порывается встать, пойти разобраться со сволочами, но Василиса строго останавливает его: «Не смей, это подстава… Не спеши. Всем в этой жизни обычно воздается по заслугам…»
«По заслугам…» - машинально повторяет Валентин, не понимая, что этим хотела сказать жена, но согласливо кивая головой.

1-18 ноября 2009 г.



Такое вот…

Воскресенье. Автобус начинает движение из районного городка по селам. Три девушки лет по четырнадцать на задних сидениях, включив дорогой мобильник одной из них на всю громкость, слушают тяжелый рок, легонько повизгивая и дружно покачиваясь в стороны.
Усатый мужчина и полнолицая женщина в кожаных одеждах (он – в куртке, она – в пальто), стоящие в проходе рядом, не выдерживают, говорят девушкам: снизьте, пожалуйста, звук; вы не у себя дома, а в общественном месте. Девушки как и не слышат, но зато молодая женщина в синей кепке и похожего цвета пальто на сиденьи чуть впереди них недовольно отзывается: «Вам не нравится – и не слушайте… Хотят дети слушать – и пусть слушают!»
«При чем здесь хотят или не хотят? Здесь общественное место, именуемое «автобус», а не клуб, дискотека, - не оставляют без ответа ее отзыв мужчина и женщина. – Распустили своих детей: где хочу пописаю, где хочу покакаю…»
Женщина в синей кепке и похожего цвета пальто не остается в долгу; уже кричит: «Вам всегда что-то не нравится! Россия-то вымирает; детей сейчас и тех, кто их имеет, надо на руках носить, - а вам все что-то не нравится?!»
Между ними возникает перепалка.
Подключаются и другие пассажиры, часть которых на стороне женщины в синей кепке (как оказывается, матери одной из девушек), а часть на стороне мужчины и женщины, которые, оказывается, по профессии педагоги, и они доказывают, что знают, как обращаться с детьми… На что молодая женщина в синей кепке грозится: «Ни за что бы на свете не отдала бы дочь на учебу к таким учителям!..»
Мужчина в шляпе и очках возводит происходящее на государственный уровень, и со своего сиденья в середине автобуса указывает: «Какое наше общество – такие нравы и у детей..» - и даже что-то знакомое, но новое: де рыба начинает гнить с головы, а дети – с родителей и взрослых! И потому-де России через лет сорок – конец: с самого детства прогнившее поколение идет на смену…
Молодой папаша на сиденьи впереди тоже встревает, крича, что пособие на детей совсем малюсенькое, затраты значительно большие…
Беззубая старушка лет семидесяти рядом с ним недоумевает: мол, ничего себе: пособие на ребенка в месяц около пяти тысяч рублей, а она, проработав сорок лет в колхозе, пенсию всего около четырех тысяч рублей в месяц получает… Спрашивает, оборачиваясь то в одну сторону, то в другую: «Где же справедливость?»
«Какая справедливость, - похихикивает дедок в сером выцветшем пальто на сиденьи напротив. – Кому старики нужны…»
В диспут по пути встревают еще пассажиры. И лишь три девушки, из-за которых, в сущности, все и началось и о которых спорящие взрослые уже и позабыли, так и не выключая мобильник, весело и безучастно раскачиваются в такт грохочущим оттуда мелодиям, громкость каких спорящие взрослые пытаются перекрикивать. Подмигивают одна другой, кивая головами, пока на одной из сельских остановок автобус не останавливается, и большинство пассажиров не выходит, как и три девушки с орущим музыкально мобильником. Вот в этом и справедливость: что движение любое, как и существование, не бесконечно.
А несправедливость для российского осознания в том, что дальше в мирном и тихом салоне автобуса и скучновато даже, - напряжения нет. А без напряжения ни лампочка не загорится, ни свет вечером не заблистает, ни сарай не сгорит, и ни человек раньше времени… Такое вот.

21 ноября 2009 г.

Не может…

Солнечный лучи прорвался в окно кельи, постепенно съезжая за стену, за которой, полулежа на кровати, монастырский трудник Ивякин, мужчина лет сорока, худой и длинный, со скособоченной на левую сторону бородой, дочитав детективный роман, тоскливо вздыхал, поглядывая на дверь и прислушиваясь, не появился ли его однокелейник трудник Узоров, направившийся с час назад в поселковую библиотеку взять книг для чтения. Сам для себя брать книги в библиотеке Ивякин нет мог, так как паспорта давно не имел. Освободившись четыре года тому из заключения, он по справке об освобождении прописался у своей тетки, остающейся у него чуть ли не единственной родственницей; сделал новый российский паспорт. Ну, и все, мир велик, - что ж мешаться жить старушке в однокомнатной квартирке? Выписался, и поехал искать место где в городе жизнь свою устраивать. Однако через недели две на мосту через Дон в Ростове, когда уже стемнело, трое подвыпивших милиционера остановили его, требуя предъявить документы. Предъявил: все, мол, нормально, - ч его проверять? И вдруг один из милиционеров, протянув с усмешкой: «Нормально, говоришь?», разорвал его паспорт, и зашвырнул листки вниз в воду, прибавляя нагло: «давай-ка собирайся в спецприемник…» «В рабство в Чечню хотят продать…» - мелькнуло подозрение у Ивякина; он резко развернулся, и сделал, как говорят, ноги. Уехал подальше, сев на первый подвернувшийся на вокзале автобус. И вскоре по остающейся у него ксерокопии паспорта прибился к монастырю в Воронежской области, где заявил в местную милицию, объяснив отсутствие паспорта тем, что потерял-де его. Тетка к тому времени умерла; ее дочь продала квартирку, уехала куда-то. И оказалось, не так-то просто новый паспорт взамен «утерянного» сделать, тем более если не прописан нигде. Так и подвизался трудом в монастыре «во славу Божью», как говорят, - куда пробовать, если главного документа нет? Пристроился плотничать на ферме, не перерабатывая особо и даже все чаще подумывая, чтобы, раз уж так получилось в жизни, двинуть дальше по монастырской линии: с трудника – в послушники, с послушника – в иноки, с инока – в монахи… Тогда бы и приписали, и паспорт бы сделали.
О происшедшем с ним в Ростове, о паспорте, порванном милиционерами и выброшенным в Дон, Ивякин почти никому не рассказывал, но сам нередко, все вспоминая, думал с возмущением: да за такое, паспорт гражданина России порвать, выбросить на глазах у владельца, да если бы свидетели, или на пленку кто записал, да еще правоохранительные органы, - расстреливать за такое! без  суда и следствия длинных! И семью всю – в высылку, на Соловки! Это ж, можно констатировать, опаснейшее государственное преступление: паспорт порвать на глазах у гражданина?! «Я, доставая из широких штанин, дубликатом бесценного груза, - читайте, завидуйте: я – гражданин Советского Союза!..» - выучил он из Маяковского и нередко цитировал, мстительно кривя губы, и с непонятным для других трудников негодованием приговаривая: «Расстреливать: если руку умышленно на паспорт гражданина!» Ну, и сам Ивякин, конечно же, думал, что и государство за подобное очень строго наказывает: не меньше чем в лет десять срока, во всяком случае…
Входная дверь в монастырский корпус хлопнула, по коридору послышались знакомые шаги, дверь кельи открылась, вошел трудник Узоров. Вытащил из целлофанового пакета одну книжицу, объяснил: «Сегодня там, в библиотеке, санитарный день, не работают… Вот, дала какую-то, - протянул книжицу Ивякину. – Административный кодекс… Почитай пока… А мне надо в рабочее переодеваться – пора на вечернюю дойку, коров доить. Раньше подоишь – больше времени свободного вечером останется…»
Ивякин нехотя взял кодекс, начал листать, а потом и увлекся, даже не заметил, как Узоров переоделся в рабочую одежду и вышел из кельи. И вот случайно наткнулся на статью, именовавшуюся «умышленная порча удостоверения гражданина (паспорта)…»
«Ну-ну! – несколько разочарованно: административное, а не уголовное?! – впился обоими глазами в текст, вычитывая вслух: - Умышленное уничтожение или порча удостоверения личности гражданина (паспорта), Либо небрежное хранение удостоверения личности гражданина (паспорта), повлекшее утрату удостоверения личности (паспорта), - влечет… Ну, ну! – Ивякин весь торжествующе напрягся, смакуя ожидаемое за подобное наказание и выговаривая: - Вот чтобы вам, менты! – и принялся читать далее, мямля текст так и впадая в такое оцепенение, словно вместо одеколона его помоями обрызгали: - влечет… предупреждение?! или наложение… административного штрафа в размере… от ста до трехсот… рублей…»
Минут десять Ивякин сидел без движения, переваривал прочитанное, пока не заревел громко, не соглашаясь в одиночество двухместной кельи: «Да не может такое быть?! Паспорт… нарочно… уничтожить… Четыре года уже из-за этого в этом монастыре сижу… все пути закрыты?! И всего: от ста до трехсот рублей штрафа?! Минимальная зарплата за день… Не может быть?! Диверсия! – предполагая: - Может, поддельный какой кодекс…» Он внимательно осмотрел кодекс с первой страницы до последней, и адреса типографий, и год выпуска – две тысячи первый, и тираж, и лицензию, и удостоверение, что принят Государственной Думой». Снова нашел статью, перечитал ее еще раза четыре; и все равно не согласился: «Да не может быть!..»
Когда перед отбоем в келью вернулся трудник Узоров, то Ивякин лежал на кровати, уставившись немигающими глазами в потолок и что-то шептал. Руки его, как у покойника, были сложены на животе, а на них покоился административный Кодекс Российской Федерации… Узоров стал спрашивать у сокелейника, что случилось, но тот как не слышал; только уже когда Узоров, выключив свет, улегся на кровать спать, проговорил громко: «Да не может быть такого?! От ста рублей… Ну никак не может быть!..»
Но утром Ивякин встал задумчивый, словно не замечал окружающих. В храме тихо стоял в отдаленьи, у левой стены, крестился, как и все. Однако лишь раздалось громоподобное от дьякона: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…», закричал не менее громоподобно, хватаясь за голову обеими руками: «Паспорт… Нарочно… и сто рублей… Да не может быть?! Не может…» И он старался близстоящим с ним в храме рассказывать, как у него в Ростове четыре года томупаспорт выбросили, и при этом хватался за голову и повторял громко: «Не может быть!..»
Монастырский эконом шепнул одному, другому, третьему труднику. Те окружили Ивякина, заломили ему руки за спину, повели из храма. Дежурный у входа в монастырь набрал номер «скорой помощи», сказал: «Приезжайте… В монастырь… В дурдом надо… Еще один психический…»
А Ивякин, сидя на скамейке у ворот в окружении стерегущих его трудников, твердил негодующе: «Нарочно паспорт порвали… И всего сто рублей штрафа за это?! Да не может быть! – он вращал головой из стороны в сторону и, словно кто перечил ему, не соглашался: - Ну, не может быть…»

6 декабря 2009 г.


Всего общества…

В здании иммиграционной службы, где размещаются и некоторые службы органов внутренних дел, у кабинета, в котором регистрируют граждан, приехавших из ближнего зарубежья, а также принимают заявления на получение загранпаспортов, очередь большая. Но движется она быстро, хотя, как водится, не обходится и без тех, кто норовит без очереди. То мужчина какой-то слишком представительного вида и при галстуке прошел в кабинет, то молодая супружеская пара с ребенком на руках. И все перед полнотелой, скромно одетой женщиной, которая лишь вздохнула на проход без очереди представительного мужчины, подумала о молодой супружеской паре: «Морды дебильные, а как спекулировать ребенком – понимают…» Махнула нервно рукой в глубь коридора, когда приблизился плечистый коренастый парень и спросил, кто последний: «Там где-то…» Парень присвистнул, куда-то отошел, а через минуты три вернулся, следуя за молодым милиционером в кожаной куртке, с лейтенантскими погонами, который, не спрашивая ни о какой очереди, протянул руку к ручке на двери кабинета. Тут уж, хоть и представитель правоохранительных органов, полнотелая женщина не выдержала, преградила ему дорогу: «Вы куда без очереди?!»
«Я… сотрудник, - удивленный подобным противодействием, пытался оттолкнуть ее лейтенант. – Имею право без очереди…»
«Вы всегда имеете, если не имеете! – уперлась полнотелая женщина, строго определяя: - Занимайте очередь, молодой человек! – пояснила: - Я вот пенсионерка, и жду…»
Когда лейтенант попытался отодвинуть ее, то уперлась руками ему в грудь, закричала: «Не лезь, оборотень! К начальству сейчас твоему… Обнаглели…»
И лейтенант остановился, отодвинулся от нее; проговорил: «Вы не очень-то?! А то за оскорбление…»
«А кто?! – не удержалась полнотелая женщина, когда тот уже повернулся, двинулся вместе с парнем от кабинета. – Без очереди…»
«Так и надо, - из молчащей очереди одобрил полнотелую женщину средних лет мужчина в очках. – Это не просто, а пробуждение гражданского чувства…»
«Чего же вы молчали, не приобщились?» - спросила его молодая женщина в зеленом кожаном пальто рядом с ним.
«НУ, как сказать… - замялся мужчина в очках, указывая на дверь кабинета, за которой скрылась полнотелая женщина, отстоявшая свое место в очереди. – Она – все же в возрасте как-то, пенсионерка, говорит… Я же – простой работающий гражданин, - и продолжил потише: - На выходе заломят руки, обвинят в чем… У них все права...»
Вся остальная очередь молчит. Кое-кто вздыхает. А кое-кто говорит: «Было бы из-за чего в диспут? Пять минут лишних подождешь…»
Кое-кто и не соглашается: «Из минут часы слагаются; из часов – сутки…»
А из суток: жизни отдельных людей, и всего общества в целом…

11 декабря 2009 г.


Досадно…

Среднеростый, среднеупитаннй, тридцатилетний. И психический – официально, с некой группой инвалидности. После смерти матери проживал в одной комнате завещанной именно ему двухкомнатной квартиры, где вторую комнату занимала его младшая сестра, работающая в неком компьютерном бюро, имеющая высшее образование, сына-мальчика лет девяти, и некое право попечительства над старшим братом, который в отличие от нее, при своем скользком социальном статусе, не пил спиртное, не курил и вел, как говорят, здоровый образ жизни, - что не часто в современной России, и потому само по себе может быть представляемо как ненормальное.
Лет одиннадцать назад, приехав в отпуск из армейской службы домой и застав пьяного отца, избивающего мать, в драке возникшей между ними тяжело пырнул того ножом.
Его признали невменяемым, чему он тогда даже обрадовался, ибо через год, когда отец умер, был выпущен их психиатрической лечебницы на свободу.
Но еще через пару лет умерла и мать, и тут его «невменяемость», которая и так лишала многих прав: на образование, работу, вождение старенького «Москвича», имевшегося у них, стало вылазить ему в прямом смысле «боком».
Ушлая и образованная его сестра, поселив к себе любовника, спровоцировала драку, которая состояла в том, что вместе с любовником хорошо помяли бока старшему ее брату, но она не растерялась, нарочно поцарапала себе шею; представил все так, что он на них набросился, и без особого труда упрятала его аж на полтора года – «полечиться».
Когда он вышел вскоре – обратно его в психушку, за то что якобы грозился ее убить. Для удостоверения этого понадобилось лишь подтверждение ее подруги по работе. Да еще при этом недовольствовала: как выпустили его предыдущий раз без ее согласия…
Словесные угрозы (если они вообще были?) – обошлись ему еще почти двумя годами несвободы; получив которую, он уже и не проживал в сущности в принадлежавшей ему квартире, а – у некой знакомой женщины, но лишь нескольких посещений было для младшей сестры достаточно: подговорив своего сына – мальчика, чтобы тот сказал, что старший ее брат предлагал ему раздеться перед ним и поглаживал по заднему месту, под муссируемую средствами массовой информации борьбу с расплодившимися по всей России педофилами, она безо всякого труда убрала его снова (мало ли что от отрицал подобное? Ребенок же говорит!... И отрицает-то ненормальный…) в психиатрическую лечебницу. И с месяц потом объясняла соседям: послушайте, как же иначе? Ведь явные склонности к извращениям с детьми… И у вас же тоже дети… Потом перестала. Да и кому особо интересно. Лишь иногда, в кругу своих хороших знакомых, когда выпьет не в меру, уверяет зло: «Сейчас он уже так быстро не выйдет! А если выйдет, - я постараюсь уже…» Что постарается – понятно. Не понятно лишь: почему подобное происходит, и почему те же психиатры, те же правоохранительные органы попускают? Давно бы ей за ее «старания» пора пайку похавать! Но…
Один журналист, прочитав этот рассказик, сказал: «Ну как… Попробуйте опубликуйте такое?! Как набросятся… С этой медициной  только свяжись… Нас же тоже контролируют… - и спросил меня: - А вы уверены на сто процентов, что все именно так и обстоит?! – и когда я ответил: «Ну, на все сто… Рассказ – он и есть рассказ», то проговорил назидательно: - Вот, а журналистская профессия – это ответственность прежде всего! Если даешь отрицательный материал, - так обоснуй на все сто, чтобы ни суд, ни ФСБ, ни административные органы – ни зацепки! – и добавил помолчав: - И имена вы можете не указывать конкретно, но у вас все должно быть: и адреса, и фамилии, и имена, и где эта психлечебница, и как имя-фамилия подруги – лжесвидетельницы… А как же…»
(То же, примерно, объясняла еще одна ведущая Белгородская журналистка из областной газеты, к которой я пришел месяцев шесть до этого с рассказом «Формы внедрения», опубликованном в сборнике «Писать не по лжи…» несколько позднее…)
«Лучше вообще не писать отрицательных статей, - улыбнулся я понимающе на это, и направляясь уже к двери, с досадой договорил: - Что, кстати, вы и делаете по всей своей прессе, не одну газету не исключая… - и уже за дверью (зачем же обижать такого ответственного журналиста?) прибавляя: - В сучьей прессе…»
А когда ехал домой, рассуждая над всем этим, и корить себя стал: что ты, мол, умник, заладил? «Сучья, сучья…» Тебе хорошо говорить. Хоть трудно живешь, скудно, но в журналистике не работаешь официально, ни к оплачиваемому писательству не принадлежишь… Для журналистов же и писателей многих писать – это и заработок, и профессия, и хлеб насущный. У многих семьи, со всем вытекающим. Мечты, мысли о перспективах радужных… А какая перспектива, если они начнут «отрицательные» стать? Сомнительная, если без прикрытия, сами от себя. Если же «положительное» пишет – и на душе спокойно, и нужные знакомства приобретаются: ты о чем-то печатно хорошо – и к тебе с тем же при случае… И ведь не врут ничего – только как бы скользят поверхностно над положительным. Да и усилий почти никаких, если руку набил, а тысяч двадцать-тридцать российских рубликов в месяц имеют. Не жируют, но на жизнь вполне хватает. В тепле, не перетруживаются, при уважении и положении. И что об отрицательном этом писать? В России его: глаза разуй – и поперло со всех сторон. Или уши раскрой. Недовольство – в разных его формах – главнейшая черты нынешнего российского населения. О положительном же – иное дело. Открыл человек газету, почитал, - а там, ну все положительно. И проще и легче человеку на душе. И даже думает он: не он ли плохой такой, видит все в сером цвете, а на самом деле – не так оно, могет быть…
И все же досадное явление – сучья пресса (и литература).. И даже не потому, что основное ее6 хвостиком угодливо повиливать перед разными властями, перед народом (В нынешнем российском правильнее: населением), а что она постоянно лжет. О человеке, человечестве, жизни. И последствия всего этого – разрушающие обязательно. Спасение в том, что большинство населения и не читает ее, а если выписывает – так ради объявлений, телепрограмм, информации какой по делу.
Написал я рассказ «Любительница детей», представляемый в этом сборнике в первой главе повести «Шабаши пакостников». Рассказ – он и есть рассказ, но жизненный, копающий ее. Опубликовали его в журнале в Киеве, в украинской газете, а вот в Белгородской области, где живут и прописан (ни власть не задевает, ни медицину и т.д.), - ну никак?! И вот один журналист (известный) объяснил: кто ж, говорит, такое публикует?! На святом же Белогорье живем… Поправляясь следом: ну, люди – ладно, и у нас все бывает, но и против детей?! Сам Христос говорил, что «будьте как дети…» А почитать тебя, так большинство из них – пакостники, только повод безнаказанный дай… Ко ж опубликует?!
Что скажешь. Досадно!

25 декабря 2009 г.









Литературное Бежевогорье
(повесть-пародия)

2 часть

1 глава

С сентябрем начались дожди. Но ненадолго. На четвертый его день солнце опять заполнило небо, быстро подсушивая землю от луж.
Молодой подшекинский поэт Изюбров, не особо вращающийся в творческих кругах, однако решивший принять участие в местном ежегодном фестивале песни и поэзии под названием «Нежность оголяющая тропа», именуемом в прессе «международным», хотя из-за рубежей российских немногие на него заезжали, рано утром, перебирая кроссовками асфальт дороги, медленно двигался к месту его проведения. В рюкзаке у него за плечами лежала кипа отпечатанных на машинке новых стихов собственного сочинения, да номер старого журнала «Октябрь», в котором были напечатаны некие странные для Изюброва стихи некоего Цветкова. Иногда Изюбров останавливался, сходил с дороги на обочину, доставал из рюкзака журнал, раскрывал его и с вдумчивым выражением на слегка припушенном волосиками лице, читал вслух: «… мокро в природе а впрочем вода неправа ты честный родитель и вправе надеяться лучше чем дальше в колумбы тем пристальней тень от горба над кем треугольней лицо в набегающей туче там гроб лукоморский куда ты стояла стройна…» - он замолкал, и недоумевающее пуча губы, говорил сам себе: - Это же полнейшая бессмыслица?! И подобное публикуют в центральном журнале?.. – продолжая досадливо: - Я тоже в этот «Октябрь» отсылал свои стихи, - не опубликовали. – И заключая: - Ну, ясно: Цветков – свой, я – чужой, - и вся литполитика…» Подходя к лагерю, окруженному соснами, в котором и проводился фестиваль, Изюбров встретил несколько парней и девчонок с гитарами за плечами, выходившими из ворот. Все они были заметно пьяноваты, что-то кричали, и вероятно направлялись к магазину невдалеке купить еще спиртного. Однако из девушек, высокая, в мини-юбке, с длиннющими, как  у фотомодели, ногами, разлеглась вдруг на дороге, громко хохоча и закидывая ноги вверх. Из мозгов Изюброва сразу улетучились все рассуждения о поэзии; он засунул обе руки в карманы брюк И. пошебуршив ими там, произнес даже как-то мстительно, поглядывая на длинноногую девушку, развалившуюся на асфальте, которой некий парень – длинноволосый, с гитарой за плечами – подавал руку, словно принцессе какой, чтобы та встала: «Вдул бы я тебе! Да не-мо-гу-у… У меня же своя любимая девушка есть – Танька…» - думая при этом: вишь, какая подлая природа человеческая: своя девушка есть, а другая, может, сволочь какая, да и спидовая к тому же, раскинула ноги, и в боевой готовности уже… И, осудительно покачав головой, от двинулся в лагерь, над входом в который висел голубой плакат с надписью: международный фестиваль «Нежность оголяющая тропа». Добро пожаловать, дорогие поэты и музыканты», направляясь сразу не в организационный комитет фестиваля, помеченный на домике крупными буквами, не к стендам рядом, где были указаны цифрами местонахождения разных творческих мастерских, а к месту значительно более важному в иных случаях человеческого существования, о котором так называемые творческие люди в своих поэтических и прозаических воспарениях о сущности двуногих царей природы не распространяются, - к туалету, где осторожно, словно по минному полю, переступая через беспорядочно оставленные вокруг углублений в бетоне кучки отходов приехавших еще с вечера участников, исполнителей авторской песни и поэтов, быстро освободил себя от лишней жидкости. Потом пошел по траве у сосен к палаткам и кострам, у которых уже собирались участники, девушки, парни, женщины, мужчины, галдящие, орущие, обнимающиеся, многие – заметно пьяные, с бутылками спиртного или пива в руках. Это поначалу как-то смутило Изюброва. Разве такими должны быть творческие люди, люди искусства, думал он, тут просто пьяное сборище, пересыпающее разговоры матом; но потом вспомнил местного члена союза писателей, который рассказывал как-то другому члену: вчера, мол, собрались в ресторане, приезжал заместитель российского союза писателей, обсуждали литературные дела, перебрал, не помнит, как и домой привезли… Подумал: и Есенин ведь пил, и все они, русские поэты, в основном, пьют, и перестал смущаться: творческие люди… А Высоцкий… «Подогревают себя спиртным, наркотиками на творчество, - прошептал машинально. – Как допинг… - и также машинально продолжал: - Но за допинг в спорте снимают, лишают наград, права на дальнейшее участие… И все эти есенины, высоцкие, и множество других создавали шедевры даже не от естества, а от допинга, а мы со школьных учебников впитываем эти допинговые создания, на тонком уровне, заражаясь их неестественностью, втягиваясь в порочный круг… А так как большинство российского населения искры творческой не имеет, то получается просто народ – пьяница, с направленностью на ненормальное, разрушающее…» - и он запнулся, не в силах логически сгруппировать мелькающие пытливо мысли. Потому и двинулся в организационный комитет фестиваля: надо же, наверное, зарегистрироваться, подать заявку. В комитете у компьютеров сидели две девушки в джинсах. Они дали ему несколько листков для заполнения, сказав, что к ним надо приложить еще и два стихотворения. «Но как по двум стихотворениям можно судить о поэте?» - спросил он. «Написано, - девушки протянули ему местную газету. – Участник должен предоставить два стихотворения…»
На листках требовалось указать и место жительства, и номер паспорта, и где прописан, и какое образование, и какая организация направляет на фестиваль, и в каком творческом союзе состоит, и дату рождения, и место рождения, и гражданство…
«А зачем это все? – вслух не понял Изюбров, вновь обращаясь к девушкам. – Я – поэт, пишу стихи… Хочу участвовать, представить свое, послушать других, - тут же требуют сведения о себе, что и перечислении границы не требуется… Зачем?»
«Нам так сказали, мы и предлагаем, - ответили девушки. – Без указания сведений заявка недействительна…»
«Вот так на… - замялся Изюбров. – Кроме того, фамилия у меня по паспорту – одна, но вообще я псевдоним взял, поблагозвучней – Шекин, - как же мне быть?»
«По паспорту надо, как есть», - подсказали девушки. – Вдруг присудят вам приз: телевизор, или магнитофон, - как отчет и учет вести организаторам за израсходованные деньги, по псевдониму, что ли?»
«Ну да, - понял и не понял Изюбров странных требований фестиваля. – Если… Телевизор, магнитофон… Но это же не Нобелевская премия, миллион долларов, - какие уж такие дотошные учеты? Д, может, я и не получу ничего…» - проговорил он, переглядываясь с только что вошедшим в домик мужчиной в кожаной куртке, который прислушивался к разговору и улыбался, вдруг сказав, что он тоже вот пришел поучаствовать, и у него тоже фамилия Богаревич, а в как пишущий он – Валентин Бран. И к чему такая насыщенность в сведениях об участниках? Лучше бы увеличили количество представляемых стихотворений, чем эти ненужные в данном сведения.
«Мы лишь требуем, что нам предписано, - нервно откликнулись девушки. – Не укажете, что положено в заявке, как вы можете участвовать?»
«А мы так, неофициально, что ли», - предложил Валентин Бран, видя, что Изюбров откладывает ручку в сторону и встает из-за стола.
«Ваши проблемы, - безразлично откликнулись девушки, когда они вместе выходили за дверь. – Обратитесь в жюри, может, и так прослушают… Но приз вряд ли…»
На территории лагеря пожали один одному руки, знакомясь, и Валентин Бран сказал: «Ну, правильно, наверное, состряпали анкету, где заполнять, что и при пересечении границы не требуют… Главное, себе не изменять. Мне тоже подобное не понравилось. И было бы из-за чего…»
«Вот именно, - засмеялся согласливо Изюбров. – Из-за магнитофона, что ли…»
«…который, возможно, жюри уже определило, кому вручить… по знакомству», - уныло подхватил Бран, а Изюбров, хоть был возрастом на десятка три помоложе и намного более романтически смотрел на действительность, согласился с этим: «Вполне вероятно и так…»


2 глава

Бывая часто в Москве – то по литературным делам, то для получения «добро» на публикации, то просто, чтобы прикоснуться к столичному, - Юрий Михайлович Адыгеев не пропускал встречающихся порой интересных, занимающих значимое положение в государстве людей; тем более если они как-то сталкивались в жизни с Бежевогорьем. Об одном таком человеке он и думал сейчас, при этом набрасывая в газету статейку о поэте Викторе Бокове, авторе слов песни «Оренбургский платок», которому исполнилось недавно целых девяносто пять лет, вспоминая, как интересный, занимающий важное положение в государстве веско говорил: корень российской коррупции – в коммерциализации политики. Совет Федерации – на восемьдесят процентов из представителей большого бизнеса; то же самое – и в Думе. Почувствовал госслужащий запах денег легких – за уши не оттащишь: это – как наркомания, как алкоголизм… Воспоминал, одновременно переписывая в статейку кое-что из стихотворного сборника Виктора Бокова, подаренного самим автором, когда они вместе с Мучановым в середине девяностых годов прошлого столетия были у него в гостях в Переделкино:

«Кто пришел в поэзию с поля,
кто пришел в поэзию с моря,
кто пришел от станка и зубил.
Я в поэзию шел из Сибири,
где меня надзиратели били,
я ее за решеткой любил…

…В ночь она мне постель стелила,
как был мягок цемент-перина,
если Муза сама – под бочок!..»

Адыгеев вчитывался в строки, забывая про то, что говорил ему значимый, при положении государственном человек о коррупции; старался понять их поэтический уровень, и не мог, хотя ему представлялся сталинский лагерь, вонючий заключенный, который вдруг саму Музу там втихаря «под бочок…», и произносил, запинаясь и тихо: «Когда в рукоблудие, то Музу представлял, что ли?...» - и осекался, стыдясь высказанного самому себе, которое никто и не слышал, вдруг пускаясь в спор со значимом человеком, вспоминая приходившую в редакцию женщину, вернувшуюся из одной среднеазиатской республики бывшего Союза и рассказывающую, что там за угон автомобиля – пятнадцать лет срока, и потому машины почти никто и не закрывает, не угоняют их почти. «Вот так и с коррупцией, - шептал Адыгеев. – Попался – пятнадцать лет срока или расстрел, - и в минимум вся коррупция. А если «вась-вась» с ней, да штрафы, да срока в три-четыре-пять лет, - никакого толка не будет…» - И продолжал при этом статейку о Бокове, указывая, что творчество того и замалчивали, и уничижали, думая вопросительно: и при этом на даче в Переделкино жил, и пользовался зеленой улицей к писательствующим официально? - приводя ироничное высказывание того: мол, Богу – богово, а Бокову – боково…
Пожелав патриарху русской литературы дожить и пережить и столетний рубеж, предполагая по опубликовании этого отправить экземпляр газеты тому: Адыгеев его в провинции упомянул – может, и он слово в литературных верхах за него, и еще одну какую премию вручат, Юрий Михайлович долго в задумчивости сидел за столом, вздыхал, тоскливо покряхтывая: «Видишь, оно как… И сидел, и чего не было, - а девяносто пять лет, и живой?! – сравнивая с собой: - Мне же только за шестьдесят перевалило, - то сердце прихватит, то печень… Хорошо, что пить бросил, легче как-то… От компаний литературных – в сторону… Зачем мне они теперь? – сам при известности. Как не соберутся, - думал он о писателях, - так и пьянка… Вот уж напасть российская?! И отказаться было нельзя, - не пробьешься в серьезные публикации… Сколько здоровья, сил пропито… Таланта… А с другой стороны, - вспоминал он писателя, тоже члена местного союза писарчуков Подкалюжного, утверждающего: спиртное писательству не помеха, а наоборот: выпьешь,и строчишь рассказы, строчишь; не выпил – рука до писательства не поднимается… - шептал: - Вот так оно…» - останавливаясь взглядом на лежащем на столе, выпущенный местным издателем и писателем новый номер журнала «Перезвонница». Начиная машинально перелистывать страницы и решая, что надо сегодня заодно и рецензии на публикации там написать, или хотя бы упомянуть о значимых и приятных ему авторах, в выборе которых он тоже принимал участие.


3 глава.

