В вечность строкой

Гран В.В.
В вечность строкой… Стихотворения, главы из поэмы и повести в стихах.


Посвящаю дочери Веронике.







Валерий Гран – автор шести сборников стихов: «По листве отшумевших строк», «Моря разбег вдоль Крыма…», «На перепутье», «Из Белогорья» (Симферополь, 2004, 2005, 2006, 2007 гг.), «Строфы», «Под прямым взглядом» (2007, 2008 гг., самиздат), в которые вошли поэмы, драма в стихах, главы из поэм, а также пяти сборников рассказов: «Туман над крестами» (Астрахань, 2003 г.), «Малой прозы глубины…», «Все при своем…», «Пороки человеческие», «Старики села» (Симферополь, 2005, 2006, 2007, 2008 гг.), куда вошли и драматургические произведения: комедия, трагедия, пьеса.
Периодически публикуется в газетах. Из серьезных литературно-художественных изданий публиковался в журнале «Брега Тавриды» - и стихи, и рассказы.
Представляемый сборник включает некоторые стихи из самиздатовских сборников «Строфы» и «Под прямым взглядом», некоторые из стихов 2008 года, а также главы из поэмы «Старики нереализовавшейся эпохи» и повести в стихах «Всюду чужой», а также стихи самого начала 2009 г.



Гран В.В., 2009 г.






Из самиздатовского сборника «Строфы» (Январь-май 2007 года).


Строфы

1. К вечеру исчезая
взглядом, где на экран
женщина вдруг босая
выходит, закрывши кран,
в котором ни теплой,
ни холодной воды
нету, и только воблой
по полу сырому следы
рассыпаны прямо к двери,
закрытой на прочный замок,
чтобы из города Твери
холод проникнуть не мог.

2. Снег выпал впервые
в месте, какое нам
дорога в грубом порыве
выставила около рам
вокзальных, глядящих в небо
и в черный мазут шпал,
куда от звезды нелепо
осколочек малы упал,
вовеки уже не сверкая
и даже на чуть не блестя,
пока гнутый клюв попугая
клонился на капли дождя.

По зеркалу старого шкафа
от лампы рисует свет,
словно библейского Голиафа,
тяжесть прошедших лет,
сегодня давивших плечи
сильнее, чем позавчера,
как будто уже на встречи
к ушедшим пришла пора
идти, оставляя для нас
выпавший утром снег,
растаявший через час,
как за окном смех.

4. Даже с тоской о Праге
или про третий Рим,
ручка пером по бумаге
бежит все равно с одним
мысли, цепляя треть
будущему на нить,
стараясь прочнее успеть
в вечность строкой прибить
слово, еще с дрожью
букв, познающих дно, -
чтобы не тухло ложью
перед собой оно.

5. Как бы Надю иль Тому
не путал Новый Завет,
но старому дому
не будут во вред
заплаты свежим раствором
цемента и песка.
А в Крыму за забором
деревья, какие века
стояли, не слыша пилы
и от фашистской мели,
вырезают новые хохлы
и новые москали.

6. Если семьи страна
не прочно, то оттого
часто, что муж (жена)
для нее, и для него
основой должны бы стать
взаимно в любой поре.
«Оставят отца и мать…»
О племяннике и сестре –
шестая, седьмая речь,
голос без права им, -
чтобы сиянье свеч
не разъедал дым.

7. Объявить недоверие злу
легче, чем поборот
даже зажатый в углу
модный возглас «Господь!»
И власть нынче – как
курильщик, полный азарта
вредной привычки флаг
выбросить в урну завтра
(и дальше без мрака
двинуть вперед),
какое однако
никак не настает.

8. Времен неполадки
в газете листая,
узнаешь: за взятки –
к примеру – в Китае
на каждой спирали
к расстрельному мату.
У нас, чтоб не брали –
повсюду зарплату
чиновникам выше
(в погонах и без)?!
Но тот же на крыше
покрытия вес.

9. Утро снежок
на дорогу наденет.
Приобретенья жилья итог:
ни квартиры, ни денег.
Лишь бессилье протеста
по соленой воде.
Как на пустое место
смотрят в суде
на тебя. В твоей шкуре
им не бывать, хотя
сочувствуют в прокуратуре,
руки в стороны разводя.

10. Из выстрела вычесть
смыслы – не дело.
Семьсот тысяч
хранителей тела
от бизнеса, власти
господ-нуворишей.
И поле на части
расчерчено лыжей
вражды, что за рощей
впадает в усталость.
А Родина общей
как-то осталась.

11. Нудил Окуджава,
Высоцкий хрипел…
Но была держава
в величии дел,
когда жил закон
человеку во благо.
Все изгнано вон.
Со скрипом бумага
роняет слова
на уши косые.
Хохочет Москва.
Вздыхает Россия.

12. Была держава
при нас на Земле.
Пусть чем-то не права,
Но если в Кремле
чуть громче иль глуше
вдруг захрапят,
то в Вашингтоне уши
уже напрягали, и взгляд
лупили без меры
в молитвы заслон,
где в стратосфере
Бог ими был поселен.

13. В пшенице – поля,
в свершеньях – завод.
Но старцы Кремля
богатством народ
лишь в песни и арии
тешить смогли,
на мощную армию
золото и рубли
тратя, стуча о борт
идеи чужой головой,
не скупясь и на экспорт
революции мировой.

14. Среди двора несмело
движется старый гусь.
Куба, Венесуэла,
да как-то еще Беларусь
и остаются, считай,
социализма всхлипы.
Но их подпирает Китай,
мощью своей глыбы,
набирающий интерес
и уплотняющий шаг
туда, где воскрес
над будущим алый стяг.

15. Снег – символ зимы
в наших широтах
и когда его мы
не видим, и в шортах
в январский развод
выбегаем до ветра
из дома, где у ворот
безлистая верба
склонилась в дубы
за маленьким садом.
А там вновь грибы
выросли рядом.

16. Была держава…
Была – и нет…
И слева, и справа
ее еще свет,
и слава, и слезы
с упором на труд
спасают в морозы,
на руки берут
под весь перекос
в кресты повсеместно.
Но все ведь износ
имеет, известно.

17. Быстро опять накачали
в бочки воды взаймы.
Буш объявил о начале
мировой – третьей – войны,
обратно отправив в Ирак
двадцать тысяч солдат.
Медведица, ревом овраг
оглашая, своих медвежат
рвет, к берлоге не подходя
по градусам выше нуля,
когда под атаки дождя,
как тесто, взбухают поля.

18. В возрасте двое
жить лучше: семья,
под годы конвоя
порой семеня
то левой, то правой,
то общей судьбой.
И судьи оравой
вести на убой
ни строки, ни строфы
не смогут уже,
расклады Голгофы
заметив в душе.

19. К Крещенью – травы
вся зелень на мили.
И Гоголь, без головы
Лежащий в могиле
Данилова монастыря,
под гранитом из Ялты…
Опустив якоря
в сеть НАТО, прибалты
решили развить успех
на новый России ушиб,
снося монументы тех,
кто там в войну погиб.

20. Все те же за спором
и лужи, и гнилость.
Потепление, о котором
Говорили, свершилось.
А если вернее:
Показало свои коготки
Направлением на Пиренеи
или Памир, где высоки
камни, из времени эха
стремящиеся увидать
вариант новый Ковчега
Ноева как-то опять.

21. Вокзалы – ряд в ряд.
Ножи все – из ножен.
Обратно теракт
в России возможен.
С экрана – тревога.
Составом – втройне
блюстители строго
в огромной стране
шерстят не к приметам
на «вы» и на «ты».
Хоть ложно – на этом
«погрелись» менты.

22. Ступить на химеры
прошедшего – след.
До этой вот эры
три тысячи лет
в далеком Перу
к дикаристой даме
на знатном пиру
клонились, а в храме
«скрещенных рук»,
может, в тот час
священный – вокруг –
огонь вдруг погас.

23. От глаз, от дров
теплей даже нервы.
И фильм старый «Остров»
возводят в шедевры,
хоть это и ясно
усмешке в гортани.
Кропит агиасма
тела в Иордане,
венчая блеск каверз
и удаль харизм.
А Уго Чавес –
в социализм.

24. «Загреметь под фанфары» -
еще нужно суметь,
если даже до Бари
билет, и на треть
то шарик, то ролик
в башке смещены
на зелени нолик,
упавший с мощны
иль нищим в подкорм,
иль сытым на срок.
Но с Запада шторм
взял курс на Восток.

25. Сосед закурил
махоркой балкон.
Бушует «Кирилл»:
вагон на вагон
спустил под откос
газетам в молву.
И снег перенес
на Минск и Москву,
где, как на охоте
за гнилью к ночи,
на лаврах к субботе
опять хохмачи.

26. Пожилой президент
Татарстана – на звуке.
В горящий момент
историю в руки
взять прочно и мудро –
великий все ж шаг.
Хоть время, как пудра,
на левый аншлаг
пылит очень быстро
в роль видных акул.
И кресло министра
массивней, чем стул.

27. Жванецкий – на вальс
рассказиков пляски:
мол, Анатолий Чубайс
герой этой встряски,
свободной идеи замер
в контрольную засуху…
А что при этом эсэсэсэр
Энергосистему за пазуху
Тоже успел прибрать, -
Оставил иной бумаге
поправкой в тетрадь.

28. Кирпич к кирпичу – стенка.
И не заметишь коварства.
Так вот и Лукашенко
про «единое государство»
пудря мозги России
почти десять лет,
в доходов купался силе
под нефти и газа свет.
А когда тут – на заботу
о народе своей страны,
в протестов ударился ноту,
не глядя на льготы цены.

29. Храмов высоких балконы –
может, и к Богу сдвиг.
Но посредников легионы
всегда полномочно на них –
в общем, конечно, зло;
пусть одеяния ярки.
Солнце через стекло
не греет, и патриархи,
папы, ламы, аятоллы,
священники веры любой –
чаще: сдвигают столы
с жертвенным перед собой.

30. Рожденье ребенка – из роз
зеленых. За перспективы!
Но покуда главный вопрос
не решен, все порывы
законности – с левым душком,
только кривой росток.
Когда власть вспомнит о том,
что с народом всем пирог
империи мощной никак –
даже ваучеру на нить –
не поделен?! И новый флаг
оттеняет грабительства прыть.

31. Ты, да я, да кошка Мурка,
Мишка (пес) – семья у нас.
Дым с упавшего окурка
затесался в перепляс
ветерка из-за сарая
с каплей маленькой дождя.
И газетный лист, играя
снимком первого вождя,
прилепил его к стене
вопросом новой кутерьмы:
а если б в «холодной войне»
не Америка верх – а мы?!

32. Суд идет. И встать
просит судья всех.
С сыном родным мать
под зала смех
ведут спор о том,
кому после смерти отца
(мужа) принадлежит дом:
ни он, ни она
туда не имели шаг.
Там жила вторая жена,
но под гражданский брак.

33. Снег под конец января
выпал за месяц целый.
Ставит опять якоря
зима и на белый
свой образ, и профиль,
в ледящийся торс
погреба, где картофель
на пару подмерз
с капустою и морковью
на земляном полу,
пока к бревна изголовью
сосулька тянула иглу.

34. Играет алость зари
с деревьев колонной,
как и когда-то цари
между собой – короной,
якобы данной от Бога,
какого они порой
чтили молитвой строго,
но представляли дырой,
в которой и жутко,
и мрачно на вид;
к тому же, и утка
подстреленная кричит.

35. Кисточки, краски, тени,
рисунки разные по столу,
в которых цветенье сирени.
А повыше, в углу, -
икона, и три там
бога в единой сути.
Мысль, наполненная атритом,
спасения ищет в минуте,
что стрелкой по кругу
часов семенит,
не смея за руку
взять жизни зенит.

36. Взрывается удаль песни
почти в миллионный тираж,
если оплачен он, если
тает в словах «Отче наш…»,
или толкут строка
и образов пьяный конвой
секс на могиле врага
с его молодой вдовой.
Людям людское не чуждо,
как и животное, но
взгляд не заполнит Алушта
сквозь Таволжанки окно.

37. Рвать государству просторы
не стоит, как нить.
Но Косово – ящик Пандоры
новейший – решают открыть;
и голосом грубым отпеты
и волны, и судно,
хоть и в листы газеты
правде вместиться трудно.
Да и о книге тоже
часто сказать уместно,
когда из шагреневой кожи
за раем лупится бездна.

38. Старый тулуп на жердь
повесить кожей помятой.
Рождение дочери, смерть
Пушкина отмечены датой
месяца, кажется, той же,
одной нумерацией сжаты.
Но то что в Польше
ракеты «защитные» Штаты
решили внедрять на вынос
победы на всякий случай,
конечно, России в минус
темной висящей тучей.

39. В расчета оглядке
есть блеск и от бронзы.
К женщинам при достатке
липнут мужчины-альфонсы.
А к мужчинам с деньгами
(с идеями, без идей) –
женщины с ногами,
растущими из грудей.
Что, может, неплохо,
коль в честных видах.
Для каждого вдоха
положен и выдох.

40. В феврале проталина
расщепила льда ил.
Возможно: Гитлер Сталина
просто опередил,
первым начав, хоть Европа
двигалась немцам не в такт,
про «Молотова-Рибентропа»
не забывая… пакт,
полный звезде выгод
и свастике явно в урон,
где глядящим на выход
всегда произносят: «Вон!..»

41. Прикрытое мишурой
домыслов, прошлое скрыто
тайной времени, но второй
все ж с оправданьем: защита!
Которая с линии ясной
готовит атаке место,
чтоб силой армии Красной
до французского Бреста
не только агрессора – и капитал
мировой изгонять попутно.
Торжества как-то миг настал,
но от скорби ему было трудно.

42. Тропинка пролезла
сквозь вечера ропот,
в каком, может, Тесла
таинственный опыт
внедрил в самый узкий
энергии вид.
И вздыбил Тунгусский
Метеорит
тайги клочок малый
у сосен и кедра
в прыжок мысли шалой
в сто лет и три метра.

43. Хохочет, забыв долг,
минута часам в угоду.
Человек нынче волк
человеку, как и народу –
народ, хоть отбелена
дождиком краска утра.
Но в России до Ленина
личности выше Петра
не было, пусть в стороне
он, с бородатых укором.
И скачет на медном коне
по огромным ее просторам.

44. В доме, и из-за рам
мир как разбит на пары.
Не видится в нем Авраам,
на красоте Сары
разбогатевший (какая «сухой»
из похоти пирамид
вышла?!), когда с ухой
поглощали и времени вид
обозримый, что не спешило
уплотняться и в вечной руке.
Но так же таило шило
в лежащем в углу мешке.

45. Не смеем не знать: почта
меньшит километров ряд
без усилий, и то что
Ной насадил виноград
первым, если начало свито
вязью еврейского эха.
Хоть, скорее всего, Атлантида
пра-прародина человека
разумного даже во мнении,
ставшем на мифа край, -
как и то, что в Армении
мог быть еврейский рай.

46. Не всегда по габариту
отмечен для вещи зазор.
«Мастера и Маргариту»
экранизировав, режиссер
возвел на другую ступень
ценности и искусства,
отодвигая в тень
литературное чувство
автора. Подобное: если
слабоватые, в общем, стихи,
составив основу песни,
на звездные тянут штрихи.

47. Чесать левой рукой
правое ухо
проще, когда за рекой
скорбно бредет старуха
в подмену скользкими мифами
социальной основы вражды,
с разбросанными апокрифами
также пускаясь на «ты»
объясняться под каждый угон
зажатого в горле стона,
не готовая, как Надсон,
скончаться от фельетона.

48. Власти законы лопатою
гребут на разросшийся спрут.
Скоро, возможно, и богатые
леса к рукам приберут
повсюду буржуи новые,
набросив границ столбы
на ветви и шишки еловые,
на ягоды, на грибы.
Вздохнешь ты, простой россиянин,
застыв на окольной тропе.
Ни Ленин теперь, ни Сталин
не придут на помощь тебе.

49. Морщины сгустить лбом
до древних деревьев парка.
И если уж быть рабом,
то чем какого-то олигарха,
семьи мафиозной барства,
помельче акул и щук,
то лучше – у государства,
которое, хоть и на сук
тоже различий мерки
ставит и правит рост,
но все же для каждой ветки
его лишь безликий ГОСТ.

50.А может, а может, с утра
февральского в мутной луже
своего кола и двора
хозяином полным не хуже
быть под шальной перекос
к остывшим давно часам?!
И значит: водить за нос
только себя сам!
Цеплять и снимать короны
На поседевший чуб,
пока залетают вороны
соседу бездомному в суп.

51. Все частицы аплодисмента:
Фрейд, да и Томас Манн.
Как и жизнь, на фрагменты
расчлененная, - есть роман.
Чувства, в глуби кармана
вырастающие без ответа,
могут вылупить хулигана,
а иногда - поэта.
Однако в общем пути
стран по западному образцу,
не удалось никак обрести
содружество мира лицу.

52. Образования груз
можно ценами высечь:
поступление в ВУЗ –
шестьдесят тысяч;
полученье диплома –
до двухсот.
Машина у дома
взяла поворот
от чертовой матери
на богу салют.
Вовсю преподаватели
взятки берут.

53. Красный, голубой, белый –
флага цвета на трубе.
На сокращения прелый
отблеск-то КаГаБе.
Но это уже в анекдота
не грубого сделал забег
мыслью искрящееся кто-то:
Коля, Андрей, Олег…
Не важно в откате звоном
фразы, строки, но зато
бывший сосед чемпионом
области стал по дзю-до.

54. Музыка иногда и гориллам
как приближение к Визбору
(или-или), к примеру. С миром
лучше по телевизору
общаться, когда с туч
слетает не дождь, а влага,
и брак скрепляет сургуч
порою сильнее Аллаха,
покуда в белья куче
скрываются и ворожеи.
Русские женщины не живучи
без камня на шее.

55. Затасканный в звезды почин
теряет и мать, и отца.
Внешне лишь отличим
жрец от торговца-купца.
А у хранящих законы
Закон отыскать не просто.
И каркают долго вороны
на крайней ели погоста
в маразм старика, на руки
взявшего крест обелиска.
В самый разгар Кали-Юги
Земля вошла в зону риска.

56. Воды больше, чем суши
намного, и океан
землю обнял потуже
даже, чем утром туман,
что заполняет еле
на поле мужчины следы.
У человека в теле
преобладанье воды
в волокнах и прочности кости
на клеточной норме всегда.
И под бредущими в гости,
за почвой, - вода, вода.

57. Бог, играющий в прятки
с человечеством тысячи лет, -
не сложнее детской загадки,
не проще, чем брод
сознания, что опьянело
под градус большой вина.
И то что певцов капелла
в амвоны заведена,
не поднимает цены
на мышиные норки.
Сдвинут народ со сцены
в кричащие вечно галерки.

58. Если вам незнакомы
лица стихий, иль спины,
то: духи земли – гномы,
духи воды – ундины,
духи огня – саламандры,
воздуха – это сильфы.
Названии их психиатры
продолжат, коль пыль вы
НЛО, привидений, полтергейста
восприняли до упора.
И люди достойное место
вам выделят тоже скоро.

59. Резко откроешь дверь,
и в воздухе среди вздоха
запахи эсэсэсэр
вдруг различишь, Кондопога –
горькую бурю, как спустя
время овеет сладко
кого-то. Земля – дитя,
а мироздание – матка
если, то поутру
в дней наступающей смене,
не ждать ли потомкам сестру
в солнечной нашей системе?

60. Писатели и борзописцы,
ступайте на место вторых.
У человека сильнее мышцы
нету, чем та, где язык.
Фразы слизав с тетради,
он лижет просторы равнин.
И сексом удовольствия ради
лишь человек и дельфин
занимаются, выскочив вдруг
на смертные «буги-вуги», -
как недавно некий супруг –
на ножи в руках супруги.

61. Немцы, рьяно свирепея,
все ж добились своего:
в бизнесе, власти еврея
нет у них ни одного,
как не играй в жмурки
родословий и древних вериг.
Но вместо евреев – турки
плотно внедрились средь них.
И если арийская пена
вопросом на генную даль,
то первый: такая замена
очень была им нужна ль?

62. Когда-то Ираку военную ноту
Америка. Взрывы, атака.
Те потеряли воду, работу,
электричество, другие блага,
сотнями тысяч исчезнув в пыли
кладбищ, без лишнего крова.
Зато демократию обрели,
с главным: свободой слова.
И так уж слова замесили,
Что страшно под жизни весами.
Чего мы чуть раньше в России,
без агрессора, добились сами.

63. Сосед женился, и… траву
важно топчет ногами.
Говорят, что взял вдову
с сумасшедшими деньгами.
Став спиною возле стенки,
он смеется над молвой,
отвечая: «Взял я деньги
с сумасшедшею вдовой!»,
легенды минувшего в щелочку
на свой разбирая вкус,
где: «Мать моя – девочка!» -
мог бы вещать Иисус.

64. Непьющий – как извращенец даже
сейчас (что иногда и прежде),
как на нудийском пляже
человек при одежде.
И грустит офицер: «Эх, имения
у меня – родового – нет…»
Высказывает часто мнения
подобные, вплоть до газет,
вешая все нетерпения
монархии только на нить:
«Если бы было имение –
было бы что пропить!..»

65. Дневнику часы и минутки
отдавая, с годами яснее:
Заносят в него поступки,
о каких не краснея
можно вспомнить в годов далеке,
приняв Евангелие без протеста:
ударили по левой щеке –
подставь правую, и на место
челюсть встанет, пока на весну
в министерстве дела быстрее:
диван приблизили к столу,
а стол – обратно к батарее…

66. Как надежды не числи
на демократий молве,
но полная свобода мысли
лишь пустой голове
доступна, хотя забор
у семьи укрепляет кости,
покуда припрятанный сор
не увидят пришедшие в гости
даже не с тайной злобой,
даже всего иногда.
И путь у России особый!
Не понять лишь только: куда?!