Поэтическое жюри фестиваля «Нежность оголяющая тропа» кучкой вышли из здания для почетных гостей лагеря отдых, где все уже угостились понемногу и где повара продолжали готовить разные блюда к банкету по закрытию, а официанты расставляли по массивным длинным столам посуду. Они весело и довольно переговаривались. Все были слегка навеселе, чтобы яснее определять стихотворный уровень участников. Кто-то немного, по здоровью, для последовательности и уважения к российской творческой традиции, а кто-то – основательно, по начальственной принадлежности, как председатель областной писательской организации Бежевогорья Виктор Мучанов. Когда все подошли к лавкам и столику помеж них, у которых на сосне рядом висела дощечка с надписью: «Поэтическая мастерская», то он, остановившись у нее, чуть в отдаленьи от остальных, покачиваясь пьяно и икая, смотрел на эту надпись, не понимая, что там написано, а когда понял, то улыбнулся и вперился взглядом в поэтессу, члена союза писателей Нину Каверзину, думая про нее: волосы у тебя ломки, руки тонкие. Очки – на глазах – значит зрение слабо. Совсем некрасивая в общем баба. Но не глядя на такое оценочных мыслей, дальше думал про нее: некрасивая – слова нет. Зато всего лишь сорок лет. А мне уже за пятьдесят пять. Не возраст красавиц выбирать… И он потер ладонями одна об одну, предполагая, что после банкета, если будет иметь силы самостоятельно двигаться, обязательно проводит ее домой, зная, что Нина Каверзина живет одна и мужским вниманием обделена.
Прошлый год на фестивале «Нежность оголяющая тропа» он был председателем жюри. Когда девушки из организационного комитета принесли заявки участников количеством более тридцати, а он утром после вчерашнего не опохмелился и весь организм его рвался на банкет, который решили организовать слишком рано, в два часа дня (только два с половиной часа оставалось), да еще какой-то парень-поэт в шортах начал по памяти читать своих стихи, сплошь негативные, о неурядицах и подлостях российской жизни и российского человека, и стихи длинные, хоть и складные, - а впереди еще тридцать участников, и если все так время начнут тянуть? – Мучанов не выдержал, прервал его: «Нечего, нечего, два стихотворения только, и хватит!» С чем парень-поэт (обнаглели совсем, и в членах союза писателей не состоят, а вякают?!) не согласился, выговорив: «Какое же мнение о поэте по двум стихотворениям, да еще коротеньким…» «Можно и по одному стихотворению, и по одной строке!» - прервал его несогласие Мучанов. Да и чего, в сущности, определять? Уже все определено. Бизнесмен, что выделил денег половину и на проведение фестиваля, и на банкет, попросил, чтобы его земляку – парню-поэту что-нибудь; также член союза писателей Антон Степанович Подкалюжный привел на фестиваль какую-то бабенку молодую в джинсах, и тоже подошел, потребовал: мол, пишет ничего, и будет недоволен, если ее не отметят… А Подкалюжныйй-то сущий хулиган, не понравится что – и с кулаками лезет, и знакомств полно: и среди бандюков, и среди милиции, и даже в ФСБ. Тем более, однажды выручил Мучанова, когда того вечером милиция пьяного уже забирала в вытрезвитель. Как им откажешь? У исполнителей песен свои призы. Решили еще одну по поэзии утвердить минувший год- специальную. Так племянница члена жюри участвовать решила. Чего определять? Гением надо быть, гениальное представить, чтоб пробиться. И то не получится.
В этом году Мучанову тоже предложили возглавить жюри фестиваля. И он возглавил было. Но вчера выпил не в меру. Сегодня с утра опохмелился не в меру, язык заплетается, на ногах еле стоит, - какое председательство? Мучанов передал свои председательские полномочия Николаю Кряжину, тоже члену союза писателей. Но не только, а к тому же члену союза журналистов России. Тот и начал все разруливать по-товарищески. Принес из оргкомитета заявки, которых всего в этом году было восемнадцать.
Члены жюри уселись за столик на лавке с одной стороны, и с другой (человек пять собралось), по трое и двое. На лавке, где членов жюри было двое, между ними разместили первого участника, пожилого мужчину, с седой бородой, который принялся читать свои стихи про его любовь к России, в которых рифмовалось то «безбрежные поля» с авторским «я», то «отчий дом с прудом», то «великая Русь» со словом «грусть».
Члены жюри похмыкали, помыкали, ничего не сказали. В этот год призовые места тоже заранее были распределены, и пожилой стихослагатель среди них не числился. Но подъехал на «БМВ» тот, кто числился: студент литинститута, родом из Бежевогорья, за которого попросил один из бизнесменов, пожертвовавший немалую сумму на проведение фестиваля. Прочитал по быстрому одно стихотворение, другое; - спросил с улыбочкой у одного из членов жюри: «Можно ли рассчитывать?» «Непременно, непременно», - заверил его тот, помня о ходатайствующем за него бизнесмене. Среди участников был еще один участник, и тоже студент литинститута, но только заочник; и за того было ходатайство уважаемого человека. Вот и гран-при, и первый приз. Да и оно без разных ходатайств равных им среди участников не было. Всего-то восемнадцать их, и из них пять девочек из гимназии, почитавших свои детские банальности рукописные в тетрадках, еще какие-то школьницы и школьники; студентка техникума, симпатичная и привлекательная, которой по этой причине н прошлогоднем фестивале решили вручить специальный приз-грамоту, сейчас прочитавшую длинное стихотворение про любовь, где сплошь была глагольнаяпримитивная рифма «любила-забыла», «берез-слез», берез-тепловоз, тепловоз-унес»… - одно и то же. Не заметить таких несуразиц члены союза писателей на этот раз не могли, тем более молодая поэтесса за год видом несколько сдала, поблекла, и причины учреждать специальный приз не имелось. Но чтоб не обидеть ее, члены жюри сказали ей, что хорошо, но не совсем, и следует поглубже работать над стихами… Пришел еще какой-то послушник в подряснике из ближайшего монастыря, принес каракули на листке бумаги, говорил, что он тоже поэт, но так как был выпивши, то ничего в своих каракулях разобрать не смог. Пришел без заявки еще какой-то один, с гитарой, сказал, что участвует среди бардов, но что минувшую ночь допоздна бродил в посадках у города и сочинил стихотворение. Минуло всего около часа, а поэты – участники заканчивались; до банкета, который в этом году решили провести вечером, времени оставалось много, так что его тоже выслушали основательно, вдумчиво, и честно: за него-то никто не ходатайствовал. Чтобы не отпугнуть от поэтического слова, посоветовали больше работать над стихами, над рифмов, оговариваясь, что «что-то есть, что-то есть…» Лишь полнолицый член союза писателей пробормотал: « Ну никакой я тут поэзии не увидел, никакой…»; да Нина Каверзина уже раз пятый за час вскочила с лавки, нервно отошла покурить, где знакомой учительнице и знакомой журналистке, приехавших среди других от прессы осветить в средствах массовой информации фестиваль, говорила сбивчиво: «Ну, ни одного стихотворения, чтобы я внимание могла, ни одного… - оговариваясь: - Правда, еще какой-то студент литературного института есть… Посмотрим, посмотрим… Но пока – бездари одни, одни бездари…»
Студент литинститута Тимур Танцовцев, уже выпивший бутылки четыре пива и бегающий раз разом в туалет отлить его, курящий сигарета за сигаретой, так как очень волновался, думая: на какой низкопробный фестиваль попал! А в газетах раструбили: международный, заявки идут за заявками?! А оказывается, всего восемнадцать участников, из которых две три школьницы-мокрощелки, впервые написавшие стихотворное юноши…  Вот будет позор, если он, участвуя, не получит никакого приза?! Вот позор… И он отошел, набрал по мобильному номер знакомого отца из администрации города, и, запинаясь от вежливости, начал говорить всякую ерунду, что участники-де все сильные, одаренные, не знает, совладает ли… На что влиятельный знакомый отца утешил его: не боись, мол, он позвонит кому надо. А вернувшись к столу с жюри, где член союза писателей и член жюри Нина Каверзина, оценивающего оглядывая его, проговорила: «Вы, Танцовцев, студент литературного института… - указала рукой на место на лавке рядом с ней: - Милости просим, послушаем…» - он сказал, что будет читать свои стихи самым последним, хоть участники и закончились. Некоторые разошлись. Некоторые стояли вокруг стола. Там и Валентин Бран, и молодой подшекинский поэт Изюбров, взявший псевдоним Шекин. Но они не подавали официально заявок. И Изюбров выручил как-то Танцовцева, решив почитать свои стихи, так сказать, неофициально. Члены жюри были не против: в музыкальных мастерских еще только начинали прослушивать участников, а у них все заканчивалось. Нехорошо как-то, тем более, что именно союз писателей являлся главным учредителям, и главные призы полагались их участникам. «Давайте, молодой человек», - сказала Каверзина, немного отодвигаясь.


4 глава.

Изюбров уселся на лавке, достал из сумочки свой изданный в Бежевогородском издательстве сборник стихов, начал листать его, выбирая, что бы почитать, между делом коротко сообщая о себе, раз анкету не заполнял: «Вообще-то фамилия у меня другая, но публикуюсь я как Шекин, псевдоним такой решил… Техникум закончил, в БТИ работаю… Может, в армию скоро призовут… Пишу… Вот, пожалуй, это почитаю, - выбрал он, и начал:

В городе улицы напоминают ужей,
ползущих по краям дворов.
Три дома в девять этажей,
вдруг небо крышами вспоров,
соизмерять себя смогут навряд
с домиками, их вокруг,
что дополняют рядом ряд,
что так похожи на старух, -
как будто…»

Каверзина не слушала его. Она смотрела на книгу в руках Изюброва, и перебила его: «Вы издали книгу… за свой счет. Сколько заплатили?»
«Семь тысяч, - ответил Изюбров. – Сто экземпляров…»
«Ну-ну, - снова перебила его Каверзина, вспоминая их дебаты в местном союзе писателей, где некоторые члены союза писателей требовали, чтобы от имени союза обратились к властям запретить местному издательству издавать авторов без рекомендаций членов союза писателей. – Публикуете, понимаешь ли, что в голову взбредет, не согласовав со знающими людьми, которые давно в литературе, и имеют статусы членов союза писателей… И ответственны в том, что пишут…»
«Но я же за свой счет, за свои деньги, и небольшим тиражом, - удивленно промямлил Изюбров. – И писать я стараюсь ответственно. И сравниваю с тем, что публикуют местные знаменитые поэты, - и получше у меня даже…»
«Это вам так кажется, - Каверзину уже несло.- Издадите за свой счет одну книгу, другую, без рекомендаций уважаемых людей, и тоже себя писателями считаете… А какие вы писатели, если в членах не состоите…»
Изюбров услышанным был выбит из толка, закрыл свой сборник стихотворений, оглянулся на Валентина Брана, стоящего за его спиной, ища у того поддержки; и тот не оставил своего недавнего молодого знакомого; сказал, оглядывая строго членов жюри, которые все состояли и в союзе российских писателей: «Да, он издает за свои деньги. И если что несовершенно, то за свои! Не тянет из бюджета, не клянчит у властей. А вы?! – он снова оглядел сидящих на лавках членов союза писателей. – Издаете тысячными тиражами посредственную галиматью в стихах и прозе. Вон все библиотеки вашей галиматьей завалены, никто и не читает. Редко что в этой писанине мелькнет достойное внимания, да еще не стыдитесь ежемесячно… за то что, видите ли, члены союза писарчуков, по полторы тысячи рублей в месяц получать?! – негодовал он, несколько смягчаясь: - Ладно, может, кому-то и надо, выбили у губернатора для себя… Не вы – так другие паразиты, - сколько их сейчас развелось? – и спрашивал: - Но зачем же давить еще и как-то собратьев по перу, которые честнее и издают за свой счет?! Рекомендации у вас спрашивать?! И  за это и вам еще денежек, может, отстегивать?!»
Он кричал на членов жюри, а члены жюри на него. Подключились и местные журналисты, приехавшие осветить в прессе фестиваль.
«Вот я сейчас почитаю о вас стихотворение, короткое, написал еще тогда, когда особо не вдавался в сучье происходящего. - Он начал листать свой сборник стихотворений, принялся читать, стараясь перекричать ропот членов союза писателей, требующих позвать милицию:

Хоть скользить, а хоть упасть,
пресса – пятая все ж власть.
(Так огни ее померкли,
уступая место церкви…)
Основная прессы роль:
все четыре под контроль
остальные ставить. Суть:
принимать удар на грудь,
если кто – иль весь народ –
обделен, пусть не орет
он об этом силой масс.
Только кое-где сейчас
прессу всю взял и пригрел
из бюджета по предел
губернатор, сделав сучьей…

(Один из членов союза писарчуков, со скучающим видом до того слушающий участников, сидя в стороне, у сосны, вдруг присел на лавку напротив Брана, попросил с загоревшимися интересом глазами, приглаживая черные усы: «Ну, ну! Еще давай почитай! Еще!») Валентин Анатольевич Бран, несколько запнувшись, теперь для этого члена союза писателей продолжил: 

Из других губерний кучей –
вот такие чудеса?! –
раздаются голоса:
надоел свободы груз!
мы – писателей союз!
Тоже хочем мы в угоду
лишь властям, а не народу
петь посредственный куплет.
Принимают пусть в бюджет!
Честно, смело – все равно
и не пишем мы давно…»

«Еще, еще почитай! – требовал воодушевленно усатый член союза писателей. Остальные члены союза писателей с раскрасневшимися лицами злобно смотрели на него, не зная еще что сказать. Первой нашлась член союза писателей Нина Каверзина. «Безграмотно, безграмотно, - закричала она, выхватывая из рук Брана его сборник стихов и находя там стихотворение. – Вот! – зачитала: - Строка: тоже хочем мы в угоду… - бросила сборник на стол. – Нету такого слова в русском языке! Писать сначала грамотно научитесь, а потом пишите! – и объяснила конкретнее: - Нету такого слова «хочем», а есть – «хотим…»
«Ну да, - согласился с ней Валентин Бран. – Но это же не я, а вы, члены союза писателей хочете…»
Молодой поэт Изюбров, стоящий за его спиной теперь, засмеялся. Усатый член союза писателей требовал, чтобы Бран еще почитал, но тот встал с лавки, пожал ему руку, сказав: «Спасибо за поддержку…» Вдруг извинился перед раздраженными членами жюри: «Может, и неуместно я это так скандально, но вы же сами! – посмотрел на Каверзину. – Рекомендации у них, видишь ли, просить надо?! Совсем обнаглели! Члены союза писателей?! – и спросил: - Что же вы, тоже члены союза, только советского, Бродскому не дали рекомендации, не поддержали?! А он ведь всех этих тогдашних членов сучьих не хуже писал вместе взятых?! – и старался объяснить: - У вас вон в Бежевогороде парень. Семь лет отсидел. Скудно совсем живет, но стихов пятьдесят есть, и неплохие порой. Почему бы не издать его за счет госбюджета, один раз? Вот оправданный случай, когда из госбюджета, из карманов налогоплательщиков. И еще можно за счет госбюджета: когда написанное действительно по высшему разряду талантливо! А в остальных случаях: ищите, издавайтесь, сейчас и интернеты, и чего в городах нет. Небольшими тиражами можно найти, чтобы недорого. – Приводил себя в пример: - Я вот этот последний свой сборник издал. Полтора месяца на двести рублей жил, жена уезжала. Не работал тогда. – Прибавлял: - Правильно, село. Свое молоко, с огорода…  Но можно по скромному, не особо привередничая к тексту, небольшим тиражом… - и опять обводил взглядом членов союза писателей: - А у вас и компьютеры, и все, и многие при редакциях… Можно самим себя издавать, а вы все выруливаете, все плачетесь: искусству нет поддержки… Литературе… Так еще и других давите?!» - он махнул рукой. И они пошли вместе с Изюбровым к выходу из лагеря, а вокруг них из музыкальных мастерских то звенела гитара, то играл аккордеон, то кто-то пел.


5 глава.

Мировой экономический кризис охватил мир, разрастаясь и настораживая, требуя от властей и народов быть экономными, как говаривал основоположник социалистического застоя Леонид Брежнев, которого когда-то в прообразах кроликов-великанов на школьной ферме в пух и прах разоблачил в своем романе «Дутые великаны», как ему казалось, Василий Никанорович Шувалов. И который в кризис, не глядя на солидный возраст, на оппозиционные настроения к нынешним российским властям, как ему тоже почему-то казалось, а значит, и к Бежевогородскому губернатору, являющемуся значимым членом властной партии «Единая Россия», только процветать стал в своем издательском деле. Журнал «Перезвонница», издающийся за счет областного бюджета в тысяча экземпляров (большой журнал по формату, с хорошей обложкой, с количеством страниц под четыреста, с большим печатным шрифтом, усыпанный по страницам фотографиями, - на тысяч триста российских рублей из областного бюджета потянул, не меньше) начал теперь выходить два раза в год. Чем же таким изысканным, талантливым, даже гениальным были вызваны столь значительные государственные затраты? кому из малоимущих авторов предоставил страницы своего журнала, издающегося за государственный счет, уважаемый в Бежевогорье писатель и издатель? Да никому! Начинался журнал с печатания во многих изданиях напечатанного выступления секретаря правления союза писарчуков России, который в конце ее призывал активно читать журнал «Наш современник», а также призывал всех русских людей активно бороться за Россию, потому что-де в ней идет война, и битва в России никогда не кончается. (Война идет, но все равно на войну призывает?!) Далее следовала статья некоего пишущего протоиерея. Затем – преподавателя университета, имеющего ученую степень. Затем – полковника ФСБ. Потом следовали статьи членов союза писателей, иных лиц при положении, членов союза художников. Еще далее несколько страниц предоставлялось некой поэтессе, не члену союза писателей, но преподающей в университете, где она предоставила оду, начинающуюся так:

«Садом прославилась Семирамида.
То был висячий сад.
А я славлю сад Леонида,
Серебряных струй водопад… -

и заканчивалась: -

И каждый от встреч выносит
Дыхание ваших цветов,
И каждый у Господа просит
Бессмертия ваших трудов…»

Далее следовала статья члена композиторов России. Дальше шли снова известные на Бежевогорье люди, с их фотографиями, воспоминаниями об их жизнях и родных, и о том, как они самоотверженно трудились на благо отечества русского. Были напечатаны аляповатые сказки и рассказ члена союза писателей Антона Степановича Подкалюжного; некой поэтессы из Омска, но секретаря союза писателей России, которая в стихах писала на уровне таких строк:

«Взахлеб не могу
И тайком не умею.
Я с другом делюсь,
Что в запасах имею… или:

И снег иди, и дождик сей.
Любой по силам груз –
Коль есть поддержка от друзей
И наш надежен друг…»

И многие иные, такие же в поэтическом своем и прозаическом посредственные, не несущие ничего нового, своего, как и в стихах, так и в рассказах, так и в статьях (для того, у кого доступ к информации, ничего нового и в статьях, лишь пересказ от своего лица), но все из должностного, властного, а значит, обеспеченного, - могли бы и сами свои посредственные ляпусы издать за свой счет.
Особенно впечатлял некий маститый Бежевогородский поэт, автор многих книг стихов и прозы, обильно печатуемый за государственный счет и в советское время, и в постсоветское, лауреат литературных премий и премий журналов. Следует показать, пожалуй, лучшее из представленного им стихотворного, где поэт маститый признавался:

«Я очень люблю картошку.
Картошку желтую,
картошку красную,
картошку черную, из костра…»

Чтобы не подумали, что Василий Никанорович Шувалов пускает выделенные из госбюджета ему деньги на ветер, он предоставил в своем литературно-художественном журнале фотографии – цветные – многих известных людей Бежевогорья, указав, кто какую конкретно должность занимает, заслуженным работником чего является; перечислил пофамильно толстым шрифтом всех членов писателей СССР из Бежевогорья, всех членов писателей России, всех литераторов, печатуемых в его «Перезвоннице», всех авторов журнала, всех общественных деятелей и руководителей, всех академиков, художников, которые при союзе художников, конечно, всех докторов наук и профессоров, всех кандидатов наук и доцентов, всех заслуженных работников культуры и просвещения, всех ученых и государственных деятелей, - надоест все перечислять.
«Надо еще в журнале было напечатать фамилии всех выдающихся спортсменов Бежевогорья, всех руководителей предприятий, вокзалов, рынков, всех новых предпринимателей, всех чиновников из администрации губернатора. И под каждой фамилией, чтоб цветная фотография, а не выборочно… - сидя в автобусе, ведущем его к центру Бежеогорода, с досадой перелистывая новый номер журнала «Перезвонница», думал Валентин Анатольевич Бран, умудрившийся заплатить сыну издателя журнала за журнал аж двести пятьдесят рублей. – За такую дрянь, ничтожность сучью?! – злился полушепотом он. – С таким трудом деньги в селе даются, а я…», - понимая прекрасно, почему Шувалов публикует низкопробные статьи известных и при положениях в области людей, и т.д., и т.п., - вот и огромные в сущности деньги на издание журнала, где в первую очередь и себя представляет… с благородных позиций, заботящемся о России, о судьбе ее якобы, и обязательно не преминая случая, чтобы покусать евреев. В теперешнем номере журнала он печатал, видимо, сдутое из Интернета «завещание Гитлера», в котором тот объяснял все зверства, которые под его руководством были совершены, тем, что на это был спровоцирован евреями. Приводя это политическое завещание Гитлера, он в своей позиции главного редактора объяснял «закомплексованным», как это уже было однажды за его якобы откровения, что он-де «пишет эти строки, а руки ему сзади уже связывают колючей проволокой…»
«И все о народе русском забота, а народе?! – злился над прочитанным Валентин Бран, спрашивая: - Что ж ты в журнале никогда не опубликуешь ни одного автора из народа?! Все сплошь при положениях, власти… И все корчишь из себя страдальца за правое дело? При советах, как почитаешь авторские послесловия, - о Солженицыне и говорить не стоит, - Шувалов первый инакомыслящий! И при этом: и в членах союза писателей, и по писательским курортам ездит, и при привилегиях… Все связывают руки колючей проволокой, - и никак не свяжут, хотя бы на пятнадцать суток? Чудеса – и только. – И Валентину Брану становилось стыдно хоть и за заочное на «ты» обращение к старому человеку, которое тот и не услышит. И  еще возмущало, что Шувалов за государственный счет превратил свой журнал в печатный орган низкосортной пропаганды против евреев, в пропаганду русского шовинизма, в выпячивание русских как нации, что в такой многонациональной стране как Россия, при давно в большинстве утраченных генетически национальных чистотах является однозначно разрушающим.
Валентин Бран у вокзала зашел в книжный магазин, и неожиданно наткнулся на книгу стихов Бродского. «Недавно немного поступило, - сказал продавец. – Почти все раскупили. Две книги всего разных осталось…»
«И сколько стоят?» - спросил Бран. «Одна – двести рублей, и другая – двести», - ответил продавец.
Валентин Бран пересчитал деньги. Двести пятьдесят рублей только осталось. Пятьдесят до райцентра, а там попросит шофера до села довезти бесплатно: потом оплатит. Досада прямо рубанула по груди: двести пятьдесят рублей за этот журнал, за эту сучью теперь уже в номере дрянь отдал?! Точно бы на две книги Бродского хватило бы!
Он отсчитал двести рублей, купил одну книгу.
Когда вышел из магазина, то досада так мутила сознание, что Бран достал из рюкзака купленный за двести пятьдесят рублей у сына Шувалова журнал «Перезвонница», хотел зашвырнуть его в мусорный ящик, но подумал, что нехорошо. Потому положил его на подоконник у входа в магазин: пусть кто-то возьмет, пусть читает, все же человек издавал, пробивал, старался, оформлял, а возраст–то уже давно за восемьдесят лет. Валентину Брану, когда садился в автобус на вокзале, стало жалко этого писателя и издателя Шувалова. Он подумал вслух: «Доживешь если до восьмидесяти лет, неизвестно еще какую галиматью будешь гнать ты?! – и не согласился с предположением: - Галиматью – возможно и худшую, но… такую профанацию: в литературно-художественно издании перечислять фамилии…» - и осекся, понимая, что до столь преклонного возраста он вряд ли доживет.





6 глава.

Когда Валентин Анатольевич Бран вместе с молодым поэтом Изюбровым ушли, члены союза писателей – и члены жюри – они же – принялись обсуждать происшедшее вместе с некоторыми присутствующими представителям прессы – журналистами. Кое-кто предлагал обратиться в правоохранительные органы, так как имело место публичное оскорбление членов союза писателей и работников пера из местных газет. «Это выходит, что он меня сукой обозвал?» - процедила сквозь зубы поэтесса Нина Каверзина. «Да если бы только тебя, - подал голос и Кряжин Николай Васильевич, которому Мучанов препоручил председательствовать на фестивале вместо себя, который сам не присутствовал, но пришел и ему объяснили доходчиво: - Сучья пресса?! Да за такое…»
«Не надо раздувать… Дойдет до губернатора, и, возможно, фиг он нам что из бюджета. На посредственное в кризис такие деньги валить? – рассудительно вставил член жюри старейший местный писарчук, обещая: - Мы найдем, как этому Брану… палки в колеса, современными методами…» - и он многозначительно замолчал. «Да, да…» - все многозначительно согласились с ним, намереваясь подводить поэтические итоги фестиваля. Лишь поэтесса Каверзина, поправляя и поправляя сползающие со лба на глаза очки, не успокаивалась: «Это что ж выходит? Он меня сукой обозвал?! Оскорбление! Да еще при исполнении служебных литературных обязанностей… - и талдчила: - Им легко говорить, а попробуй честно писать: и там врага наживешь, и там, - сживут со света, и писать не захочешь…»
В это время, даже как-то обрадованный происшедшим, и тем, что ни молодой парень некий Шекин, ни этот некий Валентин Бран не участвуют в фестивале официально, заявки не подавали, рассорились, приблизился к столу, кашлянул, как водится, несколько раз, чтобы обратить на себя внимание, и произнес уважительно: «Вы извините, я понимаю, нехорошо они как-то... Союз писателей – он и есть союз писателей, как общественное мерило, признание, и члены его при уважении… - он широко улыбнулся. – Только еще не все, я тоже подавал заявку. – Подсказал: - Я – Тимур Танцовцев, студент литинститута. Прошу и меня прослушать…»
«Садитесь, пожалуйста, - ему уступили место на скамейке. – Что намерены почитать?»
«Я… Вот, - достал свои стихи Танцовцев. – Это, пожалуй, почитаю». И он было начал читать одно из свои стихотворений, но Нина Каверзина, все не успокаиваясь, перебила его: «Это что ж такое? Я никогда и не слышала, чтобы прессу обзывали сучьей, и союз писателей – тоже сучьей организацией… Это что такое?! Какой-то Бран Валентин… Да кто он такой вообще?! Да как посмел?! У меня знакомые, я наведу справки, я устрою… - и тянула потише – Бран.. Жид какой-то! Жид!»
«Хватит, хватит. Разберемся, - успокоили ее остальные члены союза писателей, указывая на Тимура Танцовцева: - Вот еще один участник, студент литинститута… Надеемся, главный претендент…»
И тот опять начал читать стихотворение:

«В мечту не мою твоя ляжет рука,
мне душу заполнив позором.
И я вдруг полезу вместо цветка
в петлицу в его пиджаке от Диора

Я буду сиять, будто алый тюльпан,
а очень мешать разговорам.
Смотри, разве я в красоте уступаю
его пиджаку от Диора.

Ты сменишь бокал на наполненный вновь.
Не сумею разжечь я ссору.
Потому и пойму, как жестока любовь
и этот пиджак от Диора.

К нему в номер пойдете вы в шесть,
ты моих не услышишь укоров.
Я на стуле в прихожей останусь висеть
в его пиджаке от Диора…»

«Прекрасно, прекрасно, - произнесла, меняясь настроением, поэтесса Каверзина. – Вот это действительно стихи… Достойно». Ее поддержали и другие члены жюри, особенно Кряжин Николай Васильевич, которому недавно по поводу Танцовцева позвонил влиятельный член местной городской администрации.
Конечно, на фоне остальных семнадцати участников фестиваля в поэтической его составляющей Танцовцев был лучшим. Стихотворение его заключало образ законченный (правда, какой-то слишком сомнительный для мужчины). И это было главным. Ну, а рифма, некоторые смысловые несостыковки были далеко не на высоте. Не говоря уже о том, что в девяностые годы минувшего столетия не особо известно звучала песня, которую пела девушка, обращаясь от своего женского «я» к недавнему ее мужчине в пиджаке от Версаче, уходящего с другой; она представляла себя при этом цветком в его пиджаке, чтобы могла присутствовать; и просила не снимать пиджак в прихожей… То есть, возможно, Тимур Танцовцев позаимствовал все, изменив пиджак от Версаче на пиджак от Диора и т.д.; а прямее – украл. Но, как бы то ни было, Танцовцев был лучшим. Но не все оказывалось так просто: был и еще один достойный участник, тоже студент литинститута, за которого ходатайствовал бизнесмен, вложивший в фестиваль большую часть денег, из которых в этот год главный писатель области Виктор Мучанов, к подведению итогов фестиваля почти полностью отрезвевший, предвкушающий, как оторвется на банкете, решился в этот раз (чего не посмел в прошлогодний) урвать значительную сумму для себя… Перед ним и представляющим временно председательство в поэтическом жюри Николаем Васильевичем Кряжиным возникла непростая диллема.
«Да и хрен с ним, с этим бизнесменом! – говорил Николай Кряжин. – Деньги выделил, жулик буржуйский… А за Танцовцева из руководства города, человек при прямой власти… Обратиться придется, а он тебе: кукиш, нате-ка выкусите! Я вас тоже просил…»
После долгих пререканий они решили гран-при присудить все же Танцовцеву, так как и остальные члены жюри выделили именно его, а первое место поэту, за которого ходатайствовал бизнесмен. А третий специальный приз вручить девочке, у которой из членов жюри один приходился дядей, чтобы и его не ущемить. Больше ущемлять было некого. А музыкальную часть фестиваля пусть музыкальное жюри оценивает.


7 глава.

Через неделю после фестиваля к Валентину Анатольевич Брану, когда тот уже вернулся с работы и косил на горке траву для поз, приехал подшекинский молодой поэт Изюбров, познакомившийся с ним недавно. В руках он держал кучу Бежевогорских газет.
«Смотри, - начал он показывать одна за одной Валентину Брану, с ухмылкой покачивая головой. – Ведь и от газет сколько тогда было, слышали, как мыс тобой разгон дали этим проходимцам и посредственностям из жюри?! Я думал: почитаю, как они происшедшее представят, о нас как упомянут… Путь и негативно, но все же… ради правды… И ничего?! Ни в одной газете?! – недоумевал он. – Как же так?! Словно и не было… В одной газете только строкой оговорились, что судейство было не всегда объективным… А этот, что за председателя, Кряжин, смотри, что написал, - и он стал вычитывать, иронически подхихикивая: международный фестиваль поэзии и песни «Нежность оголяющая тропа» привлек многих участников из России, стран ближнего и дальнего зарубежья… Ха-ха! – издевался над этим Изюбров.- Всего восемнадцать участников, во всяком случае у нас, в поэзии. Большинство из которых или месяц назад начали писать стихи, или… Смотри! – и он продолжал выбирать из стать: - После длительных обсуждений жюри все же гран-при отдала Танцовцеву, хоть и другой победитель, которому жюри решило присудить первое место, почти не уступал во владении поэтическим мастерством и предоставил стихи не менее талантливые, не уступающие по уровню и известным поэтам. Это также студент литинститута… - Изюбров запнулся: - А о нас с тобой ничего… - и он спросил удрученно: - Как же можно так врать без всякого стыда?! Фестиваль собрал много участников… И зачем – и снова спросил, куда-то в пространство, в пустоту: - Неужели у нас, в России, всюду так премии и победы присуждают?..)
«Мы же с тобой не стали анкеты заполнять, а значит, и не участники, - ответил ему Валентин Бран. – А на фоне остального низкосортного в поэтическом сборища участников эти двое, из литинститута действительно лучшие…»
«Да, допустим, - не унимался Изюбров. – Зачем врать, что фестиваль собрал много участников, что жюри после длительных обсуждений?! Написали бы честно, и про нас мельком упомянули бы…»
«Ага, что губернатор сделал прессу сучьей, что посредственное сборище местных писарчуков… А! – махнул он рукой. – Сучья пресса – она и есть сучья. – И продолжил: - Только я, видимо, зря про губернатора, который поставил их-де на бюджет, и сделал тем прессу сучьей. Она здесь – по природе сучья. И дело даже не в ее сучести перед властью, а что она постоянно лжет, не договаривает в том, что пишет, или представляет происходящее с выгодных для них – и властей разных – оценок… - и когда он тащил сено в загон козам, а Изюбров помогал ему, то продолжал: - И фестиваль этот – ладно, а вот что ни словом никогда за простого человека, если того несправедливо как-то или сомнительно, не вступятся, не выставят на обозрение, - это уже небезобидно!..»
Вечером, сидя за столом в доме Валентина Анатольевича Брана, попивая чай и закусывая его печеньем, они разговаривали о поэзии.
«Я тоже достал книжку Бродского. Почитал, не пойму… - высказывался Изюбров. – Поэзия это – не поэзия? Ведь поэт, в первую очередь, как я понимал – о чувствах, о чувственном, этическом, эстетическом отображении, стихотворно… - он замолкал и, собравшись мыслями, продолжал сбивчиво: - У Бродского же – о вещах… Конечно, большой поэт, и уровень – несравним с многими нашими отечественными известными и почитаемыми, и растиражированными. – Он принимался перечислять наизусть известных как-то современных поэтов, стопроцентно пишущих под Бродского, приводя строки:
Кто-то стучит, президент или ген –
сек желают вернуть билет,
Тени отслаиваются от стен,
куда их впечатал свет…
это явно под Бродского. Многие из современных поэтов – неявно под Бродского, но всюду он мелькает… Мелькает! – и заключал: - И у меня начал мелькать, - признавался. – Но ведь это подражательно. Бродский открыл интонацию, лексикон, некую звездную холодность, гордо поглядывающий на человека и вещи во времени… А многие, и я, лишь подражатели…»    
Для русской поэзии – да, а для мировой – Бродский меньше открыл. Еще Байрон, например, писал большие стихотворения. Да и я, на крытке, для себя, пряча ручку и бумагу, еще не зная ни о каком Бродском, - не соглашаясь с ним, признался Валентин Бран. – Но – большой поэт, с этим не поспоришь. И есть чему подражать! Если это лишь касается формы, а не составной сути стихов. – Оговариваясь: - И тут, наверное, уместнее говорить не о подражании, а о продолжении. В сущности, в русской поэзии было два гения, создавших ее: Пушкин и Бродский. Пушкин – на уровне чувств, как простая арифметика, если на математические сравнения. И все это очень объемно. И до Бродского все даже самые значительные русские поэты лишь продолжали его, Пушкина, если и превосходили, - то все равно продолжали. Ибо все именно на уровне – арифметики, примитивного, чувств. И Мандельштам – не исключение, хотя наличествовали попытки вырваться из арифметического. Но именно Бродскому первому это ощутимо удалось. То есть он представил поэзию на уровнях арифметических, а более насыщенных: алгебраических, геометрических, где первое слово – не чувствам, а формулам чувств. И Бродский осознавал это. Он освободился от пафосноголосости, ем кишела русская поэзия, начиная с вершины ее – Пушкина. И даже старался не однажды пнуть эту пафосноголосость, называя ее «звонкоголосой падалью». – Валентин Бран помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил: - Читая Бродского, при всей его замысловатости порой, видишь нормального человека, поэтически не лгущего о жизни и чувствах, лишь аналитически и поэтически возвысившегося над ними и взирающего на основное, хотя выражающего это основное именно через детали… В этом и загадка его величия, полноты. Подражать ему невозможно, но продолжать – необходимо. И никуда уже пишущим от этого не уйти! Правда, до формул – не фиктивных, а настоящих – еще надо дорасти, и это не так просто, и очень не многим будет дано. Не всегда и сам Бродский, нацеливаясь на них, на формулы, выражал их по-настоящему, не впадая в фиктивное. – Валентин Бран снова помолчал; допил свой чай, и снова заговорил: - Более скажу: после Бродского очень многие хотели и захотят пойти за ним, продолжить его, не очень многим это удастся. И они обратно скатятся в арифметику, которая проще и разностороннее в возможностях применения, и всем там место какое-никакое найдется, чтобы получать награды, признания. Однако для поэтической современности и ее будущего там уже настоящей поэзии нет…»
Собираясь ехать восвояси, Изюбров, покачивая непонимающе головой: какие-то арифметики, геометрии, алгебры, взяв с собой у Валентина Брана литровую банку молока, произнес: - «Не знаю. Мне, например, Есенин, Блок, даже Кузнецов… Читаю, захватывает. А Бродский… Сухо, далеко, не волнует…»
«До Бродского еще надо дорасти. – Сказал на это Валентин Бран. – Сколько тебе лет? – спросил. – То-то же! – и добавил: - И обязательно по-своему как-то дорастешь, если будешь не разрываться, как все эти Есенины, Блоки, и многие русские поэты уровнем пониже. Но всегда арифметическим уровнем, не более его! – повторил. – А развиваться! – и когда усаживал Изюброва на подошедший автобус, еще добавил: - Но не подражать Бродскому, а продолжать его, продолжать… И в этом ничего сомнительного. Два века после Пушкина в русской поэзии была эра Пушкина, теперь наступила другая – Бродского. Не учитывая его, двигаться дальше нельзя, если движение в плоскости великой поэзии, настоящей, а разные поэтические выкрутасы и похабщина, они были и будут… На них внимания обращать не стоит. Хотя они тоже могут заключать уровень. Но обязательно на уровне арифметического. Для математики повыше это не пройдет, хотя затесаться… там всегда легче…»


8 глава.

Когда подшекинскому мэру Присычкину позвонил отец, настоятельно советуя прочитать номер местной газеты «Красное Зарево», у того намечалось заседание медицинского совета район, и, взяв в приемной у секретарши газету, прошел в кабинет, где его уже ждали представитель центральной больницы Тютеля, представитель туберкулезной больницы Кукаенков и заведующая районным отделом здравоохранения Кустовая, женщина высокая, ладная, в платье с разрезом на груди, явно симпатизирующая мэру. Она и начала заседание, сообщив, что вакцины по гриппу получены, идет прививка работников городской администрации, правоохранительных органов, медработников, работающих в жилищно-коммунальных службах, школьников, студентов техникума…
Лишь она закончила, поднялся представитель туберкулезной больницы, который все намеревался профлюорографировать свою тещу, оставшуюся с ним и дочерью его, после смерти его жены, проживать с ними в четырехкомнатной квартире, и никак это у него не получалось, старушка заподозрила недоброе и ни в какую не соглашалась. «И что готовлю ей не ест, - гадина такая, - часто злился про себя на нее Кукаенков. – Ну, ничего, уберу я тебя, уберу, не в туберкулезную больницу, так к психам…» - покряхтывая и напрягая большой подбородок при этом. Поэтому он и говорил об увеличении в районе количества больных туберкулезом, о том, что многие жители отказываются проходить обследования, предлагая издать закон, обязывающий всех жителей района пофамильно ежегодно, а то и два раза в год проходить флюорографию. «Это коренным образом переменит ситуацию, - уверял он. – А если кто отказывается, так обязать милицию привозить таких под конвоем на обследования… Также следует увеличить несколько денежную помощь больнице из госбюджета…»
«Постойте, постойте, но ведь три месяца назад вы получили и хорошие деньги, и отремонтировали у вас все корпуса, и оборудование новое поставили», - перебил его мэр.
«Так то так, - сразу же отозвался Кукаенков. – Но питание больные требуют хорошее. Цены на продукты в связи с кризисом дорожают… Многие из больных ведут себя неподобающе, бегут из больницы, от лечения… Неплохо бы сделать побольше забор, ограждение колючей проволокой приподнять, увеличить количество охранников, а то и ввести дежурства милиции с оружием… Увеличить количество медработников, так как работа трудная и опасная, увеличить всем зарплаты, - перечислял он, вспоминая про тещу, которую ему все не удавалось профлюорографировать, и думая о том, что в больнице построили новый корпус, и следовало бы и его заполнить: больше больных – больше дохода, больше возможностей поживиться. Но кем? Не идет народ флюорографироваться… А сколько стариков по селам, по городу, с квартирами, с домами, никому не нужных, мешающих родственникам… Вот и заполнили бы новый корпус, и пенсии их – на больницу… - И потому Кукаенко настаивал: - Но главное, надо срочно издать закон, обязывающий каждого жителя района раз в год, а то и два проходить флюорографическое обследование. А кто против – того принудительно, с милицией, в черном воронке, так сказать!» - решительно заключил он, обещая, что тогда туберкулез в городе Подшекино и в подшекинском районе будет окончательно перекрыт. Проговорив все это, Кукаенко несколько раз довольно и коротко просмеялся.
Однако с ним не согласился представитель областной больницы Тетюля, заговоривши, глядя в упор на Кукаенкова: «Вы вот предлагаете: всех! Значит, кто прописан… А сколько в нашем городе, в районе нелегалов?! И ведь если глубже разобраться, то чаще всего именно в них основные рассадники инфекционного… Вот!» - и он, маленький, худенький и остроносый, искоса поглядывая на Кукаенкова, думал: ишь, крутятся как. Двухэтажную дачу построил, две иномарки имеет, две любовницы, жену на тот свет отправили… И больных, и здоровых – всех к себе в больницу. Доходное место».
Мэр Подшекино слушал их; поглядывая на газету мельком, поначалу ничего в ней не находя интересного, нового, но потом заметил: это что такое?! Как фамилия – так за ней следом, в скобках и национальная принадлежность этой фамилии. «Ну-ну», - прокряхтел он, говоря медработникам, что сделает выводы из услышанного от них, поможет, разберется. А когда они вышли и дверь за ними закрылась, он сказал секретарше, чтоб к нему – никого, и впрямую занялся газетой, натыкаясь на фамилию представителя туберкулезной больницы Кукаенкова, за которой в скобках было приписано: «смесь», и проговорив: «А это что еще за национальность такая: смесь?..» - и засмеялся.
Но смех сполз с лица мэра, когда за своей фамилией Присычкин он увидел приписку, и не просто некую «смесь», а «смесь украинца с русским…» «Какого украинца с русским? – возмущенно произнес он. – Нету такого! И вообще: что это такое?!» - он потряс газетой перед собой, и стал набирать номер телефона главного редактора подшекинской газеты «Красное Зарево» Пришибейко, который вчера рассорился с женой, выпил не в меру, заявился в редакцию совсем недавно, и новый выпуск своей газеты еще не просматривал. И никак не мог понять, почему мэр разговаривает с ним на повышенных тонах, да еще требует объяснений и даже расследований. И так и не понял, но заверил, что учтет, не повторится, разберется…
Взяв номер новой газеты, лежавшей у него на столе, Пришибейко принялся внимательно всматриваться в статьи, прочитывая их, и приговаривая по ходу этого: «обращение к жителям города и района самого мэра… Все в норме, патриотическое. Сообщение, что в городе впервые проводятся соревнования по кудо… Ничего лишнего. Православная церковь еще одна в селе начала работу… Тоже ничего лишнего, все с уважением. Статья о ветеранах Великой Отечественной войны, о других спортивных соревнованиях, и поздравления, объявления на целую страницу, почти на две страницы программа телепередач… Ничего лишнего?! – начал недоумевать он, принимаясь снова просматривать газету, предполагая: - Может, в объявлениях что ни того проскочило? – просмотрел все, сделал вывод: - Объявления как всегда: о продаже жилплощади, домов, квартир, скота, собак, разных вещей… Все нормально, ничего лишнего… А если где объявители что не так, то они, эти объявители, все записаны, по адресам, по паспортам, - предоставим данные… Газета-то при чем? – и вдруг он наткнулся на статью некой девочки-шестиклассницы из школы, которая писала, что у них в классе проводятся уроки, где доходчиво объясняют, как надо предохраняться от СПИДа, чтобы не стать его жертвой и описывала подробно, как это надо делать… Вот оно что! Шестиклассница?! Уроки, как предохраняться от СПИДа… Разврат! –вызверился сам перед собой. Закричал: - Кто позволил такое напечатать?!» - побежал по коридору к ответственному секретарю редакции: - Кто ответственный за выпуск?!» Тот сразу не понял, что-то невразумительное мямлил, пока не вспомнил, кто отвечал за номер газеты, что и сообщил главному редактору: - «Стасов Алексей Викторович…»
«Стасов…» - повторил Пришибейко, рванул за ручку двери в кабинет того, где дна дощечке под фамилией значилось: …член союза писателей России, член союза журналистов России. Дверь не открылась, Стасов Алексей Викторович в редакцию сегодня еще не приходил, закрывшись дома в квартире на замок, попивая пиво, нервничая, прислушиваясь к шорохам в подъезде, повторяя с привыванием: «Додумался, додумался… Подобного за всю историю газетного дела в мире не было: национальная принадлежность за каждой фамилией… Ай-я-яй! Что будет? Что будет? – спрашивал и отвечал обреченно: - Но что будет, что будет…Надо же было кому-нибудь смелый шаг, надо же… Иначе: зачем писать? Какое оправдание…»
А Пришибейко, дозвонившись до мэра, виновато объяснял в  трубку: «Извините, не повторится больше… Девочка-шестиклассница с заметкой о СПИДе… Нельзя! Нельзя! Не повторится. Ответственный за выпуск Стасов Алексей Викторович… Единственно из нашей редакции член союза журналистов… И не только, а и союза писателей… И как не заметил?! Недогляд! Не повторится. Девочка-шестиклассница о СПИДе… Рановато, рановато…» Пока мэр не перекричал его, заорав: «Какой СПИД?! Да хрен с этим СПИДом! Ты посмотри на свою фамилию! Главный редактор…»
«Тэ, Сэ, Пришибейко», - машинально прочитал свою фамилию на последней странице главный редактор, слыша, как мэр Присычкин орет ему в трубку: «А дальше! Дальше?! В скобках…»
«Украинец… - прочитал Пришибейко, обращая внимание, что на всех страницах номера газеты указано что-нибудь национальное: русский, белорус, чечен, кавказец, грузин, смесь того и другого, а то и: или немец, или еврей, а то даже и просто «смесь» какая-то… - Вот оно что… - наконец дошло до него. Пот обильно и в одно мгновение покрыл его лысину, словно ее обдали водой из канализации, и он, опускаясь не на стул, а на пол у шкафа, обреченно выдохнул: - Измена».





9 глава.

Возраст. И снова Василий Никанорович Шувалов чувствовал себя неважно. Кроме того, жена ему вдруг сказала, что их сын продал последний номер издаваемого им журнала «Перезвонница» некому пришедшему к ним мужчине аж за двести пятьдесят рублей, хотя даже в продаже рознично цену выше ста пятидесяти рублей не поднимали, - такая предприимчивость сына не впервой досадовала его. И кроме того, это «неважно» увеличивал и член союза писателей России Антон Степанович Подкалюжный, зашедший к нему уже с час назад с двумя бутылками пива, и в разговоре все потягивающий это пиво. Шувалов в последнем номере своего журнала в ряду уважаемых авторов опубликовал и рассказ Подкалюжного, и его сказки из жизни современности. Он подарил несколько номеров журнала Подкалюжному бесплатно, и говорил тому: «Оно – неплохо… В том, что пишете, сразу чувствуется талант, да, большой талант. Но чувствуется и то, что за этим талантом не стоит работа над словом, над вещью… Как бы: нате, читайте, от широты таланта, наскороту… - и он советовал пятидесятилетнему молодому писателю: - Работать, работать, работать!» На что Подкалюжный согласливо покачивал головой, улыбался из-под очков, и тянул: «Да, да. Да-да… Надо работать. Будем работать. – И он указывал Василию Никаноровичу Шувалову на стопку страниц, лежащих на столе, которую принес, говоря: - Вы посмотрите, мои новые рассказы… Надеюсь, надеюсь на публикацию и в следующем номере вашего журнала. На сотрудничество и в будущем…»
Шувалов брал в руки листы с отпечатанным там на принтере текстом, надевал очки, проглядывал записи, отвечал уклончиво: «Будем смотреть, будем смотреть…» - а сам думал о Подкалюжном: ну, гад! Ну, гад! Без мыла в жопу влезет. Хитрый как жид, хитрый… Но не жид, не жид, нет, не похож, однозначно не похож. И он пристально присматривался к Подкалюжному, впадая в измену, так как ему в последнее время все настойчивей казалось, что евреи поставили цель опубликоваться у него в журнале, а он строго стоял на страже этого, чтоб не допустить такой диверсии.
Наконец Антон Семенович Подкалюжный допил и вторую бутылку пива; ему хотелось очень закурить, но Шувалов сказал, что в квартире курить не надо, - и потому стал собираться, но перед тем, как уйти, словно угадывая беспокойства Василия Никаноровича Шувалова, наклонился к нему и, заговорщически оглядываясь, хитро и знающе улыбаясь, проговорил: «Эта… ха-ха… Что хотел еще сказать? Хоть главное, чтоб у нас к плотному сотрудничеству… Будем работать, работать над словом… ха-ха! А этот-то… я об ком? Адыгеев-то, - он покрутил головой то влево, то вправо, повздыхал и, видя, как Шувалов насторожился, выдал: - Адыгеев-то… того… Жид!»
«Да ладно, - насторожился Василий Никанорович Шувалов еще сильнее. – Я же его и в редколлегию журнала ввел, и… Адыгеев в последнее время пробился, в Литгазете публикуют…»
«В Литгазете, - хохотнул на это Подкалюжный. – Вот именно, в литгазете… Жидовский орган. А в журнал к Вячеславу Игоревичу Кунаеву, в его «Наш именянник» перестали допускать… ха-ха! – он вопросительно посмотрел на Шувалова, поднял указательный палец левой руки вверх, опять хохотнул, прибавляя: - Там строго до жидов, нюх на них собачий! А если и упомянут жида, так со сноской: еврей…» - и он снова многозначительно посмотрел на старшего товарища по писательскому членству, двигая к двери.
«Подожди-подожди, - остановил его Шувалов. – Откуда такие сведения? Да ведь Адыгеев не однажды писал, что он русский, что русский парень, что когда Кузнецов принимал Адыгеева в союз писателей, то говорил: он русских парней не топит! И об этом Адыгеев в своих последних воспоминаниях раз за разом…»
«А-а-а! – произнес со смешком Подкалюжный, помахав указательным пальцем левой руки перед собой, объясняя: - Премию-то в Москве Адыгееву, «Розу розовую» эту, - за так, что ли?! – и продолжил, несколько помолчав: - А что повторять начал: русский парень-де он, так чувствует, что выводить его на чистую воду знающие люди стали… Да, да… - и заключил уверенно: - Да и по виду. Рыжий сам. Волосы вьющиеся… Как вы не обратили внимания?!»
«Да обращал, обращал, - хватаясь за сердце, мямлил Василий Никанорович Шувалов, когда Подкалюжный ушел. – В оборот меня взяло мировое жидовство со всех сторон. Лезут, лезут… Определи их: жид или не жид?! Фамилия русская – а жид?! – он прилег на кровать, и все разговаривал сам с собой, размахивая руками: - Этот Бран тоже… Хорошие стихи, рассказы, выше всех на Бежевогорье! Говорю: опубликую тебя, только придумай ты какой другой псевдоним себе, нормальный, русский: Петров, Иванов, Жидов… Нет! Валентин Бран он – и все. Если уж так выбрал, то отказываться нехорошо, еврейский псевдоним – не еврейский – нехорошо? – и он бурчал в потолок, спрашивая: - Да кто ж ты после этого есть, если не за фамилию, а псевдоним так держишься, да еще жидовский?.. Ты хуже жида! Хуже!» - кричал в одиночество квартиры, пока не услышал, как ерзает ключ в замке, как вернулись сын с женой. Замолчал, лишь продолжая повторять тихо и неслышно: опутали и на старости, опутали, нигде не укрыться от них, не укрыться, - жиды. Потом он замолк совсем; лежал в комнате и думал о том, что ведь никто и не знает, почему он так не любит евреев, и он сам не знает; и пытался это объяснить для себя, и ему вспоминалось далекое время, когда немцы только оккупировали их город… Был он уже большой, семнадцать лет почти исполнилось. После войны стало принято все валить на немцев, особенно уничтожение евреев. Потом – да, когда немцы принялись зверствовать против местного населения, не всегда их с хлебом-солью встречая; а поначалу (Шувалов как прямой свидетель это прекрасно знал) некоторые местные жители вперед немцев пошли: и с евреями, и с оставшимися приверженцами коммунистического, - грабили, насиловали. И он случайно в это попал. До сих пор помнит, как втроем, с такими же пацанами, как и он, девушку-еврейку насиловали, оглушив молотком отца той, чтобы не мешался. Правда, тогда он сразу раскаялся, не воспринял. С пацанами теми расстался, и не встречал больше никогда. Никому, конечно, не рассказывал, но помнил, как евреев громили. После попал в действующую армию, был несколько раз ранен, награжден. Дошел до Берлина. Искупил перед собой. А когда занялся литературой, так почему-то в Советском Союзе именно евреи-издатели в основном попадались, и почему-то все они, как сговорившись, не спешили его издавать. И Шувалов, считающий почему-то, что то, что он пишет, высокоталантливо, возненавидел их. Что исподволь накапливалось, накапливалось. Чем он больше старел, тем чаще к нему приходила девушка-еврейка, которую он с пацанами насиловал. Шувалов хотел описать все, сбросить с души, - не от авторского «я», конечно. Но даже и этого не мог: только брался за перо – и как обессиливал. И он снова злился на них, на евреев, словно именно они делали ему что плохое, мешали. И в каждом номере издаваемого им журнала, как и редактор московского журнала «Наш именянник» Вячеслав Игоревич Кураев по своим мотивам, старался их, евреев, укусить. И тогда ему становилось легче…




10 глава.

Пока на районных - административных и газетных - верхах недоумевали по поводу выпущенного в печать последнего номера газеты «Красное Зарево», где впервые в мировой прессе за каждой упоминаемой фамилией в скобках обязательно следовало указание на национальную принадлежность (действительную, или предположительную, а то и просто «смесь», «немец»; пока ответственный за подобный выпуск газеты член союза журналистов и писателей России Алексей Викторович Стасов, напуганный своей неслыханной дерзостью, закрывшись в квартире, ожидал самых неприятных последствий своего начинания, повторяя раз за разом: «Посадят, суки, как пить дать, посадят, а то и в психушку», - утешая себя вслед за повторением стопариком водки, население города Подшекино тоже начинало волноваться и вдохновенно обсуждать происшедшее. И если какой-то гражданин, к примеру, по фамилии Тюбетейкин встречал где-нибудь на улице Ленина у Дома культуры или на улице Харьковской, которая вела прямо на Украину, некоего гражданина по фамилии Оглушенко, то кто-то из них обязательно спрашивал другого (ежли они, конечно, были знакомы до того), читал ли он новый номер сегодняшней местной газеты. И когда не читал, оказывалось, то спрашивающий с сожалением смотрел на знакомого и говорил многозначительно, что тот много-премного потерял. И если, к примеру, гражданин Оглушенко не понимал гражданина Тюбетейкина, говоря, что он никогда такую сучью дрянь как районная газета «Красное Зарево» не читает, и читать не думает, то гражданин Тюбетейкин не соглашался с ним, говоря, что «Красное Зарево» до сегодняшнего дня была сучьей дрянью, а с сегодняшнего номера… И он вытаскивал из-за пазухи этот самый номер, бережно разворачивал и, тыкая пальцем в страницы газеты, указывал: «Вот, за всеми фамилиями обязательно стоит, кто такой есть этот самый носитель фамилии, и каково его истинное лицо…»
Гражданин Оглушенко непонимающе и заинтересованно посматривал то на номер газеты, то на самого Тюбетейкина: не дурачит ли тот его, и говорил: «Что там за фамилией еще может стоять…» На что гражданин Тюбетейкин довольно посмеивался и со знанием дела пояснял гражданину Оглушенко: «А вот что… Смотри, - и начинал читать вслух, проводя пальцем под строкой: - Премьер-министр Грефин сказал… А перед сказал, в скобках что? Вот! «Немец…» «Немец – так немец, - еще не понимая важность происшедшего, отвечал гражданин Оглушенко. – Немцы – они тоже головастые, поголовастей нас, русаков, будут даже, хоть и войну продули нам… - но в следующее мгновение уже заинтересованно тянул руку к газете: - А ну, покажь, и так все, что ли?»
«Всех, всех, - уверял его гражданин Тюбетейкин, пряча номер газеты опять за пазуху. – О которых упоминается… И мэр наш есть, и батюшка отец Исайя, и начальник милиции, и многие, многие…»
«Ты смотри, что творится?!» - пучил глаза на него гражданин Оглушенко, сожалея, что не выписал газету «Красное Зарево»; и он бежал к газетному киоску, где уже собралась очередь человек в пятьдесят. Стоял в этой очереди почти час, ругаясь со стоящими рядом, покрикивая на тех, кто хотел купить сразу несколько номеров газеты – для жены, для тещи: «Куда?! Всем так и не хватит. Вместе почитаете, и жена, и теща…» А когда купил номер газеты, то продавщица объявила оставшимся, что в наличии еще только двадцать номеров. А что эти двадцать номеров, если толпа в человек сто вытянулась на квартал, хвостом очереди загибаясь к парку, к зданию налоговой инспекции. Служащие которой прекратили работу и тоже окружили киоск, показывая удостоверения и доказывая, что они при исполнении служебных обязанностей и имеют право вне всякой очереди. Между гражданами возникла небольшая потасовка. Вмешалась милиция. Однако накал не ослабевал, все хотели купить новый номер газеты «Красное Зарево». И только продавщица смогла как-то утишить этот накал, разведя руки в стороны, сообщив: «Все! Нету больше «Красного Зарева». Есть «Комсомольская правда», «Бежевогородская смена», «Голос Бежевогорья», «Бежевогородские Известия…», но люди уже не слушали ее, ринувшись, обгоняя один другого, к зданию редакции, готовые платить за номер в десять, в пятьдесят раз дороже. Чем умело воспользовались оператор набора газеты Римма Рогачева и оператор по верстке Людмила Выруженко, у которых оставалось по десятка два экземпляров, и они за них сумели выручить почти месячные оклады.
Иные же жители Подшекино, полагая, что газета «Красное Зарево» будет и впредь верна своему начинанию, массово ринулись по отделениям Роспечати, оформляя там подписки – кто на следующие полгода, а кто и на следующий год, заблаговременно. И к вечеру количество таковых достигло более десяти тысяч, - это не учитывая многих жителей других районов Бежевогородской области, да и самого центра – Бежевогорода, прослышавших об интересном выпуске газеты в Подшекино и решивших срочно подписаться на нее по своим отделениям. Что оказалось очень непросто, так как подобное не полагалось. Но согласовав все с администрацией бежевогородского губернатора, которая тоже откликнулась, еще не зная суть происходящего. Но тут возникло не учтенное препятствие: тираж подшекинской газеты «Красное Зарево» составлял всего около пяти тысяч экземпляров. Посыпались звонки в редакцию с объяснением сложившейся ситуации и требованием со следующего номера увеличить количество экземпляров как минимум до двадцати тысяч.
Главный редактор Пришибейко, также как и журналист Стасов, понимавший причину перемен, и тоже изрядно перепуганный, то от радости потирал руки, то пытался пояснить, что сегодняшний выпуск газеты – нонсенс и продолжать в подобном духе он не имеет права, и чревато плохими последствиями. Однако рядовые члены редакции, осознавая, что увеличение значительное тиража приведет и к увеличению в разы их зарплат, возликовали, не мешкая пустили гонца в близлежащий вино-водочный магазин, и вскоре, собравшись в кабинете ответственного секретаря редакции, чтобы отметить успех, принялись как и мужчины, так и женщины, остаканивать себя горячительными напитками. Звучали тосты за первооткрывателя нового метода предоставления газетной информации Алексей Викторовича Стасова, который, закрывшись в своей квартире и перестав бояться мерещившихся ему наказаний по причине того, что был совсем пьян, лежал на диване в туфлях и пиджаке, и распевал во весь голос: «А нам все равно, а нам все равно, хоть боимся мы мэра и властей. Будем мы писать, чтоб мог каждый знать: немец иль еврей…» Все восхищались Стасовым, предлагали сходить к нему домой и спросить, почему в такой ответственный момент он не отвечает ни на телефонные звонки, ни сам не пришел на работу. Озвучивались разные предположения относительно его, вплоть до того, что их сотрудник похищен конкурентами из какой-нибудь областной газеты, или что даже арестован. И все, будучи сверх меры пьяны, принялись протестующее орать, покуда журналист Зинкевич не проговорил: «А в чем собственно дело, господа журналисты? Похитили – так похитили, арестован – так арестован. Начинание товарища Стасова понятно. – И он пообещал: - За следующий выпуск ответственным я… Вот я уже дам-придам! Всем! И хохлам, и кацапам, и немцам, и жидам! Никого не пропущу. От президента – до бомжа…» После чего в кабинет ответственного секретаря редакции ворвался редактор Пришибейко, подслушивающий у двери, о чем шумят его подчиненные, и строго заорал: «Не будет никакого такого нового выпуска! Не будет! Вы что, не понимаете?! Да нас всех под статью за разжигание межнациональной вражды…»
Некоторые же другие жители города Подшекино, у которых были родственники в иных городах России и за ее рубежами, если звонили им, то обязательно сообщали, что у них-де произошло такое событие, что их районная газета «Красное Зарево» и тому подобное. Но в общем до вечера ничего из ряда вон выходящего не произошло. Правда, некий безработный Ершов по прозвищу «Ерш Большой», выпивая в сквере в беседке со своими соседями по дому, среди которых был и грузчик местной птицефабрики Ершенко, по прозвищу «Ерш Малый», так как был действительно по росту значительно менее Ершова, после опрокинутого в себя третьего стакана самогона, купленного у тетки Клавы с первого этажа, тупо уставившись на Ершенко, проговорил: - «Сегодня в газете… того… читал?» И когда тот отрицательно покачал головой, то начал объяснять: « - Я есть кто? Ершов… На окончании «ов», а ты есть кто? Ершенко… На окончании «ко». Значить, - он с усмешкой поднял правую руку вверх и захохотал. – Значить, я есть – русский, а ты есть – хохол…» «Если я есть хохол, то ты не русский, а кацап», - решил было поправить его Ершенко, и тут Ершов размахнулся с правой руки и вдарил его по между глаз.
Да еще представитель туберкулезной больницы, когда ему показали номер местной газеты, где за его фамилией Кукаенков в скобках стояло пояснение «смесь украинца с русским», очень возмутился, принялся ругаться матом на свою тещу, требуя, чтобы она немедленно прошла флюорографическое обследование, а потом позвонил начальнику туберкулезного диспансера, требуя, чтобы все члены редакции газеты «Красное Зарево» были обфлюорографированы на туберкулез и помещены в туберкулезную больницу для лечения. Да еще при этом пригрозил: «А я ужо там с ними разберусь, ох, разберусь! Ни в скобках, ни за скобками от их фамилий ничего не останется!..» С чем начальник туберкулезного диспансера Гришкин Виталий Севастьянович резво не соглашался, урезонивая коллегу по туберкулезному бизнесу: «Нельзя, нельзя! Погорим. Это ж журналисты, а не какие-то лохи по деревням, - сразу заподозрят неладное… Погорим!..» Да главврач областной психиатрической больницы Зигуля Петр Ефремович, когда ему показали номер местной газеты, где за его фамилией в скобках стояло пояснение «еврей», также очень возмутился: затопал ногами под столом, стал требовать: «Сюда их всех! Ко мне! На аминазин всю редакцию…» Но потом остыл, прикинул что к чему, и решил действовать поосторожней, поосновательней, наведя о каждом сотруднике редакции газеты «Красное Зарево» справки. И еще заместитель начальника подшекинского отделения милиции, ознакомившийся с выпуском газеты, где было указано, что начальник местной милиции Зугдеев по национальности – чечен, радостно проговорил жене, когда на перед сном удовлетворенно слезла с него и развалилась на кровати рядом: «Хоть не чечен, но хорошо, что так печатно его…. Многие воевали в Чечне, и многие будут недовольны подобным руководством… чечена… над ними. А заместитель у Зугдеева – я…» Короче, в первый день посоле выхода нового номера газеты «Красное Зарево» ничего из ряда вон выходящего не произошло, но и перед грозой нередко наступает относительное затишье. И лишь виновник всего член союза журналистов и писателей России Алексей Викторович Стасов, вконец пьяный, не раздеваясь, мирно похрапывал на диване, так сильно испугавшись последствий своей печатной выходки, так переволновавшись, что сил пугаться и волноваться далее у него ни на грамм не осталось. И снилось ему море, пляж, с модельными телами девушки, за которыми он бегал по песку, стараясь догнать, и собственная жена, которая откуда-то со стороны (он и сам не мог разглядеть) все ругалась на него: «Куда побежал, кобель старый?! Куда…»

2-16 октября 200 9г.


Американский клен

Молодая журналистка Соловейкина, около трех лет работающая в районной газетке, как и все ее сотрудники, -члены российских союзов и местного пошиба – писала простенькие, не копающие жизнь и происходящее, никого и ничего не задевающие статейки. Например, приезжала она по заданию редакции в какое-нибудь село, в детский садик или в школу, и в следующих номерах газеты появлялась статья с фотографиями, где, если коротко, говорилось: какие в детсадике хорошие дети! какие в детсадике хорошие воспитатели! Проблемы есть, но все равно все хорошие… Подобно и о школе: какие в школе хорошие ученики! какие в школе хорошие учителя! Проблемы есть, но все равно все хорошие… Так и ей, и всем было удобнее, спокойнее, беззаботнее, и не хлопотно совсем, - ну, куликовая пресса, если помягче, она и есть куликовая. Но однажды – то ли надоела Соловейкиной вся эта банальная положительность, то ли взбрыкнуть печатно решилась – она поместила в газетке статью, где очень резко выступила против… американского клена, который, как оказывалось из ее писанины, до того обнаглел, что чуть ли не угрожает безопасности области, ибо до того внедрился в нее, вражина такая заокеанская, что растет и растет, разрастается и разрастается, скоро и прохода от него нигде не будет. Сообщая по поводу этого клена, что от него и аллергии у населения идут, и недомогания разные, и вообще, однозначно вредное дерево, призывая при этом, чтобы жители оставили свои инфантильности и подключались массово к борьбе и корчеванию его. И информируя тех, у кого нету физических сил, чтобы они покупали специальные ядохимикаты, способные уничтожить американский клен не хуже пилы и топора.
Поместила и поместила. Читатель если и прочитал, так внимания серьезного не обратил. Но вот старая читательница газеты пенсионерка Головейко из села Головня, которая давно указывала своей соседке, тоже пенсионерке и тоже по фамилии Головейко, только с именем не Мария, как у нее, а – Ганна, сничтожить на ее участке не в меру разросшуюся поросль американского клена, обратила; и очень даже. И аллергия у нее пошла, и недомогания разные. И доказательства, что все это от американского клена у соседки, появились: статья журналистки Соловейкиной, которые она с криками и руганью и предъявила соседке. Но не на ту нарвалась: Ганна лишь махнула рукой на газету да высказала, сплюнув: «Яны там пишуть па газетам гэтым говно всяко, а я слухать буду?!»
Тогда Мария Головейко решила действовать порешительней: ядохимикатами, тем более, что журналистка Соловейкина в своей статье не преминула указать их названия. Пришлось, конечно, потратиться, но стоит ли о деньгах, когда призыв народу печатно дан: в борьбу включиться… Выбрала ночь темную и безлунную, обильно посыпала американский клен на участке соседки ядохимикатами. Под утро еще маленький дождик проморосил, так что вышедшая в туалет Ганна за голову руками схватилась: и деревья, и участок – словно мелом разноцветным вымазали. Сразу же смекнув, откуда такие изменения, бросилась в сарай – за топором, а потом – с топором уже – до виновницы, закрывшейся в доме на все засовы. Произошел крупный и слышный скандал, с рубленной дверью и выбитыми стеклами, с милицией, и серьезными разборами происшедшего. Добрались и до главной виновницы, журналистки Соловейкиной, которая, получив взбучку от главного редактора и ответив на вопросы участкового милиционера, стояла долго в коридоре редакции, курила сигарету за сигаретой и нервно цедила сквозь зубы: «Ты смотри какой народ, ты смотри… И я виновата еще?! Один раз всего за три года написала серьезную статью, - и что получилось?! Разве можно с таким народом серьезно общаться…» А через неделю в газетке появилась новая ее статья, про районную поликлинику, где, если коротко, говорилось: какие хорошие больные! какие хорошие медработники! Проблемы, конечно, есть, но все равно, все хорошо… И – фотографии.

2 января 2010 г.


Важная вещь.

Артем Наумович, с которым строго и на основании закона, поговорили милиционеры, с радостью сдал им и свое ружье, и все оставшиеся у него патроны. Очень благодарил за то, что на него наверное не будут заводить уголовное дело, хотя все старался объяснить: «Ну да, выбежал с ружьем на подростков… Но не серьезно, а так, попугать… А что делать?! Достали! Ежедневно футболы у окон. Крики-гики постоянные, - так еще и пакостят, то забор поломают, то крышу в сарае камнем пробили…» К его объяснениям подключился и Рустам Каримович, только более рассудительно, говоря: «Ну да, все мы члены общества: старики, дети, их родители… Все – люди, при этом, не кошки с собаками, которые и то если погадить, так место выбирают… Играют в футбол на дороге, так пусть у своих домов, в школу идут, там и футбольное поле есть, - мы то с Артемом Наумовичем при чем?! На старости спокойствия не дают! Целое лето не давали, - так и осенью…»
Милиционеры понимающе разводили руки в стороны, соглашаясь: «Гадят… Но что с этими подростками, у них прав больше чем у нас. Не знаешь, с какой стороны к нему и подойти… Даже за несколько убийств с грабежами восемь лет срока ему, и все?! – поясняли Артему Наумовичу: - Хорошо еще, что родители заявлением на вас, а если бы на более хитрых нарвались, то могли бы избить вас хорошо и сказать: детям ружьем, убийством угрожал… - рассказывали: - В селе, в соседнем районе, случай был. Купили мужчина с женщиной дом, участок с садом, где дети соседские постоянно повадились… Кому это надо? Мужчина с женщиной огородили свой участок забором, все в собственности, - чего чужие дети там играться должны? Родителям стали говорить. Те – ноль внимания. И дети – как и прежде, все там… Привезли собаку, стали пускать по участку. Та там покусала вскоре залезших мальчика и девочку. Родители покусанных детей хотели с них деньги. Но за что, ведь по чужому участку? Отказали. Родители собаку застрелили, мужчину ранили. На суде – условно по году. – Посоветовали: - Так что осторожно надо с теперешними детьми… Очень хитро их родители ими спекулируют…»
Когда они уехали, Артем Наумович сказал со вздохом: «Как же без ружья теперь на старости в нашем обществе?! Совсем без защиты…»
А Рустам Каримович принялся на это рассуждать: «Так всегда у нас… Полковник Кольт двести лет назад изобрел пистолет, дав человеку право на справедливость. Да, да! – громко повторил он на вопросительный взгляд Артема Наумовича. – Это не просто слова, так и есть, если поглубже… И все это время мы, раньше – советский народ, россияне – теперь, да и в царские времена, мы права на справедливость были лишены! Да, да, лишены! – подтвердил. – Нет у каждого гражданина права свободно иметь оружие.. – добавил потише: - И потому мы такие злые, пакостливые по отношению к ближнему своему, наглые. Права на справедливость: достать из кармана пистолет и разрядить в сволочь, пакостящую нам, в наглючесть нахрапистую не имеем… И бродят по душам, не имея выхода, обиды неотмщенные, накапливаясь, теряя конкретность, - что самое страшное».
«Дай русскому человеку свободно оружие, - только усмехнулся на рассуждения Артем Наумович, хотя подобные высказывания были ближе намного ему, чем Рустаму Каримовичу. – В тех же Соединенных Штатах Америки населения в три раза поболей, чем в современной России; право на свободное имение оружия, как и на его приобретение, - у каждого; а убийств по статистике за год на половину меньше, чем у нас… Кумекаешь?! – спросил, и продолжил: - Мы ж перестреляем один одного…»
«Э-э, - не согласился теперь с ним Рустам Каримович. – Это поначалу, может быть. А потом утрясется, пар народ выпустить, и дело – к нормальным взаимоотношениям, к уважению человека человеком. Ибо свободное имение оружия каждым – все же о-очень сдерживабший всякую наглость, беззаконие и пакостничество элемент. Та же, как ты говоришь, нечисть малолетняя… Разве б стала она футболы у наших окон, зная, что у дедов Артема и Рустама по автомату?! – заключил со смехом и уверенно: - Ни в жизнь бы!.. Сдерживающее начало…»
«Погоди, погоди, - перебил его Артем Наумович. – Свободное имение, говоришь… Так у этих подростков тоже бы оружие! Времени у них в обрез, а большинство мыслей – на подлое, преступное и пакостливое… Вот так».
«Что ты этим хочешь сказать?» - не понял Рустам Каримович.
«А то, - сразу отозвался Артем Наумович. – Они бы нас, стариков, подкараулили, постреляли бы, и играли бы в футболы у наших окон, пока бы мы гнили по своим огородам… Вот такое у нас в России может получиться свободное имение оружия каждым…»
«Так что ж делать? Особенно нам, пенсионерам, когда силы на исходе?! – чуть ли не завопил на это Рустам Каримович, принимаясь рассказывать: - В Пуроме-то что этим летом… Старик со старухой продали кабана и три козы, - тысяч тридцать рублей взяли. Их внук, зная об этом, подговорил товарищей, те приехали ночью. Один – в машине остался, трое – перелезли через ограду к дому старика и старухи, и давай дверь выбивать. Старик кричит: взрывчатка, мол, у него, взорвет. Им – по фиг, выпили же перед делом, да и знают: никакой взрывчатки нету, - внук наводку давал. Выбили, короче, двери, старика и старуху связали, все перерыли, деньги забрали… - он помолчал; покачивая головой, продолжил: - Милиция, правда, оперативно. Через неделю гадов нашла, арестовала. Но есть же еще наш суд, самый справедливый в мире, - он криво усмехнулся, - и время, когда этих несовершеннолетних, подрастающих чуть ли в неприкасаемых возвели?! Троим, что в дом лезли, - по два года условно дали, а что в машине сидел, и внучку старика и старухи, - вообще ничего… Ну, характеристики хорошие, несовершеннолетние, армия – не за горами, там воспитают… И как такое понимать? – вылупился он в Артема Наумовича, отвечая хмуро: - Идет несанкционированное уничтожение нашего поколения! Малолетки же эти видят, знают, делают выводы. Если их сверстники грабить стариков лезли ночью в дом, и лишь условно за это, то за мелкие воровство, пакости – вообще полная безнаказанность! – спросил: - И что нам делать?»
Над разговором нависла долгая тишина, с покряхтыванием и поглаживанием седых щетин, пока Артем Наумович не прервал ее, говоря: «Если внуков наших с нами нет, чтобы запустить их против пакостящих чужих внуков, то умнее надо быть! Зачем, к примеру, я с ружьем на этих пакостников? Только себе вред со всех сторон! – повторил: - Умнее! И если уж берешь в руки ружье, то… - он замолчал, - то чтоб не себе в ущерб! Но, - с улыбкой посмотрел на Рустама Каримовича, спрашивая: - Гранаты-то твои у тебя остались?» «Остались, - подтвердил Рустам Каримович. – Я ж не такой дурак, как ты, бегать с ружьем грозиться… И раз такой расклад в жизни общества нашего пошел, что старики в полной беспомощности, беззащитности, особенно пред отмороженной компьютерами нечистью, что нам пришла на смену, - то буду беречь их в особом секрете… Граната – тоже очень важная вещь на старости, если в одиночестве, да в селе…»
«О-очень важная, - со вздохом согласился с ним Артем Наумович, - продолжая сосредоточенно и удрученно: - Не дай, конечно, бог, но если что серьезное, так достойно, с музыкой, на тот свет, прибирая с собой по три, а то и четыре… нечисти!»