67. С предвыборной эстрады
под разных идей хороводом
вторят везде депутаты
про общее дело с народом.
А тот, в едином всхлипе
массы огромной и тощей,
усмехается: мы предпочли бы
с ними иметь кошелек общий.
Однако в тюрьме к порядку
порой и для избранных милость:
кто-то сидит за взятку –
так как бесплатно не получилось.

68. В достатке столица. Есть у братвы.
Довольны крутые, довольны косые…
Богатству полному Москвы
лишь то мешает, что Россией
нищей город окружен
и с севера, и с юга,
под колокольный перезвон
божественного друга.
Какая, плюнув в «завтра-путь,
мечтает уже и без фальши:
хоть чуть бы отдохнуть
в бездумно отвергнутом «раньше».

69. Заходя вечером в номер,
в темноте не совсем ясно:
как мог слепой Гомер
узнать, что Елена прекрасна?
И зачем поэт нежный Фет,
к подруге врываясь с приветом,
сообщал ей, - видевшей свет
ранним утренним летом! –
о том, что солнце встало?
Хотя на стихов азарты
всегда размахом весло.
Да и в игре в карты
Некрасову – ох, не везло.

70. Взглянешь иногда в окно
на серый весны вид,
чтоб понять: искусство бедно,
так как принадлежит
народу. Но если царям
к рукам и его прибрать –
возможно, и левый храм
рухнет на лужи гладь,
бизнесмену обрызгав коленки,
что в скрипы порой одни:
«Нет, не пахнут деньги,
если отмыты они…»

71. Разговоры, как прежде жители, -
отодвинуты нынче в склеп,
и часто минувшее: «видите ли…»
заменило: «Ты че, ослеп…»
И банкиру, который без сна
В подсчеты уперся уныло,
если с признаньем жена,
что, мол, ему изменила,
то он, происшедшее в толк
прибирая и быстро итожа,
отмечает на листике: «Долг
супружеский – отдан тоже».

72. Снова и хмуро, и мглисто.
Вечер хохочет в трубы,
словно знакомый к дантисту
лечить вставные зубы
поехал, а его сын-детина
выводит в школьной тетради:
«Папа Карло Буратино
вырубил, не глядя…»
Но чтобы в разладе сущем
победить преступное внятно,
надо выдать малоимущим
милицейскую форму бесплатно.

73. Весна быстро снег съела,
пускаясь к теплу в бегство.
И слышно, что надоело
Лукашенко его президентство
опять на четыре года
отрезками властных дорог.
Соберет референдум народа –
и на пожизненный срок!
Если уж батька – так батька!
без «не», «может быть», «пока».
И мужика пьяно Катька
толчет кулаком в бока..

74. Два мужика. Буфет. Вокзал.
В возрасте есть своя драма.
Один говорит: «Я поднимал
штангу пятьсот килограммов,
когда молодое пира
варило меня вкрутую…»
Второй: «И чемпион мира
Не поднимет такую
В самый лучший накал
Сил и азарта».
Первый: «А я поднимал!
Только не поднял, правда…»

75. В парке, шатаясь пьяно,
двое мужчин у ворот.
«Посыпь мне соль на рану!» -
один вдруг как запоет.
Другой же из чувства глуши
в ответ напевно кричит:
«Посыплю! Ты только скажи
мне что-нибудь навзрыд!..»,
не слыша под хмель тумана
закавыки восточной презент:
в семье президента Узбекистана
родился новый президент…

76. Дни бухгалтера привычно
Протекали в жизни кроткой.
Занимался, как обычно,
он и сверкой, и сводкой.
Но ревизия без вымпела
все склонила к своему:
Верку выгнала, водку выпила,
а бухгалтера – на тюрьму,
где в шуме воды крана
ему мнился налоговый звук:
«Не забудут ваши карманы
Тепло наших шустрых рук…»

77. Прогноз погоды – веселье в лица
провинциалу, радость во взгляд:
хоть в нем о столице
в последнюю очередь говорят.
Однако и там пластика
своя, измерения планка:
кое-где гимнастика
для служащих банка
началась по-новому
голосом, как занесенный меч:
«Руки всем – за голову;
ноги шире плеч…»

78. Не танцы типа кадрили,
Не удаль конкретных забав,
а православье внедрили
в школы, к тому же, зашифровав
его под «основы культуры»
на Белогорья земле,
честной литературы
свидетельства в столе
оставив, прикрыв ложным
истории нашей угли:
с детства напичканные «божьим
законом» - церкви и жгли.

79. В особняке цыганский барон
смотрит на человека взглядом,
как в позапрошлом веке Байрон –
на человечество. А рядом
с ним – на стене – портрет
Пушкина, у которого рамка
из серебра, и она на нет
сводит, как и обезьянка –
судьба, встречу на линии
этих вот строк,
где для поэтом синее
море играет у ног.

80. Даже в понте игривом –
предела бы метой!
Пиво – за пивом,
сигарета – за сигаретой, -
и нету здоровья?!
Претензии вздоха
в мычанье коровье:
«Врачи лечут плохо!
В корысти коварства
дотации мимо…»
Порыв государства,
ответ гражданина.

81. Коррупцию косили –
под взмахи сквозные.
Сотрудники почты России
отправления и заказные
дербанят порой даже –
так, любопытства ради,
быть может. На пропажи
серьезные, к растрате
повлекшие явно во вред
возможных любых причину,
никакого извинения нет
простому гражданину.

82. Напрямую, не по спиралям
Стали Союз – вперед,
как и Гитлер – побитый Версалем
немецкий народ,
можно сказать, роль масс
сдвинув до Броуна смело.
Но видящий тело в анфас
и в профиль легко тело
представит, сходя с трассы
на тихое поле плантатора,
заметив, что именно массы
выдвигают и лидера, и диктатора.

83. Воля и буйство черни
к власти элиту взвели,
которая детство в таверне
иногда проводила, рубли
меняя на доллары, франки,
что на рисунке – в куче;
и за возгласами, с изнанки,
выглядывал фюрер (иль дуче),
бредущие снова к постам
потуг и бесправия книг,
не зная: граница России там,
где слышен ее язык.

84. Зеленые, белые вазы…
Цвета значенье слепо,
как из сюжета рассказы
(дети Эдгара По,
Мопассана), где мир фальшив
условным своим парадом:
человека с дороги сместив
на обочину, фокусы рядом
громоздятся легко и чинно,
и страхуя охотней имущество.
Но если власть прозаична,
то ощутимей ее могущество.

85. Весенние капли звонят
дождями ив эту строфу.
Наша Мурка троих котят
родила вчера в шкафу.
Двое черных, один – как тигр
полосатый, но серой окраски.
Не пришла им пора игр,
не открылись еще глазки.
Но на руки уместно взять
и погладить по шерсти слегка.
И положено Мурке – ведь мать –
больше в миску теперь молока.

86. Месят просторы авто
в пример и телегам, и санкам.
Вступленье России в ВТО –
иностранным махинам-банкам
Возможность давить даст
наш денежный спрос.
И выдержать этот балласт
сумеем ли? – вот вопрос.
Когда передвинешь кровать
к окну иль другой стене,
главнее, чтоб было спать
получше, пусть не вдвойне.

87. Не зная об общем план,
которым морозы – в побег,
в лесу, на большой поляне,
чудом еще снег
сохранился. И как на престоле
(если для взгляда удалена),
лежит, словно лотоса поле
на Волге, там, где она
Каспийскому морю воды
свои важно передает.
И в баню идущей роты
шаги мнут оставшийся лед.

88. У ветра, споткнувшегося о пень,
есть величавей моменты.
Пребыванье во власти и день
приносит хорошие дивиденды.
Нахватал – и двигай подалее;
миллионы – в чужой ручей.
В Англии, Франции, Италии
десятки тысяч уже богачей
наших укрылись, добычу с дрожью
не храня под любую погоду.
И Россия прорастает не рожью,
а заборами: богачи – от народа.

89. В золотистых веков времена
кружился и звездный гам:
римляне свои имена
давали греческим богам,
перенимая почти напрочь
культуры великой уклон.
А потом, говорят, и дочь
в богиню возвел Нерон,
открывши величия виды
с иных, несуразных боков.
И древние тайны Тавриды –
нередко касались – брегов.

90. Белые звездочки на флажке,
Зеленое – рядом – растение.
Могила Керн в Торжке
помнит чудное мгновение,
когда схороненная в ней
цвела и жизнью полыхала.
И только тени тень теней
колышут, словно опахало,
стараясь с яви оттолкнуть
то, чего, вроде бы, и нету.
И градус поднимает ртуть,
как тяга к высоте – ракету.

91. Кресло схватил в охапку –
и с окна этажа: хлам.
Так и прибило бабку,
какая внизу там
вдруг появилась. А редко
кто-то в углу двора.
Но получилось метко.
Виновному еще вчера
срок объявили в два года,
с суммой какой-то денег.
Случайности в жизни народа,
когда быт колпак наденет.

92. Спокойной ночи, малыши,
жены, мамы, папы.
Безмятежно кот в тиши
полумрака лапы
лижет. И под полом
мыши бегают, треща
то оркестром, а то солом
в ил увязшего леща,
на мышиный, правда, лад,
на скрипучие аккорды,
от которых невпопад
сны кошмарами притерты.

93. Свет в тоннеле возник,
и уперся в гнилое креста.
Бунин, помещик-крепостник,
снова с пеной у рта
в революции юбилей
бичует ее огни.
Гений русских полей
и «Окаянные дни»
несовместимы под броский
и барски томливый падеж.
И он – как порой и Бродский –
не прав субъективно все ж.

94. «Около двухсот жертв…
Молились во всех храмах…» -
констатация сытая зев
открыла, а мухи в рамах
проснулись, и, солнцем сдобренные,
зазудели в полеты взволнованные.
Пришло поколение, обобранное
деньго-правителями, оплеванное
войной в Чечне, «Иисус, Аллах!» -
повторяющее по правилам атеизма,
ненавидящее отсидевших в тылах,
не понимающее пацифизма…

95ю Угрозами не расколот
Обогащенный уран.
НАТО имеет повод
вторгнуться в Иран,
который свершил захват
английских военных на море.
Хоть ближе Кузбасса набат,
встряхнувший страну на споре
теплящей весенней тоски
марта при виде апреля,
когда оставленные старики
в инвалидном доме сгорели.

96. Темноты отодвинув груз,
вещают с утра вороны
о том, что важный вкус
имеют шебекинские макароны.
А квас «Никола»
в банной парилке
сильней, если голо
от волос на затылке.
И камни, где горы
надежнее поля.
«Кулагин, партнеры»
в плену «Карамболя»…

97. Взбудоражен Персидский залив.
Украину – на оранжевый цвет
вновь качают. Водки налив
в стаканы, старый сосед
крестится долго и люто.
Пьет, говорит нараспев,
что жена его, Люда,
на скамейку присев,
рассказывала слово в слово
услышанное день назад,
что на местной ферме корова
родила сразу трех телят.

98. Веры единить народы
не могут. Но зато
в культуре – главные оплоты
российской общности. Пальто
к весне, конечно, плечи
горячит неуместно, но
быстро сгорают свечи
депортаций недавних в кино,
что склоны укрыли Кавказа
со всех четырех сторон.
И лишь онемевшая фраза
вдруг шлепается о бетон.

99. У дубов перепевы дрозда,
как рублей перезвоны у гривен.
Где поэзия слишком проста,
там, наверно, поэт примитивен.
Иль, возможно, примерил талант
усредненному мира в угоду,
чтобы тот почитания бант
на него нацепил, и работу
предоставил спокойствию в вес
понимания даже каприза.
Чтобы образом только не лез
в глубь проблем, отрицая Нарцисса.

100. Просмотришь иную газету –
как правдиво и чинно у нас!
Если и благоденствия нету,
то есть власти заботливый глаз.
Если где-то не в меру амбиция,
то закон и порядок – как тут!
В исполнении честном милиция
доставляет преступное в суд,
где всегда неподкупные судьи
приговор справедливый вершат.
Но на любом перепутье
псы лают на крики галчат.

101. Лететь, идти, или ползти –
у финиша не важно: трата пыли.
И ощущение от жизни, что почти
прошла: как будто пригласили
когда-то в гости. Ты пришел,
и сразу оказался виноватым,
обязанным, хотя ломился стол
от блюд. Но горьковатым
пронзало жизненное вкуса;
и ты принюхивался, будто зверь.
Потом: на плечи навалили груза,
без объяснений вытолкали в дверь…

Январь, февраль, март 2007 г.


* * *

Крещение. Дождь по стенам, перилам
наскоками прямо с утра.
В окне, у иконы, погасла свеча.
Мужчина с довольным и наглым рылом,
как в поговорке: «Тут - вора, на зоне – повара…»,
выходит из дома, на погоду ворча.

Когда он на улице, то снова дверь
открывается и, выбежав на порог
в тапочках узких и халатике тонком,
женщина пьяная кричит: «Зверь!» -
вслед ему. А ей в уши со всех дорог
звон колокольный врывается гонгом.

Крещение. В церкви поселка полно
народа, а в середине – огромные баки
с чистой проточной водой.
Поп волосатый и длинный, будто в кино,
приблизился к ним, почитал «паки-паки…»,
крест обмакнул – и стала вода святой.

Толпа налетела сливать в бутылки
ту воду, толкаясь по дело сырое,
но вежливо морща лбы потные,
хоть не уверены, что заострятся затылки,
зубы новые вырастут, сузятся геморрои,
и исчезнут повадки животные.

Крещение. Всюду дырявые, протухшие чудеса,
запахи такие же от костей Алипия,
или Космы, - собьешься со счета.
Вспоминаются вдруг «Алые паруса»,
Грина, и также «Человек-амбифия»,
Беляева. Пусть отдаленные кто-то

Полагает, что на жизни людские они
не влияют, и никак не стирают тьму
на путях облетающей звездной кадрили.
Но, возможно, Россия опять укрепляет дни
свои не молитвами, другим, а потому,
что цветенья и их в ней были.

Крещение…

19 января 2007 г.


Во Владивостоке.

Есть в памяти странная сила:
минувшее брать наугад.
И то предстает, что было
лет тридцать тому назад.

1.
Стеклянный осколок стакана
лежал на песке, блистая
на солнце. Из океана
пенящихся волн стая,
на него порой набегая,
с ним играла, лизала водой,
прячась опять меж камней.

Мужчина за девушкой молодой
шел, что-то стараясь ей
сказать, повторяя: «Анна,
в жизни не часто грозы…»
А она, шатаясь пьяно,
направлялась туда, где матросы
группкой стояли у трапа,
пропуская людей на паром.
И сопка вдали, как лапа
тигра, тянулась ребром,
подпирая вулкану грудь,
от которого под наклоном
океанской воды тоннам
преграждала и резала путь.

2.
Было пасмурно всюду с утра.
Свет шатался, как взаперти.
Но, примерно, часам к десяти
наступила другая пора
для погоды, и солнце даже
начинало отчаянно жечь
тех, что на пляже
собирались, одежду с плеч
поснимав, заполняя настилы,
взгроможденные берега вдоль.
К океану набраться силы
и купаний принять роль
по ступеням спускались тихо,
окунались в объятья вод,
вдруг руками грести лихо
начиная, когда пароход
из Китая недальнего к порту,
огибая погрузочный кран,
приближался, везя когорту
матросов восточных стран.
Их глаза – под единый глоток –
смаковали Владивосток.

3.
В это ж время, на глубине,
не замечен для разных глаз,
как лазутчик, к родной стране
почти час уже плыл водолаз.
Самоволка – не трудно для
тех, какие на суше срок
службы меряют, но с корабля
не так просто, хотя итог
часто тот же в капризе дней,
воле запертой давших разгон.
Сняв костюм и скафандр у камней,
к пляжу медленно движется он.
А на пляже, совсем одна,
С книгой маленькой под рукой,
солнцу плечи подставив, - она
дополняет мечтами покой,
зная: что- произойдет!
Необычное вдруг на причал!
Повернулась, глядит, и вот:
Тот матрос, как и обещал!

4.
Улыбнулась. Он рядом присел.
Сообщил, козырнув: он здесь!
Полыхая с  восторгом весь,
оставаясь на миг не у дел,
до ее золотистых волос
прикоснулся, вобрав размах
ветвей белоствольных берез
под вопрос удивления: «Как?!
Ведь сегодня на корабле,
вроде, должен… И рядом – ты?!»
объяснил он: «Зато на земле
ты находишься. Только цветы –
ни тюльпаны, ни зори роз –
не принес, и не взял гитару.
Сам явился… матрос
Телегин… минут на пару».

5.
Огорчилась она, а вслух
засмеялась: «Уходишь вновь…»
Он ответил, что от разлук
иногда прочнее любовь…
если б лично ему в счет
наказанье – какой разговор?!
Но товарищей он подведет,
и подобное вовсе не вздор.
«И поэтому я ухожу.
Но – спасибо: увидел тебя!» -
Он признался. «А я провожу,» -
приподнялась она, теребя
ножкой камешков мелких огни,
запылавшие в солнца лучах.
И взявшись за руки, они
пошли. У обоих в глазах –
отразилась любовь. У камней,
доставая костюм и скафандр,
поцелуем приблизился к ней.
Обнял всю. И как Ихтиандр,
встречей чистой, невинной пьян, -
стал уходить в океан…

Предстало, мелькнуло, что было
Лет тридцать тому назад.
Есть в памяти странная сила:
минувшее брать наугад.

8 марта 2007 г.


* * *
1. В сверканьи от брызг
великой идеи,
какую застали врасплох
бредущей к чужому перрону,
проступит хохочущий отпрыск,
похожий на чертополох,
которому утром халдеи
надели на шею корону.
И снег, что опал
с неба на роль
скрипки второй и пятой
прибитого к славе оркестра,
аплодисментами зал
встряхнет и навесит бемоль
вместе с зеленой оплатой
на слезы седые маэстро.

2. Если накружим
колесами велосипеда
проснувшиеся химеры
будущему на нить,
то все равно на ужин –
после завтрака и обеда
из надежды и веры –
любовь, может быть,
останется плакать
меж сигарет,
разбросанных невпопад
по выцветшей краске пола,
когда зимняя слякоть
глядит на портрет
через стекло, как глядят
футболисты на водное поло.

3. Мельканье по кадру лица,
голоса, взгляда, молвы,
затухающей, будто костер,
после выпавшего снега,
где Россия-падчерица
разгульной мачехи Москвы,
глядящей, как прокурор,
на отголоски смеха
своего по соснам
вырубаемой прочно тайги,
сбываемой по-хищному
в Японию и Китай,
покуда в Грозном
сдающиеся боевики
оружию лишнему
говорят: отдай…

4. Полночи орали
коты, да и кошки
мяукали долго
им с чердака.
К тонкой спирали,
висящей в окошке,
казалось, без толка,
прилипли окорока
телят, не доживших
до года свиньи
дней эдак шесть
(с часами в прибавку),
хотя в хлеву жмых
остался, и пни
для стойла все есть,
чтоб вспомнить про Кафку.

5. Сиденья «Тойот»,
стекла от «Вольво»,
колеса от «Мазд»,
руль от «Фиата»
грек продает,
уставши от гольфа,
в который горазд
был когда-то
играть, но размер
совсем невелик
дохода вчера,
да и сегодня.
И миллионер
тянет язык
ему со двора,
будто бы сводня.

6. Кого с кем свести,
не выпивши пива,
не сразу поймет
постовой у метро,
пряча в горсти
монеты красиво
и глядя на лед, которым «ситро»
обложено в баке
с градусом минус
двадцать иль сорок,
иль менее чуть,
когда «паки-паки»,
вспомнив про примус,
поет возле створок
оконных вдруг грудь.

7. Водка и бренди,
коньяк и вино,
шампанское, виски,
спирт, ром... –
«модус вивенди»
главный давно
мира, где обелиски
сужаются, а дом,
оставаясь без крыши,
не имеет защиты
от снега, дождя,
звезд, неба,
хотя лыжи,
что зашиты
в мешок и шутя,
осознаются нелепо.

8. Сторож открыл
ворота, и априори
оставил ничьей
машину из Россоши.
И архиепископ Кирилл
На «русском соборе»
клеймит богачей,
погрязающих в роскоши
каждый порочно
для дикости стадий
образы бога
с печатями в воск,
откуда нарочно
капает радий
совсем понемногу
и церкви на мозг.

9. Вишня «Франц Иосиф»,
абрикос «Ахрори»,
персик «Гринсборо»,
яблоня «Наполеон»… -
на сорта набросив
сети, пишет на заборе
мелом до упора
молодой «шпион»,
как-то из дурдома
вышедший под вечер,
перепутав двери,
может быть, с окном,
где законы Ома,
как погон на плечи
вымышленной Мэри
пришивал ребром.

10. Не делился с ментами
тем, что грабил
или прибирал –
вот и стал бандит.
Лепит срок крестами
ему жесткость правил,
крутит дней аврал
наглости на вид.
Жадность погубила
снова бизнесмена,
в депутаты даже
двигавшего рот.
Ворожит Сивилла
там, где Мельпомена,
стоя у параши,
плачет и поет.

11. Кисти на парад
выставив, известным
прослывая быстро
и теряя смысл,
он «Черный квадрат»,
полномоча безднам
пыл авангардиста,
рисовал, от числ
и углов монголом
продолжая к моргам
скачки вечной мести
красок в пасть холста,
где возможно с голым
королем вдруг вместе
под птенцов восторгом
выпасть из гнезда.

12. Среди Рад и Дум
занявши места
привилегий, прав,
богачи народу
оставляют шум
точек средь листа,
из идей прибрав
выгодную ноту,
что звучит без толка
чаще – да и блага –
обществу, стране
символом: понты.
Ищется иголка
в лепестках от мака
на гниющем пне
вечной суеты.

13. Фальсификации сойка
без правды оттенка
для выгод креста
чирикает смело:
Пушкина не только,
а и Шевченко
к почитателям Христа
и православья умело
выводят за руки,
и тащат за ноги,
выловив строчки
на выбор у них.
Не слышатся стуки
веков на пороге
и папиной дочки
не помнит жених.

14. Высыпешь «магги»
в грибной суп,
и ясно: вкуснее –
приправа.
Но после драки
трещины губ
намного больнее
и слева, и справа,
покуда жена
в отъезде, пока
не приняли клетки
прежние нормы.
И песней «На-на»
гладит бока
пышной кокетке
у левой платформы.

15. В фразе – сапог;
в нотах – Шопен.
Паулс, иль Дога;
в мыслях – абракадабра.
Упавший на бок
проснувшийся ген
оставил без тока
голого кадра
грани угла,
каверзный номер,
может быть, трюк;
но без причин.
В колокола
рифмами Гомер
вечных наук
прячет почин.

16. Трамбуемый гравий
по левой части
путей и дорог –
на прочности с ними.
Иосиф Флавий,
повторяя: «Мое счастье
и мой Бог –
в великом Риме!»,
тыкал на грабли
предательств размах
к разброду
крови у вишен,
после ни капли
не оставил в трудах
сочувствия к народу,
из которого вышел.

17. Но почему-то Иуда
из Евангелия в веках
проклят и заклеймен
как предатель?
И простуда,
Что в ногах
оставила урон,
будто дятел,
долбит двойной
перелом кости
да и металл
желудочной пасти,
где за войной,
просящейся в  гости, -
пьяный оскал
коррупции власти.

18. Однако за бороздой
не видной из ставен,
весна не верит
закрытой теме
о том, что простой
человек бесправен
в России перед
властями и теми,
кто что-то урвал,
став господином
с барским размахом
на пьяности рожи.
Стакан и бокал
в объеме едином
с «охом» и «ахом»
туманно похожи.

5, 8, 12, 14, 16 марта 2007 г.


До Армагеддона.

До Армагеддона осталось сто семь лет
и шесть миллиардов не выпитых бочек пива,
легко умещающихся на шести параллелях
и стольких же меридианах, в ожидании
таянья льдов на Северном полюсе,
куда не дано доплыть ни Ноеву Ковчегу,
ни барже, скользящей в тумане по «Тихому Дону»
с надеждой нелегально бросить якорь
в затерявшейся пристани, называемой «Чевергур».

Но если, стремясь упрочить прихваченное общенародное,
какой-нибудь олигарх или кто с банковским счетом
помельче, говорит призывно: «Я разбогател…
Избирайте наших людей во власть. Мы поможем
Ивам разбогатеть…» - никогда не верьте,
так как даже самое, вроде бы, честное богатство
всегда замешено на эксплуатации, или социальной
безответственности, и богатыми все быть не могут,
хотя возможно, чтобы каждый имел достойный достаток.

Пусть это уже и разворот на «пройденный этап».
Впрочем, история, как известно, кружится по спирали,
меняя лишь одежды и уровни. И после Бродского
(который, скорее, преемник Баратынского, оттесненного
толпами пушкинистов на задворки литературы)
русскоязычная поэзия, к сожалению, отдыхает
от великих поэтов, а то что порой выплескивается
на первую полосу «Литературной Газеты», - лишь
случайно воспламенившиеся строки тлеющих страниц.

Оно понятно, что гений, не получивший и среднего
образования, не опубликовавший ни одного стихотворения,
имеет право к обществу, предоставившему ему такие
возможности, относиться негативно, а правителей назвать
выродками. Однако в этом Бродский слишком эгоистичен,
да и несправедлив, забывая, что у настоящего поэта –
не биография, а судьба. И на весах справедливости,
к примеру, благополучие и истины Гете перевесят ли
благополучие и истины десяти тысяч простых смертных?

И новые события на киевских майданах подтверждают,
что демократия славянского толка и облика дамочка
амбициозная, безответственная, склонная к розыгрышам,
лицедействам, наловчившаяся пускать пыль в глаза народу,
который теперь уже с безразличием и хохотом пляшет
на организуемых ею революциях-спектаклях то под сине-
белые, то под оранжевые ноты, - музыка бы грохотала.
Если бы все в сытых Европе или Штатах, но подобное
Для полунищей Украины – вещь непозволительная.

Происходящее, конечно же, во многом извороты поверхностно
воспринятого, как часто у нас, ибо лев, медведь, тигр
никогда не будут равны зайцу, лисице, ишаку, верблюду.
И не исключено, что тот же Буш скоро начнет швыряться
атомными бомбочками по Ирану; и не посочувствует:
хорошо – так хорошо, а если… - знай место! А почти такая же
мощная и ядерная Россия по-прежнему все извиняется:
перед Латвией, Польшей, Грузией, Эстонией, власти которых
угодливо подставляют территории под базы НАТО,

словно не знают, что политика – подруга скользкая,
и в случае чего… Америка далеко, но предоставившие
ей плацдармы для нахрапистости и агрессивности
автоматически подпадают под первый ответный удар.
И почему-то думается, что великая советская империя
распалась потому, потому… и потому, что накопившаяся
на тонком уровне несвобода слова, творчества вырвалась
наружу, сметая и преобладающие плюсы, вплоть до того,
что рабочие орали за прихватизацию нерентабельного,

смачно плюясь в свои же шкурные интересы.
И еще интереснее представить: каким бы по прошествии
более пятнадцати лет был мир, если бы когда-то его
однополюсность ориентацией не в сторону частной
собственности и империализма, а в другую, где контроль,
и главный собственник – государство, - к коммунизму.
И вдруг глупо верится, что многие опасные проблемы,
захватившие современность, отступили бы бесповоротно
до Армагеддона, до которого осталось… сто семь

лет и шесть миллиардов не выпитых бочек пива.

3 апреля 2007 г.


* * *
«Христианства лукавством изранен,
приняв трезвых оценок печать,
все же я не басурманин,
чтобы Пасху не отмечать!..» -

говорит мой знакомый, и к церкви
направляем мы оба добро
то ль тропинкою призрачной Беркли,
то ль дорогой прямою Дидро,

в память генную чинно слетая
чувством, равным и мысли в правах.
И заполнит вдруг взгляды святая
Русь. На деле, иль на словах –

не поймешь уже за поворотом,
что склонился в еще один год,
под которым опять крестным ходом
укрепляет свой дух народ…

8 апреля 2007 г.


* * *
Прибалтика – разменная монета,
уже затерянная где-то
в масштабной политической игре.
Украина – опять легла на ставки
американско-европейской лавки
расплывшимся оранжевым тире.

А Россия – страна мечты и слез,
да белоствольной одури берез,
с иконами, крестами, где до дела
обычно времени не достает.
Но быт не превозмог полет
души, вдруг забывающей про тело.

И Пасха – это только повод
соединить тот мир, что переколот
не по причине, а как следствие. Зато
понять нельзя: зачем свобода-несвобода
как сетью оплетает жизнь народа,
в апрель зашедшего в пальто,

так как на праздники похолодало,
и иней на покатости металла
с утра ершисто приналег.
И вывод намечает цели
по выгодам зеленой акварели,
какой понятие надуманное «бог»

давно уж слышать невтерпеж,
как правде – ей прикрывшуюся ложь,
которую из урны вытянул прохожий.
А сущее – как бес в ребро –
Хотелось бы равнять к «штыку перо»,
но с золотом песок не схожий.

Хотя плывущей небом тучке
Решалось за Леонтьевым – Сердючке
вручать бы орден, а то и героя
России за задорные песни
на крыше всеобщей болезни,
не замечаемой вовсе порою.

9 апреля 2007 г.


* * *
Человечества жизнь – с волны до волны
приливов, разливов, откуда и пена пролезла,
накрутив паутин президентского кресла
на проблемы иной страны.

И почти, опавшие с веток богем
на мусор, что день прошлогодний оставил,
оправдывают не отменяемую никем
сверху до низу игру без правил.

Которая часто переходит в войну
за оградой футбольных былин,
где выкрик взъерошенный: «Блин!»
прикрывает вдруг возглас: «Ну!»

Но потом замолкает все. Либо
падает на паркеты разлуки,
пока потерявшие курс корабли и рыба
уплывают по морю в чужие руки.

10 апреля 2007 г.


Кистью побочной пейзажа.

Карповой Надежде

1. «Святости предрассудка.
крепость морали,
строгость традиции…» -
с секундой минутка
громко орали
летящей амбиции
седого пилота
на той стороне
дороги и дома,
где несвобода
на белом коне
проста и знакома
бредущему в зону
напротив прясла,
подальше траншеи,
хмельному бизону
с глазами осла,
с веревкой на шее.

2. Игра наугад
под вечера вязь
на старой веранде
спускается в ад,
за руки держась
воскресшего Данте,
куда вдруг слетела
быстрее ладья,
чем к Горькому – сокол.
И местный Отелло
под шумы битья
посуды и стекол
орал: «Завалю!»,
прибрав кочергу
к физической массе,
тому королю,
который в бегу
исчез восвояси.

3. На каждый разрыв
есть узел, однако
вязать не спеши.
Плохое зарыв,
возможно, собака
из дальней глуши,
сорвавшись с цепи,
разинутой пастью –
в горло клыки.
Не успеешь «пи-пи»
сделать, и счастью
капли с руки
смахнуть. На башне
потрескалась глина
от времени, но лежащие пашни
застыли былинно,
заполнив окно.

4. Бетона и лома
на крае села,
где лишь солома
в стогу залегла,
оставшись ничья.
Заброшенный пруд
наставил березы
на выводы ложные.
Детишек крадут,
а власти – вопросы:
с этим можно ли
бороться?! Процесс
зашел далеко
под символом денег.
Котенок залез
опять в молоко.
И падает веник

5. в огромные суммы
проблемы громадной,
опасно с которой
тянуться на Сумы
за Ариадной
без нити, с опорой
на вид демократий
славянского толка
и русского вкуса,
какие Кондратий
упорно и долго
хватал ниже пуза.
Но если сама
с вонючим хорьком
общенье не кинешь,
то Колыма
взглядом горгон
охватит и Китеж.

6. Игра в «дурака»
проста и умна
на уровне детства.
И вьется река,
таща два бревна –
как лучшее средство
плотину в таран
подставить чуть-чуть,
чтоб знала:
Ирак и Иран
чреватая суть
прощального бала
с упором на мир
цветущей настурции
чужого патента.
И пункты из дыр
на Конституции
для президента

7. Украины, пляски
по вектору власти
начавшего вдруг
в преддверии Пасхи,
козырные масти
из ловких рук
хватая для нови,
могущей порывы
представить с изнанки,
чтоб пролитой крови
враждебные взрывы
разрушили банки;
и даже страна
рвалась опять
на Запад-Восток.
Иль дама одна
лет на пять
примерила срок.

8. Загляни человеку в мысли –
и увидишь чудовищ
разного вида и веса,
что слизняками повисли
на холод сокровищ,
сияющих из надреза
денег, зданий, ракет,
разговоров, телепрограмм,
раскиданных по душе,
словно гастрольный балет
для городских дам
в заброшенном гараже,
куда по билетам проход
через стены пролом
и небольшой лаз.
И конвоир поет
про океанский паром,
как о любви – ловелас.

9. Травы сухие горели
бегущим по полю огнем,
какому к пожару не велено.
За серединой апреля –
перед рождения днем
Гитлера и Ленина –
день рожденья у Лили
(подруги хорошей твоей),
которой подарки готовы.
И дождиком легким омыли
весенние руки ветвей
тучи, что видом подковы
свесились на леса,
на огороды и грядки,
где кистью побочной пейзажа
мелькает наша коза,
и с ней – три козлятки:
Даша, и Маша, и Паша,

10. которых бы наугад
лучше именовать:
Павлом, Беляной, Кариной.
И вечера взгляд
пролазит в кровать
меж одеялом-периной,
где ты прилегла
с книгой в руке,
читая и думая просто
о том, что дела
все дня вдалеке,
а завтра – из роста
таких же сует
и такой же молвы,
какими и будет колоться
мой утренний след
у зеленой травы
к воде обручальной колодца.

12, 16, 19, 21 апреля 2007 г.


Итог.

1. У ситуаций и мер
день подводил итог
тем единящим жителей,
что для кого-то умер,
а для кого-то сдох
один из разрушителей
мощной великой державы
из равнин, морей, рек,
с пустынями и снегом,
предоставившей право,
чтобы каждый человек
чувствовал себя человеком.

2. У свободы свои вальсы,
«буги-вуги», кадрили,
образа, расчленения, трупы,
где пляшут миллиарды Чубайса
с грошами тети Марии,
год копящей на зубы
вставные. Хоть упор
на достатки, Колымы
забредает в окна-двери.
Но до сих пор
никак не сопоставимы
достижения и потери.

3. Можно снимать кино
от Сванидзе, из ничего
выколачивать мощь киловатта,
знак восклицательный, но:
коммунист против всего
коммунизма?! – гниловато.
И уже не в шутливый сдвиг
новый русский смелей
смеется до уровня вздоха:
«Пятьсот бы крепостных
для усадьбы моей
было б сейчас не плохо…»

4. Вот и демократия вся,
которой рисуют плюсы
с экранов, страниц газет,
умело на них грузя
минусов арбузы…
оправданий пока нет,
как бы не меркли
с годами былого столпы,
на которых труха повисла.
Правда, растут церкви,
как внутри их – рабы,
не заключая благого смысла

5. в золоте перетертом
крестов и карманов
служителей культа.
А что о «мертвом…»  -
так среди изъянов,
не забывших инсульта,
из которого только вышла
Россия, на вымысле грубом
Никчемности сломах эпох,
задумывается ли дышло
упряжки, снующей кругом
по фразам пустым у ног?..

23 апреля 2007 г.


Еще по поводу…

Левые взгляды сокола
праздно кружатся около
ползущего полем ужа.
С телом погибнет душа,
и за живым – покойник.
Но что прямой виновник
исторической катастрофы
пожинает хвалебные строфы
телеканалов экрана, -
по мере любой странно.

Как все отзовется – скрыто,
но собирать корыта
разбитого осколки снова
глупость людская готова.
И видя голого короля,
Не прочь «оля-ля…» -
восклицать, хотя у обочин
истории путь заморочен
и запорошен времени пылью,
где скудость перечит обилью.

Расставшись с земного ношею,
о мертвом «или хорошее,
или…» - древних печать.
И лучше бы помолчать,
когда закрываются двери,
куда без надежды и веры
уйдем, умирая в больнице,
а не на хрупкой границе
виселицы и эшафота,
подходящих более для кого-то.

Лежать в гробу, успокоясь,
пустив под откос «бронепоезд», -
такое, конечно, не просто
для честного и прохвоста;
и без помощи внешней
и богатырь успешней
не сможет. И очень горько
более оттого только,
что не понять среди разлада:
зачем это было надо?!

Что же, шляется вольно
нажива. И спи спокойно.
То что попы отпели,
говорят, и в ада метели
не попадет, откуда по пьяне
не сдвинуть кирпич в кармане
к пророчествам и нервам.
Все же быть первым
в России – и всюду – значно.
И место подобное злачно.

25 апреля 2007 г.


* * *
Окончанье апреля – из прощальных костров,
заметных не только в России, а и в мире
большом: Ельцин, Ростропович, Лавров…
Человечество в своей земной квартире
на поверхностях многотонных
не заметит их лиц, всем знакомых.

А рядом – умер старик, что в шляпе
ходил по весне. Да парень убит в драке.
Это, как говорится, в местном масштабе,
о чем и в районной газеты аншлаге
не будет отмечено. Да и не надо.
Больно как исчезать под цветение сада!

Во дворе приготовлены жерди
для загона скоту, и побелены стены.
Одна жизнь величавее смерти.
Но последняя – она мгновенна.
Просмотреть лишь успеешь березку за дубом,
а уже взгляд застыл, и становишься трупом.

Хоть еще на кровати лежишь, как недавно.
Будто сном прикрываются веки.
Если мог бы подумать: забавно,
что оглох и ослеп вдруг навеки.
Но проснешься, когда у машины
на асфальте от тормоза взвизгнули шины.

Иль за тем же окном проходя, молодежь
огласит день и смехом, и матом.
Ты к оставшимся больше не вхож
Перестал быть во всем виноватым.
И словами, скользящими через порог,
Тебе вымоют кости от рук и до ног.

28 апреля 2007 г.


* * *
День отпевают стрижи и сойки
для дождика, что обнаружен
ими, вглядевшись на тучи полоску.
Сливки мечутся в маслобойке,
как в желудке съеденный ужин, -
чего лучше не трогать мозгу:

мысль, ползущая червяком вглубь
организма, - враждебна тому,
и последствия с минуса шумом.
Набирающий силу рубль
спешно подыскивает куму,
зная, что стал доллару кумом.

Трудновато лишь только любви,
по тропинкам бредущей устало,
обветшавши от массовой злобы.
Из бурлящих в ее крови
осколков состава металла
орден отлить бы, чтобы

повесить на широкое голенище,
ковыляющее по левой части
дороги, заменившей секундами час,
пусть от молочной пищи
сок желудочный говорит «здрасте»
очень часто, и редко – «атас»,

когда запоздавшим в полях пилигримом
смотришь в вечер, какой перерыли
солнца отблески возле погоста
и осознание, что под псевдонимом
«еврейским» на российской периферии
публиковаться совсем не просто,

хоть талантливым будь до хруста
слов, горящих в огне строчек
иль зарытых в хранилищах горла.
на живые фантазии Пруста
смотрит гневно тяжелый почерк
реализма, который затерла

демократия между березы
и наглючего хриплого смеха
у машины своей крутого.
Не оставив великой прозы,
Россия вырвалась из двадцатого века,
ни Достоевского, ни Толстого

не повторив никак. Но в пляске литер
на доске недоверия, в шелесте скуки
объявлений, прилипших к столбу,
все ж заметен серьезный лидер,
и партия, могущая в руки
брать ее непростую судьбу.

30 апреля 2007 г.


Стихи из самиздатовского сборника «Под прямым взглядом».

День Победы.

Памяти моего деда
Василия Ивановича

Мая девятый рассвет
вновь освещает окно,
листья берез, рябин.
Снова Победа, дед,
пусть не встречаешь давно
ее ты. Уже – сто один

тебе бы сейчас год
отмерила жизнь – немного
таких, но они есть.
Маленький дождик пройдет,
пыль отряхнув у порога
и окропляя жесть

на крыше, про красные флаги
забывшей, кроме всего,
хотя в них Победа, раны.
Ты путь боевой в Праге
закончил, начав его
под Минском, когда партизаны

отряда в Армии части
вступали, бурля волной
расплаты и мести движением.
Встретить Победу – счастье –
в Рейхстаге – тебя стороной
обошло, как с сожалением

ты говорил потом,
если в весны тумане
память крутила педали,
и в наш маленький дом
твои однополчане,
надев ордена и медали,

съезжались порой… из Орла,
из Орши, из Львова, Пскова,
из Грозного, Алма-Аты.
Усевшись вокруг стола,
вы вспоминали, пили под слово
о тех, кто погиб. Цветы

слушали, как вы пели
в хрипастом раздоре звуков,
не соблюдающих ноты.
Вас на войне не жалели
ни Сталин, ни Жуков;
и после атаки от роты

бойцов оставалась треть,
и меньше. Что тут виной?
и кто? – даже силой света
глубоко не просмотреть.
Как сказано: за ценой
не стояли и вы. Победа

(все, что ее ради),
Скрепляла гимна аккордом, -
была по превыше.
Последний раз на ее параде
Ты был в девяносто четвертом,
и умер зимой, когда лыжи

надевала и мерила детвора,
чтобы, спускаясь с горки
в чувства летящем накале,
кричать озорно «ура!»
в жизни открытые створки,
что вы призакрыть не дали.

9 мая 2007 г.


* * *
Для обозренья открыта кулиса,
кривые зеркал обозначив немного.
В свете свечи обступая Ван Гога,
тень проплывает крикливо Нарцисса,
чтобы с трибуны столкнуть демагога.

Звучат и сплетаются разные ноты.
В Шуберта метят, и целят в Шопена.
На крайней струне замирает мгновенно
жесткий смычок, а мелодии-годы
листают вперед и обратно. И белая пена

бурлит по воде, по неведомой глади,
возле вопроса, возле ответа.
Скоро с весною встречается лето.
Строки забытого тихо Саади
вдруг отразятся в есенинских где-то.

Жизни еще не закончились сроки.
Идет представленье, меняются лица
Трагик и шут – не заметна граница,
и с добродетелью вместе пороки
цедят вино из бокала, где птица

бьется крылом в нарастающий градус,
и, создавая волнистые брызги,
ищет в потерянной гимном записке
новых времен отпечатанный атлас
с видом прогнившей на поле редиски.

18 мая 2007 г.


* * *
Белый шатер над черешней
взвился. У яблони по бокам -
крыжовник цветет колючим букетом.
Путинская бригада получше прежней:
ибо полномочия – богатства к рукам
прибирая, разумно делится при этом

с населяющим города народом,
не забывая об укреплении государства,
его достоинства и мощи – в целом.
Хотя бегущим речным водам
от московского наглого барства
не легко отмываться и мелом,

обнимающим бревна и пни,
ствол кривящейся мелкой акации
у полей, где дожди моросили
день назад. Но именно они
(Путинская бригада) прихватизацию –
раковую опухоль организма России –

узаконили, чего последствия
в обществе (что всегда себе на уме)
долго будут отдаваться отрыжками
горькими, создающими бедствия –
в отместку: ведь свет, во тьме
зачатый, слишком мрака излишками

наполнен, пусть и технологов рать
образ действа в стране с экрана
подает – на ответное «браво»,
его продолжает туманом шатать:
налево – с утра рано,
а вечером, ночью – вправо.

21 мая 2007 г.


* * *
Град миллионами ледяных горошин
обрушился на лето, и от него со смехом
убегают девушки, дети. На ветке сорока
смотрит на старика, который насторожен,
словно в закоулке встретился с человеком
или с собакой типа бульдога.

На миг от прошлого ничего не сталось,
Даже мозолей на пятках, в пальце занозы.
Вернее, они просто забылись,
как забывается в мышках усталость,
стихи о березе при виде березы.
И у дороги «опель» похож на «виллис».