9 января 2010 г.


И не поверишь…

В эту зиму, как уже не случалось давно, выпало много снега. Морозы, опускающиеся в десятки минусов, иногда сменялись оттепелями, но не часто. Потепление, о котором раструбили СМИ и сторонники незамедлительной борьбы с которым, пытавшиеся выманить на это из крупнейших мировых держав миллиарды долларов и при этом как-то попользоваться ими, не подтверждалось. Новый год и минувшее недавно Рождество, которому на долгой вечерней службе перед ним и в само праздненство шестидесятипятилетний старик по фамилии Кочкарь отдал положенное церковными предписаниями, как у него уже велось лет с пятнадцать, честно и без послаблений, были и снежными, и морозными.
После этого он и слег в своем маленьком домике на окраине городка. Закашлял, захрипел. Кровь, пошедшая неожиданно горлом, совсем обездвижила его, ни с кем почти не общающегося, - и он быстро умер, в одиночестве, в холоде, с погасшей печью, под жалобное и голодное мяуканье кота и такое же поскуливание во дворе собаки.
Старушка-соседка, тоже православно верующая, иногда заходящая к нему проведать, принося свежее сваренных щей или иное какое кушанье, обнаружила его через пару дней после смерти. И сразу же поспешила в церковь; сообщила обо всем местному священнику; тот, исполнив все необходимые формальности, на положенные умершему деньги за два месяца пенсии, нанял людей, вырывших на кладбище яму, куда после отпевания и зарыли гроб с безжизненным телом Кочкаря, выставив над могилой деревянный крест и прибив к нему дощечку с фамилией, инициалами и датами жизни лежащего там.
Провожали Кочкаря в последний путь, кроме священника, несколько местных православно верующих, старушка-соседка, да некий дальний родственник, мужчина лет под шестьдесят с седыми усами и беззубой левой стороной верхней челюсти, приехавший из областного центра, где Кочкарь и прожил лет с пятьдесят до приезд в городок.
На поминках он кое-что рассказал собравшимся о Кочкаре, о котором толком никто ничего не знал, сообщая, что умерши, хоть и уехал, и жил последнее время скудно и уединенно, но когда-то был женат, что жена у него была красавицей, окончившей консерваторию и умело играющей на скрипке, имел сына. Но и жена, и сын были убиты в крутые девяностые, в сущности, по вине Кочкаря, имевшего тогда свой преступный бизнес и значимый вес в криминальных кругах. Кочкарь, потратив огромные деньги, нашел убийц и отомстил. Но впал в депрессию, запил, обнищал даже относительно. Но однажды пошел по церквям, по монастырям, заменив спиртное неукоснительным, бичующим жизнь исполнением церковных предписаний и строгостей, - что и спасло его как-то, сохранило в человеческом. Посоле некоторого молчания дальний родственник дополнил к сказанному об умершем следующее: «А вообще, когда-то знаменитый мошенник был, в семидесятые годы прошедшего столетия. Даже секретарь областного комитета партии знал о нем лично, ибо Кочкарь не однажды от его имени, меняя голос, звонил то директорам заводов, то прокурору, то заведующему универмага с просьбой помочь… Но все это для Кочкаря – как игра была, без особой корысти. Потому лишь несколько раз ненадолго посадили. Рассказывали, что в лагере Кочкарь тоже себе не изменял. Затеял якобы писать книгу о партизанском движении, добившись освобождения от работ, уединенного места, где полгода и писал эту книгу, попивая чаек… Когда же хозяин лагеря потребовал, чтобы показали, что там Кочкарь пишет, то ему после долгих пререканий с «лагерным писателем» принесли общую тетрадь, в которой на первой странице было написано: партизаны воевали против немецко-фашистских захватчиков мужественно… Беззлобный, играющий мошеннически с жизнью человек был. Правда, девяностые своим жестоким бандитским неожиданно изменили его… - и заключил, выпив стакан вина и заедая его квашеной капустой: - Теперь и не поверишь, а все же вот такие доверительные какие-то, неопасные для человека, и потому чем-то разрушительные времена у нас были… Расслабляться – оно, того, человеку и человечеству не на пользу…»

10 января 2010 г.


Понять…

В последнее время жизнь из рассудительного о ней в масштабном ее отвлекала Артема Наумовича и Рустама Каримовича к прикладному, маленькому, окружающему их, над которым они тоже пытались рассуждать, привнося в свои рассуждения и действенное, конкретное, однако все же природам своим изменить не могли.
Показывали, к примеру, по телевизору старый советский фильм под названием «Операция «Ы» и другие приключения Шурика», где тот, будучи студентом-заочником, работая на стройке, комично перевоспитывал направленного к нему на пятнадцать суток правонарушителя по имени Федя, и Артем Наумович, лежа на диване в валенках и старчески покряхтывая, говорил: «Тут понять хочется… Сорок лет уже фильму, комедия, - а смотришь, и добрым таким веет из фильма, хоть не о добре он, не о положительном, а очень даже наоборот… После всех этих современных стрелялок с экрана, а если не стрелялок, то все равно так и разит подлостями разными, мелкими и большими, - как бальзам целебный на душу. Понять хочется, что же произошло, а еще больше: где же мы жили? Что за страна была? За эпоха такая?! Которой, возможно, никогда не будет… И нам довелось, или, может, посчастливилось причастными к ней… понять хочется!»
«Понять… - отвечал на это Рустам Каримович, сидя откинувшись на спинку в старом кресле у стола. – Не так-то просто, - он замолкал на несколько задумчиво, и продолжал: - Оболгана нагло та советская эпоха – с одной стороны, с другой, на краюшке оценок, - возвеличена не правдиво тоже. Но – не понята! Ведь этот Шурик, этот Федя, этот смешной вроде бы прораб, рассказывающий правонарушителю, как космические корабли бороздят просторы Вселенной, а тот при этом вытирающий руки о его пиджак, - ведь это не комедия, не вымысел, а самая что ни на есть правда! Гениальная художественная правда о великом и – одновременно – разрушительном, античеловеческом брежневско-советского, когда отношение к жизни перестало быть строгим и серьезным! Когда идея, несуществующее, предполагаемое, ожидаемое словно туманом покрыло действительное, составляющее жизни, человека, замахиваясь на природу его, которая намного хуже, чем насильственно внедряли в осознание масс. И это было самым разрушительным!»
«Нет, нет, не то, не то, - вслушиваясь в высказывание друга и давнего соседа, закачал головой Артем Наумович. – Да, насильственно внедрялось, - но что? Что человек человеку друг, товарищ и брат! Чего, конечно, не было! И это, согласен, действовало несколько разрушительно… Но и созидающе еще больше, подвигая к хорошему, высокому, общечеловеческому, к отношению человека к человеку как к товарищу, другу, брату. Чего, конечно, не было. И в этом, а не в какой-то экономической неэффективности социализма, несвободе творческой главный срыв таился! Именно в этом. – И он, не давая Рустаму Каримовичу возразить, тараторил, будто боялся потерять нахлынувшее осознание: - Почему добрым от фильма, который криминален по сути?! Да потому, что он под туманом все той же красивой иллюзии, что человек человеку брат, товарищ. И именно в ней главный срыв, взрыв, был! И главная несправедливость!»
«Да какая же несправедливость в том, что человек человеку, пусть не есть, но должен бы быть, другом, братом, товарищем?..» - неуверенно прервал его Рустам Каримович. – «Большая! – чуть не выкрикнул Артем Наумович, словно удивляясь непониманию. – Большая… Потому что человек человеку далеко не все это, далеко! И бесплатная медицина, бесплатное образование и т.д., и т.п., и все прочие экономические и нравственные атрибуты советского времени по этой же причине не только несправедливы, а и преступны! Они против природы человека, которая хуже, не дотягивает до них. И вся советская история преступна потому же, - Артема Наумовича просто несло. – Представь, что у отца детей штук пять, и все дебили, как ты говоришь, - пытался объяснить он через сравнение. – А отец и высшее образование им дать решил, и к ученым степеням привести, дебилей этих. Как это возможно? – спрашивал, и отвечал: - Только муштрой, усиленными занятиями, из-под палки, применяя тюремно-армейские нормы. Вот так коммунисты и с русским народом, с менее численными придаточными к нему народами и народностями. ИЗ пропитых генетически, примитивных, в сознание которых вбито общежительское по принципу «барин-холоп», - в величайшую, гуманитарно не существовавшую на Земле общность людскую, в советский народ! И все достижения в науке, все Королевы, ядерные и космические ракеты – на этом, под контролем НКВД, Берии… Иначе бы – ничего, пшик…»
«Но все равно же пшик получился», - снова вставил Рустам Каримович.
«Получился, - согласился Артем Наумович. – Потому что за четыре года пройти курс средней школы можно только с большими натяжками. Об отдельных особо одаренных разговора нет. Так и советский народ жил общностью, для которой намного менее созрел, чем и не желающие жить этим западно-европейские народы, - вот и главная причина пшика, остальные причины – косвенные..»
«Ты хочешь сказать, что общежитие человека по принципам социализма однозначно плохо?» - спрашивал Рустам Каримович.
«Не плохо, совсем неплохо, - вздохнул Артем Наумович. – Плохой и порочной слишком природе человека не соответствует…»
Они долго молчали; потом выпили чая, самогона по чуть-чуть, ибо не злоупотребляли. После чего Рустам Каримович сказал: «Кажется, и Медведев скоро борьбу против российского пьянства затеет…» «Не так все просто и это, - сказал на это Артем Наумович. – Многие столетия из поколения в поколение российский народ пьянствовал, генетически в это дело укоренился, - и вдруг запрети ему! Последствия во множество раз худшие будут, чем от зла, основанного на пьяности… Ведь многие гадят, пакостят, зло творят именно потому, что их организмы градусы в себя требуют, а они по разным причинам тянут, не могут вовремя откликнуться на эти требования…»
«Вишь, как оно, - покачал головой Рустам Каримович. – Выходит, пусть народ пьет… - и не согласился: - Но ведь при наших масштабах это к вырождению ведет…»
«Возможно, - развел беспомощно руки в стороны Артем Наумович. – Из двух зол правильнее выбирать меньшее… Выпьет, удовлетворит генетическую потребность – и ни пакости, вреда ближнему не делает…»
«Одно утешает. Много-то в России и не пьют. Особенно среди женщин…» - проговорил Рустам Каримович, наливая в стаканы еще по чуть.
«Ну, это изгои, диссиденты, заклюют… Не пить, проживая и являясь плоть от плоти частицей народа-пьяницы, - это почти геройство… Да и подозрительно… Пьющие жизни не дадут… Еще если прикрытие какое есть: спортсмен, больной какой тяжелой болезнью, к вере какой неправославной прибился, - можно выстоять. Иначе – гиблое дело в России не пить…» - выпивая свой самогон, констатировал Артем Наумович глубокомысленно.
«Гиблое, - согласился с ним Рустам Каримович. – В России – гиблое. С этим не поспоришь».
«Не поспоришь, - подтвердил Артем Наумович; и вдруг вопросительно не согласился: - Но и пить – тоже гиблое».
«Гиблое, - не стал перечить Рустам Каримович. – Но есть спасение. Надо – в меру пить. Как мы».
«В меру, - утвердительно покачал головой Артем Наумович, добавляя не по теме. – Просто хочется понять…»

11 января 2010 г.


Счастье…

Брат и сестра. Оба – в возрасте, при скудных пенсиях, при взрослых детях, которые далеко, и давно не приезжают. Оба живут в селе, в старом родительском доме, разделенном перегородками внутри его и по двору, - как было когда-то в сущности наверное справедливо определено судом. С чем брат и сестра не согласились: она – потому что жила продолжительно с родителями, а он потому, что крышу в доме ремонтировали за его именно деньги. Заспорили потиху, завредничали, ни он, ни она ни в чем не уступая. Спор перерос во вражду, в ненависть, которые накапливались, наслаивались в сознаниях, постепенно превращаясь в основную часть их родственных взаимоотношений, без чего и жизнь не жизнь. Так продолжается уже лет с десять. Последние годы враждуют, ругаются, сорятся, пакостят – она - ему, он – ей – ежедневно. Что подорвало обоим здоровье. Оба сморщились, высохли, еле и с трудом передвигаются. Сознают, что вражда «ест» обоих. Но все равно, просыпаясь утром, брат первым делом стучит по перегородке сестре, выспрашивая с надеждой: «Эй, паскуда… Жива, что ли, еще не подохла? – прикладывает ухо к перегородке, и услышав, что та шевелится, ворчит с досадой: - А чтоб тебя!.. А я думал, что этой ночью ты уже того…»
«Не дождешься, подонок! – отзывается на это сестра. – Первым сдохнешь, - и она тихо молится, став на колени у иконы в углу, пришептывая: - Помоги, пречистая, что он, мерзота, первым коньки откинул… Хоть на день, хоть на полдня, хоть на час чтоб пораньшей меня! Вот бы счастье тогда! Вот бы радость! – заключая задыхающимся от ожидания и надежды голосом словами из сказок: - Ни словом сказать, ни пером описать…»

11 января 2010 г.


Сложно…

Проработав после службы в армии года два то грузчиком, то на пилораме, то на птицефабрике, Невелов – среднеростый, некурящий и на фоне многих сверстников положительный парень – подался не в сомнительное что-то или противоправное (хотя в нынешнем российском порой так кручено-перекручено, что не поймешь, где что, и обобщать всегда неуместно), а в правоохранительные органы, в менты – по-простому и разговорному.
Дело личное, но некоторые сельские парни вдруг как-то настороженно к нему; а иные, собравшись в пьяную гулянку, и вообще черти что в высказываниях: мол, схитрил, ментом-то полегче, чем на пилораме, и денег не меньше, и привилегии… Всегда, мол, в Невеле (так прозывали его) что-то гнилое было… А может, мол, и неплохо: свой человек в ментовке… И это не уголовники какие-то, сидевшие ранее?! Ну, хулиганничают порой, подворовывают, но не уголовники отъявленные, и случись с ними что серьезное – сразу по 02?!
Почувствовав, конечно, это отчуждение, сидит этот Невелов в одиночестве морозном на лавочке возле дома. Закурил. Думает. Удивляется как-то. Не поймет. И вряд ли он будет честным ментом, вряд ли будет искренне и самоотверженно оберегать правовое и законное населения. Не потому, что он плох, порочен, нечестен изначально в намерениях, а просто потому, что: как можно искренне и самоотверженно к правовому и законному населения, которое изначально к нему – как к представителю правоохранительной системы, и чаще именно потому – настороженно и негативно?
Отсюда, возможно, во многом и комплекс некоего майора Евсюкова, расстрелявшего вдруг из пистолета ни за что, ни про что среди дня в Москве людей. Отсюда, возможно, во многом многие так называемые «оборотни» в погонах, которые иногда опаснее в силу принадлежности к системе, и особой аморальности в подобном, исходя из этого же, самых отъявленных уголовников. Но в любом случае есть российское население, которое в подавляющем большинстве с криминализированным осознанием и отношением к жизни и которое лишь возможным наказанием придерживается как-то законопослушного. Это подавляющее большинство не хочет – а порой уже и не может – жить в неком «правовом поле» в уважении к правам ближнего, общества, требований законов, норм морали. И правоохранительные органы в большинстве тоже часть криминализированного осознанием большинства населения. И потому быть правоохранителем при подобном раскладе – номинально-психологически – именно: психологически – очень трудно, даже при титанических усилиях изгнать из сознания криминализированное его. Но страшнее всего не это! Страшнее всего то, что, хоть вроде бы есть законы, кодексы, Конституция – они в России, к сожалению, не действуют, а лишь выборочно применяются. И при этом по статистике у нас: один относящийся к правоохранителям на десять человек населения?! Вопросы, вопросы, вопросы… А ответы, в сущности, одни: Россия – страна парадоксов; какой народ – такая власть, какая власть – такой и народ; нормальной жизни в России никогда не будет: не то, так то, не то, так это… Надо привыкнуть к этому, осознать, и не париться. «Никто не застрахован ни от тюрьмы, ни от смерти…» - у западно-европейских народов таких поговорок нет. А при размытых правовых нормах – действительно не застрахован. Более того, если будешь этих вроде бы существующих правовых норм придерживаться, - так нередко ничего хорошего от этого. Но как при подобных раскладах быть тем, кто настроен на нормальное, правовое? Их подавляющее меньшинство…
«Нормальное, правовое, - вздыхает на это неофит еще в правоохранительной системе Невелов. Молодой, но уже понимает, продолжая: - Это у нас, как мне кажется, сложный вопрос… Сложный… - и тянет с горечью: - Пошел в органы… Ну, по разным мотивам, конечно, но главное: людей от преступников защищать… А эти люди, ближние самые ко мне, - почти в козла меня из-за этого?! Сложное…»
То же касается и учителей, врачей, которые также перерабатываются нередко и часто недовольны денежными суммами оплаты их труда (что легко сдвигает в «оборотни»), - которых тоже в России в соотношении количества населения презначительно больше, чем в Западной Европе?! О разных чиновниках и говорить не стоит…
«Да уж, - вздыхает на это Невелов, рассуждая: - Но ведь всем как-то надо жить. Если всем конкретно зарабатывать именно своим трудом, то две трети населения Земли вообще окажется не у дел, ни с чем? – очень верную мысль высказывает. – Попробуй займи всех, обеспечь, дать созидательное, трудовое направление жизни… И все равно ведь кому-то и контролировать надо, и в рамках законных чтобы, и лечить, и учить, и просто начальствовать, в государстве ведь… - и после недолгого молчания снова повторяет: - Сложное».

15 января 2010 г.


Выезд.

На новогодние выходные, которые в России теперь растягивались на десять дней (к чему Архип Нилович как пенсионер не имел прямого отношения, - уже давно был «невыходным»), он решил проехаться в областной центр, - просто так, себя показать и на других, городских, посмотреть, как говорится. Одетый в овчинный тулуп и валенки, с каракулевой шапкой на голове, с самодельной палкой, выструганной из липы, в руках, себя он действительно показал: горожане при встрече почти неизменно оборачивались на него, и не только мужчины, а и женщины; а когда он проходил у рынка, то некий упитанный мордатый жулик, как сразу цепко оценил его Архип Нилович, спросил, наклоняясь к нему, в самое ухо: «Золото, серебро, драгоценности, - что принес, дедок?»
«Драгоценности, - прокряхтел усмешкой в ответ Архип Нилович зачем-то продолжая объяснительно: - Год уже не был в городе. Решил вот. Сорок пять рублей – туда, сорок пять рублей – туда, - не обедняю. А то, может, скоро и помру…»
Стоящие рядом с мордатым такие же упитанные и мордатые парни (тоже жулики, сразу цепко оценил и их Архип Нилович) загоготали: «Давай, дедок, давай…»
Город ему на этот раз не понравился, не говоря уже о том, что морозило ощутимо и из-за проемов домов периодически набегал колючий ветер со снегом: суетно, люди так и снуют, снуют… Отвык он от подобного, да и старость покоя требует. Но женщины ему городские на этот раз очень понравились. «Хорошие бабы! – кряхтел он довольно селе в усы, оглядываясь то на одну, то на другую. – Если бы помоложе, так драл бы и драл бы!.. Только теперь уже – что, пороха не осталось… - недоумевал сам перед собой: - Одно непонятно: в селе вроде бы и воздух, и к земле ближе, и тут же от скотинки разной и птицы дух естественный, но бабы там – ну, слабо в сравнении с городскими, слабо… Эти же городские финтифлюшки…  И воздух бензинный вокруг, и живут, как в больших клетках, в квартирах своих, и духа естественного от скотинки не чувствуется – парфюмерия одна, химия, выкрунтасы разные мошеннические. А поглядишь на них – вид на высоте.  И лицом, и задом, и взглядом. Драл бы и драл бы, если бы помоложе был», - повторял он, покашливая и посмехиваясь довольно скособоченным полу беззубым ртом.
Возвращаясь к вокзалу, чтобы ехать восвояси, он увидел, как на переходе молоденькую красивую женщину в зеленом пуховике догнал некий представительный мужчина в пиджаке, выбежавший из офиса, протянул ей пышный букет цветов – красных, фиолетовых, желтых, с формами разными. («Тысяч пять увалил за букет, гадюка, не менее!» - вслух подумал о представительном мужчине Архип Нилович). Женщина сначала отказывалась, а потом и приняла букет. Лицо ее при этом осветилось; так она и поплыла по улице, наполненная радостью. (Ишь какие бабы?! – вслух подумал на этом Артем Наумович. – Цветки дорогие подарил, и уже расплылась от удовольствия. – А если бы брошь какую дорогую? Или драгоценность, - дала б без дальнейших разговоров…Ишь какие сейчас бабы…») А представительный мужчина, остановившись на пороге офиса, влюблено смотрел, как она плывет, обрадованная им, противоположной стороной улицы, призывно и обещающе перекатываясь бедрами.
«Ох, бесстыдница, бесстыдница, - глядя на все это, вздыхал негромко Архип Нилович, намереваясь подойти к представительному мужчине и сделать ему замечание: почему тот, значительно старший по возрасту, пристает к молодой женщине? Но потом передумал, так как не знал, кто есть по положению представительный мужчина: может, крутой какой? или бандит? или милиционер? – свяжись с ними?! – зароют, и места не укажут. Передумал, но продолжал недовольствовать даже сидя в автобусе, следовавшем в направлении районного городска, за километров двадцать от которого Архип Нилович и жил: «Вот так оно, так… И наверное, женат, сволочь такая, и дети, и внуки, - а запал на молодую, сволочь такая, цветы дарит?! Чтоб тебя, педофил проклятый! Так же и она… Молодая, - куда ты? Нет, расплылась вся, не идет, а плывет… - рассуждал: - Хотя понятно: старый конь борозды не испортит… Но ей – выгодно. Поддержка материальная, а возможно, и другое что… Тут и «за» и «против» на одной линии… Денег вытянет с козла старого, и молодого себе найдет…» - бурчал он, понимающе покашливая, пока не стал прислушиваться к разговору двух средневозрастных кавказцев, на ломаном русском языке приглушенно переговаривающихся на задних сиденьях автобуса, прямо за ним. Из этого разговора Архип Нилович понят, что мужчины – братья. Один живет в Белгородской области, а другой – в Дагестане. Тот, что живет в Дагестане, приехал сюда укрыться, переждать опасное время, которое у них наступило. Он говорил: террористов без пощады уничтожают, а под эту, вроде бы, справедливую политику, и некоторых, кто никакого отношения к терроризму не имеет, но просто был судим, во враждебности с правоохранителями, - просто те с ними сводят свои какие-то счеты. Ворвались, постреляли. В Дагестане у девяносто процентов населения оружие. Докажи, что не связан никак с преступным, и даже терроризмом…
«Вполне возможно, вполне возможно. Рубят лес – щепки летят, никуда не денешься, - комментировал недавно услышанное сам себе Архип Нилович, выходя из автобуса в районном городке, вспоминая, как в последние дни по телевизору почти ежедневно показывали про уничтожение боевиков в Дагестане, а также фразу российского президента, что, мол, боевиков надо беспощадно уничтожать. Но с другой стороны – неправильно как-то. У нас ведь в России, если начнут где лес рубить, то щепки летят порой от деревьев, по весу не меньше самих этих деревьев, и осторожно с подобным надо бы. – Спрашивал: - А почему по телевизору о таких проявлениях не говорят?» И он решил зайти в редакцию местной газетки, чтобы сообщить об услышанном и чтобы те опубликовали его сообщение: народ должен знать конкретней, что в стране происходит! Двинул уже туда, но передумал, осознав, что не опубликуют никогда, хоть тысячу долларов им дай, такое его сообщение. Махнул рукой, решив, что по приезду домой расскажет все соседу, и они с ним обсудят происходящее.

18 января 2010 г.


Не обратит.

Коммунальная квартира на две семьи. Не худшее благоустройство: отдельные комнаты, большая общая прихожая, кухня с газовой плитой, санузел, ванна.
В одной комнате проживает одинокая старушка; в другой – супружеская пара возрастами лет под тридцать с двумя сыновьями и дочкой от пяти до девяти лет. Для них, конечно, такое жилищное – не распросторишься, сжимает. Естественно, стараются его расширить: в общей со старушкой прихожей их дети играют в мяч, бегают, галдят; не редко мячом и по двери старушки, которая больше лежит, никуда не выходит почти, разве что в магазин за продуктами раз в неделю – набирает полную сумку. Соседские дети своими галдежами ее достали; стала обоснованно протестовать против подобного. Накопилось, перешла на крики. Молодые соседи - мужчина и женщина – легко заметили это, ну и… значительно увеличили игры своих детей в прихожей, не напрямую поощряя тех и направляя против старушки (?!) Куда той одной н исходе жизни против пятерых? Когда однажды после ругани с ними схватило сердце и слегла, то принялась обращаться к участковому, в местные административные органы. Те приходили, выслушивали, не вслушиваясь, ее сбивчивые претензии к соседской супружеской паре, которая выглядела намного приятней, обходительней в объяснениях: они, мол, понимают, что старушка в возрасте, со всем вытекающим, но у них-де дети, какие, само собой разумеется, и кричат иногда, и визжат, но они-де при этом к детям всегда с замечаниями, и этим, мол, издергали уже тех… Что все эти визги и крики происходят почему-то в большинстве в прихожей, и чаще именно у двери старушки – как-то и властями, и ими пропускается, хотя старушка трясущимися губами упоминает именно про прихожую, в которой после ухода проверяющих, не находящих – по недопониманию, безразличию, по другой какой причине? – в происходящем даже повода для замечания или предупреждения супружеской паре, дети обратно начинают вдруг, как ни в чем не бывало, играть в волейболы, футболы, носиться, орать. А их мать и отец при этом в своей комнате довольно улыбаются, перемигиваются, прислушиваясь к реакции старушки, которую в сущности уже давно терроризируют, используя своих детей для этого как средство. Что в сущности, учитывая семидесятивосьмилетний возраст старушки, ее больное сердце и т.д., и т.п., есть с их стороны самое настоящее покушение на убийство с особой жестокостью; да еще с вовлечением в это своих же детей в качестве средства, орудия преступления, - под де тяжелые статьи уголовного кодекса попадают одновременно! И ни участковый, ни местные административные органы и внимания на это не обращают, не говоря о моральных составляющих происходящего. И такими способами, несанкционированными сверху, уничтожаются в современной России самые беззащитные и беспомощные, в силу возраста не могущие изменить подлое настоящее их, - пожилые люди и старики. Но не на тех нарвались! Войну отечественную пережили, гнилые девяностые годы минувшего недавно тысячелетия. И старушка, лежа в одиночестве на кровати, глотая успокоительные таблетки и запивая их водой, прекрасно понимая суть и смысл происходящего, прикрывая уши подушкой от бесконечных визгов, криков, грохота мячом соседских детей в прихожей у двери, повторяет трясущимися губами: «Погодите, сволочи! Может, за завещание на комнату свою где киллера найду, а может, где гранату удастся приобрести…» - и плачет, осознавая, что не найдет, не приобретет: в магазин в противоположной стороне дома еле продвигается по лестничным проемам с третьего этажа, - ослабела совсем. И сын погиб, и дочь пропала где-то в Марокко, - совсем поддержки неоткуда. И потому она плачет. Ей очень хочется, чтобы кто-то услышал ее, понял, поддержал в справедливом: ибо прихожая общая в коммунальной квартире не место для ежедневных детских игр и галдежей, - чего, кажется, не ясно?! Ей даже мерещится некий честный сотрудник службы безопасности, пришедший на помощь и с пистолетом в руках, говорящий молодым соседям по коммуналке: прекратите старую женщину терроризировать! Может быть, ей последние дни остались. Пусть ваши дети идут на улицу  играют там в отведенных для них площадках… Мерещится. А в уши, когда она отнимает от них подушку, врывается визг и писк соседских детей у ее двери. И ей кажется, что этому не будет ни конца, ни начала; и не было ни конца, ни начала. Кажется, что это не соседские дети, подученные родителями, орут у двери, а она сама, маленькая, выползающая из детской кроватки, перегнувшаяся через поручни к полу, и, не удержавшись, падающая вниз. Падающая с замирающим сердцем. Вот-вот ударится о пол, но пола нет. Она летит дальше, вниз, в зияющую пропасть, в раскрывающуюся пред ней, словно ворота, землю. Становясь частью земли, малюсенькой частицей. Но эта частица мыслит, помнит, осознает, представляет, видит… мужчину и женщину из соседней комнаты в коммуналке, их детей. К ним привязаны тоненькие паутинки, которые малюсенькая частица земли держит в себе. И эта малюсенькая частица как бы говорит мужчине с женщиной, их детям: вы меня в землю, вы меня в землю, а сейчас я вас буду вслед за собой отсюда, вас за собой вслед отсюда…  И она тянет их к себе за паутинки, некоторые из которых рвутся, а некоторые и продвигаются медленно, продвигаются с поверхности Земли вглубь ее, продвигаются…

23 января 2010 г.


Во всяком случае.