Жизнь течет, продолжается, то есть
условное время отщелкивают стрелки
на часах, как белка – орешки в сказке,
заполняя людьми автобус, кинотеатр, поезд,
будущее, мелькающее из щелки
обломками инвалидной коляски.

Оно почему-то напитано запахом мыла
хозяйственного, а то и женщины, в сексе
издающей гортанные резкие звуки.
Услышав, что смерть с поверхности смыла
еще товарища юности, кажется: в контексте
выбора судьба к тебе благоволит. От скуки,

от забывчивости, безразличия – неважно
в наскоках кредитов и пошлин
упавшего в лужу из песни куплета.
И ты окунаешься озорно и отважно
в град ледяных холодных горошин,
с неба обрушившихся на лето.

2 июня 2007 г.


* * *
Ветер качает дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.
Так и бунт на дыбы
вздымает зону, и зэк зверя
напоминает, страшнее нет
какого среди фаун
водной и земной, -
тем более, бунт русский.
И вдруг обоймы гранул
с неба сплошной волной
град направляет в узкий
леса клочок, лужи
взрывая подобно пулям,
случайно попавшим в цель.
И доктор, что бил баклуши
там, - как порой по будням,
если садились на мель
мечты, - бежит у поля,
хохочет во все причины
углов и камней пирамид
от некролога до некрополя;
и в нем различимы
Менгеле и Айболит,
которых в одно сбило,
как персики в Тегеране,
в торгашеский вызов базара, -
хоть их не выдолбит зубило
в «фекел, фарес, мани…»
на стену у Валтасара,
хоть вымышленного коня
пятном разукрасить в золу
от сожженного утром рассказа.
Но нагло носится шоферня
по дороге впритык с домами села
во всю полноту газа, -
только перья от кур летят
из-под колес иногда до веток,
где заметны яблок плоды.
И вздыхает старик: «Автомат
был бы! И напоследок
я б им показал… туды-сюды!»
И похож он на горсть скорлупы
ореховой, на какую потеря
клеит взрывной сюжет.
А ветер качает дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.

16 июня 2007 г.


* * *
В овраге орешник бок о бок
прижался стволами, - не просто
пройти к восстающей заре.
И крона у груши, как клобук,
надетый монахом возле погоста,
когда после ночи в норе

мордочку клонит в сны
забывший о собственном весе,
буривший пригорок крот.
И клевер еще с весны
гравюрами Пиранези
разбросан в траве, в стороне от

старой беседки, со стулом
в левом крайнем углу,
возле бутылок пива,
этикетки которых огулом
валяются по столу,
где санаторий «Красиво»

на скатерти отпечатан
краской зеленой и белой,
и золотой – по чуть, -
на что галдящим галчатам
из царства пшеницы спелой
никак невозможно взглянуть,

пока солнце не очень печет
день, не взошедший на пик
ему отведенного вздоха;
пока в Сштатах живут за счет
народов разных других
(жизнь каких – в сравнении – плохо).

Пока иллюзиям и жестам
отдается без меры сил
под возглас восторга «Ого!»,
не зная, что царя арестом
Керенский предупредил
стопроцентную гибель того,

и тридцать седьмой год пасть
открыл до мажора до бемоля,
минуя диеза проталину,
потому, что по местам власть,
стараясь быть выше контроля,
не подчинялась Центру, Сталину

(при котором удельный замес
произвола имел дрожжей не больше,
чем прежде при правителе каждом).
Пока колоннами сосен лес
у Бреста пробирается к Польше
(откуда Европы жаждам

вид – да и вкус – новой пилюли
заметен и не в бинокли
отдельно взятых удач;
откуда искр на мозги надули,
но те песнями не размокли,
как Лебедев-Кумач).

Пока продремавший эпоху Бог
протирает глаза, смущаясь тоста
запятых, многоточий, тире,
и пока орешник бок о бок
прижался стволами… Не просто
подойти к восстающей заре.

21 июля 2007 г.


Волк.

Исчезая от лающих псов,
от окон, зажегшихся светом,
от запахов сена и бензина,
он слышал, как щелкнул засов,
как выбежал кто-то (при этом
ругаясь), как упала корзина

с яблоками, как из-за
угла выстрел вдогонку
понесся, задорно свистя.
И в лапу ему, будто оса,
пуля вонзилась, но теленка
он лишь метров десять спустя

бросил на землю, рвать
его начиная тут же,
утоляя голод и боль раны.
Пока не насытился. И опять
Искры взгляда тонули в луже
крови своей и жертвы. Часть поляны

луна охватила, чертополох
с лебедой представляя в обнимку,
оплетенные густо хмелем.
И теперь уже на трех
лапах примеряя тропинку,
он, прикасаясь к елям

жесткой и серой шкурой,
оставшейся в общем целой
и в этот опасный раз,
побрел по ночи хмурой,
вдруг у березки белой
завыв про удачи час.

29 июля 2007 г.


* * *
Ветер сильней безумий,
хватающий изобилия
из генной мощи обид,
на которых дымится Везувий,
овевая Помпею, гробницу Вергилия,
бани Нерона, Адриатики вид;

на которых стаи белуг
стремятся по Каспию в Волгу,
к ее плодородной воде,
и мелодией бродит Глюк
в мозгах, не нашедших иголку
ни в сена стогу, нигде;

и, получая под зад пенделя
острым носом туфли
Саваофа, Кришн, Аллаха,
торжественное величие Генделя
марширует картиной Дали
за веселой легкостью Баха;

и надрезанный мир волною
проплывает над хилой задачей,
где вопросы обратно орут:
возрождение – не что иное
как чувство – мысль горячие,
от мракобесия пут

вырвавшиеся, хоть мумий
изжить до конца усилий
не может земной колорит.
Но ветер сильней безумий,
хватающих изобилия
из генной мощи обид.

2 августа 2007 г.


* * *
Плывущие облака
не очень большие преграды
для отраженья слабого
блеска планет нездешних
(хоть глина тяжелее песка,
и нынешние правящие бригады
убирают Зурабова,
чтоб полномочия прежних

прикрыть подчистую,
сведя к нулю
вес, что давно протух
на цифре массы былой).
И выстрелы вхолостую
указывают кораблю
направление курса на слух,
зажатый пилой,

старающейся на шине
выпилить еле-еле
буквы, какие машина
стерет поездкой упрямой.
Но восходя к вершине
разума, надо о теле
забыть. И вершина
вдруг оказаться ямой

может, пока треть
щей, не попавших в погоду,
киснет в большой посуде,
задыхаясь от соли;
пока доктор «Смерть»
выходит на свободу,
подтверждая: истеричные люди
холодны к чужой боли;

пока буржуйчики в интересе
кровавом легко и броско,
в продолженье азарта атак
интереса спуская прыть,
разъезжают на «мерседесе»,
вылавливая жителей Днепропетровска,
и убивают их просто так,
зная, что все равно жить

останутся, даже меря
решетки на много лет,
на что порой времена
налагают свои поправки, -
так как «высшая мера»,
споткнувшись о Запада след,
и на Украине отменена,
чем жизнь расширяет ставки.

Зато приходящий на смену
и Мальчишам, и Тимурам
новый пятилетний злодей,
разозлившись на лай пса
из-за ограды, отцу-бизнесмену
орет повелением хмурым:
«Убей его! Убей!...» -
так что из глаз вылетает слеза.

3 августа 2007 г.


* * *
Травы косили-не докосили,
хоть те наполнились соком.
Но дождь никому не нужен.
Если Москва – сердце России,
то оно с явным пороком.
И женщина, приготовив ужин,

за хлебом спешит к магазину,
на повороте каждом
роняя трухлявых вопросов поток:
почему за единый грабеж ее сыну
и кому-то, обобравшему тыщи сограждан,
тот же судами отмерен срок?!

А пес у дороги лупит глазищи
на нее, зажавши в лапах
кости барана, отобранного в расход.
Сытый не чувствует запахи пищи,
но зато различает духов запах;
у голодного – все наоборот,

если даже ложится на бок
корова туда, где яма
обрывает травы скольжение
в самую лучшую из эпох,
когда наследственного хлама
в людях ощущалось все менее
(пусть и порою смеялась сноха,
зажимая слова потуже
среди губ, и припрятав слюну).
Два яловых сапога,
измеряя подошвами в луже
глубину, продолжают войну,

отправить которую под арест
памяти и стоять на посту,
 хочет старик, тасуя беды,
не зная еще, что и крест
вытесняет уже звезду
на Знамени Победы.

30 августа 2007 г.


* * *
Вид у развешенного белья -
на веревке – подобен кобрам,
разбросанным взрывом снаряда.
Во времена проходимцев и жулья
не только трудно быть добрым,
но и, наверное, никак не надо,

так как днем, вечером, в полночь,
когда скрипит дверь гаража,
или слышатся шорохи издалека,
вся эта вертлявая сволочь
ничего так не боится, как ножа,
пули, мощного кулака,

который способен одним ударом
их хорошо закрученные мозги
размозжить, расплескав по бетон.
Место в ряду человечества даром
не обретешь, намотав на виски
и дерзостей мысли тонну,

хоть склони-преклони голову
в «Голубиную книгу», «Завет»
(новый ли, старый) – ответ без вопроса.
А осенью первой теряет листву
не клен и не дуб в обилии лет,
не слива, не груша – береза.

3 сентября 2007 г.


По поводу…

Эпитафия уместней с высоким
Слогом. И если строгим
быть до конца, то двуногим,
от которых давно отрыжка,
посвящать и писать что-то
уже очень давно неохота
(всех их – к чертям в болото!),
но для тебя, Мишка,


из времени господства жулья,
как выражался знакомый Илья
(после кражи в квартире – и белья
не нашедший), пишу эти сроки,
когда нервы, будто пружина,
натянуты. Та машина,
что сбила тебя, дальше аршина
безответных вопросов мороки.

Известно лишь, что «Волга» -
белая, черная? – мчалась недолго,
и, как в стогу иголка,
скрылась. Так говорили дети.
Шальному тому пидарасу,
что убил тебя (а ты умер сразу.
Спасибо тебе.), ни по глазу,
ни по морде в жестком ответе

нанести удар ногой или кулаком
при раскладе темном таком,
когда в горле досады ком,
никогда, наверное, не придется.
Я тебя закопал на горе.
Листья желтые в октябре
припорошат могилку. На дворе
стало пусто, и до колодца

за водой меня утром
не проводишь, когда мудрым
становишься и по кудрям
остатки ночи, без звезд блеска.
Вдруг так тебя стало жалко,
что, схватив в руку палку,
пару мчащих машин на свалку
был отправить готов. Но веско

вмешалась жена: «Не надо!
Срок получишь…» А виновата
средь любых обвинений парада
шоферня, что по селу,
где предельная скорость – сорок,
почти поголовно метит пригорок
скоростью выше. Наверно, у норок
мыши дрожат. И по сему,
не приемля гадкого смеха,
возводя все в масштабы эха,
заявляют: нет человека,
кроме российского, чтоб так нагло
и беззаботно плевал на нормы,
правила. Потому все подкормы
демократий – ему до платформы,
где зябнет он, или озябла

уж давно. Но это пока
вилы ему не вопрутся в бока,
и спина надсмотрщика облака
не заслонит. Такое дело.
Только тебе, Мишка, это
в начале августа, под конец лета
не прибавит ни тьмы, ни света.
Не подумал бы – осиротело

вокруг без тебя пространство
на миг, и цветов убранство
красит собачье постоянство,
унося его в вечности замять.
Ночь наступает. Земля остыла.
Скоро все, что было,
останется в прошлом. Одна могила
(место, где ты зарыт) – память…

6 августа 2007 г.


Осенью.

Карповой Надежде,
к дню рождения.

1. Небо укрылось за тучи мраки,
без солнца, ветров, без
осознания, что с драки
на холмиках КПСС
перестройка весь табун
пятилеток с застоем вместе
погнала на визг трибун,
где лозунги лишь на насесте
кудахтали: «К-куд-да?»,
да прыткий огонь карнавала
глядел и глядел, как вода
звездочки с флагов смывала.

2. Дождь прокапает еле-еле.
Затихнет. Набравшись сил,
не встретивши «казуса белли»,
вздыхает. И вдруг полил
на землю и шумно, и твердо,
царапая крыши медь,
чтоб поля и дворика ведра
за пару минут успеть
наполнить до края, предела,
и, поубавивши прыть, -
обратно с вершин оголтело
в сентябрь белгородский лить.

3. И станет все в лужи одето:
дорога, песок у столба,
откуда тропинка из лета
(на поворотах – слаба)
тянула свой след на причал
седеющих медленно правил,
где русской душой скучал,
а после – и пил, и буянил
поп православный, что в гости
приехал тогда ко мне;
и молился на старом погосте
в купальскую ночь при луне.

4. Коз и овец стадо
по траве проведя погодя,
понимаешь, что и не надо
что-то еще средь дождя,
кроме горящей свечи,
молока и краюхи хлеба.
Чтобы сидел у печи,
в тепле ее мягком нелепо
ждал откровенье надежды
(пытаясь его окликать),
чувствуя, как одежды
высыхают на теле опять;

5. как за дверью из рая Каин
к Саваофу словами – лично.
Хоть и марксизм социален,
а демократия – политична,
экономики все же дней
и столетий по мощи замеса
оказались подвластны ей
ощутимей на ветках прогресса,
что ссыпают на мир плоды
разных форм в созревания сроки.
Но плывут от нее плоты
в водопады, а не в истоки,

6. где числа и времен владения
на пространство наводят мишень
в миг единственный – миг рождения
(и конечно, и год, и день),
когда стимулов выступы – зодчество
на звучанье грядущее нот,
когда плач в колыбели – пророчество
для отрядов мечты у ворот,
у которых всегда бескорыстье
светом звезд омывает взгляд.
И в эпоху великую листья
от берез от кленов кружат.
23 сентября 2007 г.


* * *
Александру С.

Розы у серых мансард
склонились к осине,
возле которой выплели
хмеля пруты минарет.
Маленький Моцарт,
Когда учился на клавесине
играть, то сидел на Библии,
положенной на табурет, -

чтоб достать до клавиш
пальчиками руки,
ими легко скользя
в музыку вечного лета.
Пусть дружбу восславишь,
но все равно редки
настоящие друзья,
как чудеса света,

хоть сперва он или ты
не вправе сказать за всех
об этом каждому жителю,
надевшему к вечеру кепку.
Но пускаются сперматозоиды
в трудный опасный забег
по матке, где победителю
награда – попасть в яйцеклетку.

И от того в глазах
у женщины молодой
загораются огоньки
попадания жизни в цель.
И щурится старый казак,
качая седой бородой
по руслу узкой реки,
водою цепляющей мель.

29 сентября 2007 г.


* * *
Рубишь деревья на жерди и бревна -
щеки летят, остаются пни,
какие отметит даже с похмелья
взгляд лесника. Но ровно
за октября недолгие дни
вспахано поле, а между елью

и дубом выкопал рылом кааба
мох то зигзагом, то кругом,
прямо до белой горки,
где экскаватором котлован
вырыт в мелу, где двум подругам
деревенского парня Егорки, -

ушедшим с утра в лес по грибы,
набравшим их полно в кошелки, -
сидится на солнце неплохо.
Им видятся только столбы
у крайнего дома, да челки
трех ив небольших, откуда дорога

налево-направо сметает листву,
что падает медленно вниз,
землю желтизной покрывая.
Им слышится только, как ветер траву
подсохшую гладит, выбежав из
лощины, какую заполнила речки кривая

часть русла, которым вода
на Курскую область несмело
течет, омывая в пути
села и маленькие города,
утопшего юноши синее тело,
какое еще не удалось найти.

6 октября 2007 г.


Строфы
(продолжение; начало в сборнике «Строфы»)

102. Нимфы, горгоны, богини,
разыгранные в преферанс.
И художница в мини-бикини
гуляет, вводя в соблазн
пост к условной кончине
девы из Назарета,
откуда в своей пучине
время начало света
метило новой датой,
тайны скупые меся
тупой деревянной лопатой,
похожей на карася.

103. Оды, поэмы, стансы,
эклоги – за рядом ряд.
Поэзия – просто шансы
обозримый квадрат
метров вокруг тела
(изученных назубок)
вывести до беспредела
последствия трех дорог,
в котором, как кокки,
не находя дыры,
вращают слова и строки
звезды, пространства, миры,

104. молекулы, атомы, дали
дней позади и за
теми ночами, где стали
нам заслонять глаза
брови, прожилки, ресницы,
падающие в них,
будто дела – в страницы
им посвященных книг,
какие порой сдвигая
в масштабы библиотек,
воскликнешь: «Моя дорогая!
Да это же все человек?!»

105. Вычитанье, деленье, отсчет
от точки у края нуля
не верят, что мир живет
не на поэзии, для
вздохи горевших в печи
иль увезенных в Уфу
черновиков. Но рифмачи
крикливые через строфу
о боли своей вопят,
выуживая из бед
России словес шоколад,
а также их винегрет.

106. Жерди и бревна – загон
козам, корове, быку.
Угнанной «Волге» знаком
«КаМаз», укрытый в стогу
сена, соломы, листвы,
сваленных массой одной
возле границы Литвы,
где она стороной
в Европу наводит путь,
сосен, берез навалив,
при этом виляя чуть
хвостами зеленых ив.

107. В Ригу, Таллин, Оттаву
не проехать у Колизея.
И заповеди Ландау
к заповедям Моисея
не побежат из формул,
даже разбившись на пары,
так как любой форум
и звуков, и слов тары
теперь соберет столько
для президента Буша,
что и княгиня Ольга
половцам мстить за мужа

108. не станет, прогнав дружины
от Киева до Полтавы.
И разных времен вершины,
возможно, под осень травы
ссыпают в один амбар,
где спит на кресте Сивилла,
которой снится Икар,
какого волной прибило
в сети для Ихтиандра.
Но успевает взлететь
к солнцу буддиста мантра.

109. Способ вязанья – тамбур,
в котором петля к петле,
как помнится дури ампул,
лежащих на старом столе,
забывшем хозяина с дамой,
порой приходящей сюда
по нынче не модной самой
тропинке простого труда,
в который господство жулья
крутого по скользкой кручи
бросает свои поля
с дождями своей же тучи.

110. Деньги нажиты, потея
средь черных и темных дел.
И часто злодей от злодея
отличаются тем, что сидел
(или сидит) один,
а другой – на свободе;
и к нему «господин»
чаще всего при народе
обращаются, теша гротекс
ухмылкою рожи сзади.
Зачем и закон, и кодекс
при таком жизни раскладе?!

111. Пристроенный к небу балласт
понятий не выметет веник,
познавший: судья не даст
большой срок тому, кто денег
ему отвалил ощутимо
суммой, или помочь
сумеет всегда, мимо
пулю направив в ночь
киллера за окном,
навык спецслужб хранящего,
бубнящему «Господи» или «О-ом»
мракобесию настоящего.

112. Бесы замесили
здесь зловещий гимн:
чтобы быть в России
лишним (иль плохим)
надо спирт не пить
(или пить вдруг бросить);
и веревки нить
зажимает проседь
около виска,
да прямо на затылке.
Плавает тоска
градусов в бутылке.

113. Времена оборотней и жулья
лепят к плечу плечом
трухлявые дни. И Илья
Муромец богатырским мечом
не вырубит их миллионы,
дающие гнусную поросль.
Шакалы в наполеоны
горбатые кучами, порознь
лезут, зловонием ада
пыхтя в еще ясное лето.
Но терпит людское стадо
Земля-мать, наша планета.

114. Богата дорога во власть
побочных доходов кущей.
И смотрит: а что где украсть? –
идущий по ней и бредущий
обочиной слева, и справа,
косясь на сограждан страны,
которых всегда орава
и с той, и с другой стороны
найдется ему для вскрика
поддержки: «Ур-ра-ра!»
И кофе в кровать Анжелика
с экрана внесет с утра.

115. Увязнув в такую мель,
молчит и последний пророк.
Певица, у которой щель
от возраста между ног,
наверное, слиплась со стадом
повысохших рядом волос,
поет о любви, и задом
своим прямо зрителю в нос
вращает, под звездную стружку
ложась на подтяжках и спицах.
Орет тот: «Давай, старушка!
Есть порох в пороховницах…»

116. Жертвы взрыва, пожара…
Подлость, обмана прыть…
Человечество стало старо
уж давно, а нормально жить
не научится, хоть ответы
липнут в каждый почти вопрос.
Где выпады злобы отпеты,
Там коварство прыщавый нос
выставляет за пушкой на крыше,
разукрашенной глупо в мел.
И причины искать если выше,
то понятно, что Бог – бракодел.

11. Дождь переулок вытер
От навоза сарайных болот.
Говорят: Землю нашу Юпитер
от астероидов не бережет,
раздвигая Вселенной ширь
массой выпуклой без успеха.
Но самый большой транжир –
организм человека:
он, не впадая в лень,
ткани создает каждый миг,
чтобы тут же и ночь, и день
поглощать и сжигать их.

118. Шум и голос единый – в овацию
переросший в какой-то момент.
Узаконивший преступную прихватизацию
Неплохой-неплохой! – президент
на эстраде с призывом: за партию,
где он первым, отдать голоса?!
И собравшиеся, будто гвардия,
исступленно кричат: «За!»
Чувство светлое каждый рот
наполняет. За Родину – грудь.
Как доверчив все ж русский народ?!
Но будь прокляты, коль обмануть

119. его вздумали еще раз,
понатыкав поверхностно планы,
нац.проекты, что уши и глаз
различают, однако туманы
из грядущего в тусклые свечи
выплывают надеждам во вред,
чтобы гасли непрочные речи
из былого, терялся след
начинаний благих, затеи
возрожденья, величья, побед.
Ведь общей, великой идеи,
как раньше была, нет?!

120. Ясно: в крике всеобщем отдушина
ртам и душам иным – на пять.
Только снова вопрос: что разрушено
Всенародно опять возрождать?!
А подобное – это как таинство,
пусть иной, но воскресший дух!
И при этом: вопит неравенство
в каждый взгляд, и ум, и слух?!
И поэтому сердце не верит
в слишком путнее поутру.
Хоть не так ковыляют потери
по стране, по селу, по двору.

121. Жизнь под прямым взглядом
в селе; где и картофель
растишь, окропляя ядом
в анфас и профиль
от колорадских жуков,
переполку ведешь вокруг,
окучиваешь с боков.
А соберешь урожай – и вдруг
половина клубней подвяли,
понабирали гнили
в неплотно закрытом подвале,
в котором и мыши простыли.

122. Полоски прудов и озер
с неба похожи на пластырь.
Известный в стране режиссер
твердит, что народу пастырь
(игумен – как раньше) нужен,
чтобы в России жизнь на лад.
И значит, с молитвой ужин,
и завтрак, обед – к ней в ряд.
А возле дня начала:
русский народ – в гурьбу,
и, как прежде бывало,
каждый руку целуй попу…

123. Полночь. В кровать упасть –
и уснуть, выключив свет.
А с экрана – «Дежурная часть»
(и такое уже десять лет?!)
сообщает: в аптеках России
поддельных лекарств – половина.
И наверно, ухмылки косые
на лицах тех, что повинны.
Успели урвать, украсть
по-крупному, тыщи сограждан
выпихнув на тот свет. А власть
бездействует. В ролике каждом

124. становления достижения, возрождения,
шествия света сквозь тьму.
Но достаточно этого сообщения,
чтобы с сомнением ко всему
относиться. Однако в одну пасть
глоткой одной народ
за позволяющую его травить власть
поддержки, надежды орет?!
Есть действия, от которых дым
последствий – как от яда.
Леченье, питание… И любым
способом, без пощады

125. корчевать бы, чтоб неповадно
в наживы за счет здоровья народа.
Не одежда, не вещи. Совсем непонятна
в разгуле на годы такая свобода?!
Хоть ветер со снегом вытер –
к вечеру – гневных вопросов слова
из сознания. Доволен Питер,
хохочет – жирует Москва,
города большие при силе
достатка, еще кой-какие места.
И почти по всей остальной России
по-прежнему скудно, а то и нищета.

126. Но, зиме открывая двери,
глядя в распаханные поля,
мелькают порою веры,
что партии – проекты Кремля –
и созданы, чтобы власти стереть
ошибки, и легче бы на благое
в грядущем. Размахом плеть –
уверенней, пряник – в иное
сладости, свежести, и за рекой –
огни-огоньки, чистота – среди рощи…
Идеи конкретной – ну, никакой!
Зато ясная цель: чтоб в мощи

127. страна, отчизна; народ –
в довольстве, достатке, мире
на круге своих забот;
семьи любые – в квартире,
и все – при жилье. Без опаски
чтобы смотрел человек,
если он честен… Похожие сказки
справедливей минувший век
пытался внедрять в жизни быль,
громоздя не проекты, а планы.
Золотистая их пыль
На заре окропляет туманы.

128. Тянет прохладой от сада.
Снег призасыпал двора
южную часть, где Лада
(собака) еще с утра
бегает, лает у ставен,
и волтузит у ворот
старый сапог, - хозяин –
выйдет когда – ждет.
После, присев на пороге,
смотрит на местный быт,
слушая, как на дороге
трактор вовсю тарахтит,

129. мчась за машиной вдогонку,
так что летят на забор
комья земли. Ребенку
мать криком строгий разбор
устроила с нотой укора,
в школу его отводя.
А тот вдруг – бежит скоро
обочиной, и погодя,
остановившись понуро,
пальцем крутя у виска,
маме кричит: «Дура!»,
вновь отбегая слегка.

130. Козы не знают правил
зимы и смены погод:
Карина, Беляна, Павел
и Галя между деревьев вперед
движут в посадке по снегу;
роются, ищут траву,
листья. Подобно эху
движение их. Зову
обратно всех на пригорок,
на большую поляну.
А Павел прыгает на сестренок:
то на Карину, то на Беляну.

131. И позже, не чтя моралю
людскую, пытается оседлать
прижатую к клену Галю –
их общую добрую мать.
Но та, - в недовольстве строгом,
что сын не дает пастись, -
пинает его боком,
и тот, оступившись, вниз
скользя по пригорка виду,
приоткрывая рот,
козлиную боль и обиду
протяжно, плаксиво орет.

132. Где ноты прилеплены к шуму –
напоры стирают преграды.
«Россия Единая» - в Думу,
«Блок Тимошенко» - в Раду
победно взбираются вместе
по времени ловкой игры.
Но куры в хлеву на насесте
до самой весенней поры
не станут нести яйца,
хотя темно-рыжий петух
голосом неандертальца
вопит в уши местных старух

133. о лучшей поре, какую
приблизит лишь якобы он.
На сердца тоску вековую
с разбега взбирается сон
при темных очках и при фраке,
с висящей на шее косой,
в которую впились собаки
лаем – как будто осой,
зудящей в тепле на рассвете
кресту на погоне о том,
что править будут медведи
страною, как серым котом.

134. Намечены цены на газ.
Россия – к доходам упрямо.
В премьеры в четвертый раз
У южных соседей дама
стремится, толкаясь локтем,
деньгами и тайной интригой.
Снежок, обнимаясь с дождем,
На шерсти собаки дикой
связок и мышц деградацию
чертит, не зная масть,
стараясь под «Ликвидацию»
экранную не попасть.

135. Ползут по ржавой спирали
новых зигзагов былые размеры.
Его в президенты еще не избрали,
а он предлагает в премьеры
того, кто свое президентское кресло
оставить уже через месяца три
решает ему… Слишком пролезло
в дебри и кулуары игры
политической что-то, где выбор
сверху обратно указан и задан.
Песни свои тянет Визбор
в дверь, за которой дышало на ладан

136. прежнее время, которым раздуты
все паруса всех времен впереди.
Стали резвее секунды, минуты,
с сердцем часы застучали в груди.
Падает снег. Засыпает ступени,
рельсы, тропинки, дороги, следы.
Кружатся образы, вымыслы, тени
дней отшумевших, вешней воды,
глупой мечты перепутавшей сроки
жизни самой и которые суд
криком вороны и вскриком сороки
в уши грядущему громко орут.

137. В смуте Вселенной теряются сферы,
похожие видом на пасти горилл.
А у южных соседей снова в примеры
ту президент, а какой говорил,
что на Украине хуже премьера
не было раньше и вряд ли потом
будет… Что правда?! Что вера?!
что президентское слово? Дурдом!
Впрочем, его отраженье умело
виснет среди разных ветвей.
Если «политика – грязное дело», -
кто те, что занимаются ей?!

138. Мусор к зиме вымели –
И во дворе для глаз
чисто и бело. Как Лютер от гибели
христианство, так Рузвельт спас –
капитализм, ежели наугад
выводить спасителей мрака
(или света) плоско и шумно.
Хотя откопанная собака
пролаяла бы, что неразумна
наша цивилизация (человечья),
рассматриваемая по деталям.
Но незаметны увечья
земные космическим далям.

139. Мир стал кучнее и ближе.
И деду в глухом селе
известно о том, что в Париже
сейчас, что в Москве, Орле;
о том, что российская – в мощи –
держава опять; что волной
смыло на Балтике судно. А мощи
святого церковь и в наш облстной
центр привезет под «аллилуия»
в рясах с крестами господ.
И выпучит губы для поцелуя
рук их гурьбою народ.

140. О том, что и мусульмане на марше,
празднуют что-то от имени бога,
якобы. Опиум – также.
Но сразу заметно: его намного
меньше у них, если сравнить
с православьем и беглой строкою.
Понятно: яснее там веры нить,
бесцветней лукавство, явно мужское
в службе начало над всем
ощутимо, хоть кровью бараньей во славу
брызжет небес. Миллиардов с семь
сейчас человечества. Такую ораву

141. попробуй займи, накорми, мозжечок
заполни благим. И нужны: оракул,
религии. Чем бы двуногий дурачок
и злодей не тешился – лишь бы не плакал,
да не махал ножом, а то и ракетой
с ядерным сердцем внутри.
От яблони, снегом отпетой,
даже на фоне алой зари,
тянет во взгляд зимой,
привязанной к праздников фарсу.
И гены замерзшие: «Боже мой!» -
кричат то Марксу, то Марсу.


Накануне.

Накануне наступающих выборов
листая купленную почти месяц назад
газету, с безразличием и недоверием
пробегаешь взглядом по написанному,
по фамилиям и должностям людей, представляя
которых, ведущие партии агитационно
сообщают: вот люди, все время работавшие
на благо России! Всегда забывая для полноты
указать даже официальные суммы,
заработанные теми при этом.
Нет ничего удивительного во времена
господства проходимцев и жулья
на разных ступенях государственных
определений, что детвора и подростки
массово поклоняются артистам «Бригады»
и «Буммера», за неимением настоящих героев
возводя лучших из злодеев – в них.

Меняя существительные с глаголами
и – обратно, можно быть уважаемым долго,
тем более, если отечественная команда
по футболу на солидарных голах собратьев
в религиозной ориентации получит
право участия в финальных матчах
первенства континента, и если «Ликвидация»
вдруг озарит пустоту в глазах телезрителей,
чего, кажется, после «Семнадцати мгновений
весны» и «Место встречи изменить нельзя»
нашему кинематографу, перетусовавшему
производственную тематику на разнузданную
преступность, все же по-крупному не
удавалось, - в детективном жанре.

Искусство должно бы отличаться от фальши,
настойчиво возводимой в него, хотя бы так,
как не очень давно представленный фильм
«Сиделка» от когда-то оголтело разреклами-
рованного «Остров», пусть и недавний тоже,
видимо, снят на «скорую руку».

И куры, расхаживая во дворе по навозу,
припорошенному крупицами снега,
ковыряются в нем клювами, выискивая
червячков, укрывшихся от холодов подальше
в землю. Подобно и человек пытается от
невзгод укрыться поглубже в подвернувшуюся
на случай общественную систему, церковь,
секту, организацию, команду, бригаду, - и не
вытащишь его оттуда ни за разум, ни за душу.
Но, чтобы и как не говорили, какими бы
минусами и противоречиями не кувыркалось
настоящее государства, которое много:
партийности-владения-полномочия
нередко тянут, как басенные лебедь,
рак и щука, в разные стороны, не придавая
этим ему ни могущества, ни достатка, ни
уважение, ни уверенности, ни спокойствия, -
никогда еще в России ее граждане не имели
возможности и близко, как сейчас,
влиять своими голосами и мнениями
на жизнь, политику, распределение
власных кресел в стране.

1 декабря 2007 г.


Комментарии.

В Астрахани шиитский проповедник, ненавидящий
коммунизм и носителей его, рассказывает
о приближении прихода некоего Мехди,
исчезнувшего, но не умершего, якобы. «Который, -
продолжает он, - установит справедливость:
не будет ни бедных, ни богатых, а все будут
равными…» Но разве не это же вершили, не
брезгуя и кровавыми мерами, - и почти свершили! –
те, кого он почему-то ненавидит*!

В Москве лидер новых пластичных коммунистов
винится перед верующими и религиями, считая
большой ошибкой недавно правящих его
предшественников: агрессивное неприятие по
отношению к ним… И совсем непонятно, где
он встречал в современном мире искренних
верующих, как непонятно и то: какие мостики
сотрудничества возможно протянуть от «города
солнца» Кампанеллы, от «Овода» Войнич, от
«Как закалялась сталь» Островского, - не говоря
уже о «Капитале» Маркса и печатных трудах
Ленина, - с еврейским Ветхим, и тем более,
с их общечеловеческим Новым Заветами?!

А в Сиднее американский президент,
выступая на саммите, не только путает
его название, но и саму Австралию с Австрией,
как и чуть позже, при выходе – двери…
Возможно, ужасаясь все назойливей мелькающих
мыслей об ядерной атаке Ирана, с одной
стороны осознавая, что настало очень удобное
время свалить с ног набирающую сил,
агрессивную к его стране, опасную для свобод
личности, да к тому же владеющую огромными
запасами нефти исламскую цивилизацию,
а с другой, опасаясь того, что последствия
подобного могут стать глобально разрушительными
и непредсказуемыми, и в первую очередь,
для самих Соединенных Штатов.

7 октября 2007 г.


* * *
Комната в маленьком домике
на левом краю села,
с одним маленьким
окошком без форточки,
похожа на ящик
большой, где живущие
дышат не воздухом,
а отходами своих легких

и легких рыжего пса,
с осени обитающего тут же,
под металлической кроватью,
на шкуре убитой осенью
серой козы, на которого
хозяева: старик и старуха
почти не обращают внимания,
видимо, считая, что
избыток слащавых ласк
для собаки вреден.

И та, приветствуя абсолютно
этот позапрошловековой быт,
настороженно приподнимает
облезшие от возраста уши,
когда старик, наливая
в кружки себе и старухе
самогон, обычно говорит
фразами из газеты,
вычитанными им месяца
три назад: «А в Беларуси
деревня не спилась,
преступности почти никакой,
разница между бедными
и богатыми – минимальна…»
добавляя, что и он там жил
до начала перестройки.

Они выпивают спиртное,
и вскоре старуха, скривив
беззубый рот, тупо смотрит
в окошко на старика и
выбежавшего вслед за ним
пса, остановившихся у
колеса от трактора
«Беларусь», и с разных
сторон одновременно
поливающих его шины
содержимым своих
мочевых пузырей.

14 октября 2007 г.


* * *
Пространство, все понимая,
смотрит в дороги, поля,
в страны разворошенной сметы.
Придушили Первое мая,
покалечили 23-е февраля,
попинали день Победы, -

так еще и великую дату
Октября глумливо с экрана
поминают среди ее юбилея?!
А во дворе деду, войны солдату,
внук-семинарист доказывает упрямо,
становясь в разговоре злее,

что ни Сталин, Народ, он,
раны порой принимая без стона,
отстояли страну, не став сворой
покоренной, а: церковные звоны,
и – главное! – Казанская икона,
епископ с которой

на самолете… «вокруг Москвы
облетел – и погнали фрица
до Берлина, Рейхстага – вон!»
Качан капусты у желтой листвы
лежит, словно палица,
оставленная из времен

прошедших, былых, откуда
богатыри, былины, сказки,
какие не слушает детвора.
И падает в доме посуда
со стола, пока кошка «глазки
строит» коту в глубине двора.

7 ноября 2007 г.


* * *
Сына ремнем выпоров,
собаку из будки гоня,
помнит Федор: до выборов
осталось четыре дня,

так как утром рано,
в вечерний мороз
с телеэкрана
информаций навоз

сочится, словно в надежды –
от печи огни.
Только нац.проекты
что стоят одни?!

Не страшно инсульта,
шаги – в благодать…
На кнопку же пульта
если нажать, -

вокруг вновь косые
развалы, распады:
Живая Россия
вместиться в расклады

не может внучат
своих виртуальных,
что выше кричат
проблем всех реальных.

27 ноября 2007 г.


Сельская предвыборная зарисовка.

Чтобы потеплело, наступившему декабрю
не хватает снега, хотя обстановка
в обществе накалилась, и партии
замолчали в ожидании результатов
предстоящих голосований, сознавая,
что многим политическим программам
ныне не попасть в Думу, где давно
никакой политики и нет, а есть интересы.

Русоволосый студент, уплетая на кухне
только что испеченные матерью блинчики,
обмакивая их в сметану и запивая чаем,
рассказывает сидящей напротив за столом
младшей сестренке-школьнице анекдот о
Чапаеве и его ординарце, и они оба
хохочут. И вскоре девушка задумчиво
говорит: «Иногда я понимаю, в какое
хорошее, свободное время мы живем!
Ведь если бы ты подобный анекдот тогда…
И кто бы донес в КГБ… Тебя бы…»
«На Соловки, - полусерьезно, полушутливо
Подхватывает брат. – Экономику поднимать…» -
называя самый светлый и созидательный –
пусть и не лучший – период в истории не
только России, но и всего человечества
«системой, которая сама себя ест», вываливая
на него, кроме прочего дерьма, и
потенциальную предрасположенность
русского человека в первую очередь
«поедать» ближнего своего, оставляя
дальнего – на потом, и заключает
рассудительно: «Проблем много, но именно
Путин поднял Россию с колен. Однако
и наш дед прав: главного он не дал
народу – справедливости. Тридцать процентов
от всего количества населения расхватали,
разворовали, разграбили, прибрали в свои
руки общенародное. Так надо поделиться!
Каждому россиянину – ваучеры Чубайса
не на словах, а на деле! Деньгами, или
товаром… - и он кричит в соседнюю
комнату, где дед, лежа на диване прямо
в валенках, смотрит на экран телевизора,
по которому самый внушительный кремлевский
проект «Единая Россия» крутит ролик,
напоминающих зрителю об ужасах девяностых
и о годах правления Путина, называя их
годами возрождения: - Дед-а?! Дед-а?!
Сколько тебе государство должно по
ваучерам?» «А-а, - отзывается тот; выходит
сгорбившись на кухню, подправляет очки
на носу, и отвечает: - И почему мне именно*
Семидесяти процентам россиян, кому ничего
из социалистической собственности! – он
достает из кармана расписанный цифрами
листок и, глядя в него, сообщает: - По моим
последним скромным подсчетам, не меньше
трехсот тысяч рублей. – И бурчит, усаживаясь
на скамейку у печи: - Разрушили нашим
трудом созданное – и возрождают?! Перемены…
В селе особо не видно. Те же пьянство,
безработица, воровство… Просто ситуация
к стабильности созрела. Новые господа…
больше уже нечего прихватывать, можно
лишь перераспределять… - за законность,
конечно же, за порядок. Народу, опущенному
в девяностые годы ниже некуда, также весь
тот бедлам – поперек горла… Путин лишь
подхватил ситуацию, разумно поддержал,
легко подтолкнул к благому… Для того
и президент! Не во вред же стране, народу,
как Ельцин?! – нервно выговаривает он,
поправляясь: - Но тот хоть жест глупый:
махину такую, бронепоезд, каким Союз тогда, -
под откос! А на каком основании нынешнего
президента в вожди? Сталин, Ленин – и Путин?!
У тех великая идея, а у него?! Обогащайтесь,
обманывая и обгоняя сограждана своего…
Так и получается. Соскучился, видимо,
народ русский без вождя…» - вздыхает он,
вставая и направляясь к себе в комнату.
«Дед-а-дед, - посмеиваясь, останавливает его
вопросом внук, - а что ты будешь делать
с отоваренным ваучером, с тремя стами
тысячами?..» «Что делать… - морщит лоб
дед. – А… мое дело! В ресторан в Белгород
съезжу, корову вторую куплю, попью… Не
самогона – коньяка! Мое право! Но справедливость –
отдай!» «Вот, - подхватывает внук. – И голосуй
за «Справедливую Россию»… «У которой
справедливость только на словах», - машет
рукой дед, и покряхтывая, ложится на диван.

1 декабря 2007 г.


* * *
В центре города подожженный барак -
несчастье жильцам, доход по карманам
дельцам от земли втройне.
Корейцы, вылавливая собак,
скармливают их россиянам
в ресторанах по разной цене.

Начальник милиции районного городка,
став наемным убийцей, за десять штук
зеленых убирает местного депутата,
неугодного мэру. Кажется исподтишка
в Россию по каплям дождя паук
вползает с ловкостью акробата.

Мир стал мрачней, чем когда парили
над черно-белыми кущами и пущами
звезды с краснеющими боками
и пиками. Лежащий в могиле
человек-посредник между живущими
и отпечатанными в их головах богами.

На каких Керчь или Кача
смотрят, как в море, где «буги-вуги»
отплясывают волны, тому не рады,
что нынче любовь, маклача,
предлагает порывы и звуки
не только не новые, а заплаты

на которых заметны, как на пришитом
кармане – от семечек дыни
пятна в материи вскрики.
И остается: по паразитам
удар нанести настойки полыни
семью каплями и гвоздики –

тремя, пока ложат венок
на перебор и отбор плавный
народа, ликующего при обмане
себя самого. Правда, «честнок-
лукин брат» - чистильщик главный
сосудов – еще сохранился в чулане.

2 декабря 2007 г.


* * *
День спотыкается об ораву
минут, какие его кромсая
и расчленяя по праву
величин значительно меньших,
действует, как пророк Исайя –
со жрецами Ваал, суть внешних

различий приткнув во славу
того, что подчиняется не глаголу,
а восклицанию. В державу
гимнастическую олимпийская чемпионка
пытается превратить свою школу.
И звоном тревожным гонга

стекло лопается от удара
пацана, залезшего в дом старухи.
Крылатая тень, похожая на Икара,
падает в угол мечтой мертвой.
Ожившие в теплоте мухи
над печью кружатся ордой,

пока за забором отара
овец пробегает к метели,
летящей в дыханье пожара,
сжигавшего признаки средства,
в котором бродило без цели
пространства и времени детство.

3 декабря 2007 г.


* * *
Конечно, поэт и в мрачные времена может
не упирать острие пера в составные
мрака, стараясь осторожно не замечать
их, или даже брезгливо-возвышенно
сторониться; или, нагнетая в мыслях
и сужая окружающее до любовных позывов,
сюсюкать подобно Фету: «Я пришел к тебе
с приветом…»; или вытягивать за другим
пафосноголосым с уровня школьника-двоечника:
«Не могу одолеть и двух страниц «Капитала»…»
Может остроумно похихикивать рифмами
над непрекращающимися действами,
разыгрываемыми на необъятных российских
просторах Талией и Мельпоменой.
Но всегда неприятно, если он, выпучивая
через строку первое лицо единственного
числа, постоянно помещает себя в центр
общественной драмы, умудряясь красиво
навешивать личные минусы на общественные,
забывая, что поэт не только то, что он есть,
что он ест, но и что пишет; и что
поэту, понявшему свое назначение не в том,
чтобы приукрашивать и радовать читающего,
отвлекая от живой правды действительности,
общество всегда враждебно, даже когда оно
изредка навешивает ему на шею лавры,
которые часто умеют придавить слово,
голос и взгляд посильнее петли.