Упоминаю как-то о них в написанном. Не очень связно, периодически. Может, это связано с некой солидарностью в отношении происходящего, оценочных исходных. Но все же интересны эти сельские старики, и Артем Наумович, и Рустам Каримович, основополагающим сознаний своих – выходцы из советского прошлого, несущие его в себе рассуждающе. Затихли слегка жизненные напасти, во многом благодаря морозной зиме, а они уже и забыли о них, снова бесконечно заговорили об общем, российском, мировом, словно вода в колодце не замерзла и приходится пользоваться снегом, словно приблизительно по четыре тысячи рублей в месяц, до которых и тому, и другому российское правительство в наступившем новом году повысило пенсии вполне прожиточные деньги, - было бы о чем: прежде думай о родине, а потом о себе. И для них это не просто слова из песни.
«Неужели эта бестия, Тимошенко, - взволнованно, словно его это напрямую касается, бурчит Рустам Каримович, в старой фуфайке и протертых валенках заходя с мороза к соседу, еще и не поздоровавшись. – Настырная такая – спасу нет. Без мыла лезет в президенты… Да-а, - покачивая головой, берет кружку свежезаваренного из трав чая от хозяина, присаживается рядом на диван, и опять про тоже: - Хоть на десять процентов в первом туре ниже улов, чем у Януковича… Но какой напор! Тигипке этому, что на Украине третьим, с семнадцати процентами, лишь на десять поменьше, чем у нее, сразу: если изберут ее президентом, она Тигипку сразу в премьеры?! Ты понимаешь, что это такое?! – возмущенно из-под поседевших бровей смотрел на Артема Наумовича, повторяя: - Без мыла в президенты лезет! – тут же продолжая: - И какое представление развернула?! Словно не акула-воровка, на которую даже во времена бандитского капитализма назаводили дел по крупным мошенничествам, а страдалец, борец за справедливость, чуть ли не жертва коррупции и произвола… В белых одеждах всегда… Слезы на глазах…»
«Не слезы, а пот появится из глаз от такого, - усмехался Артем Наумович. – Перспектива-то какая через каких-то полмесяца во втором туре… Президент! И не просто – а баба! Пусть и хохландия не такая уж и держава, не вровень, конечно, с нашей кацапией даже, - но первая баба-президент на всем постсоветском пространстве! В Европе, Азии, мире! И это уже, хоть за президентство с ее замашками, хохландию совсем до ручки доведет, - зарекутся на все времена избирать бабу в президенты, но для нее и это на руку: она-то была на государственной вершине. Баба! Как же при такой перспективе совсем рядом, чтобы слезы из глаз не выбегали?! – и он замолкал задумчиво, продолжая: - Конечно, в Германии, Англии также на верхние посты бабы. Но там то канцлер, то премьер, - а тут – президент. – И он спрашивал своего соседа: - Что ты ее так не любишь? Бабенка – что надо. Лет сорок по возрасту, а ничего. Как прихорошится, под стеснительную прикинется – ну, девочка прямо. Хоть к Деду Морозу в сказку посылай…»
«То-то и оно, в этом и опасность, - отвечал на это Рустам Каримович. – Народ-то нынче пошел не рассудительный, не оценивающий, настроенный на удовольствие. До пятидесяти лет не голова определяет и выбирает, а органы между ног. Представляешь, какой у нее в этом перевес перед Януковичем: неосознанно главный определитель и выборщик большинства мужского населения Украины настроен на нее… И может быть даже: придет человек на выборный участок с решением голос свой за Януковича, а рука машинально чиркнет – за Тимошенко…» - говорил, покряхтывая недовольно, Рустам Каримович, глядя в окно на дорогу, на которой сельские девочки, возвращаясь со школы, поссорились, и две набросились на третью, повалили ее в снег, стали охаживать ногами в живот, приговаривая: «Да тебя убить надо, сука! Убить надо…» Он приподнялся, хотел выйти во двор, чтобы урезонить девочек, но Артем Наумович строго остановил его: «Они тебе нужны?! Перевернут, обговорят, а то и в отместку обратно камнем по сараю – дырыщу в шифере сделают, и спросу ни с них, ни с родителей? – и продолжал недовольно: Правда, начали как-то и за них браться… Хоть по телевизору показали о безнаказанности этих несовершеннолетних… Ужас! Тринадцатилетний и одиннадцатилетний мальчики жестоко, без оправдывающих хоть как-то мотивов зарезали беззащитного мужика, голову отрезали…»
«Ужас… - машинально повторил Рустам Каримович. – Надо осторожнее с ними… Ужас…»
«Да не в том ужас, что зарезали, - мало ли каких выродков на земле было и есть? Правда, не в таком количестве, как их нынче развелось, - прервал его Артем Наумович. – А в том, что и того, и другого после суда отпустили, не подлежат по возрасту заключениям… - и продолжал несогласливо: - Не подлежат под уголовную ответственность – есть психушки. Изолировать обоих строго туда! В одиннадцать и тринадцать лет безо всякой серьезной причины кромсать беззащитного взрослого, - это само по себе серьезное психическое отклонение?! Но… - он замолчал, разведя руки в стороны, и вскоре опять перешел на политическое: - Ты говоришь, мужское население главным выборщиком своим – за Тимошенко. Но тогда женское – за Януковича… главными своими выборщиками… А женщин больше, чем мужчин по статистике. И Янукович – тоже как мужчина не промах. Хоть и в возрасте, но высокий, представительный. Если до какой доберется, так, думаю, отутюжит по полной…» - Артем Наумович со вздохом засмеялся.
«Ну, не скажи, не скажи, - не согласился с ним Рустам Каримович. – Хотя оно и чем-то правильно: главные мужские выборщики – за Тимошенко, главные бабские выборщики – за Януковича. Но тут есть еще одно, а именно: бабы же – непоследовательные, однако за свой пол, унижаемый веками, и сейчас придерживаемый мужским на второстепенных позициях, неосознанно полон стремления к реваншу. И вот им такая возможность: бабу на верхний пост в государстве! И большинство из них плюнут на всю целесообразность, разумность, минусы для государства, народа, на вполне предсказуемый ущерб в общественном, - лишь бы как-то реванш этот взять…»
«Да-а», - покачал на это головой Артем Наумович; и они продолжали рассуждать полушутливо-полусерьезно об этом же. А девочки-школьницы на дороге уже переместились к дому Артема Наумович; о чем-то начали спорить, что-то доказывать одна другой, а потом та, которую недавно били ногами с той, которая била ее ногами, свалили третью, и принялись и ту колошматить, приговаривая: «Так это ты, сука, Витьку подговаривала?! Так это ты…»
Артем Наумович покачал головой. Накинул тулуп на плечи и двинулся во двор. Открыв калитку, закричал на возящихся и пинающих одна другую девочек: «Что тут вам все надо?! Вон на х… отсюда! Идите к своим домам и пинайте там одна другую хоть до смерти. Сколько говорить?! Заколебали уже… - и смутившись, и испугавшись своей агрессивности, как бы объяснял отошедшим несколько по дороге девочкам, недовольно поглядывающих на него: - Убьете одна другую, и скажете, что это я убил… На х… вы мне нужны…»
Две девочки-школьницы покрупнее стали отходить по дороге, а что поменьше загрозила Артему Наумовичу: «Мне, дед Артем, мама говорила, что не имеете права на нас матом, и за это вам могут пятнадцать суток… Я вот сейчас пойду скажу маме, она позвонит, мы напишем на вас заявление, и сядете…»
«Вы не очень-то, дед Артем! – придвинулись к ней и две девочки покрупней. – А то мы мальчиков позовем, устроим вам тут в доме… как немцы в Белоруссии…»
«Хатынь…» - со смешком уточнила, поддерживая подруг, та, что поменьше.
«Да я вас! – взревел Артем Наумович, шныряя глазами по двору. – Где моя палка?! Я вас…»
«Этот старый пердун уже заколебал… - протянула девочка, что поменьше. – Все что-то пристает к нам, пристает…»
«Не говори», - согласилась с ней девочка покрупней, а другая покрупней предложила: - Давайте ему ****ы дадим! Старый хрыч, еле ходит, и все куда-то лезет…»
Девочки дружно подбежали к Артему Наумовичу, умело свалили его у калитки, и с шести ног принялись охаживать ногами, приговаривая: «Ну что, козел, получил?! Получил, козел!»
Артем Наумович как-то вырвался от них, вбежал в дом, ринулся под кровать, заверещав: «Где ружье?! Где ружье?!» Не слыша Рустама Каримовича, не понимающего, что произошло и напоминающего ему, что ружья нет, ружье милиция конфисковала, перестал возиться под кроватью, выбежал в сени, схватил там какое-то полено; опять, будто годков тридцать с себя скинул, побежал на дорогу. Закричал на отошедших в сторону девочек: «На старика?! Бить?! Я вас…»
Те смеялись в ответ, корчили ему рожицы; а что поменьше, отвернулась к нему спиной, наклонилась и, похлопав себя рукой по заднему месту, звонкоголосо прокричала: «Вот ты куда нас можешь поцеловать, старый хрыч, вот куда…»
Артем Наумович, вдруг ослабевший, тяжело передвигающий ноги, возвратился в дом. Лег там на диван, устало рассказывая Рустаму Каримовичу о происшедшем и ощущая, как спину снова крутит радикулит – не повернуться. Тот слушал, предлагал сходить к родителям девочек, чтобы приняли меры. Артем Наумович с этим не соглашался, говорил: «Все против меня обратно перевернут. Бесполезно. – И прикидывал: - Я все про тот случай, что по телевизору, когда тринадцатилетний и одиннадцатилетний пацаны беспомощного мужика зарезали, - не подучили ли их к этому родители?! Не поощряли ли?! – рассуждал: - Вот эти школьницы сейчас… Вроде бы сами по себе, а на самом деле – их взрослые поощряют. Не то чтобы напрямую, может быть, а просто высказывают о нас плохое, негативное, враждебное. А их дети, не досягаемые для наказаний, как древнегреческие боги, действуют…»
«Почему негативное против нас?» - непонимающе спрашивал его Рустам Каримович.
«По-разному, - вздыхал Артем Наумович. – Мы – старые, конечно, одинокие, но у обоих добротные дома, летние домики, сараи. У них же, у некоторых, и дети, и родители, и бабка с дедкой вместе в доме, напоминающем хибарку, - вот и враждебность… У российского человека она в крови заложена, только повод маленький дай проявиться…»
Они несколько помолчали; и Руста Краимович снова продолжил то, с чем и пришел к соседу: «Не знаю, почему я так против этой Тимошенко… - предполагая: - Может быть, потому, что хоть жизнью я в России, но мусульманские гены дают знать, безо всякой религиозности. Они против, чтобы бабу – во главу государства. Тем более если она так настырно, не брезгуя ничем для достижения цели, лезет на президентство? Не знаю, но все во мне против нее…»
Артем Наумович, слушая его и не слушая, думал: вот как на старости получилось… Дети, внуки, все эти высокие слова, вся болтовня. А были бы сейчас рядом внуки, наслал бы их на этих школьниц-сучек. Как вломили бы им! Вот что самое главное в отцах-детях. В их детстве мы их поддерживаем, а в нашей старости – они нас. Но так, к сожалению, не часто бывает, не часто. И он встревал в монотонные объяснения Рустама Каримовича: «И все же страшное нам на смену поколение пришло, опасное. Трубить надо во все трубы. Ничего от них хорошего не увидит мир, изничтожат жизнь на земле. – И сбивчиво добавлял: - Давно меня не били, давно… И вот… И кто?! Шлюшки компьютерные из седьмого и восьмого классов школы… Стыдно даже. Вмиг свалили, и пошли лупасить. Вот она – старость… талдычил, приподнимаясь и морщась от боли в пояснице: - Я тоже, конечно, грубо, но у моего дома, имею право, надоели… Пакостливое, опасное поколение нам на смену…»
«Мы в детстве тоже не ангелочки были. – Подхватывал Рустам Каримович. – Конечно, не в таких масштабах, и не безнаказанно, принимали меры. Родителей прижучивали, если что конкретно. Школа воспитательное громоздила. У нас, у мусульман, вообще строго, если неуважением к старику, даже к тому, кого и уважать не за что. Старики на первом месте, а дети на втором. И это правильно, и справедливо. Правда, я с детства по России, - повторялся; и рассказывал: - В Ставрополе в детстве, помню, жили, на окраине. Еще жив отец был. Мне лет тринадцать тогда, после войны лет с пять. Старик там также невдалеке. Постарше нас, теперешних, годков под восемьдесят. Одинокий. Семья погибла, сам партизанил, но попался, и предательство какое-то, за которое года четыре отсидел, - как говорили, смутно об этом. Жил скудно, домик еле держится, сад почти никакой, но в этом саду несколько слив – как апельсины по размеру, сочные, вкусные. Я после и не встречал. Где он достал? Единственным его утешением эти сливы были; берег их, ухаживал. Я уже тогда подрос, не лазил за ними, а вот кто помладше, как стемнеет – и полезли через забор. Старик и ловил их, и к родителям приводил, и участковому жаловался. И сам сливами детей угощал. Но словно, когда сами залезут срывать, сливы те вкуснее. Никто уже и внимания на это – как так и надо. Тем более прошлое у старика не совсем… И вот однажды вечером выстрел. Но громкий, выбухастый. Никто и не понял поначалу. Прибегают дети, что лазили в сад к старику, - рука у одного надорвана, как клок мяса вырван; у другого – притащили остальные под руки, - нога на сухожилии болтается. Поняли. Родители – к старику. Милиция налетела, человек пять, с оружием. Еще выстрел в доме. Ворвались, нашли окровавленного и неживого старика – с собой покончил. Ружье рядом двуствольное – достал где-то. Все, конечно, осудили, все возмущены… А вот сейчас вспомню иногда тот случай – и жалко человека. И понимаю: в эти свои сливы душу вкладывал; ничего и никого не осталось в жизни… Просил, жаловался родителям, в милицию обращался, - почему мер не принял никто?! Раз, два, десять, - но когда постоянно, как игру вечернюю устроили, лазить к старику в сад, - довели. В чем он вообще виновен?! А хорошо бы осудили, если бы не покончил с собой… - задумался, помолчал, заключил: - Вот такие дети и в наше время, пакостливые, - оговариваясь вдруг: - Случалось, и подавляющее меньшинство. А сейчас наоборот: пакостливых – подавляющее большинство… - и согласился с Артемом Наумовичем: - Ничего хорошего миру от поколения, пришедшего нам на смену, не придется, - и еще оговорился: - В российском его составляющем, во всяком случае…»

28 января 2010 г.
Визжит тормозами.

Январь – на исходе, а морозы уже месяца с полтора держатся, ощутимо не ослабевая. Ночами минусовое – под тридцать и более. Зато днями – солнечно, безветренно. Старожилы говорят: лет с сорок на Белгородчине не было; наконец-то настоящая зима наступила, которая холодами не в ущерб здоровью человека, а наоборот, как и жаркое лето, разогревающее его до костей, и тем укрепляющее, - только на пользу, пробирает до самых душевных ипостасей чистыми морозами, освежая и омолаживая. Сибирские зимы напоминающая. Но все это, конечно, для нормальных, более-менее пристроенных к современной жизни людей. Для бомжей же, несостоятельных совсем по-разному, безответственных, пьянствующих, не пристроенных такая зима, - замерзают, обмораживаются, мрут…
Об этом и разговаривают, успев разместиться на крайних сиденьях у туалета в битком набитом людьми вагоне дизеля, ежедневно по утрам перемещающего по железным путям местных жителей за покупками на Украину, в Волчанск, четверо пожилых мужчин и две приближенного к ним возраста женщины, видимо, хорошо знакомые и до поездки.
«По телевизору показывают, что у хохлов полный развал и в экономике, и в государстве, - переводит разговор на иное одна из женщин, полнолицая и в зеленом пуховике. – А наши – все туда и туда за продуктами, за всем, потому что и дешевле и выгодней… Они же что-то к нам покупать не едут…»
«Ну, дешевле, это еще ни о чем не говорит, - пытается умно объяснить ей некую главную суть мужчина с седыми бакенбардами у ушей, одетый в теплую кожаную куртку, сидящий на сиденьи рядом. – А покупательная способность населения, а занятость его, а оплата труда, военные составляющие как основа обороноспособности, без чего государство и не государство, а так, - принимается он перечислять, заключая, что Россия по всем показателям ощутимо превосходит Украину; оговариваясь: - Разве что уровень свобод у них, раскрепощенность политическая человека. Газеты их почитаешь, сравнишь – не то что у нас, на Белгородчине, о всем пишут. Также выборы… Там действительно, пусть не цивилизованно, с явными недоглядами, - какой уровень народа, что ж поделаешь? – но все ж действительно выбирают, когда определяющее за народом, и за ним первое слово. У нас же за народом – второе, первое – за властями разными…»
«Для Запада подобное плохо, а для нас – хорошо… - несколько не соглашается с ним мужчина в тулупе у столика. – Дай нашему народу первое слово… - он со вздохом замолкает, продолжая: - Я именно в сравнении с Западом… Соберите, к примеру, как-то нормальных, в меру пьющих, явно не противоправных людей в одно общежитие, а, к примеру, противоправных, ранее судимых, пьющих и т.д. – в другое общежитие. Если для первых общечеловеческие свободы, с соблюдением прав, возможно, и на пользу, то для других все это однозначно к разрушающему. За вторыми контроль нужен строгий, чтобы в созидающее…»
«Ну, не говорите, - перебивает его женщина в зеленом пуховике. – Сейчас так все перепуталось, что судимый ранее может быть намного человечнее и совестливее не судимого, а то и милиционера… может быть, иногда».
«Согласен, - не спорит с ней мужчина в тулупе. – Иногда может быть, но я говорю объединительно, в общем, и продолжает: - Но именно в сравнении с цивилизованными народам! К каким так называемые хохлы, бульбаши, не говоря уже о других, составляющих некогда надуманную общность – советский народ, исключая лишь как-то прибалтов, соотносятся намного меньше, чем мы, русские, при всех наших недостатках…»
Женщина в коричневой шубе, очках, за столиком напротив, недовольно отзывается на сказанное: - «Странные у вас какие-то определения: хохлы, бульбаши, а мы – русские? Если уж так неуважительно по-простому разговорному, то будьте последовательными: не мы – русские, а мы – кацапы…»
«Ну, кацапы, кацапы, - повторяет со смехом мужчина в тулупе. – И совершенно ничего неуважительного, а именно – на разговорном уровне… Как в основном говорят».
«Есть неуважение, есть, если мягко, - подает голос мужчина в белой меховой шапке на сиденьи рядом с ним. – И дело не в определениях: хохол, кацап, бульбаш, узкоглазый, черножопик, уголек… Напридумывали… - и принимается рассказывать: - Я сам из-под Харькова вообще. И в Сибири долго работал, и на баржах по Енисею… Разные народы, народности, но есть в русских что-то на бытовом уровне неуважительное к другим, стремление возвысить себя… Нет-нет, я не хочу обобщать, - тоже оговаривается он, - но проступает все же, чтобы отмеченным быть. – И продолжает рассуждающее: - Оно так и есть в чем-то, русские доминирующи в России. Они – старший брат. И язык – русский… И иные народы и народности, населяющие Россию, не против. Проблема в том, что если на простом уровне присмотреться к этому старшему брату, то во всем хорошем он очень часто уступает своим младшим братьям с иным этническим. Хотя в негативном, конечно, в склонности к пьянству, к жульничеству, к криминальному – в этом равных ему нет, не оспоришь. А так как он старший брат, и доминирует, и старается по поводу и без повода выставить себя во главу угла, то негативы, более заложенные именно в нем, превалируют, распространяясь и расшатывая общероссийское…» - он вдруг запинается, понимая, наверное, что слишком зашел в отвлеченное, где не очень лестно о русских, а ведь сам он – россиянин, и вокруг в основном россияне. И уместно ли?
«Кацапы, хохлы, - встревает в разговор и мужчина в зеленой курточке с капюшоном, из их компании, до того молчавший. – Это там где-то, подальше. А здесь, прямо у границы, все сильно перемешано: русские, украинцы, по разговорному: хохлы, кацапы… А совсем недавно я вдруг другое определение… - он задерживается словами, и высказывает погромче: - Хохлоцапы- вот кто мы! Хохлоцапы…»
«Ну да, ну да, хохлоцапы, - соглашаются с ним все сидящие на сиденьях. – Хохлоцапы. Просто и правильно. Приграничная зона с той и другой стороны… Хохол плюс кацап получается хохлоцап. Хохлов этнических больше…»
Стою в проходе, вдруг ошарашенный услышанным. Ведь это я года два назад начал изредка, если касалось, и в том, что пишу, и в разговорах, без всякой унизительности, ибо интернационалист по мировоззрению, употреблять это определение: хохлоцапы, хохлоцапы… Так как заметил, что люд, живущие по обеим сторонам границы здесь, по проявлениям отличны от живущих в глубинах территорий России и Украины, с принятием положительного и отрицательного, в котором преобладает украинское. И вот слышу уже это от других. Значит, приживается, употребляться начало. И почему-то вдруг это так приятно: новое определение, слово в язык привнес, и не в отношении нового, а о старом, существующем веками. От себя, не позаимствовав нигде, не спроецировав откуда-то.
Думаю: а что если взять и сказать, что, мол, я это слово открыл, запустил в определение, и не решаюсь: как отнесутся к этому? И зачем? Кому это надо? Еще побьют, предполагаю со смехом про себя. Стихотворение написать, рассказ, роман, снять фильм с порослью фраз, которые принимаются в обществе… но ввести в определение в двадцать первом веке новое слово о старом, которое начинает приживаться в межчеловеческом общении, - дело серьезное!
А сидящие на сиденьях четверо мужчин и две женщины продолжают обсуждение происходящего, теперь высказываясь о неком фильме, показываемом по телевизору, - о школе нынешней и школьниках.
«Да, такая сейчас молодежь. Девятый класс всего, - а что вытворяют?! – говорит женщина в коричневой шубе и очках. – Так это кино, все приукрашено. На самом же деле – чего нет… Дочь моя после института более десяти лет в школе проработала, и не выдержала. Это уже не школы, говорит, а профанация. У учителей прав почти никаких, а у учеников – полно. Если невзлюбят какую учительницу – затравят. А то еще старшеклассники выловят, когда стемнеет… И приходится у них на поводу…»
«Это что, - вздыхает мужчина с бакенбардами и в кожаной теплой куртке, рассказывая: - Я когда еще с первой женой в Смоленске жил… Уже ссоры почти постоянно… В девяностые оды было прошлого века… Как-то вышел из квартиры передохнуть, перекурить… Время – к полуночи. Сижу на лавочке за кустом, за мусорным баком – не видно. И тут к лавочке с другой стороны три парня и две девочки, лет по шестнадцать, подвыпившие. И как стали о своих делишках. Там и кражи, и грабежи, и изнасилования. Банда целая. А одна девочка говорит парню, что тому-де скоро восемнадцать лет, и ему надо осторожнее: если поймают, подлежит ответственности по полной. А какой-то парень там на это: ничего-де, они отмажут его, возьмут на себя… Кажется, там у них и убийства были, - добавляет он. – Мне страшно даже стало…»
«А,- отмахивается рукой от этого мужчина в белой меховой шапке. – И в наше время случалось. Не так, конечно, масштабно, как сейчас. – И спрашивает: - Но почему так? – и отвечает: - Государство было, законы действовали. У кого больше прав, с того и больший спрос. Вспоминается, в классе девятом уже, тогда я. Весной в микрорайоне вдруг изнасилования начались, парень какой-то то одну женщину подловит, то другую… А отец у него – в милиции. Сержант или старшина, - при маленьком звании. Как-то сопоставил он и вычислил, что насилует – его собственный сын. Произвел допрос с пристрастием, сын признался… И что вы думаете? Связал своего сына, на мотоцикл, и отвез в милицию… - он помолчал, покачал головой, спросил: - Найдите мне сейчас хоть одного такого мента?! – и прибавил: - Вот так…»
«Тогда – сейчас, - подает голос и мужчина в зеленой курточке с капюшоном. – У нас всегда, на разных уровнях этого, конечно, было не то, не так, ненормально. И будет ли когда нормально, по-человечески? – молчит несколько и продолжает: - Сталин, Ленин, царь, теперешняя власть… Не они виновны, а народ. Сахаров когда за права человека, то в плоскости: власть – народ. С выводом, что-де власть нарушает права человека. Не согласен! – машет он рукой наотмаш. – У нас проблема глубже. В том , что человек не уважает и не хочет уважать права ближнего, ближних. – Оговаривается: - Если народ пьян и примитивен, и склонен на негативное, - власть должна быть трезвой, ответственной, не забывающей, что рыба с головы гниет. Так и было при Сталине. Жестоко, не уважая прав человека, - но от сохи к атомной бомбе за короткий срок. – Он опять замолкает, и опять говорит: - Для цивилизованного ответственного человека жизнь под надсмотром – нонсенс, во вред всем и всему. Для нас, что ты не говори, как бы не прискорбно такое, - на пользу, хотя бы общественную…
«Все намного сложнее, сложнее, сложнее…»  - завершает сказанное мужчиной в зеленой курточке с капюшоном мужчина в тулупе.
А женщина в зеленом пуховике принимается со смехом рассказывать: «Дети… Не понимают они… Все понимают. Я их троих вырастила. Помню, когда младшему сыну еще года три было, а дочери – четыре, сестра ко мне приехала. И стала жаловаться мне: деньги по мелочам пропадают: то пятьдесят копеек, то рубль… В советское время еще все… И у меня пропадали: дети. Но я думала, что старший сын, ему тогда уже лет двенадцать. Говорю я сестре, когда уходила на работу: ты притворись, что спишь, и подглядывай. Прихожу я вечером, а сестра со смехом рассказывает: притворилась она, лежит на диване, а в комнату младшенькие мои, Дима и Света. Приближаются тихо, сумочку взяли, деньги достали. Рубль взяли, а остальные – на место. Больше не надо, а то узнают, шепчет при этом, на ухо Диме Света. Вот так, ему – три года, ей – четыре. – И заключает, смеясь: - Все они прекрасно понимают, что хорошо, что плохо. А безнаказанность только поощряет их, подтверждая: - Как отстегала я их тогда, как отстегала ремнем, - ни одного случая после того». Пассажиры и на сиденьях, и в проходе смеются. Кто соглашается с женщиной, кто нет.
Но уже больше часа в пути. За окнами показываются дома. Дизель визжит тормозами. Волчанск.  На вокзале несколько местных парней меняют рубли на гривны, а мужчина в белой меховой шапке, более молчавший в дизеле, вдруг пускается, проходя по перрону, в разглагольствования, будто спешит досказать главное, что хотел и не успел, высказывая, что мы, постсоветские восточные славяне, по положительным составляющим ощутимо не дотягиваем до западноевропейцев, приводя довод из своего прошлого, когда отбывал действительную военную службу в армии, служа в группе советских войск в Венгрии. Он говорит: «У нас ведь тогда дедовщина, когда старослужащий как барин, а мало служащий – как холоп его, - оговариваясь, что не обобщает, и по-разному бывает, все зависит и от личных качеств человека. – В большинстве, - спрашивая мужчину в зеленой курточке с капюшоном: - Разве кто этому учил?! – и отвечая: - Никто, и в уставе такого нет, и наказывалось… Но из самых глубин православной российской природы в молодые, комсомольские чаще по воспитанию, сознания, самовольно, так сказать. – Покачивает головой, вспоминая: - И некоторые за это неуставное, самопальное, противоправное во взаимоотношениях военнослужащих готовы были принимать наказания, но не отступать. Имею ввиду так называемых дедов двадцатилетних… - Вздыхает, продолжая: - А у венгров, немцев, чехов… Знаю, встречались, совместно на учениях, говорили… У них в то время – те же социалистические армии, та же почетная обязанность служить в ней, хоть вольностей у них в сравнении с нами побольше было. Та же идеология. Вот только дедовства, как у нас, и приблизительно не было?! – и снова оговаривается: - Так мы все же за рубежами СССР служили, контроль. Дедовство же служивших у себя вообще до немыслимых пределом издевательств доходило. – И опять повторяет: - А у немцев, чехов, венгров – ну, почти никакого дедовства?!» - вновь высказывая, что природа русского человека (и украинца, и грузина, и белоруса, и казаха, и т.д.) намного порочней западноевропейцев, американцев и многих других народов сама по себе, и никакая идеология и власть здесь ни при чем, хотя они тоже важную роль в сдвигах на положительное могут играть: и что именно в ней – главные наши теперешние беды, и минувшие, и будущие; и что от этого никуда не денешься, надо принять это во внимание как ориентир и точка отсчета поведения.
«Которое остается очень непредсказуемым…» - вздыхает мужчина в зеленой курточке с капюшоном, заворачивая за угол дома освободиться по-маленькому.
Морозно, но накрапывает снежок. Иду к рынку, давно понимая, что  «не дотягиваем». Только разговоры об этом уже изрядно надоели и в себе, и в других. Не дотягиваем – так не дотягиваем. Ну и что? Жизнь продолжается.
«Не дотягиваем… - не соглашается женщина в зеленом пуховике. – Может, и так. Но вот когда испытание, когда Гитлер захватил всю Европу за пару лет, накопив мощный военный потенциал, то о нас все равно споткнулся. Споткнулся!» - гордо высказывает она.
«Не только споткнулся, а погнали его до самого Берлина!» - также гордо подхватывает мужчина с седыми бакенбардами.
«Нет, нет, все сложнее, намного сложнее», - закидывая сумку на плечо, говорит на это мужчина в тулупе, вместе вышагивающий по направлению к рынку, неожиданно печально даже как-то проговаривая: - Все сложнее, но пожить-то по-человечески все равно хочется… И все равно это у нас не получается, не получается… У меня, у всех…»
Женщина в зеленом пуховике соглашается и не соглашается с ним: «Не получается… Но почему именно у нас, в России… Может, все всем мире так? Жизнь вообще такая…»
«Хотелось бы посмотреть, узнать, - отзывается на это мужчина в тулупе. – Только, видно, дальше Волчанска уже и не суждено. Не попрешься же бродягой на старости, бомжуя…»
«Да и не пустят, - смеется на это мужчина с седыми бакенбардами. – Загранпаспорт, виза, билеты – все денег не по нашим доходам требует. – И он поддерживает мужчину с седыми бакенбардами.- А хотелось бы посмотреть, узнать, сравнить, хотелось бы…»
И они замолкают, до самого рынка идут молча. Только когда переходят через обледенелый мостик над речкой, мужчина в тулупе протягивает - элегантно даже – женщине в зеленом пуховике руку, поддерживая ее; и она стеснительно улыбается ему, благодарит. И это все радует почему-то, смотрится хорошо и красиво, хоть и несколько старомодно, что ли.

29 января 2010 г.


Природа.

Зиму они перебивались в монастыре, благословляясь, помазываясь, причащаясь, отстаивая на службах, на коленях – у иконы «Неупиваемая чаща», а больше – в различных работах на территории и за ее пределами. А когда потеплело ощутимо, весна прихорошилась свежими зеленым и листочками, и пасхальные празднества, давшие некоторый отдых, завершились, решили вырываться из-под вынужденной опеки православия.
«Я каменщик третьего разряда, плотник, водительские права имел на трактор. Ты – по электричеству, с электроникой как-то. Надо устраиваться в жизни, искать что-то поосновательнее, - говорил широкобородый и коренастый Александр, мужчина лет тридцати, год тому освободившийся после пятилетнего заключения, таскающему с ним вместе широченные и толстые доски в столярный цех монастыря, еще недавнее освободившемуся из лагеря после трехлетнего срока уроженцу Дагестана Руслану, - худому и среднеростому, кавказсколицему, также осевшему здесь. – Работать за так, во славу божью, на дядю Ваню… Надо искать…»
«Согласен. – Коротко поддерживал его тот. – Перебыли холода – и спасибо вам, попы-господа. Раскрутиться в жизни хочется, куш урвать… - и оговаривался: - Правда, не те времена. Что было можно, уже урвали, и при попытке попадешь под перекрестный огонь и ментов и тех, кто раньше урвал… - они укладывали еще одну доску в штабель; отходили в сторону, закуривали; и он продолжал: - Осмотреться нужно.. – и конкретизировал: - Правильно ты. Собрать бригаду, дать объявление в газету, мол, специалисты по строительству. Москва недалеко, рабочие руки нужны. А там видно будет…»
И оба спрашивали подошедшего к ним попросить закурить и часто общающегося вместе Алексея, мужчину приблизительно одного с ним возраста, но повыше ростом и упитанного, приехавшего в монастырь не перебиться, а конкретно ожидая, что чудотворная икона поможет ему освободиться от многолетнего пьянства, лишившего его и семьи, и нормальной работы: «Ты как, братуха?»
«А черт знает, - отвечал тот хмуро. – Душа неспокойна, требует… И тут уже надоело, и дома, в Витебске, никто не ждет; мнение сложилось: алкаш… - откровенничал недовольно: - А не всегда так, не всегда… И кандидатом в мастера по плаванию был, и четыре курса института закончил, и жена – красавица, - все запоями слизало… - согласился: - Я не против… И еще б одного человека бы надо, трое – маловато… - и прибавлял вдруг: - Только чтоб не пить! Не пить!.. Уговор».
«Ясное дело, не пить. Что ж за работа, что ж за заработки, если пить…» - повторяли за ним Александр и Руслан. Жали один одному руки: не пить.
Нашли еще одного насельничающего в монастыре трудом – Игоря, мужчина лет под пятьдесят, не имеющего особого пристрастия к спиртному, но разошедшегося с женой, потерявшего квартиру и также перебивающегося в монастыре, тоже осматривающегося. Попросили у настоятеля монастыря денег на объявление в газете, и стали ждать.
Через неделю им позвонили; а еще через пару дней за ними на легковушке приехал наниматель, живущий неподалеку, в Подмосковье, и повез к своему дому в селе, где жил с семьей, строить дом рядом. Договорились работать за двести рублей в день на каждого и за бесплатное питание, пообильнее и калорийнее монастырского, - совсем неплохо на первое время. Хоть и работали тяжело, подсобничая нескольким специалистам и родственникам хозяина, но через полторы недели у всех было по тысяча рублей по карманам, какое-то денежное основание и возможности к перспективам. Но… природа. Раз вечером после работы выпили, сбегав в магазин невдалеке, два; а после пошло-поехало. Запили, какая работа? Пока деньги не кончились, даже те, что вытащили у Игоря, не участвующего в общих попойках.
Отоспались, повинились, заверили: не повторится, - опять за работы. Ударно, пот – за потом, полторы недели. А появились обратно деньги – и обратно гонца за бутылочкой, обратно в запой, теперь растягивающийся продолжительней, оставаясь втроем: так как Игорь, понимая, что снова деньги у него отберут, собрал вещи и ходу: толка не будет.
Деньги закончились – вновь за работу. Повинившись, конечно, перед хозяином, заверив, матерями родными поклявшись. Куда там. Получили деньги – снова в запой. После которого хозяин сказал, что отвезет их обратно в монастырь, что не нужны ему такие работники, пристыживая: «Думал, верующие… А это?! Что такое…»
Сидели перед уездом в отведенном им для проживания маленьком летнем домике на краю большого огорода, у стола, заваленного открытыми консервными банками, хлебом, пустыми бутылками и окурками, переговаривались.
«Вишь как оно, братие, - говорил Александр, - получилось. Хотели зацепиться в жизни, обосноваться, а…»
«Ну я-то ладно, давно запойный. А вы? – бурчал Алексей. – Вроде, нормальные пацаны, после зоны. И туда же…» - удивлялся, поворачиваясь к Руслану: - Ты так вообще к этому делу не должен бы, - только мать русская, а батя – даг…»
«Даг, не даг, - обрывал его Руслан. – Природа! Требует… - рассуждая: - Может, и вправду в монастыре богородица поддерживала, по молитвам, и держались? А может, что под контролем? Но не пили же…»
«Да-а» - тянули в унисон на это все трое, собирая вещи в сумки, готовясь в дорогу.

5 февраля 2010 г.


Главное.