12 декабря 2007 г.


* * *
Листья желтые, как птиц,
пролетая за окном
вдоль развернутой страницы
книги, на столе ребром
мной оставленной под утро,
в миг, еще только когда
света призрачная пудра,
обозначив провода
возле крыши над стеной
(наклонившейся налево),
воздух свежий и хмельной
пьет и ждет опять припева,
затерявшегося где-то,
но звучащего средь нот:
«Бабье леть, бабье лето
в гости к осени идет!»

8 октября 2008 г.


* * *
Снег в Москве валил горой
на октябрь, застав средь танца
его листья, желтый цвет.
Словно обратно Фридрих-второй
пишет: «Три самозванца:
Моисей, Христос, Муххамед».

Словно символы всех аренд,
договоры подвесив на нить,
ждут крепящего грузы льда.
Словно решает наш президент,
с поста уходя, повторить
величье реформ Рузвельта.

Словно каждый, кто не успел
поставить ботинок правый
у левой ноги стопы,
услышал, как буква «л»
бежит за орущей оравой
разбившейся буквы «ы»,

где кружатся мягкие знаки
вокруг единиц, а для
в разброде мелькающих связок
свой лай оставляют собаки,
да капает тихо с нуля
вся горечь забывшихся сказок.

16 октября 2007 г.


* * *
С утра за солнцем в серый лес
туманом сбитое светло
ползет, раскрыв черты ветвей.
Про то что РАО ЕЭС
не только плату ввело
за электричество, но к ней

еще прибавило и то,
что потребитель подключен,
судачит ветхий старичок,
который в бежевом пальто,
минуя лип, дуб и клен,
туда идет, где на бочок

осина как-то прилегла,
когда весной минувшей буря
ее сломала пополам,
и где опята вдоль ствола,
во мху лежащего понуро,
на длинных ножках тут и там

присели грибнику в привет,
чтобы не стыть к зиме,
совсем засыпанными листьями.
Ведь инфляции вовсе нет!
Есть наглое завышение цен
Российскими монополистами.

И только у тропинки пень
застыл, не чувствуя, не слыша
и не желая больше знать,
как мир тревожит новый день,
как отдает у дома крыша
влагу свою ему опять,

как уткав осени разгуле
упала рядом с мутной лужей,
забрызгав кровью всю воду,
когда достигли цели пули,
сразу из трех отдельных ружей
ее сразивших на лету.

25 октября 2007 г.


* * *
Парень с лицом пропитым
упал на пригорок,
помеченный острым ножом.
Шансов быть убитым
в России в раз сорок
больше, чем за рубежом.

Из звездного неба Кант
оправдательный приговор
выводит для человека,
пока первый политэмигрант –
митрополит Исидор –
стремится без успеха

католический крест
поставить на место
креста православного знака.
Трактора гусеничного наезд
на кошку – в тесто
ту превращает, однако

«исламский Евросоюз»,
со столицей в Тегеране
и поддерживаемый «алькайдэ»,
не уменьшает груз
носового платка в кармане
даже на интернета сайте,

жить куда постоянно залез,
размахивая ключом
от золотистой дверцы,
хохочущий рыжий бес,
которому нипочем
перебои в чужом сердце.

2 ноября 2007 г.


* * *
День морозный
наносит удар
ноябрю. Кабана лежбище
потеряло свои подогревы.
Иван – Грозный,
напившийся крови бояр,
просит убежище
у английской королевы.

Пространство полу синее
за огородом
окружает черта дорог,
листья, что облетели.
Шестая линия
президента с народом
подхватила итог,
наметила цели

возрожденья страны,
какая полна
доверия власти
оравой согласных.
В сознании сплетены
мысли, века, имена,
метафоры, образы, части
жизни одной и разных.

Но ежели снег
захочет упасть
в щербатый бетон
чужого успеха,
то вечером смех
захватывать в пасть
начнет перезвон
колокольного эха.

3 ноября 2007 г.


* * *
Газ распаляет печь,
как прежде – уголь, дрова
иль торфяной брикет.
Если под вечер зажечь
память, чувства, слова,
электрический свет,

то, возможно, на миг
станет светлее дня
и за окном мрак.
В потертом тулупе старик,
став на спину коня,
на дома чердак

лезет, чтобы достать
оттуда бидон вина,
оставленный там
назад тому лет пять,
когда гуляла весна
по белогорья местам,

и не был старик стариком,
хоть времени и прошло
немного совсем.
Жизнь сама ни о ком
не заботится, а село
принадлежит всем,

кто в нем сложил
годы на воз
самых земных забот.
И тянет из жил
новый мороз
накопленный пот,

который в окно
вчерашнюю прыть
окликнул как срок.
Но окрепло вино,
какое забыть
хотел, и не смог.

11 ноября 2007 г.


* * *
Многие не очень виноваты,
отзываясь на настоящее,
возводящее на вершины аферу момента.
Продавая поддельные препараты
для защиты растений, состоящие
из керосина, крахмала, цемента,
два не совсем кровных брата
купили две подержанные блестящие
иномарки. У президента

нового вряд ли всегда
правление будет со знаком «плюс»
(хотя загадывать в будущее не гоже).
Капающая с крыши вода –
на непритязательный вкус
после выпивки, - часто похожа
на вино, которое Иисус,
быть может, пил иногда,
с ней чудо творя. Но все же

из луковичных клыков кандыка
неплохая вовсе мука
получается, если ржаной нет.
И от короля Анжелика
убегает, а уха
варится быстро, пока куплет
песни звучит дико,
и слышится часть «ха-ха»
на свои же потери в ответ.

13 ноября 2007 г.


* * *
«Заметны и хорошие изменения
в обществе, раздоров накал
ослаб, не предчувствуешь срывы.
Но нет такого преступления,
на которое капитал
не пошел бы ради наживы!» -

говорит дед, повторяя Маркса,
вдруг откровенничая: его зять
продает на рынке и мясо
сдохших животных; и баксы
не переводятся; всегда дать
двадцатку готов; однако масса

коррупции нынче ослабла,
наглеть перестала, настороженное
напряженье в делах ощутимо…
девушка в курточке, хоть озябла,
кушает мороженое,
проходя по тротуару мимо

ларька, где часть креста
на календаре закрыла карту
России, кренящуюся на поворот.
То что уйдет с поста
Путин – в начале марта
следующего года, все же народ

беспокоит, пусть побелка
на стенах не слушает смеха
шорох с верхних балконов.
Однако сущность народа мелка,
если руки одного человека
держат благополучие миллионов.

Зато первый – и чистый – снег,
лежащий в долине реки,
на горке, на поле – всюду,
уверен, что снова забег
зима начала, хоть и далеки
ее календарные числа покуда.

15 ноября 2007 г.


* * *
Снов кошмарные выпады – прочь.
Манит белая зимняя ночь.

Отказаться от теплой постели,
и в пространство войти по метели

меж сосною, березой и кленом,
провожающих шаг перезвоном,

скрипом тронутых инеем веток,
словно здесь ты уже напоследок

появился, пусть слушаешь если
от ближайшего дома гул песни,

и хрипя за певицей: «ту геза»,
вдруг палишь по луне из обреза.

19 ноября 2007 г.


Старики нереализовавшейся эпохи
(некоторые главы из поэмы)

4.
Лучи восходящего солнца,
переваливаясь через стекла,
медленно скользят вглубь
чистой прозрачной воды,
к дну выложенного гранитом
бассейна, где старик-сенатор
продолжает ежедневный
утренний заплыв.

Ему вспоминаются недавние
прямые и жесткие высказывания
российского президента мировому
сообществу на европейском форуме;
и он, наполняясь гордостью,
вдруг выбрасывает из воды вверх
руку, громко выкрикивая:
«Слава России! – потише подтверждая: -
Набираемся сил! Набираемся…» -
осознавая, что до могущества
разваленного и им Союза,
когда Хрущев дубасил туфлей
предупреждения по трибуне ООН,
еще очень и очень далеко.

«Хотя повторения подобного…
хамства, думает он вслух следом, -
никогда бы не хотелось».

6.
«Зерно перемен к лучшему
посажено уверением на самом
высоком государственном уровне,
что передела собственности не будет,
пусть при этом и выходило:
грабили, прибирали, выкруживали
кто, что и сколько мог,
насколько совести и наглости
хватало, а теперь: бу-у-дя!
Давайте жить по закону,
оставаясь все при своем –
и грабители, и ограбленные?! –
за чаем высказывает супруге
старый коммунист, и в мыслях
не изменявший своей партийности. –
Но я одобряю президента, -
продолжает он. – Если…
как бы не глупо подобное…
кардинально отклонен путь
в одном направлении,
спасительнее, не оглядываясь,
продолжить его в другом.
Но новый путь… Вернее, старый,
где человек человеку все же
волк… - поправляет он себя,
и дальше рассуждает: - Путь этот
не соизмерим по плюсам с
отвергнутым прежним и, возможно,
через десятилетия плавно
и постепенно возвратится в него
на ином, более благом симбиоза:
коллектив, общество, индивидуум, -
заключая: - И мудрость осознавшей
страшную потерю власти: поддержать
эту постепенность, мягко изолируя
взрывоопасные повороты и развороты».

Супруга смотрит на него, пытаясь
Улыбнуться сморщенными от лет
губами, и думает: «Хороший ты мой!
Но наша-то жизнь прошла…»

10.
В однокомнатной квартире,
кутаясь одеялами, лежит на диване,
держа сразу несколько «Литгазет»
в руках бывший учитель истории.
Он давно следит за статейной
дискуссией на страницах о «развале
СССР», которую ведут разные
известные люди России,
и, иронично привздохивая,
комментирует: «Ошибки партийного
руководства… Не определяющая
роль масс… Геополитическая
катастрофа… Преступные перегибы
власти… И никто не упомянет про
главное трагедии, а именно: рухнул
в Лету, почти выкрикивает он, -
не имея серьезных причин для
подобного, первый массово ощутимый
прорыв части человечества
в дружбу, братство, товарищество
между собой! О котором тысячалетия
мечтали достойнейшие и
совестливейшие умы! Преступления?! –
передохнув, продолжает он. – Согласен
несколько… Но ради чего?! Да ради
той же великой идеи! Какое государство
было создано! Принял Россию с сохой,
а оставил с атомной бомбой, - повторяет
он Черчилля. – И что он, Сталин, оставил
своим наследникам, какие состояния?!
А Брежнев?! Зато Ельцин со своей
кодлой умудрившийся всего за пару
лет развалить и разбазарить
могущество и богатства социалистической
империи, созданное советским народом
под их руководством, наверное,
не постеснялся миллиардик-другой
прихватить и своей семье?!» - кисло
смеется он и, обессилено замолкая,
плюется в окружающую его, как ему
все уверенней кажется, историческую
оплошность, которая будет иметь самые
пагубные последствия – и уже имеет -
не только для народов бывшего Союза,
но и для всего человечества в целом.

12.
Третьи сутки идет дождь.
Подоив вечером корову в хлеву,
бывший директор сельской восьмилетней
школы, как обычно, с газетами и книгами
располагается на диване, ставя на
табурете перед собой кружку еще не
остывшего после дойки молока, и
включает телевизор, по какому на этот
раз впервые показывают и мошенника
попа из Волгограда, который нелегально
организовал эпидемически небезопасное
для проживающих за пустырем кладбище,
обещая, что захороненным там – прямая
дорога в рай?! А какой же русский не
хочет в раю оказаться после смерти?
Быстро батюшка разбогател! Вот только
теперь сотням родственников покойных,
беззаботно веселящихся в райских
обителях, приходится перезахоранивать
еще остающиеся в почве бренные их
остатки… И что удивительно: даже
прокуратура, научившаяся при Путине
обламывать преступные разросшиеся
непомерно рога и олигархам, и
высокопоставленным коррупционерам,
оборотням в разных погонах, опасливо
деликатничает с ушлым батюшкой,
запугивающих недовольных им
и ставящих его деятельность
в разряд преступных «бесами», -
видимо, побаиваясь впасть в немилость
у почти возведенной в ранг ее
полномочий при царях православной
церкви.

«Какая вера – такой и народ…
Какой народ – такая и вера…» -
с горечью комментирует происходящее
бывший директор, вспоминая, сколько
было потрачено сил и труда, чтобы
заложить в детях понятия о добре,
справедливости, достоинстве, по
крупицам собираемых человечеством
веками, а результат: мракобесие и
духовный опиум снова торжествуют,
опутывая своим обманом с ног до
головы Россию, а русский народ,
сбегаясь к ним на обрамленные
золотом пережитки времени,
подобострастно кланяется,
целуя их представителям руки.

16.
Приехавший к брату из Украины
хирург, ныне пенсионер и почетный
гражданин городка возле Киева,
за столом, уставленным бутылками
самогона, тарелками с винегретом,
свойской колбасой, салом, рассказывает
тому, что вступил на старости
в партию «Вильных демократив»,
руководство которых прямо называет
нынешних представителей власти
ублюдками, которые только и высматривают,
как, где, что побольше себе прихватить,
да разыгрывают спектакли перед народом…
На что его брат усмехается, говорит:
«Почти все сейчас так: как, где и что
урвать! – и принимается перечислять: -
Грузчики, каменщики, слесаря, токаря,
шофера, продавцы, предприниматели,
медики, сторожа, госчиновники, милиционеры,
таможенники, железнодорожн6ики,
пожарники, спасатели… - он замолкает,
задумывается, кого еще причислить,
и выдавливает из себя: - Даже учителя
в школах, не говоря уже об верхних
учебных заведениях. Не говоря уже об
официальных ворах и мошенниках. Все!
Государственная идеология такая: не
Зевай; кто-кого… - он снова запинается,
и заключает: - Времена жуликов и проходимцев!»

18.
Два старика, находящиеся в больнице
в одной палате после операций, просмотрев
передачи по телевизору, рассуждают, спорят.
«Если продолжить о народе, нации, - говорит
один, отсидевший когда-то более десяти
лет по лагерям, - то недопустимо
обобщать, однако, пожив на свете и кое-что
со своего маленького обзора повидав,
смею заключить, что русский (российский)
человек в массе не только намного
пьяней и агрессивней того же англичанина,
немца, итальянца, грека, и даже латыша
и западного украинца, но и заметно
жуликоватей. При этом часто одержим
неким выпученным до несправедливости
чувством справедливости. И не так
виновна в навалившихся на него новых
злосчастиях и недоразумениях запущенная
в подражание устоявшаяся западная
демократия, как недальновидно и
безответственно правящие им тогда,
глобальной ошибкой которых было одно:
допущение преступной, разъедающей мощь
государства и чувство присутствия
элементарной справедливости у народа
прихватизации. И конца не будет вражде –
слышной и молчаливой – в обществе на ее
основе, ибо очень опасно последствиями
дать русской (российской) предрасположенности
к жульничеству справедливое обоснование
для нее от имени государства…»

«Правители… Царь, самодержавие, церковь,
Сталин, Горбачев, - задумчиво отвечает
ему другой старик, служивший до пенсии
в правоохранительных органах. – А из кого
эти наши правители? С луны свалились,
что ли? Да нет, - хмурится он. – Из того же
народа… И перестройка, мыслится мне, как
проверка нам дана была… на состоятельность.
И то что мы – правители и народ – наворотили
за ее время – приговором нам: не хочете, не
умеете, не можете нормально жить… без
жесткой плети надсмотрщика сверху, – он
замолкает, и продолжает, только более
удрученно: - И вообще, как задумаешься над
нашей историей, приоткрытой теперь до
самых интимных мест, - ужас! Что ж мы за
народ такой?! Чего ж удивляться, когда
цивилизованные народы по делу и без дела
опасливо и с подозрением на нас смотрят», –
заключает с резким и тяжелым вздохом.

21.
Несколько стариков украинских и белорусских
корней, по-разному причастных к литературе,
на дне рождения одного из них рассуждая о
ней, соглашаются, что нет в ней ни великого
писателя, ни великого мыслителя, ни великого
поэта. «И откуда им взяться? – высказывает
один. – Гнилое безыдейное время, мелкие души.
Посредственность заполнила вновь воссозданный
союз писателей, жюри конкурсов и фестивалей,
и тянут в члены, лауреаты себе подобных…
По выгодам, национальным принадлежностям,
покровительствам, наши-ваши… Мелочные
разборы меж собой больше ведут…»
«И раньше так было, - подхватывает
второй. – Вон, - указывает он на статью
в местной газете, где поэт из областного
центра уже в который раз напоминая в
печати, что был принимаем в союз писателей
почитаемым ныне поэтом Кузнецовым,
указывает, что волновался, сомневался,
но знакомый старший литератор успокоил:
Кузнецов русских парней не «топит»… -
он молчит, кривит губы, продолжает: -
А ведь при советах членство в союзе
писателей – билет в приблатненную жизнь,
при публикациях, гонорарах и т.д.»

«Посредственность, не посредственность –
русских парней не топит?! – возмущается
третий. – А почти в это же время гениальный
Бродский – еврей! – осуждался за тунеядство,
и судья с ухмылкой спрашивала у него:
да кто вам сказал, что вы поэт?! Вы же
ни одного стихотворения не опубликовали?
А если белорус, украинец, из кавказских
народов, мордвин, чуваш?! Сколько их
утопили такие вот Кузнецовы? – он замолкает,
переводит дыхание, продолжает спокойнее: -
поглубже ознакомиться с написанным им.
Но после такой аннотации… - он вздыхает,
И снова взрывается: - Когда-нибудь этот
Русский шовинизм… - не государственный,
политический… а бытовой, словесный: капля
за каплей… взорвет Россию, что от нее
Московская, Смоленская и Рязанская область
останется. Больше русских, если без примеси,
не говоря уже о трехсотстолетнем монголо-
татарском порабощении, не наберется…»

«Да уж, - после общего молчания подает голос
первый. – Потому: не русский и т.д., а –
россиянин! Гражданин России – и все!
И попробуй только на антагонистические
национальные размежевания… Как, кстати,
и по отношению к русским… также проблема, -
поправляет он. – И на бытовом уровне, –
и заключает после некоторого молчания: -
А для литератора вообще: пишешь, думаешь
на русском языке – выше принадлежности
к России, русскому, не глядя на национальную
принадлежность, - нет!»

24.
Старик-поэт, оставшийся в жизни один,
устранившийся от общения с литераторами,
одиноко живущий на небольшую пенсию
в одинокой квартире на окраине города,
порой что-то пишет, что-то читает, а чаще,
включив телевизор, бездумно всматривается
в мелькание кадров, которое как-то будоражит
затухающие в нем порывы. Но он встревожено
вскакивает с кровати и с возмущением
смотрит на экран, где Шолохов с трибуны,
выступая на собрании писателей по поводу
осуждения Солженицына, требует: «Запретить
ему вообще писать!» Услышанное, как ножом,
режет старого поэта. Он пошатывается,
упираясь руками о стену, удивленно повторяя:
«Но как же можно запретить писать…
В тюрьму посадить? Ручку забрать, тетрадь?
Но тогда в мыслях, для себя… Запереть
в сумасшедший дом, и медицинскими
препаратами отбить мозги до уровня
животного? Запретить писателю писать…
Но ведь подобное – страшное кощунство! –
говорит он погромче, отступает от стенки,
начинает взволнованно расхаживать по
комнате, словно силы средних его лет
возвратились к нему. – Запретить писать…
Для истинно призванного это хуже смерти! –
он останавливается, задумчиво поглаживает
бороду рукой, выговаривая: - Под ненастроение
много чего глупого можно ляпнуть…
Но на съезде, перед писателями всего
Союза?! – и он заключает вдруг со смехом: -
Да не Шолохова «Тихий Дон»! Не Шолохова!
Какие споры? Какие выше могут быть
доказательства?! Писатель «тиходонского»
уровня не решился бы высказать подобное
страшное кощунство в отношении другого
писателя: запретить ему писать! Не мог бы!»


Пишет…

Ночь наступает. Кошка и кот
в отраженьи зеркал лежат на трюмо
старом – как будто в аренду
взяли его. За окном у ворот
метель заметает следы. И письмо,
сев у стола, самому Президенту

пишет Степан, сказать можно – дед,
хотя лишь в минувшую осень,
за пару дней до начала поста,
ему исполнилось лет
всего пятьдесят восемь.
Была однако всегда не проста

сельская жизнь, которая странно
старит, пусть воздух чистый вокруг,
скотинка – в сарае, сено, солома.
В городе ж – ясно: отопление, ванна.
Пришел с работы, поел. Газета – для рук.
Включил телевизор. Хоть дома

есть отдых. В селе же – не то,
как и раньше, сейчас. И на перегонку –
один за одним – в города молодежь.
Колхоз развалили. В тулупе, в пальто,
в валенках жители. Пьют самогонку.
Тех, кто на пенсии, холод и дрожь
не так прибивают: какие-то деньги
помесячно; многие – в силе.
Куры, картофель, морковь, буряки…
Жить можно. Но у Степана днями ступеньки
к оплате работ его лишь подходили,
ползли, и ползли. И как далеки

казались те даты, когда шестьдесят
отмеряет жизнь, и какие-то ставки
ему государство подмогой в года.
И он, подхвативши подряд,
трудовые отметки, и книжки, и справки, -
в отдел пенсионный тогда,

где выделят жесткие скудные суммы
на то, чтобы дожить спокойно ему,
чтобы существованье само
не омрачало предсмертные думы,
перед уходом навек. Потому

пишет Степан Президенту письмо.
Тайно. Один. Беззубый рот
приоткрывая,  морщинки на лбу
к переносице сдвинув гурьбой.
Ночь наступила. Спят кошка и кот.
Метель за окном лепит к столбу
снежинки – на вечный покой…

14 декабря 2007 г.


* * *
Распределяя и занимая места
в жизни спешке, не избежать коварства –
особенно тех, чье положение стоя.
Протестантская церковь – подружка Христа,
православная – сожительница государства.
Но молоко козы, выпитое после удоя,

упрочит туманные доводы в споре,
останавливая на острой фразе
окающего и охающего господина.
Строки поэзии – как волны на море:
На поверхности могут не иметь связи;
хотя поглубже – она необходима,

если даже шторма немного лютей
ураганов в слепящей грозе эмпирея,
позабывшей вспышки соблазна.
В этой стране, среди этих людей,
в это гниловатое время
колодцем – при дороге – пользоваться опасно.

Однако не все так зависит от человека,
как он количества его денег, -
и с годами смиряешься с тем, что есть,
наблюдая за круговращением снега,
который крыши утром собой оденет,
а вечером – снова на них жесть,

пока спящая тысячалетия Ариадна
видит во сне двойника Айвенго,
с нитью его бегущего возле карьера.
Лишь не понять: почему неприятно,
что на Украине настырная Тимошенко
вновь залезла в кресло премьера?

20 декабря 2007 г.


* * *
В неба объем,
мрак отстраня,
высветить старт, -
вдруг за окном
брызги огня
разных петард

грохотом нот
в каждой струне
разом летят.
Новый год
по всей стране
минуты назад

начал отсчет
скользящих у рук
снежных орбит.
Время течет,
хоть мира вокруг –
тот образ и вид.

То же вино,
шампанского – так же
с кислинкою вкус,
и люди все. Но
на возгласов марше
надежд хмель и груз,

выпучив грудь,
за шагом – шаг,
идут по нулю
на сказку взглянуть,
иль сделать шах
тому королю,

что, принявши ход
на белом коне,
не смотрит на тыл.
Новый год
по всей стране
уже наступил.

1 января 2008 г.


* * *

К.Н.

Под знаком вселенским момента
молчание вдруг приберечь.
С экрана – к стране – Президента
прослушать торжественно речь.

И, став за столом у гирлянды,
почувствовать: - время – вперед!
Минувшему году куранты
закончили громко отсчет.

И в небо – огни от салюта,
шампанского пробки – в окно.
Из общего праздника чудо
живых поздравлений полно.

И свет, обнимаясь со тьмой,
кружится в единой игре.
Год Две Тысячи Восьмой
ждет нас с тобой во дворе.

Мы выйдем в него, принимая
и воздух, и ветер, и снег.
Так пусть же дорога прямая
упрочит в нем радость, и смех

и тем, кто в достатке и славе,
и тем, что обочиной путь.
Народу, России, Державе,
вновь обретающим суть,

к которой, казалось, недолго
движенье в тени пирамид.
Высокая стройная елка
средь города центра горит.

1 января 2008 г.


* * *
Какая б не сталась погода,
каких бы задач-теорем –
и личных, и общих народа –
метель не навеяла всем, -
в преддверии Нового года
плохого не видеть совсем!

И ближним, и дальним свободам,
срывая различий печать,
у елки кружась хороводом,
опять, и опять, и опять
в единый порыв: «С Новым годом!» -
раз пять – или три – прокричать.

А после, к родному дому
знакомым петляя путем,
понять: по две тыщи восьмому
ты году идешь. И при том
почувствовать: быть по-иному
всему наступающим днем –

и тьме, и блистанию света,
и шагу вперед наугад,
и песне, и слову поэта,
продолживших тихо парад.
И очень желать, чтобы это
Не часто смотрело назад.

1 января 2008 г.


* * *
Ночью, проснувшись средь Нового года,
подумаешь вдруг, что свобода, -

будто земля под ногой –
может быть разной: благой, не благой,

твердою, мягкою, иль плодородной,
или сухой, как в пустыне, безродной,

и т.д., если поглубже просеять породы.
Проявления многообразны свободы.

Но она, как земля, нужна человеку,
даже сумевшему в ту же реку

трижды войти. Свобода привычна.
Только она очень различна

у человека, бредущего честно и прямо,
и у того, кто кривою упрямо –

к цели, не глядя на средство.
Свобода взросления, старости, детства,

долга, порочности, глупости, веры.
Имеет она и вес, и размеры –

стоит споткнуться на крайнем пределе.
Свобода души, заключенная в теле,

всегда к апогею величия – мимо.
Свобода – принять, что необходимо,

пока средь нее ты дыханьем, походкой.
Но глубже прочувствовать лишь за решеткой

способен ее каждый мгновенно,
беззвучно вопя, что свобода – бесценна.

4 января 2008 г.


* * *
Земля человеку прочней,
чем море, река, вода,
даже если на ней,
не оставляя следа,
минуты последних дней
толкают его туда,

где нету тепла и числ,
мороза, и на трубе
дыма, клубящего смысл
лишь самому себе;
и очень далекий мыс
вороною на столбе

тянет всегда крыло
по направлению – вниз.
Бревна, доска, весло
не требуют виз,
чтоб их волной снесло
в кругосветный круиз.

Однако и на корабле, -
когда капитан есть, -
мяч не покатит Пеле
по палубе, если жесть,
как апельсин на столе,
хочет быстрее влезть

в открытый восторгом рот,
минуя колючий взгляд,
который толкает вперед
руку, и наугад
возле тарелки ждет,
покуда в желудке Сад

не забурчит: «Хочу!»,
и пока не пророс
от мышцы и шеи к плечу
из сухожилия трос.
Но это уже грачу
от голубей вопрос.

В чаду биллиона теней
не принимающий «да»,
и, будто табун коней,
гонящий жизни года
землею, какая прочней,
чем море, река, вода.

5 января 2008 г.


* * *
Вечером упадешь
в мороза холод и дрожь,
не успевая «не трожь!»
проговорить уныло.
И в канун Рождества
странно услышать слова,
в каких стадиона молва:
«Судью – на мыло…»

Но, открывая рот
во славу русских «тойот»
крикнуть: «Россия – вперед!» -
совсем не плохая примета.
От елки зеленой иглы
падают на столы
тени, будто голы
«Спартака»-«Торпедо».

И кружится шар земной
океанами, сушей, страной
каждой к цели одной,
какую понять трудно.
Однако, усевшись на стул,
спокойнее слышать гул
шныряющих хищно акул
у мелкого, малого судна.

6 января 2008 г.


Из стихов 2008 года

* * *
Рядом с березой рос клен.
Дальше рифмуется: был он влюблен, -

если к поэзии детства на нить
образ седой и усталый клонить,

свет разбросав по немеркнущей тьме.
Как-то к берез уже по зиме

два мужика под вечернею мглой
вдруг подошли – с топором и пилой.

В ствол ее впилось железное жало.
С криком немым по оврагу упала

она, еще в соке и силе.
На части в снегу распилив, погрузили

на трактор, скрываясь в кривляние мрака.
Клен на морозе из боли и страха

на это глядел, помертвев под луной, -
ему показалось. Однако весной

почки ветвей не раскрылись в листочки/
жизнь запятыми спадала на точки

всех отшумевших легендой сторон,
где и в березу клен был влюблен.

10 января 2008 г.


* * *
Новому году привет
из полувека лет,
что грузом на память легли,
не различая вкус
многого, хоть средь луз
шары залежались в пыли.

И часы, на стене рядом, -
будто крохотный атом,
зажаты во времени тонны, -
стучат по надежд параллели,
лежащих на мятой постели,
пониже чуть старой иконы,

какая в себя вобрала
просьб и молитв немало,
не подмигнув в ответ
и не подав знака.
Но Новому году – однако –
и от нее привет.

12 января 2008 г.


* * *
Сдвинув мозги набекрень
к мысли, похожей на град,
ясно: где есть тень –
там присутствует ад,

свой проецируя след
каждой макушке на край
выводом: тени нет –
значит, вокруг рай.

Откуда уже не упасть
ни вверх, ни – тем более – вниз.
Лишь полная солнца пасть
нависла из-за кулис
туманов, сжигая дотла
души и направляя вес
и скрежет земного зла
носится в просторах небес.

16 января 2008 г.


* * *
Сосульки на крыше настойчиво меркли,
таяли, вид принимая копья неброского,
оставленного с минувших времен,
откуда паутина православной церкви,
охватившая и запутавшая Кашпировского,
вышвырнула того с экранов – вон,

занимая его положенье и подиум,
объявляя кумира толпы – бесом,
шествуя, властью пригретая – избалованная.
Так просто тысячалетний дремучий опиум
опиум начинающий выдавливает своим весом;
так просто преступность организованная

быстро убирает отдельного вора,
грабителя, если тот путается под ногами,
мешая собирать согласованные
с правосудием барыши.
И галка, сидящая на краю забора,
ест сыр, вспоминая об Алабаме,
куда вдруг устремилась полетом души

и где, находясь в этой жизни лапах,
не была до того никогда ни разу,
хоть прежняя жизнь покрыта туманом.
И Ирак получил свое, отлучив Запад
от ренты по нефти и газу;
и теперь – очередь за Ираном,

к которому Сштаты, массивно пугая,
подбираются от всего сердца,
последовательно облаченного в беспредел,
демократический. Но если желтого попугая
долго кормить семенами красного перца,
не стоит удивляться, ежели он покраснел.

18 января 2008 г.


* * *
Игорю Д.

Ветер свистел. Но сперва
снег, покружив у забора,
мчался к ложбине и полю.
Пакуются мысли в слова,
и тех искаженная свора,
правду и ложь вволю

перемешав, как тесто –
к Крещенью – на кухне жена,
в образ приткнулись узкий.
Не потому, что рождения место,
что гражданин, где страна;
не потому, что записи «русский»
в паспортных данных провисли,
которые песнями трясогузки
отпеты скользящим курсом, -
ты потому русский, что твои мысли,
рассуждения, чувства – по-русски!
И пишешь ты на языке русском!

Вот что национальности главное,
отсчеты ее, почва, грунт,
ребенка в пространство вскрик,
скрытое, личное и не явное,
даже если к России – в бунт
часто. Важнее всего язык,

метящий все, хоть слова
и примеси разного сора
могут иметь долю.
Ветер свистел. Но сперва
снег, покружив у забора,
мчался к ложбине и полю.

18 января 2008 г.


* * *
Думать образами -
скользить в сумасшествия,
чего избегает лишь поэт
иногда. Если между отбросами
вдохновений, знаки пришествия
второго не оставляют след…

18 января 2008 г.


* * *
Свет свечи преломляет икона
над столом, на котором густо
от различных закусок и блюд.
Ощущение: будто, сбежав от Нерона,
все приготовила это Локуста.
Однако когда пропоют

три молитвы, и архимандрит
рукой правой крестообразно
благословит обед,
то покажется, что горит
средь желудка вершина соблазна,
у какой основания нет.

И подумав: какого черта
ты приперся на праздник сюда,
в монастырские прежние стены? -
вдруг поднимешься, выйдешь гордо
на дорогу, чтоб в никуда
потянуть снова волны антенны…

19 января 2008 г.


* * *
В плену замерзших слив,
заполнивших обрыв
у сада зимних числ, -
пустить на самотек
минут и дней поток,
не поняв жизни смысл
или его забыв.

Идти или стоять,
где есть диван, кровать,
для взгляда – кадр
кино. И у кривых зеркал
шампанского бокал
вдруг вылить на скафандр
прошедшего опять.

Потом, открывши рот,
вбирать быстрей в живот
от апельсина вкус.
И, как порою власть,
сместиться и упасть,
в окно увидев груз
последствий у ворот,

куда минут поток
сквозь дней всех самотек
спускает жизни смысл,
не поняв и забыв
в плену замерзших слив,
у сада зимних числ
его общий отток.

21 января 2008 г.


С мыслью о Крыме.

1. Ставши на мост,
легче упасть
в полную звезд
мутную пасть
бегущей воды
прямо на юг.
И только следы
памяти вдруг
выведут длинно
к месту потери,
где ежемалина
сорта «Тайбери»
колючие сдвиги
тянула к аллее.
А там облепихи
Плоды розовели,
Пока не пролез
Из желтого края
хеномелес;
пока у сарая,
будто мешок, -
над дыней и тыквой, -
висел артишок.
И утро молитвой –
в растений лад,
размеры и планки –
встречал виноград
сорта «Кодрянки».

2. Поездки и туры
минуют так скоро.
Не видно датуры
возле забора
в белой раскраске
колокола.
Облако сказки
туча свела
в новые планы,
откуда на глаз
бросают тюльпаны
«Грейга» для нас
наряды, отрепья
по линии ясной.
И только деревья:
крыжовника, красной
смородины вхожи
в кустарников лес.
Под вечер похожи
календула и тагетес,
оранжевым банты
соцветий крутя.
И запах лаванды,
словно шутя,
врывается в носа
двубортное сито
подобием розы
сорта «Нарита».

3. У Шуберта, Верди
мелодия свита
величием смерти
на скрипке корыта
за годом каким-то
у дня остановки,
где, выпав из гимна,
секунды с веревки
сорвутся, как перца
пылинки из ложки.
И в миг тот же сердца
шаги на дорожке
судьбы или жизни
замрут, застывая
на оптики линзе,
с которой кривая
сбежит вдруг по Крыму
в Черное море
к карпу, налиму,
кильке на споре
крючка, лески, сети,
возгласа, эха.
Скольжение меди
туда, где «Омега»,
заполнено третьим
номером смысла.
И именно этим
сбиваются числа.

24 января 2008 г.


* * *
1.  И в леса тоже можно уйти,
Если сердце не чувствует гаммы
наступившего дня, и в груди
стук его, будто лязг пилорамы
над бревном метров больше пяти
иль шести, - если на килограммы
его вдруг бы перевести,
то, наверно, ударов Аямы
тяжелей. Но не просто в горсти
выжимать из комедии драмы.

2. Тает снег. Проступила земля
кое-где, ручейками вода
вниз стекает, собой разделяя
склон, пригорок, куда –
через холм впереди, для
хуторов за холмом – провода
ток несут. И поляна – петля
за березкой и елью, когда
градус термометра от нуля
подальше, чем «нет» от «да».

3. Все пропитано прочно весной,
но по-прежнему всюду зима
февраля, хотя белизной
припорошены рядом дома.
И проносится ветер сквозной
по остаткам чужого ума,
для которого воздух лесной –
как висящая бахрома
над окрашенной желтой стеной,
где покоятся книжек тома
из писарческой жизни иной.

4. Непонятно, зачем вдруг мороз
атакует под вечер порой
крик случайный, сопливый нос,
что, как дерево в старость корой,
весь морщинами явно оброс.
И зачем над склоненной горой
стебельки накренившихся роз,
будто самый последний герой,
просыпаться решили всерьез,
рассчитавшись на «первый-второй».

5. Быть у моря приятнее все ж,
чем в плену черноземных равнин.
И зубами стучащая дрожь
отдается величьем былин,
не вписавшихся в детскую ложь
словом «раб», или «господин».
Но кустами заросшие сплошь
насажденья промокших рябин
средь пролеска, как в шерсти – вошь,
с лесом рядом – один на один.

3-4 февраля 2008 г.


Отрывки из повести в стихах «Всюду чужой».

Монолог брахмана Кришнадаса.

В этой стране.

…Кажется, мировую грязь лопатой
порой на территории Земли части пятой
времена собираются, а именно: в стране РАШН,
где всегда можешь быть удивлен-ошарашен
происходившим в ней, или происходящим
между будущим и настоящим.

В этой стране муть заметна колодца,
и никогда не прекращают бороться:
с наркоманией, пьянством, коррупцией – теперь,
оплачивая из бюджета еще одну дверь,
за которой, как ранее – революционеры,
будут плодиться новые коррупционеры.

В этой стране достойным быть человеком
очень трудно, так как век за веком
гниль копится и передается по генам
от родителей к детям, по мебели, стенам.
«Мелкий бес» - Сологуба, Гоголя – «Мертвые души» -
в вариациях разных – больше шепчутся в уши.

В этой стране все под легким обменом:
грабитель народа вдруг бизнесменом
становится. Средства не стесняются цели.
Подозрительно не что сидели – а что не сидели
многие. И народ, пребывая в заплатанной шкуре,
не верит ни власти, ни суду, ни прокуратуре.

Эту страну без досады любить невозможно,
хотя говорить – а тем более, писать – осторожно
об этом пытаются, подвизаясь в патриотизме
различном. А если заело – к клизме
прибегают налево и направо,
повторяя за компьютерными отморозками: слава!

В этой стране своего нет лица.
Совесть эпохи превращается в подлеца.
Вчера кричали: «браво!», а сегодня – «позор!»
одному составному. Лишь вор –
не в законе, а разбросанный по кабинетам –
всегда остается в добычи при этом.

В этой стране постоянно в глотку
заливают спиртное. Если ни самогон, ни водку
не пьешь ты, и не куришь – к тому же,
ты – как чужой; тебя попытаются сплетнями в луже
окунуть, иль навесить клеймо «наркомана».
И участковый заявится утречком рано.

В этой стране народ, привыкший быть стадом,
всего больше не любит – кто рядом,
т.е., ближнего, и его переносит с трудом.
Он жертвенен по поговорке: пускай сгорит дом
у меня – лишь бы у соседа сгорело два.
Мысли – одни, другие – слова.

В этой стране, повторяя: «Господи спаси»,
целуя руки попам, по символу: не бойся, не проси,
не верь, надежней живут, прочность ноги
сохраняя. Но значит: жители – враги
между собой, во вражде перманентно-тотальной.
Потому и не будет здесь жизни нормальной.

В этой стране народ добрый – по пьяне.
Не похмелился, не выпил – и полчища дрянна
Из него лезет словесной блевотиной в жиже.
Готов наброситься на того, кто поближе
находится, и под прямым направленьем.
Законы и право регулируются настроеньем.

Казалось бы, жить здесь не хватит мочи.
Однако днем, вечерами, средь ночи
жизнь продолжается, цветом меняется грязь,
жиреет, но не теряет присутствие, связь
основную, - чтобы живущий мог быть ошарашен
этой страной, именуемой: РАШН.

Еще недавно, примерно, такое
думалось часто, но время рекою
вдруг побежало удачи моментом
по странам другим и иным континентам,
где ощутимей давило на груди:
везде и повсюду – разные люди.

И разная жизнь: то лучше, то хуже.
Но если стянуть осознание туже,
то ясно под жесткое мысли движение,
что человек потерпел поражение,
какое ни будь государство – отечество.
В пропасть скользит все человечество.


Монолог студента Дайнеко о новейшей истории.

Рифмы строк простых верны.
Было раньше две страны,
клана два и два народа,
что делили год из года
мир, имея разный план.
У обоих свой пахан,
свой порядок и замер –
это США и СССР.
Если в символы смотреть:
полосатый тигр, медведь.
Хотя что тут зверь любой?!
напрямую меж собой
не вступали они в драку.
Прежде как-то и в атаку
вместе шли громить Берлин
на «товарищ», «господин»,
цели комкая в одну.
Но потом вскоре войну
повели границей нотной,
называя ту «холодной»,
отсылая взрывов гам
то в Анголу, во Вьетнам,
то в Корею, то в Афган,
производство бомб гоня,
как наездник злой коня, -
хоть планету всю взрывать.
Как же им вдруг воевать?!
Чтобы солнца свет померк?!
СССР почаще верх
все же брал в этой войне.
Но другое встало «не»,
когда вылез в облака
(т.е. на главный пост ЦеКа)
Михаил Горбачев.
Он сказать всем предпочел,
что среди прогресса призм
дал откат социализм;
братство, равенство и труд
человеку не дают
выраженья, полноты.
Так одни те же цветы:
и приличны на показ –
приедаются для глаз.
Надо что-то изменить!
И с идеей рвалась нить:
перестройка понеслась…
пока не увязла в грязь.
И уже не совладать
было с нею. Рать на рать,
и один вроде народ –
в рамки наций и в разброд,
во вражду, в разделы, в бред.
И за несколько лишь лет
СССР весь на осколки,
что на третьей в мире полке.
Но зато каждый – страна!
Так «холодная» война
завершилась без войны.
И не стало вдруг страны,
что, сама себя круша,
истреблялась. Прочно США
верховодить миром всем
принялись одни совсем.
А великий СССР –
Лишь величие потерь,
лишь тоска и боль ума.
На Украине – Кучма,
В Беларуси – Лукашенко,
а обломки дальше – стенка
попрочней, что без возврата
приспособились то в НАТО,
то в пырей на полосе,
но с враждой к России все.
Ну а та груз а размер
как-то взяла СССР,
хоть не к мощи его вес.
Потому Ельцин как в лес
все смотрел да пил с досады,
что и надо, что не надо
уступая, и медведь
отощал быстро на треть,
и так далее. Россия –
вся в развалины косые,
в стон тяжелый, в разный плен.
И казалось, что с колен
ей не встать, пусть и народ
агрессивно общий рот
открывал, забыв покой.
Если Ельцин вдруг такой
на еще один бы срок,
то кровавый бы итог
был, возможно: Сталин новый
из народа, вновь готовый
жестче в много-много раз
Маркса исполнять наказ,
вырывая свет из мрака.
Растерявшийся однако
Ельцин выпрямился в рост,
отдав Путину свой пост.
И сведя звучанье нот
в общее, понятно: тот
постепенно восемь лет
отделял от мрака свет,
и поднял страну с колен,
разрушая скользкий плен
разных, очень разных призм.
Новый спас капитализм,
кроме прочего. Но США,
лишь своим правом дыша,
распыляет в мир туман.
Буш сейчас – главный пахан.
Но, сравнив с русской душой,
мир-то тоже ведь большой –
от страны, и до страны.
Есть помельче паханы.


* * *
Зола дуба – для кур чистка.
Купаются в ней, как в воде,
среди февраля, называемого високосным.
И на экране светловолосая артистка
с криком бежит туда, где
снег растаял над камнем откосным,

понимая, что стопе человека горы
надежнее неба и той его дали,
на которой дыханье тому не по вкусу,
что на Украине выпячивают «голодоморы»
некие, будто смертно не голодали
в то время по всему Союзу?!

Ругаясь в былое бессвязно, свободно,
даже прощения не попросили,
на вопрос не дождались ответа?!
Попасть в герои может кто угодно:
лишь бы был он против России,
то есть, северного соседа…

6 февраля 2008 г.