Минувшие недавно выходные принесли Рустаму Каримовичу настоящую радость, что было неожиданно и для него самого, и для Артема Наумовича, так как причина ее ни напрямую, ни косвенно не касалась ни его, ни их обоих, ни убеждений, которыми рассуждающая старость забрасывала непрестанно.
«Обошел эту, обошел! – несколько раз заявлялся он к соседу, комментируя увиденные по украинскому телевидению результаты – еще не окончательные – выборы президента там. – Совсем всякую совесть потеряла! – возмущался он на Тимошенко. – Призывала народ голосовать за демократию, за Украину, то есть – за нее, будто она все это выражает?! Мошенница, мания величия… Совсем обнаглела! Лезет в президенты, ни на что не обращая внимания! Сфальсифицировал Янукович… Это она сфальсифицировала миллионы голосов, так как она действующий премьер-министр, и у нее возможности для этого… Что и понятно: Янукович сказал: при избрании его президентом ее в премьерах не оставит! И правильно… Ющенко два года ставила палки в колеса, - кому нужен такой дестабилизирующий премьер?! Лезет в президенты… Ведь в уголовном розыске в России, в Америке. И только высокое государственное положение спасает, ездит, а то придется стать невыездной. - А когда объявили почти окончательно, что Янукович победил ее более чем на три процента, то есть на около миллиона голосов, то Рустам Каримович, старый, полубеззубый, прибитый годами, чуть не запрыгал от радости: - Капут ей! Капут! И в первом туре Янукович обошел ее на десять процентов, и иностранные наблюдатели: серьезных нарушений не было, - не за что мошеннице особо зацепиться… - Рассуждал: - Но и Януковичу расслабляться нельзя. Хоть Тимошенко баба, а алчная хватка у нее похлеще мужской. Минувшие выборы Януковича бортанули, там, возможно, и были какие-то зацепки: все ж он был при власти, - сейчас никаких поводов, кроме амбициозных наглючестей этой бабы. Януковичу характер надо проявить: ни на какие уступки! И к защите своей победы, даже любыми способами в случае чего, - правда  на этот раз полностью за ним. Да, да… Так и себя защита. Да, да, эта мега-воровка не одного съела на пути к власти. Тем более еще премьер, и может попробовать убрать… Терять ей нечего… - И снова рассуждал по поводу: - А народ на такой бы беспредел… Что народ… Какой сейчас народ? Население… Что у нас, что на Украине, только там ближе к народу…»
«Что ты так против этой Тимошенко? – снова спрашивал его Артем Наумович. – Все они на постсоветском пространстве, кто вылез во власть большую, - мошенники по-разному, и не одного впрямую съели на пути к власти. Кто в большей мере, кто – в меньшей… Не говоря уже о том, что политика, как известно, сама по себе – дело грязное, хоть при этом она основополагающее составное современного мира, без которого – вообще хаос. Грязь-то грязь, но часто очень грязь та, в которой лечебное… Но нет справедливости в народах, нет ее и во властях. Другое дело, что всюду, в разных странах, коэффициент несправедливости – тоже разный. – И он рассуждал, отвлекаясь: - Но корень зла – в человеке, в его несовершенной, склонной более не к добру, а ко злу природе. И в сущности, что не говори, было лишь два человека, которые действительно попытались изменить природу человека, и жизнь всего человечества к более достойному, возвышенному, стабильному по-человечески в частном и в общем, без разлагающей гнили: это Сталин и Гитлер. По-разному, оба ускоренно, зверскими, античеловеческими методами… да, надо признать это! Но именно они! К человечеству, где человек бы звучал гордо, а не как миллионы барахтающихся в своем же говне червей… - Он вдруг замолчал, сбился, понимая, что не может выразить доходчиво нахлынувшее в рассуждения, и обратно заговорил, отвлекаясь: - Наш вон президент недавно, о травматическом оружии: мол, и бывшим уголовникам продают, и даже психам… В сущности, вроде бы стремление к лучшему, обезопасить, а на самом деле, исповедывая вроде бы демократическое, подставить тех, кто ранее сидел, кто в психушках как-то затачкован был совсем в бесправное положение, давая возможность уничтожать их безнаказанно другой части, что официально не сидела, но очень часто за каждым из них преступлений не меньше… - и он принимался о недавнем: - Ездил вчера в город насчет перерасчета пенсии, - оговариваясь: - Толка нет! В правительстве повышение на триста рублей должно бы, а на местном уровне всего на сто… И доказывай что хочешь… Вот пример нашей демократии: двести рублей с одного, со второго, а если пенсионеров миллион, - представляешь, какой куш для бандитов-чиновников?! – И спрашивал: - Что бы Сталин или Гитлер при таком? – и отвечал: - Порасстреливали бы их всех как врагов народа, и правильно бы! А у нас – как так надо… - и Артем Наумович возвращался опять насчет недовольства российского президента по поводу травматического оружия: - А чем, скажи, другая, не сидевшая, не психованная часть россиян лучше таковой? Ездил вчера в город… Два мальчика там в автобус с ранцами, видимо, после школы. Повздорили между собой что-то, и один другому: «Убью тебя! Все равно убью!» В автобусе, не стесняясь взрослых?!.. А возьми этого мента Евсюкова, что в магазине в Москве ни с того, ни с сего начал выстреливать покупателей?! За двадцать лет бандитского капитализма в России был ли хоть один случай, чтобы подобное совершил кто ранее судимый, или даже матерый бандит: просто стрелять среди бела дня в людей?!.. Так чем, скажи, в России судимый ранее или психованный опаснее несудимых, непсихованных? – спрашивал, и тут же отвечал: - Все наше общество по-разному пропитано… именно: пропитано!.. криминальным!» «В подавляющем большинстве – ничем, - соглашался с ним Рустам Каримович, рассуждая: - В демократиях постсоветского образца всегда почти, даже во вроде бы благом заложена свинья: несправедливости, мошенничества, хитрости… - он, несколько помолчав, продолжал: - Мы с тобой уже говорили, и как-то оба согласились: в постсоветской России идет уничтожение людей… Пусть не лучших, не нужных уже, но что уничтожение – однозначно. Тот же Гитлер, например, хоть внешней его политики зверства, уничтожения целых народов, крематории, - начал было он перечислять, - в высшей степени преступны, но во внутренней политике очищения человечества – тут не все однозначно, во всяком случае, честно. Например, те же уголовные проявления: раз преступление, два, три, если без провокации они со стороны потерпевших неоправданной, - и хватит, рецидив, в крематорий. Зачем плодить тюрьмы, лагеря, десятки тысяч правоохранителей якобы для надсмотра? И в конечном итоге: гниль, и коррупцию. Также и в отношении неизлечимо больных психически и т.д., и т.п. И у Гитлера, и у Сталина вариаций много бы, но все они честно, сверху, под одобрение большинства общества, законно. Нынешние же постсоветские демократии так не поступают. Никакой президент не скажет: вот мы решили уничтожать, к примеру, стариков, плати им пенсию и т.п., пожили и хватит; или других не особо нужных и даже обременительных государству людей. Не скажет. – Рустам Каримович иронично вздохнул, и продолжал. – Но делают то же, только, как говорится, технически, более еще аморально, на уровне самостоятельном и средних, и низших властей, попуская государственным бандитам в белых халатах, при других должностях и без уничтожать народ: недоброкачественными лекарствами, продуктами, убиранием здоровых в медицинские учреждения и превращениям их там в больных! – принялся он перечислять. – Недоброкачественным спиртным. Старика ни за что, ни про что убивают пятнадцатилетние подростки, а их наказывают: одному – два года заключения специального, другому – два. Чем не поощрение: уничтожайте старых пердунов, толку с них никакого, только пенсии им плати?! Но не это даже самое страшнее всего, а что нынешние власти своими действиями подрывают у народа веру во всякую справедливость! Так же эти бесконечные смены в законы, поправки… Словно на вулкане живем: ни у кого уверенности в завтрашнем дне… - Рустам Каримович тоже стал уставать, сбиваться, и помолчав еще, вспомнил вдруг и про вопрос Артема Наумовича, стал слиться ответить: - Неправильно я тебе прежде свое неприятие этой бабенки из украинских верхов – Тимошенко… Что из потомственно-религиозного моего, из мусульманства как-то. Причина, думаю, в ином. Как ты сказал: политика вообще грязное дело. Тем более, если она на постсоветском пространстве. И когда в эту уполномочивающую властью грязь лезет женщина, баба, да еще при этом намного циничней, бесчестней и наглее мужчин, - это уже черти что?! Пусть женщина всегда женщиной будет, хоть как-то. Министром еще, секретарем, но президентом, премьером на постсоветском пространстве, - Фу» - заключил он со смехом.
Оба старика недавно решили, что Рустам Каримович перейдет жить к Артему Наумовичу, а его дом они попробуют продать, выручив деньги. На них прикупить что-нибудь для поддержания себя в старости. Но оказалось, что это не так-то просто: нынешняя власть и в этом их как по рукам связала: чтобы продать, надо оформить все в собственность; а чтобы в собственность, надо в первую только очередь сделать гедеосъемку участка, и произвести кучу иных процедур, за которые нужно, конечно, платить, и неплохо, - куда старика с их пенсиями. Не говоря уже о том, что всюду действуют мошенники при государственных полномочиях, и можно оказаться старику легко и без денег, и без дома, и без самой жизни.
«Что происходит, не знаю, - говорил на это Артем Наумович. – Ходил недавно в наш сельских магазин, купил подсолнечного масла, - с мелькомбината туда привезли. Стал жарить блины, лишь это масло на сковороду – брызги прямо в глаза…»
«С водой размешали, - подал голос Рустам Каримович. – Все говорят, что не честно торгуют, обворовывают, цены завышают…»
«Правильно, с водой размешали масло, - поддержал его предположение Артем Наумович. – Но что скажешь? Кому жаловаться? У них же всюду все повязано: в милиции, в сельсовете, всем отстегивают… Тебя же и виноватым сделают, а то еще подучат детей – те и дом сожгут… - он помолчал, покачивая головой. – А то еще в дурдом отправят, или на уничтожение в туберкулезную больницу, сфальсифицировав флюрограмму эту, - у них все знакомства, все повязано. Но если бы даже… Ну, заплатили бы штрафа рублей пятьсот, семечки для них… - он опять помолчал: А при том же Сталине за такое: сознательное вредительство здоровью народа с целью нажиться! Высшая мера! – Артем Наумович махнул рукой. – И дело сейчас уже не столько в масштабах, а что в России настало время, когда человек человеку еще не только пакостник, но и жулик… И тут особо строгие меры нужны! Иначе мы – в бездны, если не спровоцируем третью мировую войну, - гибель России!» - и он, не унимаясь, продолжал: - И на той же Украине не Янукович, ни Тимошенко, а Ющенко правильный и дальновидный политик. Все делал, чтобы подальше от России и поближе к Европе… Потому что противозакония и разложения в России в таких масштабах пошли, - отодвигайся любой, кто нормально жить хочет…»
Старики вновь помолчали, и заговорил Рустам Каримович: «Разложение это весь мир опутывает, только, как всегда, в негативном, в значительно меньше, чем у нас. Хорошо еще, что Путин и Медведев экономическое на уровне в общем, благодаря трубам, газовой и нефтяной. Не будь их – труба бы… - и он тоже начал рассудительно: - По телевизору недавно показывали выступление певчего этого, Малинина. Тянул: налейте бокалы, поручик Голицын, корнет Оболенский, надеть ордена… А я думал: - Все они за себя воевали и жертвовали, за свои буржуйские привилегии… И во всем так! И всегда, на протяжении всей истории человечества… Тот же Гитлер с его идеей очищения человечества: ограбить якобы низшие народы, превратить в рабов… Тоже – за свои привилегии, немецкие, арийские… И лишь красные, большевики, коммунисты, если в идеале, и воевали, и жертвовали за лучшее будущее ни какой-то отдельной части населения, ни какого-то народа, а – для вообще человека, для всего человечества! За лучшее будущее для него! – восклицал он. – Павел Корчагин, да мало ли их! – и удивлялся: - Представляешь, какой нравственно-моральный уровень! Не ради себя, своей семьи, своего сословия, а всех, всего человечества, если в конечно, если в идеале?! – и спрашивал удивленно: - Где? Когда еще подобное в истории человечества?! – и оговаривался: - Если в идеале, если бы искренне…»
«Вот именно: если бы искренне, - подчеркивал Артем Наумович. – И если бы это не школ в разрез полный почти с не лучшей природой человека… - и предлагал вдруг соседу, переходя на их насущное: - Слушай, я чего думаю, а если нам козу с тобой купить. Огороды у нас большие. Запустим – пусть пасется. Тут и молочко на старости. Я доить умею…»
«Можно, - соглашался с ним Рустам Каримович. – Только как быть с местными детьми… Они же пакостливые стали, гоняют коз, если без присмотра, - такие забавы…»
«Ну, ничего, будем смотреть, - говорил на это Артем Наумович. – Участковому придется говорить, пусть меры принимает, - нельзя же попускать полную безнаказанность?!»
«Все в этой стране против стариков, - тянул вслед за ним Рустам Каримович. – Да и в мире – тоже, так, по-разному… - и подытоживал вдруг: - Главное, что Тимошенко этой на Украине не дали в президентство влезть!..»

11 февраля 2010 г.


Сергей Иванович.

Давновато стал писать как-то про двух этих рассуждающих сельских стариков: Артема Наумовича и Рустама Каримовича, познакомившись с ними случайно, встречаясь изредка и порой заходя к ним в гости почаевничать. Поначалу это были действительно рассказы, художественно отображавшие их жизни, а потом все упростилось до примитивного: Рустам Каримович сказал – Артем Наумович ответил. Зима. Роман, который уже с год время от времени пишу и в котором запутался, чиркая и перечиркивая, а то и выбрасывая из него сразу по страниц пятьдесят, движется к полноте туговато, навевая на грустные мысли, что возраст, время, когда действительно импульс к писательству, бесплодно прошло, и значимо большое прозаическое мне уже не осилить. Не просто большое прозаическое, оно уже было, и есть, но чтобы действительно достойное! Чтобы мог, если доведется выпустить небольшим тиражом, сказать: вот, это я автор. Ибо роман – не рассказ, не стихотворение (которые по уровню могут превосходить, и нередко превосходят его) – это еще и труд, упорство, насиженные на стуле геморрои, ломота в спине и пояснице). Тем более если возможности заниматься именно литературой никакой, а есть еще и работы, и домашнее хозяйство, в каких главное подспорье для жизни, и до проблематичной самой скудной пенсии еще далековато. (Никто, конечно, не заставляет, и смысла никакого, но ради себя: неужели не осилю?!) И даже творческого позыва к нему (в лит.обиходе, вдохновения) к нему не часто, как к рассказам и стихотворениям, пусть и ясно захудалым, но дающим некую психологическую разрядку, - что самое главное, наверное, для творческого осознания. Потому что, чтобы не говорили: Чехов, мол, не писал романов, но настоящего писателя, у которого нет ни одной большой прозаической формы, в «багаже» вряд ли существует. Хотя в современности, где пишут очень многие, можно написать и десятки романов, которые к литературе – не только настоящей – не имеют никакого отношения. Да и к правде жизни, - что намного хуже, пусть и вроде бы лепят ее чуть ли не документально в персонажах.
И тот, и другой, и Наумович, и Каримович в современной России совсем маленькие, никому дальше села неизвестные люди. Кому интересно, что они думают, говорят на их уровнях (пусть порой и очень прозорливо и обширно для этих уровней), думалось поначалу, когда после работы, перед сном, по привычке уже, вдруг постукивал на пишущей машинке о них. Но потом стал думать по-иному. Артисты разные, политические вожди, шпионы и авантюристы, писатели и поэты, модели и проститутки, бандиты и милиционеры, ни дня не потрудившиеся на ферме, убирая за животными навоз, то есть ни минуты из своих известных жизней не отдавшие благому простого труда, на котором и из которого – жизнь, герои книг. В них они и останутся. А умрут Рустам Каримович и Артем Наумович – и ничего после них и о них, если еще дети поприезжают хоронить, да попродают выстроенные родительские дома подешевше, наскороту, - все ж деньги, не подумав, сколько сил потратили оба, чтобы построить эти дома; после работы в колхозе, иногда до двух часов ночи, а в семь утра снова на ферму, на трактор. И фотографий не оставят. Я же пишу простенько, не перетруждаясь, о них, не говоря им; может, и снова опубликую непритязательно в как-то моем уже издательстве у моря. И может, не умрут они вместе с ними, кто-то когда-то и прочитает о том, что они говорили, думали между собой, пока зевота не одолеет. В этом и для меня какое-то оправдание: если глохнет художественное – так вот люди с натуры, чуть изменяясь, конечно, при воспроизведении по памяти. Через них и правда сельской стариковской жизни – не в приземленном ее, а рассудительном (старики, которые целую зиму ни разу не помоются в бане не одеколонами пахнут, как и их жилища) – тем более, если пресса вокруг погазетно лживая, поверхностная, на уровне информации, не копающая; на моем языке – сучья.
Но есть в селе еще один старик, менее мне знакомый, заходящий периодически к Рустаму Каримовичу и Артему Наумовичу проведать их. Постарше их возрастом, работавший некогда с ними, только повыше: и бригадиром, состоявшим среди сельского партийного актива, даже депутатствуя на районном уровне, - Сергей Иванович. Живет он на самом краю села, на расстоянии от других домов, так что дети и подростки не очень допекают его своими ночными галдежами, зато пакостят ему иногда смелее: ночью темно, и подкрасться легко, - что там дед Сергей? Хотя не очень просто, ибо у деда Сергея три собаки, три кота, козы и много кур, - такой гвалт поднимают, если с непрошенным любопытством… Живет он, как и Артем Наумович с Рустамом Каримовичем, в одиночестве, давно похоронив супругу. Единственный сын тоже где-то далеко, и года четыре уже не наведывается к нему. Домик у него совсем маленький, но приподнятый, теплый – для одного человека, малозатратный обогревом, крепенький, как и сарай для скотинки и птицы. Защищен Сергей Иванович от нынешнего бандитского капитализма в России посильней, чем Рустам Каримович и Артем Наумович: во-первых, у него пенсия значительно больше, аж шесть тысяч рублей, да и какие-то влиятельные знакомства остаются в городе, где его племянник – майор милиции, - не очень-то уберешь Сергея Ивановича в психушку или туб.лечебницу, понатыкав фломастером коховых палочек на флюорограмму для убедительности. Когда недавно осенью родители подростков, часто пакостивших Артему Наумовичу, решили того убрать, написав коллективно заявление, что тот-де выжил из ума, представляет опасность для их детей, бросается на них, даже угрожая ружьем, то Сергей Иванович строго попенял и им: совсем, мол, уже обнаглели со своими детьми, старикам и отдохнуть не даете, подучиваете их пакостить. Есть сто пятидесятая статья в уголовном кодексе, никто ее не отменял, от трех до восьми лет! Смотрите! То же и участковому объяснил. Серьезный, короче, старик, старой закалки, как говорится. По мировоззрению – неисправимый коммунист, полагающий, что в более разумное общежитие, чем социалистическое, у человечества выхода нет, не существует такового, если хозяева мира не устроят третью мировую бойню… Тоже любил поговорить о происходящем, повторяя, что худшего времени, чем сейчас, Россия не знала. И если Рустам Каримович или Артем Наумович начинали ему перечить, то объяснял: «Да, жили намного хуже в материальном! Да, у меня при Брежневе одна машина – своя, легковушка – на все село, какое-то время… И многие перегибы, и происходящее с одних оценок, чтоб не в ущерб коммунистическому направлению, остальное жестко корчевалось… Но скажите мне: когда еще было в России, чтобы человек шел к врачу с подозрением: не навредничает ли тот его здоровью? Не превратит ли его из здорового в больного ради своих выгод? Когда в России еще творился такой правовой беспредел? Никогда… - вздыхал, высказывая: Как мой один знакомый недавно говорил: идешь ночью по темному переулку и больше боишься не грабителей, а милиционеров, малолеток, шастающих ночами… Когда такое в России было? – а когда ему Артем Наумович напоминал про историческое России, то твердил, не соглашаясь: - Да, возможно, было, но тогда и законов цивилизованных не было… Что вы говорите? При Советском Союзе преступность – на минимуме; организованная – единичные проявления… Образование бесплатное, медицина бесплатная… Но главное: была у человека уверенность в завтрашнем дне, в безопасности своей…»
«У кого была, у кого не была, - бурчал всегда на это Артем Наумович. – Бесплатная медицина, бесплатное образование… - переходил на личное: - Его учат в институте, и сорок пять рублей еще платят, а я служу в армии… пять лет… и по три рубля восемьдесят пять копеек в месяц получаю за это?! Он болеет, не бережет здоровье, а государство его лечит, содержит, учит толпы медиков, а я работаю?! Дело в том, что на все эти бесплатности, как и сейчас на все эти субсидии, льготы и т.д. деньги не с воздуха берутся, а из моего кармана, твоего…» И никто не спрашивает: согласен ли я с подобным? – и тянул неуступчиво: - Правильнее было бы, если бы каждый получал в полную меру по труду, и сам бы оплачивал и свое лечение, и сове образование, или по труду, и сам бы оплачивал и свое лечение, и свое образование, или детей своих, и кого пожелает. Или жертвовал бы на общее, но добровольно! Справедливее бы было. – И он переходил на конкретное: - По телевизору в последнее время сериал этот – про школу. Рустам вон ездил в город, привез газету – запретили уже, насилию учат подрастающее поколение?! А на самом деле: правда глаза колет. Мы ли виноваты, само ли по себе наше российское генетическое в такие уродливые формы в идущем нам на смену поколении, - ужас! Не школа – а притон! А сколько денег из госбюджета государство бухает ежегодно на это бесплатное образование, на содержание этих якобы учителей, на спортсекции, на соревнования?! И вопрос: почему должны бухать огромные деньги из карманов налогоплательщиков на школы, напоминающие притоны, на выродков, которые идут нам на смену как поколение, - чтобы они безобразничали там?! – и заключал жестко: - Если уж такая филармония пошла, с такими общественными симфониями, то пусть за счет родителей и учат, и учителей оплачивают! Почему налогоплательщик должен оплачивать содержание притонов, называемых по-прежнему школами…»
«Ну мы давно с вами не налогоплательщики, - успокаивал его Сергей Иванович. – И мы сами из карманов налогоплательщиков свои пенсии… И льготы у нас – тоже..»
«Подожди, подожди, Иваныч, - перебивал его Рустам Каримович. – У нас по сорок лет трудового стажа! И мы с лихвой отработали то скудное, что государство нам на наши старости… Хотя понятно, что мы никому здесь не нужны, и власть жестко не препятствует, если нас, стариков, по-разному убирают куда-нибудь, или вообще из жизни… Вопрос в другом: если есть такое, что нынешние подростки в большинстве своем уже с детства с нехорошими проявлениями, то пусть бы из карманов родителей их содержание, а не из общего. И зачем вообще поощрять рост количества населения, тоже в основном из карманов налогоплательщиков? Земля и так, мне кажется, перенаселена… человеком».
«Земля, может, и перенаселена, а Россия – еще смертей больше, чем рождаемостей, - пояснял ему Сергей Иванович. – Так что ударные темпы в этом требуются… - смеялся. – Жаль, что мы уже сошли со сцены…»
«Угу, - встревал Артем Наумович. – По пьянее, не ради детей, а ради выплат за них, чтобы потом использовать этих детей как прикрытие и средство во вражде с соседями, - разве мало таких. – Заключал покряхтывая: - Вон, клонов бы лучше наделали и заселяли ими Сибирь, в образах человеческих. И надежнее, и справедливее бы…»
«Ну ты, Наумович, даешь на старости, - качал на это головой Сергей Иванович. – И слушать-то неприятною Подрастающее поколение, которое нам на смену, явно хуже нас. И те, которых мы сменяли, тоже такое… - спрашивал: - А копни глубже: не в негативном их главное неприятие нами их, а в том, что им жить, они – живы, и кричат об этом. А мы устали, умираем, и нам просто физиологически тяжело с утра до поздней ночи все это слышать, осознавать. Да и душа требует покоя. Тем более, кричат от полноты жизни нам в уши не наши внуки, а чужие, что увеличивает звук… Но это уже наши с вами проблемы… - и он заключал рассудительно: - Может быть, старики вообще должны отделяться от внуков, как-то на расстоянии чтоб, хотя бы большую часть суток… Но это как у кого отношения в семьях, как возможности… В одном с вами согласен: старость всегда должна быть уважаема, ибо жизнь одна, и у стариков она короче намного всех остальных…»
Вот такое иногда говорил Сергей Иванович, но не этим он заметно выделялся в сравнении и с Рустамом Каримовичем, и с Артемом Наумовичем, и многими-многими другими стариками и не стариками российскими. Сам этого не понимая, он был носителем некоего совершенно нерусского отношения к своей жизни, именно на котором и зиждется человеческое достоинство, уважение к себе. Сергей Иванович осознавал, что его жизнь не просто некая маленькая человеческая жизнь, каких было много и есть много-премного, а как в центре мироздания, которое вокруг нее и вращается. Но не в плохом или сумасшедшем – от мании величия понимании этого, а в хорошем, созидательном, формирующем настоящего человека, и настоящее общество, и вообще нормальное общежитие, как наблюдая и слушая его – относительно не общего, а его лично человеческого, - стал постепенно думать о нем я. Этот простой человек все более казался мне уникальным – не вообще, а для российское действительности и генетического, - что тоже удивляло, когда узнал, что он чисто русский, по отцу, матери, одному из дедов. И дело не только в том, что он всю жизнь продержался не пьющим (или в меру выпивающим по случаю) и некурящим, что для российского общества требует твердости характера и готовность принять за избранную позицию лишения и недружелюбие. Как это объяснить? Был некогда в советское время голосистопевчий мальчик, быстро этим прославившийся, поющий вместе с известными артистами. Но… сломался, как говорится, голос, оказался вдруг неподходящим для огромной всесоюзной славы, - и пошли падения, обиды на жизнь, выпивки, враждебность к обществу и людям, хулиганство, самоуничтожение – себя и тех, кто оказывался рядом. Ведь жизнь не удалась! Подобным отношением к жизни кишит русский характер. И даже порой героические его проявления именно на этой главенствующей черте основаны: карабкаясь вверх по выступам скалы труднее сбросить в пропасть тех, кто повыше, а вот падая в пропасть, очень легко посбивать с выступов скалы и тех, кто, догоняя, карабкается вверх, и кто повис на месте. Кишит, распыляя разрушающие негативы. Тут и изменяющая мужу, гулящая учительница, вырастившая детей и поимевшая уже внука. Когда-то в институте у нее был хороший голос, получше намного, чем у Пугачевой. Но ее не поддержали, как ту, не раскрутили, если по-современному; и она всю жизнь лишь простой учительницей, да в самодеятельности. А сложись все, - какая бы перспектива могла бы! Не уголовно, не отъявленно, не спиваясь, но всю жизнь в обиде на свою жизнь, которая… не сложилась?! Примеров, если вглядеться, кишит в русском характере, в российских – околорусских: спорт, писательство, карьера, журналистика… Всюду. У соседа есть машина, а у него нету: двадцать первый век, - как такое? Жизнь не сложилась. Пьет, бьет жену; если подвернется случай безнаказанный, - Пугачевы за концерт денег отхватывают в пять раз более, чем он, за месяц, работая на экскаваторе.. Наверное, неправильно. Но не как во все «смертные», а то и преступное по мелочам, по возможности, - жизнь не сложилась! Один при власти, в костюмчике, при чистоте, а другой – за коровами на ферме навоз убирает… Чем не повод ненавидеть жизнь, не пьянствовать, - жизнь не сложилась. В сериалах показывают: шпионы, менты, бандиты, депутаты, охранники, следователи, президенты, путешественники, спортсмены, продюсеры, режиссеры, певцы, артисты, ученые, летчики, космонавты, официальные писатели, художники при премиях, врачи, журналисты, разъезжающие по мира, видавшие и видящие… - вот люди, вот у кого жизни сложились. А у подавляющего большинства населения, не обозначившегося среди них (да среди еще новых богачей, бизнесменов – добавлю для поверхностной полноты), - жизнь не сложилась. Ну, и будем прожигать ее, не уважая, разрушая и в себе, и в других, по мелкому, и по-крупному, стараясь растянуть все и подольше, саморазрушение и вообще.
В большей ли, меньшей ли степени, болезненно, не болезненно, осознаваемо часто - не часто (даже если изредка это не к разрушающему, а наоборот, к мобилизации на достижения…), присутствующее предположительно как иной вариант судьбы, о котором порой вздохнется, - жизнь не сложилась.
Российская уникальность Сергея Ивановича неброско заключалась в том, что у него, трезво оценивающего, как то рассуждающего, не достигшего ничего особо, хотя и не барахтающегося в самом низком (и даже, наверное, если бы барахтался в нем на бомжацком), - жизнь сложилась! Полностью! Он понимал различия судеб, положений, выгод. Но это была его жизнь! Которая для него в центре мироздания, даже если она на уровне муравья, которых давит то проходящий слон, то бегущий осел. Лишь его жизнь! Что есть именно для него важнее? Не в том смысле, чтобы беречь ее, не глядя ни на что, поступаясь, унижаясь, - не в этом. Но: ничего важнее. И все ее различия в судьбах, в биографиях других – сравнение лишь умозрительно. Вот такое. С глубочайшей ответственностью своего маленького существования.
Сергей Иванович держал три козы, три кошки, три собаки, кур (не говорю уже о множестве бездомных собак, околачивающихся у его огорода, которых он тоже подкармливал), - попробуй в преклонном возрасте, один, совладай с этим? Одни козы каких усилий  требуют: подои их всех, да накорми-напои, да своди на пастьбу, да вечером приведи, да снова подои, да попои; и так изо дня в день. Зачем это вообще старику, не имеющему рядом внуков, одному, при приличной в сущности для сельской местности пенсии?
«Как… - не понимая вопроса полностью, отвечает Сергей Иванович, смущаясь высоких слов: не поймут, не понимают, - но так ведь и есть. – Чтобы в труде жизнь, до конца, и этим оправдывалась, раз я не писатель какой-то, не могу как-то по другому, назидательно, с отдачей… Да и организм как-то этим, трудом, поддерживается. Расслабься, сляжь сейчас – и все, возможно… - он кряхтит: - А как же? У каждого, конечно, свое, и каждого право в его старости… Но я – вот такое! Самое оправданное из моих возможных, как мне кажется… - он разводит руками, продолжает: - Так же этих коз возьми, этих собак, этих кур… Правильно, молоко свежее… (которое, кстати, Сергей Иванович раздает после дойки, нередко, тем, у кого маленькие дети, и тем, кто нуждается и достоин, как ему кажется, - у него свои оценки; так и к Артему Наумовичу с Рустамом Каримовичем, если заходит, то с трехлитровой банкой молока, с пакетом куриных яиц…) Да я бы и без него, и без яиц, - много ли мне уже надо? О странностями меня в селе большинство… - улыбается он из-под седых усов. – Ан, нет. Ведь и козы, и собаки, и кошки, и куры – они живут, радуются миром, жизнью потому, что я их держу. Животные – они совсем беззащитные, сказать не могут, - а все понимают! Даже если приходится, приглашу кого, чтобы зарезали козу… Выводишь ее, а она понимает, смотрит на тебя, - а что делать? У самого порой слезы, но лучше при мне, аккуратно чтоб убил, умеючи, без издевательств. Больше трех – не выдюжу, и так – по предел… - он молчит, и поясняет: - Вот и оправдание мне: не просто старость свою, а помогал, держал, поддерживал животных, братьев меньших… Вот!»
Сергей Иванович прожил жизнь простого – относительно – человека, никогда не прилагая усилий, чтобы вырваться с этого уровня, а если как-то возвышался в обществе, - то люди выдвигали… Были тысячи других жизней, известных, общественно почитаемых. Это были их жизни, непохожие на жизнь Сергея Ивановича. Он им никогда не только не завидовал, но и не считал, что жизни их чем-то лучше, оправданнее, чем его жизнь.
«Ну, Ельцин, к примеру, - говорил он. – Президент, первый в России, известная личность, останется в истории. Но задумайся – в основе его жизни борьба, вражда с такими же, как он, лезущими вверх по лестнице власти, со всей грязью сопутствующей… Так и в театрах, кино, эстрадах, бизнесе… Человек человека давит, выдавливает… Но дело даже не в этом! Есть ли благое, созидающее во всем этом?! Вопрос! – и он переходил на личное: А я механизаторствовал, сеял, строил, коров пас- приходилось… При земле. Маленькое, простое, не уважаемое, но однозначно: и созидающее, и благое, и составляющее основное разумного жизни! И горжусь этим! – патетически замолкал он, и пускался в сравнения: - Ну вон сейчас по телевизору: шпионы все эти, милиция, бандиты, мошенники разные, которых артисты играют… Режиссеры, писатели, военные, министры, ученые, политики… Стреляют, решают, даже и честные, и ответственные они… Но весь их труд, вся борьба все равно на паразитическом уровне… В неоспоримо благом жизни: сеять, пахать, строить, за животными ухаживать, за садами, за птицей, в чем основное благого жизни, они никак не участвуют…» - он начинал путаться, оправдываться, что не умеет правильно высказать, но было понятно, что человечество слишком давно свернуло с основного жизни на паразитическое ее, возведя это паразитическое в основное, главенствующее, где не человек созидающий на первом месте, а грабящий, воюющий, защищающий, устанавливающий, командующий, умело мошенничающий, артиствующий, поющий, пишущий, и не в свободное от своего созидающего время, а всегда. Было понятно, но согласиться с подобным взглядом на человека и человечество было трудно. Но дело и не во взглядах этого старика, Сергея Ивановича, на общественное, а то, что для него именно его жизнь и являлась центром мироздания. Именно его. Не просто сама по себе, а потому, что состояла из созидающего и благого, основного: и пахал, и сеял, и навоз на ферме убирал, и коров пас; и на старости – все при том же. И его жизнь действительно была достойна уважения, при всей ее простоте и обыденности, хотя мало кто подобное поймет: загрузить старость козами, чтобы те тоже жили… Благодаря этому старику, Сергею Ивановичу, и тем и оправдывали во многом и его жизнь: не только доживал, но и давал жизнь при этом братьям меньшим.

16 февраля 2010 г.


Настоящая зима.

Февраль вплотную приближался к своему завершению, а ночами по-прежнему температура минусом опускалась до пятнадцати-двадцати градусов. Хотя днем небо все чаще заполняло солнце и значительно теплело. Зато снег прибавлялся и прибавлялся. Перетаскивая его лопатами со двора на хоздвор, к сараям (чтобы на паводок воды поменьше) – там его собралось целые плотные массы, до краев забора, под метра три высотой, Артем Наумович уже в который раз говорил: «Не припомню я в наших местах такой зимы. Лет с пятьдесят, наверное, не было, а то и больше. В войну, рассказывали, какой-то год был и лют морозами, и снежен… Настоящая зима».
«Настоящая», - тоже довольно, с уважением к природе, которая наконец под настоящей земней погодой на зиму, поддерживал его Рустам Каримович.
Они договорились, что к маю, когда покажется первая зеленая трава, они купят вскладчину из пенсий козу у Сергей Ивановича (не лучшая, но по два с половиной-три литра молока в сутки дает в летнее время); а также решили, посоветовавшись со знающими знакомыми : дом Рустама Каримовича все же будут продавать, а он сам окончательно переберется жить в дом к другу и соседу Артему Наумовичу. Денег на оформление и дома, и участка, и на продажу всего через посредническую фирму, набившую руку на подобном и делающую все относительно быстро (потребуется самое малое тысяч с сорок рублей) им согласился одолжить, попросив поучаствовать во всем контрольно племянника из милиции, Сергей Иванович. Знакомый его же из районного БТИ определил, что все Рустама Каримовича можно будет продать за тысяч пятьсот рублей, или около того. Так что и Рустам Каримович, и Артем Наумович смогут наконец подлечить себе зубы оставшиеся, заменить спавшие, а то и годами болтающиеся в челюсти коронки, заменить старую проводку в доме Артема Наумовича на новую, - для надежности, подремонтировать слегка жилище, утеплить, поправить, ну и денег отложить на смерть и тому, и другому, и так что оставить надежно на всякий «пожарный».
А вообще Рустам Каримович уже перебрался и жил вместе с Артемом Наумовичем в доме того, отключив у себя газ, не пользуясь электричеством, - вот и в сохранности тысячи полторы рублей пенсии. С самого раннего утра, за чаем, они обычно начинали обмениваться мнением о происходящем: «Наш-то президент, перед правоохранителями… Говорит, наполовину сокращение будет. Говорит: сотрудника милиции, совершившего преступление, спрос и наказание должны быть больше, чем для обычного гражданина… Как отягчающее обстоятельство…»
«Угу, в нормальных обществах века уже живут, осознавая, что дважды два все же четыре, а у нас все никак до этого дойти не могут, - вздыхал на это Рустам Каримович. – Дошли вот наконец, объявили с самых верхов. Но толка не будет, потому что: с верхов все. Вот если бы – с низов. – И он продолжал: - Недавно мне попалась книжица одного журналиста, который много лет проработал в Иране. Пишет, нету там… И даже в Тегеране, в столице, миллионов пять населения!... никаких правил дорожного движения, как у нас. Купил машину – и води, учись. И самое удивительное: пишет, не часто там дорожные происшествия, аварии… Как-то водители находят понимание при движении… Значительно, короче, меньше аварий, чем у нас?! Вот и еще повод для размышления. Учили нас, вдалбливали, что мы самый великий в мире народ, а на самом деле, где нормальное общежитие между людьми, и на этой плоскости… у племени «тумба-юмба», с их средневековыми понятиями общения, все более определенно…»
«Но надо же как-то выход искать! – не поддержал направление рассуждений Рустама Каримовича на этот раз Артем Наумович. – Говорено-обговорено, и большинству россиян это ясно. Ясно и другим многим народам, или людям из-за рубежа, которые-де Россию не любят… Хитра спекуляция понятиями! – и старался объяснить как понимает: - Да не Россию они не любят! Россия – это географическое, где живут определенные народы и народности… Вот столкнулись, поняли, что это за такие – россияне. И не любят… якобы Россию. Да, трудный народ, тяжелый, криминальный, пьяный, - ворчал крикливо он. – Ну так поммусировали это, и хватит! Надо же что-то со всем этим делать! Не для того, чтобы кому-то что-то доказать, немцу, французу, англичанину, американцу… Все эти наши негативы нас же самих и давят в первую очередь… Как не поймем все, каждый, на своем уровне, и главное – власть! Нас же!..»
«Выход искать, - ответил на это Рустам Каримович. – Вон святой так называемый какой-то русский сказал: спаси себя – и возле тебя спасутся тысячи… А по-иному, без религиозностей сомнительных: живи по совести, по закону, с уважением к себе и ближним, ответственно – и человек десять вокруг тебя, так не живущих, задумаются, переменятся, подтянутся и к совести, и к закону, и к ответственности…»
Перед днем защитника Отечества (Советской Армии – по недавнему) Рустам Каримович снова заволновался, увидел по украинскому телевидению, что Тимошенко, хоть и международные наблюдатели признали второй тур выборов президента действительным, хоть и оснований для пересмотра никаких, и законами украинскими третий тур не предусмотрен, все равно лезет в президенты, обжаловав итоги в Конституционный суд.
«Ты смотри какая проходимка! – возмущался он. – И все за демократию, за Украину, за справедливость… Настоящая стерва! Есть две бабы-стервы на постсоветском пространстве, и две известные; от эстрады и от политики, и подруги к тому же, глушащие водку, как одна публично призналась: это Пугачева и Тимошенко. Ездила первая поддержать вторую туда… - хрипел возмущенно, вспоминая, как по телевизору объявили шоу, кто королева эстрады последних советских и постсоветских времен: Ротару или Пугачева. – Конечно, Ротару… Та хоть, может, и тоже стерва… все бабы-стервы, как одна еще стерва поет, забыл название… на затаясь, стесняясь этого, как и положено женщине, а эта своим пропитым, прокуренным голосом, - фу! плюваться хочется!  И журналюги о Тимошенко: оранжевая принцесса… Тьфу! – принцесса?! – плевался Рустам Каримович, прося прощения у Артема Наумовича за то, что решил воспользоваться субботним вечером, когда будут выбирать между Пугачевой и Ротару, их общим мобильным телефоном и позвонить по номеру в поддержку Ротару, объясняя: - Может, и мой голос какую маленькую роль! Как же не поучаствовать?! Ведь народ-то у нас не рассудительный, пьяный, гулящий, а подобное к подобному стремится, - вот и могут Пугачеву в королевы…»
«Ты что, с ума сошел на старости?! Денег у нас столько много, чтобы жулики за звонок рублей триста содрали?! – резко не одобрил решение соседа и друга Артем Наумович. – Они там роли на верхах разыгрывают, и в политике, и в выборах, и всюду, гвоздя, может, за жизнь не вбив, не поучаствовав в основном и конкретно благом жизни, как правильно Сергей Иванович оценивает, а ты… на старости?! Тимошенко его раздражает?! – он помолчал, покрутил головой. – А меня вот Янукович больше раздражает. На прошлых выборах победил – и отдал победу Ющенко?! Сейчас и эта оранжевая проходимка начала там такое же: фальсификации… А за ее в выбор меньше, что ли, фальсификаций?! Ведь она при власти? премьер? А этот здоровенный увалень Янукович, вместо того, чтобы иски в Конституционный суд против нее… лучшая защита нападение… защищается, оправдывается. Придурок! Во будет, если снова оранжевая мошенница лишит его законного президентства?! – он вздохнул тяжело, горько засмеялся, продолжил задумчиво: - Это ж можно бесконечно, с переменным успехом, учитывая то, что население… да, да, население! Как и у нас в России, так и у них на Украине, только в меньшей мере… смотрит и на Януковича, и на Тимошенко как на хрен и редьку. А на иных претендентов на президентство и вообще особо не смотрит, - такой расклад на постсоветском славянском, кроме Беларуси, где авторитаризм Лукашенко, демократия под надсмотром властей, зато ни олигархов, нищих, ни коррупции явной, и спокойно более-менее для нормальной человеческой жизни, и прогресс помаленьку в уровне жизни населения… - Артем Наумович замолчал, продолжая, что хотел сказать: - Это же можно бесконечно. Если в приземленные сравнения, например, меня и тебя сельчане выбирают на президента села. За меня больше на десять голосов подали. Ты – недоволен. Фальсификация! Тот-де шел за тебя голосовать, а другой сельчанин, что за меня уже отдал голос, остановил его по дороге: ну их эти выборы, пойдем выпьем… Пошли, выпили. Уже и не до сельсовета, где голосование. Или один сельчанин, что за меня голосует, едет на мотоцикле к сельсовету, встречает по дороге другого сельчанина, который голосовать не хочет потому, что пешком не желает идти. И тот, что, голосовать за меня, говорит: давай подвезу, но только голосуй за Артема Наумовича. Да мне все равно, что за того, что за другого, оба – пердуны старые, в президентах решили побывать перед тем как сдохнут… Чем не агитация?! «Фальсификация! – кричишь ты. – Нелегитимное избрание. Второй ту надо!» Всегда какие-то основания можно найти, тем более, если такой масштаб: более тридцати миллионов населения на выборы пришли. А на втором туре можешь и ты на десять голосов больше набрать: не народ, а население, а у населения прочности никакой… - он еще помолчал, и еще продолжил: - Тем более, население очень низкого качества! О чем говорит уже то, что за эту Тимошенко, которая последние два года верхах власти, при полномочиях не меньше президентских, и деятельностью в ущерб и экономическому Украины, и ее политическому, и моральному, лишь на миллион меньше голосов отдали, чем за Януковича?! На хрен ты нужна, дестабилизации устраивать?! Но… - Артем Наумович развел руки в стороны, и заключил: - Меня Янукович раздражает. Победил – так борись за победу! Вторые туры непредусмотрены по дешевеньким, надуманным причинам Конституцией, - и все?!»
Вот так эти оба старика рассуждали о происходящем. Не стесняясь порой в выражениях, как у россиян между собой обычно не ржавеет – и о властях, и вообще, - хоть если и с уважением, но все равно как-нибудь для полноты обзовет ругательно. (Смягчаю, конечно, для корректности некоторое; но не слишком: вот так о них даже лучшие старики селя, с низов самых своих…) Рассуждающие старики.
Через некоторое время, когда почистили остающиеся еще в погребе буряки, картофель, сварили суп и поели коллективно, разговор на «политические темы» продолжил Рустам Каримович, касаясь Беларуси: - Ты тут не совсем прав, хотя не согласиться нельзя.. Но повторю, что говорил: для нормальных, цивилизованных народов авторитаризм, жесткий контроль государства, власти над народом – однозначно плохо. Для ответственных, нормальных в большинстве людских сообществ демократия обоснованнее, прогрессивнее, да и там стажа у нее уже лет триста, генетически накоплено. Для не совсем нормальных, не предрасположенных к нормальному общежитию народов: российского, украинского, белорусского, - начал он перечислять, - не говоря уже о менее цивилизованных, постсоветски прикладных, в общем, демократия – во вред. Но так как мир направлением на демократию, и он все более становится глобализированным, разворот бы России, Украины, да и других на подконтрольное, строгое, социалистическое – еще в худший вред. Вот такое, - вздыхал Рустам Каримович, оговариваясь: - Хотя у Китая получается балансировать, не впадая в крайности, хоть и китайцев к цивилизованным народам не отнесешь… Но они намного зато нормальнее нас, россиян, и к нормальному человеческого общежития более предрасположены. Не отнимешь. Вот и думай… В этой же плоскости маленькая Беларусь, с ее батькой Лукашенко, которому из-за небольшого масштаба подначальной проще на благое…»
В тот же вечер по украинскому телевизору показали, что Конституционный суд там отказал Тимошенко в ее претензиях на фальсификационные нарушения якобы при выборе президента со стороны Януковича. Настроение у Рустама Каримовича сразу поднялось к лучшему. «Конечно, конечно, - повторял он. – Нельзя же этой бестии верить, нельзя…» А когда еще и по российскому шоу подвели итог голосования телезрителей, и вышло, что Ротару намного обставила подругу Тимошенко Пугачеву, и именно ее телезрители признали «примадонной номер один на постсоветском пространстве, то совсем обрадовался, повторяя с удовольствием полу беззубым ртом: Так вам, двум влиятельным стервам от политики и эстрады! Так вам!.. – и даже спрашивал Артема Наумовича с надеждой: «Слушай, а может, того, и к лучшему пойдут с этого дня изменения, если такие справедливости начались?» Тот только пожимал на это плечами и вздыхал, остужая надежды друга и соседа: «Сам же говорил, и знаешь, не в верхах основа благой жизни, а в народе, а если этот народ…» - и замолкал, покряхтывая. «Знаю, знаю, давно мы с тобой к такому выводу, - отвечал Рустам Каримович, и не соглашался: - Но ведь от верхов многое зависит, очень многое…»
«А что на верхах, - пускался с ним в спор Артем Наумович. – До кризиса было семьдесят семь долларовых миллиардеров в России, а за год увеличилось на сорок процентов, за счет поддержки российского правительства, вливаний из стабфонда… И выходит, что народу кризис мачеха, а тем, кто над народом – мать родная. – И заключал, махая безнадежно двумя рукам: - Никогда в России жизни нормальной не будет… Чтобы справедливость, даже социальная… - оговариваясь: - Хоть была, на принудительном, тюремном уровне, социалистическом уровне… Но то – пройденный этап».
Легли они спать поздно, и оба вскоре уснули. Похрапывали по-старчески, кошки у окон помяукивали, приманивая котов, а те орали по-кошачьему, ощущая подход весны и позывы к продолжению рода, орали пронзительно за сараями.
Артему Наумовичу снились летние сады, усыпанные яблоками. И ему казалось, что и в жизни, и в России, и в мире вообще все хорошо. Сельские подростки не орут ночами у его дома, не пакостят; Артемыч, старость – дело опасное, пригодится на всякий пожарный; и фельдшерица села по заданию районных бандитов в белых халатах перестала допекать его, чтобы он сфлюорографировался, махнув на них с Рустамом Каримовичем рукой и проговорив: не буду вам больше грозить, что повезем флюорографироваться под конвоем, не доверяете нам – так ваше право, живите и доживайте спокойно, не буду вас больше допекать и угрожать конвоем…
А вот Рустаму Каримовичу снилось, будто выбежал он из дома, и бежит, бежит куда-то, хотя никто за ним и не гонится. Бежит. Леса вокруг, горы, реки – не преграда. Потом вдруг – раз – и остановился как вкопанный. Смотрит: человек у костра сидит в одиночестве, и плачет. Присмотрелся, - мать родная! – да это ж сам президент российский. Принялся его Рустам Каримович утешать, расспрашивать. И отвечает ему президент уныло: трудно Россию на нормальное, не совладать – такое беззаконие вокруг. Только в одном месте дырку латать начинаешь, а она, глядишь, уже в другом. Только на природных богатствах наших и держимся, на уровне относительном. Рассказывает: решил я сократить количество милиции на двадцать процентов, аж на двадцать миллионов приблизительно. Чтобы лучших оставить, достойных, честных… А повернется так, что честных и достойных много и включат в эти двадцать процентов, - так безобразия всюду въелись. Никакого сладу. Принялся Рустам Каримович утешать его. Ничего, говорит, все равно дело нужное, назревшее. Перестрелял этот майор прямо в магазине в Москве кучу народа среди бела дня, ни за что и ни про что. Надо ж было наглости такой накопиться? Почему не копнули прошлое его? Сколько там еще трупов, возможно, бомжей, бывших уголовников, за которых никто и не спросит… Правда твоя, Рустам Каримович, соглашается с ним президент, правда. Да куда тут копать? Сверху бы гниль собрать – и уже достижение для вида. А Рустам Каримович говорит ему: неправильно ты несколько: на милицию напал, словно крайние они? А в прокуратурах, а в судах, а среди разных властей разве все нормально? А в больницах? Какие преступления там не творятся? Забрали туда человека с одной болезнью, ее кое-как подлечили, и выпустили оттуда – с двумя, в больнице приобретенными?! Так это если по халатности… А ведь бывает: повздорит кто с медсестрой, ну она ему и уколет гадость какую – в отместку… И докажи попробуй. И он заключал: строгий спрос ко всем нужен, кто при должностях и полномочиях, как отягощающее, если чего… Правда твоя, Рустам Каримович, правда твоя, соглашается с ним президент, и снова пускается в плач, повторяя: трудно совладать с Россией, трудно…
Потом в сон ворвался Владимир Жириновский и начал орать, что во всем коммунисты виноваты, коммунисты… И это задело Рустама Каримовича, он сцепился с Владимиром Вольфовичем драться. И поначалу тот пару раз его огрел по уху, но после Рустам Каримович изловчился, и несколько раз ударил Владимиру Вольфовичу под дых, а следом ударом по шее и свалил его, принимаясь колошматить ногами. «Все, будет, будет!..» - попросил пощады Владимир Вольфович. Тут Рустам Каримович и проснулся. Проговорил довольно в темноту комнаты, еще находясь под впечатлением сна, обращаясь к Артему Наумовичу: - «Слухай, я только что п…лей Жириновскому отвалил! Под дых – ему, и ногой! Под дых – и…» - и осекся, приходя в себя, посматривая с опаской на Артема Наумовича: не услышал ли? Тот мирно посапывал, покряхтывал довольно. И Рустам Каримович подумал, засыпая: что Артем Наумович тоже кому-то важному в государстве лыч накровявил, видимо; или Тимошенко, или самому Бараку Обаме даже, - так как очень довольно покряхтывал и посапывал Артем Наумович.

26 февраля 2010 г.


Весенний сельский этюд.

Снег на поле, у заборов, по обочинам дорог осунулся; из-под него побежала, находя углубления, ручейки, подтачивая лед у строений, мутная освещающая водица. Такое и зимой бывает. Но что-то не очень объяснимое подтверждает: это весна. И дело не в ее календарном присутствии, а в том, что чувствуется: холода отпустили деревья, кусты, землю, пространство, природу, все живое вокруг. Может и мороз еще забрести, и ветер со снегом, но это ощущение, что отпустило! – уже не исчезнет, только увеличиваться будет. Так и человека как-то: лежит, не двигаясь почти, спит, сил набирается, не растрачивая их. А потом пошевелил одной ногой, другой, глаза приоткрыл – левый, правый – и кровь заиграла, забегала по организму, требуя движения, жизни. Весна настала. И такой вот о ней маленький этюд, написанный за пол минуты…

4 марта 2010 г.


Стихи

Посвящая памяти моей бабушки
Надежды Николаевны и моего
Дедушки Василия Ивановича


Лилии –
к дню рождения.
Травы быстро сгорели.
Луг расцвел на их мягкой золе.
Хорошо в золотистом апреле
появиться на этой Земле.

Позади – и в морозы, и вьюги;
впереди – в полноте летний зной.
Сказки – лучшие в жизни подруги –
представляют в окраске иной

мир, который находится рядом,
громыхает проблемой вокруг.
Промелькнет на коне перед взглядом
добрый принц, настороживши слух

в каждом пении птичьем и трели,
в набирающем силу тепле.
Хорошо в золотистом апреле
появиться на этой Земле.

19 апреля 2009 г.


Сельские деды.

Пусть повинны девки сами
и за смех свой, и за всхлип.
Молодыми жеребцами
был Федот, да и Филипп.

И налево, и направо
куралесили они.
Быстротечна в жизни слава,
годы все, как и все дни.

Не признать в погасшем взгляде,
что горело в нем давно.
Даже мысли о возврате
не мелькнут порою, но…

насторожили вдруг лица
дед Филипп и дед Федот:
молодая кобылица
по селу – цок, цок – идет.

25 апреля 2009 г.


* * *

Криминальная жизнь, будто тучи вокруг
нависает, нуда по селу
иль запоем, иль кражей, иль дракой.
Но кирпич, выпадая из рук,
не сломает иглу,
все торчащую в сути двоякой

вдруг разбитой на части страны,
растерявшихся планов и лет
в перебежках усмешек да всхлипа.
Дуб на горке – с одной стороны,
а с другой, - как бы делая пируэт
на ветру, - две березы и липа.
Вот и все – образ, мысль и пейзаж –
возникают без видимой цели,
упираются носом в вопрос,
в шум зеленой листвы, в «Отче наш».
повторяемый как-то в постели,
чем-то схожей с могилой, где СОС

нету силы оставить кому-то,
понимая: никто не спасет
в этом мире, своем и чужом.
То ль секунда, то ль час, то ль минута,
то ли век, то ли год
проползают сквозь время ужом…

12 мая 2009 г.


* * * 
К.Н.

Ближе всего стол,
зеркало на стене,
отобразившее пол,
солнца лучи в окне,
бусы, игрушки, цветы,
и – в стороне – кровать,
на которую ты
вдруг прилегла опять.

Дальше всего то,
что не увидишь сейчас,
даже надев пальто
или вскрикнув «атас!»,
вверх загибая язык, -
чтоб челюсти две в одной, -
пока не совсем привык
просто к жизни иной…

20 мая 2009 г.

* * *

Утром стучит в окно
июнь своим первым днем,
что порошит смех
на серых ветвей полотно,
не знающих вовсе о нем,
хотя продолжает забег

кризис по мрачной стране,
которая, - если глядеть
пристально целя взгляд –
царапает по спине
то колокольную медь,
то озорных дьяволят,

кричащих: гони вперед
слово, ответ, завет,
сдачу любую с рубля,
с какими пихают в рот
рыком единым «нет»
смысл яйцевидный нуля…

1 июня 2009 г.


* * *   

От коры до коры,
от горы до горы,
от игры до игры,
от поры до поры,
от дыры до дыры
лишь, наверное, есть
все ковры и ковры,
все сыры и сыры,
все миры и миры,
все дворы и дворы
да скрипящая жесть,

по которой вдруг кот,
как по символам нот,
осторожно пройдет,
просмотрев, как пилот
в небе длит свой полет
скоростям земным в месть…

14 июня 2009 г.


* * *

Присохший, листвою не густ,
на горке меловой куст
хранит в себе хвороста хруст,
как в прозе поэзию – Пруст,
как старость – шаги в «не быть».

А рядом – пропитый мужик
лежит, свесив синий язык
на застывший в губах крик,
которым в недавний миг
он агрессии сбросил прыть

на соседа, который в рот
никаких спиртных не берет,
и в опале вокруг, будто крот,
лишь потому, что не пьет, -
просто так ему выпало жить

в постоянно скользящей стране,
где пароль на любой стороне
самый главный – от истин в вине,
мутью гнили пропахших на дне,
отблеск звезд нанизавших на нить…

29 июня 2009 г.



* * *

Жизнь – как прополка
всего без толка
под злобу долга.
Но видит елка,
как по России долго
течет река Волга,

скрепляя цели, дело,
каким не знать предела,
пока пшеница зрела.
Хоть нету той, что пела
об этом так умело
душою чувств и тела…

3 июля 2009 г.


Миг счастья.

Так бывает, что порой
меж серьезным и игрой,
между светом возле тени
и кустом большим сирени
промелькнет далекий миг,
где нас вроде нет самих
и куда, как в реку дважды,
не войти даже однажды
(пусть не весь, а малой частью), -
миг, до самой бездны счастью
посвященный, до предела
чувства, взгляда, слуха, тела…

5 июля 2009 г.





* * *

Находя отраженье других в низком,
можно вровень стать с обелиском,
где за место оплата – риском,
вдруг скатиться по грязи с кручи,
отразившись в пятне тучи,
что любых облаков круче, -
пока дождь будет без прицела
поражать мокротою тело
соскочившего с неба обстрела.

6 июля 2009 г.


Строфы.

141. Прежде не лучше было,
но «нынче» берет на мушки
голос подростка-дебила,
визг малолетней шлюшки,
всю их поганую свору,
что и сейчас не редко
поближе к чужому забору
вечером летним соседка
скликает, - и не найдешь
коварного замысла след.
Но поглощает галдеж
до поздней ночи сосед.

142. И вообще, хоть слабы
в России оценки событий,
уместно, наверное бы,
часть денег от разных субсидий,
какие без сбоя родителям
из налогового общака
государство, - вручать и жителям
вокруг, что на грудь и бока
всех пакостей детских салют,
все крики меж кур на насесте
принимают и пьяно несут,
как должное что-то, вместе…

143. На раздумья какого-то дате ли,
на кресте ль золотом обители
отпечатано: не созидатели
россияне, а в основном – потребители,
где на уровнях разных и низших
смыслом правит скорее страсть:
заработать, или у ближних
взять обманом, или украсть,
проявляя высокую прыть,
что достойна венчать иное.
А потом: прогулять, пропить –
вот и сути всего основное.

144. Лезут проблемами в горы,
на самый порой Эверест…
Государство и частник партнеры
по расхищенью госсредств –
чаще всегда среди стаи
шакальей пометки всего.
И вовсе не так, как в Китае,
но прежде как: лучше кого:
бизнес иль государство
на главный в стране поток?..
Ох, мутное темное царство!
Хоть воздуха б свежий глоток!

145. Воздух в березовой роще
в легкие рвется, как тать.
Бедным, пьяным народом проще
и выгоднее управлять –
вот главное нынешних правил.
Зачем было нефтью копить?
И ветер на ветке оставил
лишь паутины нить.
Висит она там без толка
под взгляды духовных наук.
И к ней подбирается долго
по дереву даже паук.

146. Вишни вторые, первые сливы –
лета фруктовые чудеса.
Пьют спиртное, ибо трусливы:
Жизни боятся – прямо в глаза!
А в ней – тот же жалкий ком,
и то же присутствие грязи,
и дети с матери молоком
поглощают не нравы, а связи
нужные, и говорит злодей
от роду тринадцати лет:
«никогда не «мочил» людей, -
жаль: таких ощущений нет!...

147. Не заметить нельзя измены
даже в кризисном беге минут:
на Западе падают цены,
а у нас – постоянно растут (?!)
на продовольствие. Разве случайно?
Ну, а если помыслить ответ, -
То в нем будто сама гостайна,
и военный почти секрет.
Но, не глядя на них, вдвое
выше цены порой, - во дела?!
Вот к обеду сегодня такое
осознанье жара нанесла.

8 июля 2009 г.


Село…

1. Проплывая по небу начала июля,
солнце безжалостно жжет чернозем,
еще покрытый зеленой растительностью.
В комнате старого кирпичного дома,
укрывшись от жары шторами на окнах,
дед с бабкой, уставившись в телевизор,
по которому рассказывают, что нынче в России
развелось видимо-невидимо неких педофилов
разных возрастов и порой при значительных
должностях, вылавливающих и увлекающих детей,
чтобы вершить над ними свои гнусные дела, и
их жертвы количеством приближаются к сотням
тысяч… «А что с ними делать, - ворчит по поводу
дед. – Непослухливые такие?! Говоришь им, кричишь –
только пакостить и умеют?! Вот и опускают их,
чтоб знали свое место; - гнусный закон ответа…
Только, - возмущается от тут же, - что ж это выходит:
поколение, которое на смену нам, - почти сплошь
пидарасы?!»
«Ну, ты балаболишь?! – бурчит на него бабка. –
Уголовная твоя морда! А если бы наших, -
прислушиваясь к затихшему вдруг горлопанству
внуков во дворе и комментируя это: - Надоело
глотки рвать…» «Да вряд ли, - не соглашается
с нею дед, полагая, что их внуки полезли в огород
за клубникой к соседям и похваливая тех: «Молодцы!
Хваткое поколение идет нам на смену: сначала
обчистят соседский огород, а потом и за свой…»

2. А в это время их внуки-мальчуганы, закончившие
четвертый и третий классы школы, с такими же
немноголетними девочкой и ее двоюродным братом,
укрывшись в колосьях дозревающего ячменя
на участке другого соседа, занимаются там «сексом».
не снимая трусики, шоркаются по оголенному
животику лежащей между ними девочки. И двое уже
отшоркались, и теперь дружно уговаривают и третьего:
«Трахани ее, сюку, трахани!» «Трахани, - подключается
к ним и девочка, - чего ты…» «Не-е-бу-у-ду!» -
непрочно упирается мальчик. И его спасает угрюмый
хозяин участка, заподозривший, что дети опять
забрались к нему в ячмень и с прутиком в руке
направляющийся к ним. Увидев его, они резко
вскакивают, убегают по проселочной дороге. Угрюмый
хозяин бежит за ними и орет: «Чего повадились?!
Весь ячмень вытоптали… Будто он медом помазан?!»
(Похлеще чем медом – сексом!)

3. Бабка и дед, вышедшие на его крики
из дома, с негодованием наблюдают за
происходящим. «Вот гад! – вскоре говорит
об угрюмом соседе бабка. – Как детей не любит?
Только приблизятся к участку – и гонит...,
Предлагая: - В прокуратуру надо заявить…»
«Зачем, - не поддерживает ее дед, еще с
механизаторства в колхозе враждующий с
непьющим соседом. – Собраться – и самосуд над ним
устроить… За это сейчас ничего и не дадут:
детей не любит, - шутка ли?!»

10 июля 2009 г.


* * *

Солнца лучи споткнулись о рать
деревьев посадки, росы на рассвете,
о дальних соседей, что уж орать
начинают – и сами, и их дети.
И это как-то надоедать
стало теперь, хоть в сети

вчера на реке не попалось гранат,
винтовок, - как прежде ни разу.
Жизнь сложновата, если не виноват,
а тебе вдруг по уху и глазу
лупят так хитро, словно бы мат
ставит гроссмейстер, и через фразу

сено сухое зеленой травой
пересыпают, чтоб к снегу подгнило.
Дело не в голосе: твой иль не твой,
а в глубине его, сути и ила
присутствии даже если конвой
времени затерявшихся бродит уныло…

16 июля 2009 г.
* * *

Не выйдя за рамки приличий,
застыть у чужого окна,
стараясь принять вид бычий,
который послать на
три буквы – российский обычай
после бутылки вина,

что выпил вчера, не потея,
подросток у дома угла.
Быть лишним – пустая затея,
Как песня с припевом «ла-ла»,
где в наглое сердце злодея
случайная впилась стрела.

Но падать, не падать – лишь фраза,
лишь образ на темной стене,
да танец под возгласы «асса!»,
да отблеск предлога «не»,
который настиг ловеласа
бегущим по скрипки струне.

21 июля 2009 г.


* * *

Поезд мчится на Брест,
покуда комета
режет неба звездный успех.
Человек человека не ест,
но сживает со света
активней животных всех.

И Берия прямо к Ежову
спешит сквозь истории дно,
где ил позабыл о Пилате.
Даже искусство напоминает шоу,
которое правит давно,
к примеру, на той же эстраде,

да и в литературе, где весть
унижена до рубахи, до брюк,
укрывающих и украшающих тело.
Жизнь в слове, как она есть,
паутиной опутал паук,
чтобы лгать про нее оголтело.

Хотя дождь по шиферу крыш
все дубасит. Но твари-подростки
не галдят, как всегда,по селу.
Когда что-то себе говоришь,
то обычно фразы не жестки,
и котенок в сарая углу

ловит мышку, что кошка-мать
притащила ему с огорода,
где картофель с морковью.
Говорить – да и писать –
вернее, если мысли свобода
укрепляется как-то любовью…

29 июля 2009 г.


* * *

Есть такой район – «Кресты» -
в городе далеком.
Еще будешь в нем ли ты
сам, а не потоком
вялой памяти, цветы
обходящей боком
левой самой пустоты,
льнущей и к истокам
детства, глупости, мечты
под снующим током,
где лишь желтые листы
за любым порогом,
да и сам немного ты,
но в своем далеком…

1 августа 2009 г.


* * *

Двуногих тварей – миллиарды.
Все в козырные метят карты,
над ними Иисус иль Кришна.
С детства визжат, чтоб было слышно, -
не тишины и не покоя
рядом с Двиной, с Волгой, с Окою,
у дома, в парке, где театры…
Двуногих тварей – миллиарды?!

3 августа 2009 г.


* * *

1. Упираясь взглядом в решетки
на окне, можно представить камеру,
женщину, бегущую по морской волне,
будто по рифме, или даже Вольтера,
скрывающего свою ненависть к людям
под любовью к собакам, всегда готового
повелеть тем: «Фас!» Но услышав
итальянский говор рядом с немецким,
понимаешь не только, что последний
намного грубее, а и что он словно
напичкан марширующими солдатиками, -
вот и завоевали легко почти всю Европу.

2. Российские несуразицы заложены не
в идеях или политических системах,
а в самом народе, которому больше всего
нравится побыть то кошкою, то собакою,
чтобы он мог, где хочет… В нем же
напичкана – почти поголовно – тысячелетняя
предрасположенность к алкоголизму;
особенно среди русских. И в праздник
города их толпы с остекленевшими глазами
осаждают вино-водочные прилавки,
когда кавказцы рядом ограничиваются соком.

3. Это не хула, а мрачная реальность,
выход из которой в нормальную жизнь
очень проблематичен, какие бы кампании –
анти не устраивали. И непьющий еще и
некурящий подросток, не сумев первым
попробовать нравившуюся ему девочку,
врачует свою досаду тем, что напихивает
в погребной замок соседу спичек, предчувствуя,
как тот уже утром побежит на разборы
к родителям его одноклассника, который
и пьет, и курит, и замечен во вредительстве.
Такие мысли заметно поднимают его настроение.

4. Но «мафия – вечна» лишь потому, что
вялое коммуникабельное человечество
предпочитает постепенно подгнивать и
саморазрушаться, чем жестко и последовательно
действовать на улучшение своей породы,
без чего его существование – лишь клубок
хитро закрученных противоречий и пакостничеств
по отношению к ближним. И две примитивных
диктора-балаболки на «Маяке», пошло подхихикивая
и крикливо юморствуя, переговариваются
с довольными, что их слышит вся страна,
радиослушателями, по поводу чего-то, того-то.
Хотя если в человеческой истории что-то
действительно может претендовать на признак
вечного, так скорее всего, церковь и профсоюзы,
как бы относительно первого не хотелось сожалеть.

6 августа 2009 г.


* * *

Дорога всегда опасна,
но если вечером смех
ложится ее вдоль,
то кажется: будто пасма
раскручивается у всех
столбов, которым пароль

не нужен, пока икона
висит на стене храма
для поцелуев губ;
пока, думая про Тутанхамона,
мужчина вопит: «мама!»
еще не попав в суп

вместо утенка; пока «Джип»,
обгоняя старую «Волгу»,
гогочет на треть сил
о тех, кого не зашиб,
зарыв колесом иголку,
как бы не смог и «ЗИЛ»…

14 августа 2009 г.


* * *

Ячмень убрали. Все комбайны
на стойла гонят в гаражи.
Можно уже под песню Лаймы
Вайкуле линуть от души

в себя вино из голубики,
иль как обычно – самогон.
Потом под чьи-то визги, крики,
у трех зашорканных окон,

всю пыль дорожную скликая
во вдруг распахнутую грудь,
стоять и думать: ишь, какая
такая жизнь – не отрыгнуть

ни через выдох, ни чрез слово,
ни через ругань в перемать, -
чтобы случайно как-то снова
ее по-новому начать…

16 августа 2000 г.


* * *

Туман вечерний намотал
в свои лохмотья чернотал

вдоль берегов. А там вчера
играли солнце и жара

между собою в «поддавки»
на пляже маленькой реки,

где глубина немного лишь
выше колен; ну, и камыш

рассыпан всюду по воде,
чтоб молодежи было где

раскрыть и сокровенный вид,
если любовь вдруг «задымит»…

4 сентября 2009 г.


За чертой…

Время рекой течет,
не теряя успех
даже у волн протеста.
За госбюджетный счет
совершив автопробег
с Белгорода до Бреста,

журналисты благодарят
администрацию и бизнесмена
в газете печатно.
Для мужика, ограбленного подряд
два раза и обманываемого бессменно,
там нету места, - понятно.

Простой человек – за чертой
этой прессы, с его «клеммами»,
с сединами по волосам,
то есть: на стороне той,
где со всеми проблемами
каждый барахтается сам…

6 сентября 200 9г.


* * *

Без воли и без мысли
придет и сил упадок.
Груши к земле провисли, -
и даже воздух сладок
вокруг. Собрали
яблоки все. Зато,
будто на спирали,
по веткам (как в пальто)
висят поздней сливы
золотящиеся плоды.
Они не так красивы,
но похожи на следы
копыт после дождя,
в которых и нелепо
немного погодя
ночное вспыхнет небо…

10 сентября 2009 г.
* * *

Женщина, разъяренная, как собака,
которую не отпускают двора наружу,
чтобы иметь с кобелем случку,
орет на отца (под прикрытием блага
в словах, хотя зло разъедает душу)
за то, что тот часть получки

отдал не ей, а ее сестре,
по нему и другой матери,
живущей беднее намного.
Желтеет листва в сентябре;
Тыквы и яблоки – вместе на скатерти.
Да и у речки простая дорога

не так заманчиво убегает вдаль
от села, от разбросанных книжек
возле школы, на дряблом крыльце,
где уже никогда не слышна пастораль
в визгливых криках мальчишек,
как, впрочем, и в Бахте, или в Ельце,

или Муроме – ближе. И рыжий бык,
словно прежний швейцар в ливрее,
проходя меж загона бревен,
не слышит и пастухов крик,
так как, становят старее,
все прочнее собой условен.

12 сентября 2009 г.


Вечно борьбу…

Не прочно на шхуне,
пусть ветер – не рота
бойцов из «спецназа».
Мир накануне
правого поворота
смотрит в пол глаза

на Робеспьера
и русский фашизм,
рожденный в Харбине.
Но каждая вера
имеет каприз
помягче, чем в дыне

мягкая масса
между семян, -
хоть в сковородку.
И верхолаза
запутал туман,
сбросив на водку

в бутылках, что в ряд
на прилавках без меры, -
пьянящая месть.
Христос и Сократ –
великие революционеры,
сказавшие, что есть
истина в мире;
она объективна, -
в чем лучшая цель?
И выглядит шире,
чем рубль или гривна,
на поле метель;

для негодяев
трактир, что к столбу
прикасается боком.
Как там Бердяев? –
мол, вечно борьбу
меж Западом и Востоком

Россия ведет. Однако
на сельского быта
вечернюю муть
пролает собака –
и все позабыто,
что мучило грудь.

13 сентября 2009 г.


Этолог
(из поэмы «Возгласы из ада»)

1. Ложится на рубль гривна,
закрывая его вскоре
силой покупного толка.
Мифы появляются непрерывно:
на экране, в печати, в разговоре;
хотя многие из них недолго

существуют, если даже и залы
наполняют на время в Каннах,
иль поэта наводят на стих.
И все эти «материнские капиталы» -
лишь деньги, оседающие в карманах
решивших детей построгать ради них:

ни морали, ни достигнутой цели,
ни детства, помеченного как-то любовью
родителей, не упираемой в ложь, -
половую распущенность, бурю в постели,
дорогу к увеличивающемуся поголовью
населения России даешь!

Впрочем в туннеле еще не потух
лампы свет, пусть взгляд
уже ничего не различает вдали.
В больших городах бензиновый дух
полностью вытеснил зелени аромат,
оживляющий запах земли,

белоствольных березок стать,
игольчатых елей сито,
лет двадцать тому застилающих реку.
Ученым так и не довелось доказать,
что животные единого вида
уничтожают подобных. Одному человеку

это свойственно, пусть и себе в пасть
он не часто уничтожаемых им
отправляет, смакуя инстинктов тьму.
Но осознание, что он – малая часть
Планеты и когда-то другим
место уступит – не приходит к нему.

Царственно смотрит вокруг,
Не ощущая Природы обид;
Твердит с уверенностью шалопая:
мол, все хорошее – дело его рук,
при этом почву, на которой стоит,
сужая, расталкивая, копая…

Вот такие мысли даже на темени
затесались, но решенье задачи
камнем тянет в беду.
Бег человеческой цивилизации во времени
всегда так или иначе
деформировал окружающую среду.

А минувший целый век
Природа стонет, как Голгофа,
от того, кто у нее на весу.
Но за уютные мифы прячется человек,
Не замечая, что катастрофа
экологическая у него на носу…

19 сентября 2009 г.


Судьбы.

Вдруг в саду обожжена
яблонь часть, и груш.
У него умерла жена,
у нее – муж.

У нее – двое детей,
двое – у него.
Все по равной, и сетей
нет ни у кого.

Глупо новой нитью шить
старой ткани дрожь.
Но и как-то надо жить,
и растить их все ж.

Сели вместе на скамью,
выпили вина.
И решили вновь в семью:
снова муж, жена.

Время длится для живых,
а для мертвых – нет.
И легко улегся в стих
судеб двух сюжет.

22 сентября 2009 г.


Октябрь

1. Октябрь, опять ступая на порог,
шуршит листвой. И каждая минута
дождем пропитана; и если диалог
ведешь с березой возле пруда,
услышать можно: Дима – лох,
а Вася – пидар; ну а Люда –
тоже по месту между ног
названием косым, покуда
не испечет в печи пирог
по весу более полпуда.

2. Зато в себе спокойнее сейчас:
не шастают у окон криком дети,
как летом было. «Третий глаз»
открыться хочет на газете
из снимка женщины, что в пас
бросает мяч; но только сети
немного сдвинуты. И нас
про все победы-пораженья эти
уведомлять не станет ловелас,
туфлями наследивший на паркете.

3. Если случится быть для пули
мишенью новой средь двора,
то, прихватив в руки рогули,
как в детстве крикнув «чур-чура!»,
вдруг побежишь под листопадом
туда, где таинством зарыт
тот автомат, что верным братом
хранится, хоть и нынче вид
его иной, чем под парадом
очередей от имени обид…

4 октября 2009 г.


* * *

1. Если карта бита,
то короли
разрываются на части.
В России элита –
Всегда холуи
у правящей власти.
Но выпадает из сита
советский Луи
в единственной масти.

И свет, что померк, -
будто не свой –
под признаком мели.
Развитье России – не вверх,
а по кривой
горизонтали; и к цели
благой даже клерк
не прорастит травой
чужой параллели

Белый халат,
Упав с пьедестала,
опасен нередко,
глядясь в толстый зад
наглеющего капитала,
какому таблетка
как суп иль салат,
который устало
съел малолетка,

сбежав по ступени
возле болезни
прямо до лужи,
где плавают тени,
в орущие песни
вылупив уши,
болтая по-фени
от имени Пресли
про мертвые души…

17 октября 2009 г.


 * * *

Будто впаяли браслет
из блестящего радия
в достижений рубли.
Но счастья нет,
хоть уже и не радио,
а компьютер изобрели.

Впрочем, из-за угла
взгляд намного левей,
как если бы на прямоту.
Не пропоет пила
нежнее, чем соловей;
не ляжет на бороду

волос седой,
если еще вчера
не было бороды.
У памяти той,
которой «ура!»
не крикнешь из пустоты,

лишь остается след
от такого объятия,
где королевы и короли
согласились, что счастья нет,
хоть давно и не радио,
а компьютер изобрели.

25 октября 2009 г.


* * *

Живешь не убого,
но все ж – от рванины.
У моря намного,
чем у равнины,

люди добрее
и лучше заметно.
В зубы Корее
Лавою Этна

Не сможет плеснуть
жар вечной бездны.
Кровь, как и ртуть,
чем-то чудесны

для чистой воды
ручья возле гор,
где только следы
смотрят в упор

на смыслы высот
(и ясных, и с дымом),
пока есть азот
во вздохе любимом…

8 ноября 2009 г.


* * *

Возле ивы и серых лип,
рядом с дубом у старой Ольхи,
вдруг прохрюкал «свиной грипп»,
рылом тыча в осенние мхи.

Посмотрел на меня – и вперед
побежал, хвостиком помахав.
И подумалось, что пронесет;
не пролает прощально «гав!»

жизнь еще, сходкой разных причин
провращавши тройной пируэт,
потому что прививок, вакцин
для иных в государстве нет.

И не будет, хоть все к нулю
направляй, когда взгляд ошарашен
осознаньем: что как-то люблю
всю страну хитроскользкую – Рашн…

14 ноября 2009 г.


* * *

В осень позднюю встав спросонок,
не успевши ступить на
пол, услышишь: мальчишка-подонок
по-соседски галдит у окна

(что ему указали, кто старше),
сельских пакостников насобирав.
И до ночи под дождь на марше
Крик и писк малолетних орав,

у каких уважения к старым –
И пожившим, прожившим – нет.
И покажется: жизнь задаром
пронеслась, - даже пистолет

не оставил на дней последних,
ковыляющих в бездну, шаг.
И над этим с экранов летних
Изгаляется смехом «аншлаг»…

14 ноября 2009 г.


* * *

На старом закрытом стрельбище
для бездомных собак – лежбище,

чтоб ветра не так сильно дули.
Но порою почудится: пули

просвистели за насыпи краем.
И собаки все дружно лаем

отзовутся на все лежбище,
где когда-то лишь было стрельбище…

15 ноября 2009 г.




* * *

Осень снимает последние листики
с деревьев, кустов около
зияющей на горе впадины.
Оттолкнувшись от точки мистики,
чтоб кривить за полетом сокола,
ощущенья Наташины, Катины

по накалу намного сильнее
не только Джульетты или Изольды,
но и Сюзанны и Малгажаты.
Можно спрятаться в ахинее,
уменьшить на проводах вольты,
которые иногда зажаты

между выстрелом и его целью,
ожиданием и встречей
теплых вод, забегающих к ваннам.
Окунаясь в монастырскую келью,
уже не выплывешь Предтечей,
называемым Иоанном;

не подхватишь глоток вина,
выпавший изо рта, когда Бармалей
связал и тащит доктора Айболита
на расправу к дебильным детям, на
мат Джигурды под хрипы «налей!»
победившего в конкурсе эрудита…

23 ноября 2009 г.


Этот день

1. Никому не отдам этот день,
от какого остался лишь пень
на дворе, да усталость и лень
(что в кровать прилегла набекрень),
да жены тихий голос: «Надень
на себя твой зеленый халат…»
Не мы сами – другой виноват,
Если с жизнью порою не в лад,
В балаган превратился парад,
И ногою спортивно под зад

саданул вдруг пацан старика,
хохотнув сразу другу «ха-ха!»,
у которого тоже рука
поднялась, чтобы тукнуть в бока
старику. Но раздалось: «Ага!

вот попались вы где…»
Говорил это из УВДэ
Лейтенант, что стоял на воде
Мутной лужи у сквера. А те
побежали – не видно нигде.

Вот такой получился бедлам.
Капитал материнский для мам –
не детей, хоть из них кто-то сам
получить бы хотел его, - срам…
никому этот день не отдам.

2. Даже с дымом, застрявшим в трубе,
чем-то схожим с запором в судьбе,
как бумажка на старом столбе
зависающим, или как «бе-э!» -
от баранов, всем стадом к тропе

устремившихся между сосной
и оградой у погреба, что той весной
долго строили, - словно бы Ной
свой ковчег. Но за дома стеной
все равно пахнет гнилью и хной.

Все равно: что сегодня-то как-то вчера,
где с экранов кричали: «Ура!»,
когда к немцев воротам игра
вся смещалась и было пора
гол забить бы один. У двора

дождик капал и бегала тень
все туда, где стояла сирень,
заслоняя чуть старый курень,
приютивший давно дребедень.
Никому не отдам этот день.

3. Пусть смешался в нем с грязью навоз,
стала темною шерсть белых коз,
и слова пронеслись не всерьез,
словно стайка взъерошенных ос
в дуплах сломленных бурей берез.

Поражения нет, нет побед.
Только ступишь в расставленный след,
и уже получаешь билет
то ли в морг, то ль в гастрольный балет.
Нет машины, так велосипед

есть зато, и есть несколько пуль
к пистолету, чтоб, взявшись за руль,
не столкнули туда, где «Буль-буль»
раздается, - успеть бы «мамуль!»
закричать, превращаясь весь в нуль

для живущих на этой земле,
для лежащих спиной на столе,
для видавших, как бегал Пеле
по футбольным полям; как реле
разжимается легче в тепле;

как удары меняет Ван Дам
при присутствии женщин и дам,
для которых противней ислам,
чем висящий на дереве хлам…
Никому этот день не отдам.

25 ноября 2009 г.

* * *

В летнем саду Петербурга
два татарина, три турка,

пять «братков» из Сахалина,
Витя, Тома, Вова, Тина
(возможно, с которой достойный премьер,
Оставивши смыслы гребца средь галер,

себя распыляет, как бает народ;
и даже имеется якобы плод

трудов посторонних, - такое оно…), -
короче: в саду населенья полно.

29 ноября 2009 г.


Рассуждение
(монолог ветерана из поэмы
«Старики не реализовавшейся эпохи»)

Выпасть из времени проще, чем
из гусиной шеи отрастить бычью,
или выстрелить из пистолета, которого нет,
в пакостливых соседей, или не согласиться
с тем, что лишь Сталин и Петр Первый
жестко и неуклонно, не считая вырванных
волос, вытаскивали Россию за голову из
болота. Однако намного сложнее действенно
осознать, что основное наших бед юлой
крутится вокруг того, что российская
власть – идеократична (в лучшем понимании этого).
А на Западе – она просто выразительница законов.

И как бы недавнее наше прошлое не поливали
грязью различные «группировки, обворовывающие
население, думается, что, сохранись ступени
сталинских экономических приростов и
дисциплины, мы бы могли к 1980 году жить
при планируемом уже коммунизме, - если бы Хрущев,
мстящий за расстрел сына-предателя
безмерным посрамлением второго советского
вождя, не нанес мощнейший удар по программе
КПСС того, в которой главнейшим положением
было: «Не может в партии существовать двух
дисциплин: для руководителей и рядовых членов…»

И хитромудрейший обман новейшего времени
заключается в бесконечной говорильне
об инфляции, хотя товарная масса и цены
растут значительно быстрее количества денег, -
то есть, дефляционные извороты, внедряемые властями
в вялую экономику, позволили некоторым без особых
усилий завладеть огромнейшими богатствами,
созданными титаническими трудами и жертвам
нашего поколения, для которого еще шестьдесят
лет назад планировалось сократить рабочий
день до шести часов, - чтобы население
самообразовывалось (как только сейчас начали
поступать в Японии). Впрочем, лишившись при
Хрущеве догляда и подстраховки, оно так и
Поступало, не имея благих примеров сверху:
ведь истина, как говорили древние, - в вине…

30 ноября 2009 г.


* * *

В пути своем одиноком,
если глаза сомкну,
возможно, что встречусь с Блоком
иль с антилопой гну,
прижавшейся правым боком
к тому электрички окну,

что на дорог параллели
мчится упорно туда,
где лампы все перегорели
и полопались провода,
когда из картин акварели
стирала дождей вода, -

чтобы не знали взгляды
красок цветных и линий,
чтоб доски гнилые эстрады
прикрыл осторожно иней;
чтоб были детишки рады,
споткнувшись о неба синий

навес над песком края
обрыва, куда вчера
сорвалась мечта вторая,
кричавшая первой: «Пора
доски чужого сарая
нести и класть средь двора…»

4 декабря 2009 г.


Стишата.

…К смыслу нет прохода,
пока фразой ода
не коснется кода,
за каким погода
накануне года
Нового кого-то
выгонит с дохода
двух ларьков у входа

в переход с проспекта,
за которым некто
выпал из контекста
в выборы аспекта
выше интеллекта
массы у объекта
в глупостях прожекта
с рифмами из Брехта,

что при всем великом
часто вечным ликом
отражался в диком
образе на тихом
срезе звезд над мигом, -
чтоб даже не криком
передать, а рыком
что-то анжеликам…

__  __  __

…Хорошо, если подонкам
малолетним гонгом

отзвучит путь к гонкам
на отрезке тонком
к камерам и шконкам
в промежутке ломком, -
хоть не очень громком
и совсем не емком…

__  __  __

…Из клыков гиппопотама
сделать фиксы, чтобы дама
улыбалась хищно, прямо
в полутьме тяжелой храма,
где услышать слово «мама»
может разве только лама,
мыслью вырвавший из хлама
звук, в каком вместилась гамма…
звук

__  __  __

…В магазине «Карат»
тем виноват,
что чувства не в лад,
но говорят:
золото, брат,
и мат, и пат,
и маркиз Сад,
вышедший в сад…

__  __  __

…Вечером невзначай
фирменный чай
к ужину получай, -
и не скучай…

__ __ __

…Идешь против системы –
разработай схемы,
чтоб ложились клеммы
на другие темы
для иной системы…

__  __  __

…Смысл государства таков:
что со всех боков
жулики и бандиты
в семьи властные сбиты
без всяких мер.
Но говорит премьер:
если сажать в тюрьму, -
так работать кому*!..

__  __  __

…Жертвы «экспресса»,
ночного клуба…
Скорбная месса
дней возле сруба
логик и правил,
честности, права,
что кто-то направил
слева направо, -
а после – обратно;
и кружит на месте
что непонятно
с понятным всем вместе…

__  __  __

…Пакостник Василий
без особых усилий
Людку с Викой
продел своей пикой;
и пакостника Димона, -
только того с разгона…

__  __  __

…Падает снег
на всех
и на тех,
кто про успех
забыл и на мех
разных утех
выбросил смех,
прячась наспех…

__  __  __

…В обществе развлечений
больше имеет значений
среди разных течений
даже и не уют,
не то что поют и пьют,
а образ, что создают.

Когда как туман в пальто
реальность, она – ничто.
Где Мессинг, и где Барто –
не различит старушка,
не разорвет пушка:
в основе всего – ловушка…

__  __  __

…Все сгустилось сразу в доме.
Стон прорвался на порог,
сообщая: тете Томе
дядя Петя между ног
«палку» бросил, из запоя
выйдя как-то наконец.
Снег кружится в бездну поля,
стадо грязное овец
изгоняя в даль сарая,
где уже совсем на нет
уголь, в печке догорая,
стер тепла неброский след…

__  __  __

…Русское искусство –
пожевать верх чувства,
меж сосной с березой
ставши пьяной позой,
глядя барски в тени
брошенных отцов.
Вот как-то Есенин,
вот как-то Рубцов…

__  __  __

…У старушки была брошь.
Не драгоценность, но и не на грош
потянет, - памяти опоры.
К ней однажды волонтеры
Помочь пришли… А дальше что ж?
Ну, помогли… И так же брошь
пропала, - вот уж молодежь…

__  __  __
…Россия для многих ее богачей
не только блистание в храме свечей,
но как-то отхожее место к тому ж:
награбил, нагадил, урвал емкий куш;
и с ним – в путь на Запад, - решенье одно.
А кто остался: и их говно
Греби, разгребай, пока эта вонь
Тебя не сожжет, как огонь…

__  __  __

…Осознанье российское чуждо норм
общежития; а человеку прокорм
важнее всего, если шторм
за штормом, за хаосом – хаос,
где имя диктатора тайного: фаллос…

__  __  __

…Конечно же, много хорошего нет,
если пакостный рядом сосед,
что козни плетет из года в год.
Но только при этом весь ближний народ
черною краской метить не след:
народ-то народ, сосед-то сосед, -
хоть, если подальше, то в капле воды
можно заметить и лужи следы…

__  __  __

…В Перми многожертвенно клуб погорел.
Пожарники скоро начнут беспредел
по всей России. Готовься, народ!
«То провод не там, то провод не тот…»
Новые штрафы нагрянут вот-вот
Даже по селам, по дальним домам.
Нравятся общие выводы нам?!

__  __  __

…Если случится вдруг вред,
пожар, или пакость какая,
то то не случайности вычурный след,
не загорелась проводка… Скорее: сосед,
внутренней сути своей потакая,
сам – или через таких же детей –
в дело пустил основное затей…

5-8 декабря 2000 г.


* * *

До работы став в круг,
чтобы пить по два глотка
поочередно чифир,
смотришь на крана крюк,
на наколку на пальцах «братка»
на спешащий с утра мир.
Слышишь, как песней Круг
вырывается из лотка
с бижутерией, и на поля ширь
стремится, пока стук
отбойного молотка
не загонит в одну из дыр
на стене, пока вдруг
пчелка, дробью несясь у виска,
не напомнит про старый тир,
где когда-то по школе друг
повторял, что работа – тоска,
если даже ты бригадир
и имеешь помощников-слуг,
или если распределяешь слегка
царства, словно король Лир…

10 декабря 2009 г.




* * *

За вороной серый кот
с крыши бросился, и вот
получился недолет, -
прямо в лужу. И орет
и про боль, и про досаду,
через проволку-ограду
перемахивая к саду, -
никакого нет с ним сладу…

11 декабря 200 9г.


Стишата.

…Если корабль делает крен
в сторону вопящих арен,
которые скоро, возможно, Бен
Ладэн взорвет, послав на хрен, -
то есть, на самую пряность русскую.

И от слов устает бумага,
из рук выпадает фляга
в сторону тюремного барака,
не сознающего, что лишь бродяга
способен обозреть узкую

сладость единения с миром,
по какой ударяя пыром,
не поешь масла сыром;
но зато легко за тиром
стареешь мишенью, а для кого-то-
закускою.

__  __  __

…Раздался рык, похожий на крик.
На Юлию по фамилии Дрык
мужчина костлявый: прыг!
И началось: дрыг-дрыг! –
так что сползал парик
у Юлии по фамилии Дрык.

__  __  __ 

…а землю бросает слепо
из бездны своей небо
снег. И его так много,
что от ворот до порога,
посоле, пригорок, дорога –
все им заполнено строго.
Но все равно из бездны небо
бросает на землю его слепо.

__  __  __ 

…Снег вокруг. Полно идей.
Пьянчужка-мать своих детей
кататься на санках после обеда
направляет к погребу соседа, -
чтобы ломали там забор,
да и вредили погреб сам.
Такой русских душ часто узор,
и смех, и грех, и стыд, и срам.
Если ж обрыдлый вывод стирая,
то по УКа: сто пятьдесят, часть вторая..
Но так как не действует всюду Закон,
то всем по России конкретно урон.

__  __  __


…Легких путей не искал.
Сорвался однажды со скал,
Оставив на крике оскал.

__  __  __

…Если случится упасть,
то обязательно в пасть
чему-то, кому-то. И часть
всех составляющих: власть.

__  __  __

…Ни есть как, но все же омлет
всегда не сытнее котлет,
в желудке из множества лет
дающих прощальный балет.

__  __  __

…Порою всплывавшие гены
напоминали бакены
для беспечной и лживой богемы.

__  __  __

…Если конкретнее: то изумруд
найдешь среди разных руд, -
но применяя настойчивый труд.

__  __  __

…Наглый рыжий урод,
засунув два пальца в рот,
пакости свистом орте.

__  __  __

…Гусиное яйцо всмятку,
поехав в вагоне на Вятку,
на столике скачет в присядку.

__  __  __

…Снимая белье с веревки,
не обрести сноровки
даже божьей коровки.
  __  __

…Время, конечно, условно,
но рога в изображеньи Овна –
у соседского козлика словно.

20-24 декабря 2009 г.


* * *
К.Н.

В который раз
свалило с ног
недомогание лохмотья тела,
в которых жизни до предела –
один бросок
через пять фраз,
пока на море каравелла
не подвела итог
для парусов, пустивших в пляс

свои полотна с видом южных стран,
забывших назначенье флага.
И на ремне болтавшаяся фляга
Вмещала не один стакан
вина, если угодно.
Но бумага
надежней сохраняет план.
Да и дивизия, идущая поротно,

скорее, движется не в бой,
а на парад или на построение, по крайней мере,
где легче отличить на вере
споткнувшийся под вечер взгляд,
уроненный тобой
в весеннем сквере
на близлежащий сад,
команды не услышавший «отбой…»
28 декабря 2009 г.
* * *

Зиме на рвущуюся нить
снег, смешанный с водой,
нанизан слякотью упрямой.
Спешащий на свидание со зрелой дамой
Еще любовник молодой
воображает, как будет долбить

ее, напоминая молоток отбойный.
И лыбится поэтому в усы,
склоненные чуть больше влево,
где пробегающая символами Ева
у рая смотрит на часы,
пока в округе ветер неспокойный

летит дороги серой вдоль,
до синеватого забора,
краем склоненного в овраг,
в котором затаился враг,
возможно, вспомнивший не скоро
давно ненужный никому пароль…

28 декабря 2009 г.


* * *

Минул день – и в банке прокисло
нашей козы молоко.
Принять совсем не легко,
что время – всего лишь числа,

отметки, чтоб переход
был легче, заметнее, проще
по далям в веков роще.
И вот уже Новый год

по циферблату часов круги
заспешил плюсовать минутно.
Но добрых порывов судно
пакостники и враги

раскачивают, глядя в бинокли
зрачков на захваченной полосе.
Хорошо, если б они все
в наступившем году сдохли! –
 
думаю, но поднимаю бокал
за радость, всеобщее счастье,
за понимание и участье,
которые, может быть, отвлекал,

проходя независимо слишком
среди скользких и лживых натур,
среди посредственных литератур,
по уровню больше уместных мальчишкам.

По стране, что уже не могу
понимать даже с признаком веры,
где, как вьюги порою, химеры
перекличкой во тьме: угу-гу!

Где обратно вино на столе
разливается красно и жгуче,
словно хочет сказать: э-э, живуча
нечисть разная на Земле…»

1 января 2010 г.


* * *

Пускаясь в бега за веком,
надежней: держать сжатым рот.
«Альфы» стремятся к «Омегам»,
как -  наоборот.
Если находишься в неком
вакууме, то вперед

двигаться, чем назад,
правильнее, если и плюсы
не заполняю взгляд,
если шары в лузы
попадут все равно навряд;
если и брачные узы

рвут даже не по швам,
а – по материи сплошь;
и если поближе к вам
укусом блоха, а не вошь, -
хотя отдает словам
дань всегда чаще ложь.

3 января 2010 г.


На могиле бабушки.

Путей железных левее немного,
на окраине Кривого Рога
есть небольшая дорога,
пройдя по какой метров двести,
удостоюсь не то чтобы чести,

а единой возможности ближе
быть к тебе, как, бывая на крыше, -
к небу, здесь и в Париже.
Но всегда, застыв у ограды,
Что – не знаю – сказать. Лишь взгляды –

мой, и твой на рисунке плиты,
на какой молодая ты, -
вдруг столкнутся среди пустоты, -
взгляд один, еще – вроде б – живой,
и другой, нарисованный, твой.

Он – с твоим настоящим схож,
как бегущая памятью дрожь
с несогласьем, что ты умрешь,
или с тем, что сейчас мертва,
и слова не найдут слова.

Не продолжит вопрос ответ.
Из-за тяжести липких лет
различить невозможно след,
и к тому ж, осознать связь,
что со смертью не прервалась.

Так бывает, когда вина
превышает испуг от сна,
где манящая пропасть видна;
и в нее уже с криком летишь,
будто выпавший ночью малыш

из коляски. Но вот в тишине
словно слышно: опять ко мне
ты приехал, мой внук. На дне
могилы останков моих не видать.
А была для тебя как мать…

Словно слышно… Как мать была.
И даже – больше. И от тепла
твоей любви храним от зла,
возможно, нынче и до сих порю
И выстрел мимо тот приговор,

Что справедлив, хотя б как месть.
Пока живу, ты тоже есть
на свете этом – детства весть,
иль мысли часть. И в мир иной
уйдешь всецело лишь со мной.

6 января 2010 г.


* * *

Если сказать прямо,
то ребенка мама
нянчить не хотела, -
вот такое дело.

И, нажав на пультик,
в телевизор мультик
вставит, - нет задачи:
не кричит, не плачет,

лежа средь коляски.
Ни любви, ни ласки
ребенку не надо.
Да и мама рада.

8 января 2010 г.


* * *

В окружении снега стоя у ели,
слушая издалека литургии и мессы,
думается не о религии, а о том, сколько «съели»
представители официальной (чаще – сучьей)
литературы и прессы

представителей другой литературы,
не издаваемой, замалчиваемой, не допускаемой
ими к печати.
Выходящие из сарая во двор куры
кудахчут о неком возможном «чате»

в Интернете, куда за небольшую плату
можно забегать рифмованной строкой,
запятой подмигнув Понтию Пилату,
а Иисусу из Назарета – точкой…

10 января 2010 г.


Строфы…

148. В эту зиму быстры
все морозы – и вверх, и вниз.
Жгут в квартирах костры,
чтобы просто спастись.
Мебель, книги… - все, что трудом
наживали по мере обид.
Ночью поздней от этого дом
вспыхнул, и с хрустом горит,
пламя жаркое в мира ширь
запуская, назло холодам.
Отпоет вскоре вьюгой Сибирь
всех, кто жил час назад там.

149. Жертвы, отходняки, разброд
драк, из плавок сальто в пальто.
На новогодние праздники народ
оторвался на все сто.
Не лишь у себя. Но немец, и даже турок,
Забитый на треть в ислам,
еще раз понял: российский придурок
опасен. И только вороний гам
разорвет скрип морозной глуши
отчаянным воплем в пьяные стоны:
хватит бздиков загадочной русской души!
Пора ближних права уважать и законы! –

150. Вот спасение. Альтернативы нет.
Неужели падение в бездны
так въелось в создания, будто билет
на поезд, которому неизвестны
ни направленье движенья, ни путь,
ни призыв остановки конечный,
откуда уже на себя не взглянуть,
хотя и заметен другой путь – Млечный
на небе, заваленном толпами звезд,
галдящих в серьезный приют
под давним названьем «погост»,
в который когда-то они упадут…

152. Этой зимой не видно проталин,
но можно услышать слова,
что говорил товарищ Сталин:
хоть трудно живем, но большие средства
найдем на товарищей тысячи – семь или пять, -
которым поручим цель…
К ним не прибавить, и не отнять;
России вся высота и мель –
по-разному, разная, - как-то прибрав
неизменный в веках статус кво:
у кучки всегда обилье сверх-прав,
и прав безо всяких почти – большинство (?!)

152. Певец, побежав за экстазом
известности, прущей в визжания прыть,
перед концертом воду с газом
никогда старался не пить,
зная о том, что в ней выгод
серьезных никаких нет.
Зато газ из нутра выход
будет искать на свет,
не пшиком, возможно, а взрывом
в мелодии вклинившись звук,
сорвав у мечты красивой
гнилой лепесток из рук.

12 января 2010 г.


Баня
К.Н.

1. В Шебекино баня всего одна, 
хоть тысяч под семьдесят жителей.
Значительно больше церковных обителей
разных, куда на воскресные дни, на

празднества тоже в движении те.
Что доказует, как ты не дыши,
приоритет очищенья души.
Но тело в здоровой держать чистоте

не возбранит ни молитва, ни пост.
В первый день старого Нового года
в парилке достаточно много народа.
На полке сидят и лежат. В полный рост

кто-то стоит, пар вдыхая, чуть ниже,
пот соскребая мыльницей тупо.
Запахи в вениках липы и дуба.
И по ступеням стопа, будто в лыже,

скользит, призывая скорее прилечь,
чтобы пронзало и мышцы, и кости
жаром, спешащим к душе прямо в гости
от построенья с названием «печь».

2. Ьаня древней христианских церквей,
да и иных. Просветить панораму
если веков, то воскликнуть «ЭЙ!»
уместно вполне, подходя к ней как к храму.

Даже когда приходящий своим
видом не прочен, пивка тихо выпьет.
Давняя Греция, давний Египет,
на постаменте незыблемом – Рим

помнит она, суть их вместив,
к Волге сместив и водам Дуная.
Каждый, обряды ее принимая,
Сподобится и очищенья мотив

познать через час или два,
моложе себя ощутить ненадолго.
И дряблая в старости линий наколка
покажется, будто обратно жива,

и дышит, как ранее, спуду
не отстегнув дань до конца,
и как бы говорит: «мать и отца
на миг до кончины уже не забуду!»

3. После парилки прилегши на лавке,
не хочется думать о музах, о Кафке,
о каплях воды, что, впитываясь в тело,
единым с ним становятся, про дело,

которое, затеяв этим утром рано,
забросил, как и ржавый ключ у крана.
О том, что за зеленою стеной
пол моется и парится иной.

О чем, не возникало путаницы дабы,
можно конкретнее: там бабы.
Они на мужика очень похожи;
и созданы с ребра, как бается, его же.

Хотя при том имеют важный отличья,
каких касаться нынче для приличья
не стоит. Главнее – порывов затишья,
как и для творческой тени – двустишья,

вобравшие в смыслы простые куплеты.
И в них не понять, где я есть и где ты.
Но отдыха после тело готово
гонять пот в парилку двинуться снова.

4. Все, кто моется в бане, - наги;
на лист чистый подобны бумаги.
Как надпись в него, так и одежды
на человека наносят надежды,

знаки, символы, тайны, туманы
от времен, что свои караваны
по скелетам годов, по оскалам столетий
движут в мнимый восторг междометий,

оставляя кому-то на каменной грани
отблеск вспышек петард, деревянный сани,
на каких укатить все равно, как когда-то,
невозможно к себе без возврата,
будь снег даже хрустящ и не ломок.
Для себя каждый предок и также потомок.
Настоящего нет. Все – от слуха и взгляда,
от визжащего в ночь обезьяньего стада,

освещенного ночью изгнаньем из рая,
и туда устремленного. Знает парная
то, что знать невозможно порой,
став меж морем и серой горой.

Майкл далекий и близкий нам Ваня,
когда скрипнут суставы, как жесть,
вспоминает: на свете ведь баня
была, будет, и – главное – есть.

14 января 2010 г.


* * *

Вечером в феврале
тихо, и «але-але»,
если услышишь, то с экрана
только, а суры Корана
похожи на «Благую весть»:
их нет, и они есть –
одновременно. И оттого же
спать долго не станет на коже
иней, когда на мысли,
будто зимние тучи нависли
знакомых далеких тени.
Некоторых из них на колени
жизнь поставила, а некоторым
она подфартила. Но поездом скорым
от себя уехать по нотам
сложно; а улететь самолетом –
проще, хоть это и то
концом и началом на «до»…

4 февраля 2010 г.
Крещение.

Бутылки, графины, другая посуда
с водой из источника и из-под крана,
какая на длинном столе православного храма
еще не наполнена смыслом, и странно
в обзоре для взгляда, священник покуда,

исполнив обряд откровенно-простой,
все в ней не изменит присущие свойства,
с чего нет причины для беспокойства
как будто, и сразу в одной два
состава значения: общий, святой.

Крещение. Холод. Морозно. И к печке
прижаться б приятно спиной.
Но в сумерках массой сплошной
люди по радости все же иной
движут сомнения в веру на речке,

где для удобства настилы и срубы.
Дежурит милиция, медики в странных
синих одеждах. И если до данных:
то различимы лишь несколько пьяных.
Скинуты курточки, брюки и шубы.

И как на картине: с небес символ – голубь
на Иисуса в далеком и диком
времен, - поочередно то с визгом, то с криком
то неуклюже, то глупо, то с шиком
мужчины и женщины прыгают в прорубь,

в воду с головой окунаясь так, словно
снова зима не свирепствует люто
назло потепленьям, с которых кому-то
сорвать куш хотелось. И эта минута
их всех обжигает, хотя и условно

давно все, и очень легко объяснимо.
Но ищет сознанье и мнимого чуда,
стараясь в игольное ушко верблюда
просунуть, извлекши его из-под спуда.
А самое важно: что повторимо

мгновение это, пусть не сполна
своей составляющей чиркает глобус, -
как бы движенье продолжил автобус,
забыв остановки взъерошенный опус;
и вот на маршруте: обратно она!..

20 января 2010 г.


* * *

Напрасно искать правду в законах.
Не через них, а через знакомых
В нашей стране все решается быстро –
от бомжа и до министра,
восхотевшего вдруг после обеда
убрать надоевшего взгляду соседа,
не направляя на дом того пушку,
а лишь позвонив главврачу в психушку…

28 января 2010 г.


Стишата.

…Когда слышится слово «судьба»,
то порою ему вслед
филин кричит: слаба! –
сове, ну а та: нет! –
ему, пролетев у столба,
крыльями машет в ответ.

__  __  __

…В Венеции очень тепло,
и слишком много воды,
которой сюда нанесло,
чтобы стирать следы
туристов, что из года в год
спешат, зная наверняка,
что Венеция скоро уйдет
в моря, зданий своих бока
сложив им прямо на дно,
будто огромную дань.
Но ей уже все равно
не уместно шепнуть: воспрянь…

__  __  __

…Рождество – красивый праздник.
Даже если мороз-проказник

нос сграбастает, уши, ноги.
Рождество – это начало дороги

и отсчета, хоть смысл их узкий.
Потому и народ русский

к Пасхе больше любовью покуда:
в ней – не правда высокая, - чудо…

__  __  __

…Расстоянье – на лыже
клиширует узор.
Чтоб не дальше, а ближе
смыслы моря и гор
становились для суши,
для возможности нить
в непохожие души
осмыслением длить
из единого тела
составного, пока
смерть еще не всхотела
их тащить в облака.

* * *

Он говорил,
что Россия – огромный притон,
над каким все сильнее звучит «аллилуиа».
Пьяная свора людей массой в тысячи тонн
давит ее, безобразничая и балуя.

Что вчера у соседа была пьянка,
и теперь в квартире похоже на кашу, -
будто строчила пулеметчица Анка
очередями; и в групповухе сын мамашу,

возможно, средь прочих, чужих, поимел,
жену начальника не исключая.
Потому и подрались мужчины, вымазав в мел
один другого, разбросав по полу пакеты чая.

Он говорил, ругая всех вдалеке и вокруг –
от президента до бомжа из подворотни:
что даже дети отбились от рук,
выполняя порой роль – сознательно – сводни.

Что от всего все равно не спастись нипочем,
хоть стулья ломай или плюй в угол.
Что выбора нет: жертвой и палачом,
холопом-барином, но на уровне кукол

справляя трауры, встречи, пиры
освобождения, праздники, и заключения в зоны.
Что, спрятавшись от кошмарной игры,
где все проиграли, «вонючего духа» в кальсоны

остается пустить, себя облегчая
и облекая в новейший похмел.
Что, разбросавши по полу пакеты чая,
Подрались, измазав себя в мел…

26 февраля 2010 г.

* * *

Весна всегда тянет линию
к отраженью того, что светлее.
И поздравляя Надежду или Лилию
с женским днем, дождю на аллее

не хватает состава, которым градус
поднимает возгласы к верху бутылки.
При этом можно вспомнить про кактус,
про нижние коридоры Бутырки,

про нечто иное – также без связи
третьего чувства и пятого смысла.
И только наверно цветы в вазе
способны еще в себя числа

вмещать, не отключая проводки
и не стуча кулаком в бока
тех времен, по каким в лодки
забегают с волной облака.

8 марта 2010 г.


Содержание

Литературно-художественное издание
Валерий Владимирович Гран
Проза. Стихи.
Рассказы, повести, миниатюры, стихотворения…

Редакция авторская
Компьютерный набор и верстка
Художник Карпова Н.Н.
Отпечатано в издательстве

Сдано в набор
Подписано в печать

Симферополь, 2010 г.