* * *
Средь лица хмельного овала
морщины легли невпопад,
застыв, словно его парализовало,
как Японию – снегопад,
как смех и игру карнавала –
пули, выпущенные наугад,
чтобы слякоть от перевала
не смещала бегущий взгляд
из бинокля, поверх носа
горбатого, с острым краем.
И рябина, растущая косо,
не может сказать «умираем»
в уши хромого вопроса,
что обращен к стаям
птиц, пролетающих там, где  роза
уплывала за дедом Талаем

по реке из песни «шансона»,
у протянутых к верху перилл
к вальсу свадебному Мендельсона,
и к объятиям жарким горилл
в зоопарке, где каждая зона,
как вулканы холодных Курилл.
И благозвучнее, да и резонно,
Что Черновол стал Черновил…

10 февраля 2008 г.


* * *
1. Палец распух,
Ставши крупней
Пальцев трех,
сросшихся вместе.
Слышится стук,
шорох теней,
слетающих вдруг,
как на насесте

куры, когда
вонючий хорек,
сдвинувши брови,
рыскает вверх.
И только вода
капает в ток
гноя и крови,
пока не померк

свет на столбе,
ждущем от звезд
искры и пламя
сгоревших ракет
в чьей-то судьбе,
не знавших всерьез,
что галстук и знамя
похожи на цвет

2. Скользя в облака
на стыке дорог
семи или двух,
не ведавших правил,
больная рука –
языческий бог, -
попавший на слух,
который оставил

склонившийся вид,
туманный вопрос
под вечным прогибом
во мрак.
И ночь зазвенит,
Если мороз
Отдается скрипом,
выдающим шаг
около дыр
забора, что стужу
не тянут покрыше
до беспредела,
где наш мир
ценит душу
намного пониже,
чем тело

3. Европы,
Какое труба
«Газпрома» пронзила
грубо, упорно.
Может быть, чтобы, -
во сне слаба –
Джульетта иль Зина
от образов – порно

дрожала, вся млея
и пуча в диван
забросанных ног
набухшую похоть.
И там где аллея,
проходит Иван
таежных берлог
величье потрогать,

смещая узор
над золотом черным
на длинные пяди
достатка и спроса.
И общий позор
обидным и спорным
не кажется, глядя,
как сыпется просо…

12 февраля 2008 г.


* * *
1. Лужи в весны начале.
Тает последний снег.
Опять петухи прокричали,
что к финишу скоро забег
на высший в стране пост.
Осталось узнать имя
того, кому во весь рост
звука фанфар в гимне
будет дана власть,
или, быть может, право
в память народа запасть
не возгласом даже «слава!» -
а как название, часть
времени, где часто прежнее
плюсуется в действ чехарде
тем, что было… при Брежневе,
при Путине, при царе…

2. Слякоть – не лучше поры
зимней, но все ж настала
весна. И склоны горы
на ржавые пятна металла
похожи, где сухости трав
на холодном дожде промокли.
В одиночество прочно впав,
трудно увидеть в бинокли
дыханье людских масс,
которые в спешке прозябли,
ступая не в первый раз
на те же самые грабли,
какие то в нос, то в лоб
дубасят своимответом
землею обернутый гроб
с Рузвельтом, Лениным, Фрейдом.

3. Склонился к погосту клен
серым своим стволом.
Остатки былых времен
похожи на металлолом,
который опять грузовик
свозит на тот завод,
где что-то еще из них
выберут, что-то в рот
домнам, бурлящим жаром,
бросят на переплав,
чтобы в потоке яром
новых и форм, и прав
сталь иль, быть может, медь
забыли совсем о том,
что в жизни не просто смотреть
на звезды все за крестом…

2 марта 2008 г.


* * *
Травму получишь – и не ловко
держать топор, молоток в старом
потоке движений, когда строим.
Будто река твоя – Куреневка,
а рана на ней – «Бабьим яром»
негодует внутри, готовая гноем

мести вырваться быстро наружу,
стирая, сбивая задумки плана
на пятидневку, какая закончится вскоре.
И машина, не объезжая лужу,
Мчится на песню Билана
из магнитофона, висящего на заборе

в соседнем дворе, где весной не чище,
чем когда зиме орали «осанны»
морозы со снегом под повод веский.
Мысли, которые не имеют жилище
из слов и языка, - на уровне обезьяны,
в лучшем случае. И Достоевский,

волоча одинокий флективный гений
не к реке и прудам, где улова
не избежит даже образ узкий,
гордился более не томами произведений,
а тем, что одно лишь новое слово
придумал и поселил в язык русский, -

что удалось надежнее Свифту,
и Панаеву, хоть у вальса
плавне и чище движения, звуки.
Мужчина во тьме подойти к лифту
испугался (по писателю – стушевался),
но тут же, как говорят, взяв себя в руки,
к нему настойчиво делает шаг,
без ощущения страха и дрожи, -
чтобы мотора принять подъем.
Но из мыслей его возглас «Аллах!»
стремится в зигзаги масонской ложи,
где он побывал неожиданно днем.

19 марта 2008 г.


* * *
Рис и мясо остались для плова,
хоть аппетиты давно не те
даже под линзами малых оптик.
Мяклыш, - как называл игумен из Пскова
мотылька – пролетает по комнате,
будто маленький самолетик.

Занавесок вдоль окон шелк
паутиной покрылся, и вид деревни
его поддерживает, словно стену – стропила,
не зная, что церковнославянский язык пришел
в Россию от слов болгарско-древних.
Но о то главней, что весна наступила

по-настоящему, - не числом календарным,
приводящим и запятые, и точки
не в воздух теплый, а в цифр знаки.
И воробей на яблони щебетанием благодарным
ее приветствует, видя набухшие почки,
а на поле внизу – проросшие злаки.

28 марта 2008 г.


Поздравление.

Ласки солнца опять утеплили
и траву, и цветы, и сирень.
А сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.

Что плохое – по небу, как тучка,
уплывает настойчиво прочь.
Поздравляет любимая внучка;
поздравляют сестра, муж, сын, дочь.

И с Монголии давней подруга
слово доброе скажет в пути.
С обращения данного круга
никому не пропасть, не сойти.

Пусть порой припорошит усталость
мягким инеем память в груди,
но так верится прочно: осталось
много радостного впереди, -

как бы сильно дожди не полили,
изгоняя сияние в тень.
Ведь сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.

19 апреля 2008 г.


* * *
1. Женщина мямлила тихо: «Не трожь!»
мужчине, который с утра, будто вошь,
к ней нагло пробрался в кровать
возле окна, за каким молодежь
компьютерная и стервозная сплошь
шла по селу, готовая обворовать

парад Победы, экран телевизора у стены
заполнивший эхом великой войны,
представляемой ныне не так однобоко.
И об участи новой страны
символом хитрой вины
талдычила на перекрестке сорока.

2. Было прохладно среди перебежек дождя
по времени дня, где былого вождя
стереть невозможно секундам, минутам.
Но все же, немного порой погодя,
любимое нашей Вселенной дитя –
солнце мелькало на небе надутом,

угрюмом, пока челюстями яд
фюрер жевал, принимая парад
зубов в приоткрытом трясущемся рту,
пока по Рейхстагу советский солдат
слал от «Катюши» последний снаряд,
его крепким словцом провожая в лету.

9 мая 200__ г.


* * *
Дождь сочится сквозь точки дыр
крыши шиферной, струйками вниз
отклоняясь на камень у двери.
Оборотний, наглючий, жирующий мир
забегает в глаза и сознание из
телевизора с символом веры,

вдруг читаемым сзади – вперед,
где в значеньи одна середина,
да и та распыляет туман.
Где-то глоткой единой, бездумной орет
время гнилое голосом Насреддина:
«Слава России! Снова победа! Билан…»

Нет, не там важный жизни узор:
в городах, в их возне, откуда вонючий
дух ползет, пожирая простое, живое.
Лишь тебя понимаю, зеленый простор,
солнце, что проскользнуло за тучей,
озаряя цветы и леса над травою.

Понимаю! Хотя то, наверно, не в счет,
что за горкой, у грома раската,
в блеске молнии в неба пролом
речка сельская мирно течет,
полагая: не будет возврата,
кто купается сердцем в былом.

27 мая 2008 г.


* * *
1. Судить очень строго
не надо в тепле
ни ближних, ни бога
молитвой в золе,
пусть виснет с порога
тоска на метле:
не помнит дорога
след каждый мо мгле, -
людей слишком много
на этой земле.

2. Но все ж неохота
уйти навсегда
ни запаху пота,
ни смыслу труда.
Снаряды у дзота
легли не туда,
где ищет кого-то
из бездны вода.
И слепит пилота
мерцаньем звезда,
пока у прохода
не встретит беда…

10 июня 2008 г.


* * *
По утру соловьиные трели
из пролеска неслись в облака,
где июньского солнца горели
все лучи, окуная века,
как казалось, в цветах акварели –
самых ярких и чистых, пока
во дворе звук пронзительный дрели
не коснулся зубов, и рука
не прикрыла открытые двери,
как строфу эту эта строка.

С каждым днем ощутимо старея,
понимая: уже не постичь
так пьянившего жизнь эмпирея
без богов, для которых – как дичь
человек, что порою зверея,
мчится в даль, чтобы просто достичь
той земли, где всего лишь Корея,
иль зараза – к примеру, ВИЧ –
для упавшего с трона Гирея
в поэтической шалости клич.

И того, что когда-то было,
много больше того, что есть
(или будет), хотя от мыла
та же пенная пыжится весть
в каждый глаз, на котором застыла
от годов накопившихся месть.
И присохшие травы уныло
на ветру, будто ржавая жесть,
все скрипит на погост. Но могила
в скрипы их не сумеет пролезть.

27 июня 2008 г.


Песня.

Для чащи березовой ближе
под вечер и маленький стог.
Домов разноцветные крыши
глядятся в развилки дорог.

Проходишь устало вдоль поля,
склоняясь за солнцем в луга.
Все счастье, покой, и вся воля
бегут, - как в низине река –

куда-то, не зная возврата,
без следствий и даже причин.
Лишь медная чаша заката
смещает мел с горных вершин

к пространства зияющей нише
у леса, где сроком на срок
домов разноцветные крыши
глядятся в развилки дорог.

10 июля 2008 г.


В больнице с травмой.

То что ругаются матом,
в лечении гонят «пургу»,
бывает, и деньги – блатом
являются, и как к врагу
к тому, у кого их нет,
и т.д., - понимаю, и ни гу-гу;
готов простой ответ:
больница – частица бед
общероссийских, в одном кругу.

Но то что по палатам
здесь курят, потолще света
порой дым, и сущим адом
некурящему все, - это
никак понять не могу,
даже лежа на левом боку…

14 июля 2008 г.


* * *
На значимом каждом престоле
есть полнота и в нулях,
в осколках, забившихся в теле.
С празднеств на Прохоровском поле
старик-ветеран на новеньких «жигулях»
белеющей пятой модели

вернулся в село. Котенка в руки
взял; молча стоит средь двора.
Глядит, как у старого клена
листва шелестит. Большие внуки,
выкрикнув дружно: «Деду – ура!»,
крутятся рядом. Внучка Алена –

тут же. Из-под юбочки ноги
видны все. Открыла дверца. Руками
взялась за руль, надавила на газ.
И вдруг понеслась вдоль дороги,
кусты смородины машины боками
сбивая к забору. Похоже, сейчас

сорвется на скорости с кручи,
глупой отваги порыву салют
отдав, и гори все огнем.
И лишь только спокойно тучи
по краюшку неба плывут
душным июльским днем.

21 июля 2008 г.


* * *
У вечера не отнять
луну, а тем более – ночь.
Хотя трудно понять,
кто из них мать,
а кто – дочь
ему, спешащему прочь
исчезнуть за мрака гладь;
и тем сейчас превозмочь

то, что сжимает грудь
и не дает стереть
данную многому суть
даже на малую треть, -
чтобы потом суметь
принять вновь свой путь,
не попадая в сеть

зависимостей других
и не решенных задач.
Потому вечер тих,
как перед вечностью миг,
не успевающий плач
весу чужих удач
отвесить, нацелив стих
в балконы рублевских дач.

28 июля 2008 г.


Август.

1. Август по лету
делает шаг,
точно в примету
день первых шах
пешки, спешащей
доскою вдали
к оврагу за чащей
с картины Дали.

2. Трава и цветочки
познали загар
от солнца, от кочки,
с которой весь яр
внизу на ладони
под взглядом любым,
которому кони
и вид их любим.

3. Хотя и немного
не спала жара.
И также дорога
плывет от двора
к чернеющей речке,
где вечно камыш
шуршит, как на печке
то кошка, то мышь,

4. иль дед до запоя,
принявший сейчас
настой зверобоя
за пиво и квас.
Все мысли неверны;
и лишь наяву
стан важный люцерны
обвил крапиву

5. и слева, и справа –
до самой воды.
Но только орава
везде лебеды
твердит, как безмерны
свободы всегда,
когда и до фермы
с пастбищ стада

6. прут ошалело
под крышу и тень.
И горы из мела,
вобрав эту лень,
лежат, как молитвы
пропавшей страны,
уткнувшейся в битвы
последней войны,

7. бездумно ища
разломанный глобус
в зонтах из плюща,
от каких цианотус
тянет шеренги
до старой усадьбы
у каменной стенки,
откуда до свадьбы

8. примулы с пионом –
листвы тихий шепот.
К нему за балконом
пикирует овод,
расправивши крылья
до брюшка границы.
И пчелы над пылью
созревшей пшеницы

9. кружат, припадая
к гречихе меж нею.
Совсем молодая
Капуста аллею
внутри огорода
пометит до грядок.
Была бы погода –
и сочен, и сладок
плод будет у груши
и яблонь из сада.
Пробравшись снаружи
в листву винограда,
поют по куплету
две птички в кустах.
Август по лету
делает шаг.

1-2 августа 2008 г.


Из повести в стихах «Всюду чужой».

Монолог Славки Заднепряного – профессора.

…Время вокруг, выборочно обозначенное
и размеренное человеком, чтобы пространство
его жизни не оставалось безымянным,
поглощает и растворяет, как сахар в воде,
и Гомера, и Будду, и Магомета, и Иисуса,
и Вивекананду, и Сервантеса, и Лютера, и Гете,
и Толстого, и Ницше, и Аристотеля, и Платона,
и Коперника, и Рафаэля, и Ленина, и Маркса,
и Кампанеллу, и Сартра, и Манна, и Кафку,
и Камю, и Бродского, и Троцкого, и Рузвельта,
и Сталина, и Петра-первого, и Вольтера, и всех
нас – в меньших мерах, становясь нашим главным,
неподкупным, честным, потенциальным выразителем,
напоминающим, что мифологическому Янусу давно
следовало бы прилепить третий, четвертый, шестой,
девятый, а то и двенадцатый лики, что любая
точка намного условнее запятой, и для русского –
российского, постсоветского, особенно
в славянских составных – народов, если уж он
зачастил каяться перед своим минувшим, нет,
наверное, ничего уместней и оправданнее, чем,
не стыдясь непоследовательности, не выпячивая
возможные личностные обиды, повиниться перед
системой, в которую он, будто безответственный
ребенок в своего строгого и заботливого
родителя, будто иудеи некогда в блаженного и
далеко швырял – часто дырявые – негодования и
обличения, потому что ничего человечнее,
справедливее, постойнее оно ему, к сожалению,
больше предложить не может, как впрочем, и всему
остальному человечеству, - перед системой, некогда
богатые заводы, фабрики, комбинаты, колхозы
которой развалинами разбросаны по всей огромной
стране как вопиющий немой укор людской глупости,
доверчивости, пассивности и наивной уверенности,
что затерявшемуся во враждебной Вселенной
крохотному человеческому миру есть место, где
душа его каждой клеточкой составной способна
насытиться сполна. И, сделав разумные выводы
из допущенных той системой ошибках, перегибах,
застоях, недоразумениях, преступлениях, не посягая
на ее благую основу из равенства, братства
товарищества между людьми, дать этой основе
«зеленый свет» в умах и сердцах своих, попробовать
еще раз, ибо что такое семьдесят лет для
становления Человека с большой буквы, - да в
окружении прилагающих эту букву лишь
к избранным, успевшим урвать ее, которые
упирались и руками, и ногами в миллионы
предыдущих лет, никогда победно
не противящейся подобному Истории, - если
и Моисей целых сорок лет выводил его
народ… всего лишь из пустыни?!

…Не было ли самой большой ошибкой созидателей
и правителей мощной Советской империи, что они,
исповедуя и насаждая передовую, выпестованную
лучшими и совестливейшими умами за всю
предыдущую историю человечества идею дружбы,
равенства, братства между людьми и народами,
на ощутимом свершениями пути к этому
не считали почему-то допустимым сделать
общество открытым, не освящая и затушевывая
некоторые негативные стороны его жизни,
как это делают сейчас взявшие курс на неравенство,
небратство, эксплуатацию человека человеком
нынешние постсоциалистические господа, прозорливо
уразумев: образующиеся в обществе пары безопаснее –
хотя бы словесно, печатно – выпускать, и что плохая,
горькая правда надежнее и жизнеспособней,
чем приукрашенная и сладкая ложь…

Колька Лукьянов.

…По телевизору резвый старичок - киношный мэтр,
принимая на восьмидесятилетие раскрученных
новым – гниловатым для России – временем седовласых
учеников, шутливо размахиваясь кулаком правой
руки в самого оскароприближенного из них,
с поздравлением преподносящего ему ключи от
«опеля», ничего лучшего не находит сказать
народу, со всей огромной страны глазеющего
на него в экраны, как то, что у толпы
(надо понимать у народа, не входящего в двадцать-
тридцать процентов избранных, жирующих, на фоне
которых остальные семьдесят-восемьдесят процентов
бесправные нищие), - у толпы есть три страсти: страх,
восторг и ненависть… Хотя Кольке Лукьянову, тоже
тупо и пьяно сейчас глазеющему на него,
так и не сумевшему сегодня найти сорок рублей,
чтобы съездить в районный центр в больницу
к заболевшей сожительнице, бояться уже особо нечего,
как и терять, а тем более – восторгаться поющей,
играющей, хохочущей, танцующей, силиконовой гламурно-
шоубизнесовской ватагой, никогда ничего не
производившей из насущного и не производящей,
однако за концерт и выступление иногда зарабатывающей
больше, чем он за всю его – с шестнадцати до
пятидесяти пяти лет – жизнь (и строил, и грузил, и сеял,
и пахал, и за скотиной не ферме ухаживал, и даже
на тракторе трудился). Знать, ненависти у него к этой
наднародной, черти знает за какие заслуги и труды
жирующей ватаге хватает. Всех бы их смыло, и залило,
и не всплыли бы. Но услышав следом в новостях, что
у одного из них некая новосибирская крадуниха
стянула часы стоимостью девяносто тысяч евро, он
вскакивает с дивана, заливает нахлынувший нежданно
восторг стаканом самогона, и вопит, приплясывая
в комнате с завистью и страхом в сознании:
«Молоток, баба! Девяносто тысяч евро… часы?!
А у меня – и сорок рублей не нашел?! Как жи
так? Вроде бы в одной стране живем? И работал
всегда… Вот только последние полгода – запил
вглухую… Всегда работал…»

Рассуждения Славки Заднепряного – профессора
(также из повести в стихах «Всюду чужой»).

1. Плановое хозяйствование, где государство -
основополагающий собственник, конечно же,
перспективней и стабильнее системы,
в которой капитал прыжками к барышам
и выгодам – ими же создавая главенствующие
стимулы прироста, - прибирает экономику
под себя. Но только до тех пор, пока
власть в социалистически настроенном
организме, сама являясь сердцем и душой
его, жестко контролируя и себя и самую
окраинную – на окраинах стоп-клеточку,
нацелена на служение созиданию, устремлению
или застойному поддержанию исповедуемых
лозунгов и идеалов (как это было при Брежневе).
При ином же раскладе – развал с головы до
ног, гниение, т.е., бронепоезд на запасном пути
буксует (как это сталось при Горбачеве).
И напротив: устоявшийся частнособственнический
государственный организм порочное и
безответственное правление способно лишь
не опасно простудить (чего так и не произошло
при Ельцине: спущенный под откос бронепоезд
никак не удавалось поставить на рельсы,
и части от него постоянно летели в абракадабру,
как и вся страна – в целом).

2. Россия, в минувшем столетии насытившаяся
идейно-политическими экспериментами над собой
сполна, каждым вторым голосом на выборах
в Госдуму кричит поддержку «Единой России,
и еще больше – Владимиру Путину, у которых
в отличии не только от Зюганова, но и от
Жириновского, нет ни политически обозначенной
идеи, ни более-менее ясной программы на будущее,
кроме главной, может быть: Россия и народ ее
должны стать достойнее, богаче, сильнее. И будет
не удивительно, если на конституционно
освобождаемое президентское место усядется их
выдвиженец, перекликающийся фамилией с символом
на знамени партии. Хотя он до лидера и
выдвиженца так называемых либеральных демократов,
ни тем более до выдвиженца и лидера так
называемых коммунистов (который уже, оказывается,
победи в 1990 году?!) бесспорно не дотягивает.

3. Наша русская (уместнее – российская) нация по сути,
не выпячивая негативы, конечно же, душевная,
общинная, не трезвая, трудно взрослеющая, но
далеко не худшая других наций, со всех сторон
заполняющих Землю. Однако если глубинный душеписатель
ее обронит вдруг где какую-нибудь звучливую
пафосную фразу, типа: «Красота спасет мир…», или:
«…нет Бога – тогда все позволено», то литературствующие
потомки, предпочитая творчески прогуляться по
легко и ясно различимым громадам творений
Льва Толстого, сказанное именно Достоевским
будут периодически поднимать на свой вялый
матерчатый щит, повторяя с неподдельным
восхищением: «Каково?!» Хотя не красота,
а ответственное осознание жизни и смерти,
следование долгу способны спасти человечество
и мир и без искаженно представляемого
религиями Бога, при каком еще больше позволено
и многократно увеличивается число
лазеек для вседозволенности…

4. А перестройка – всего лишь была экзаменом
для нас на этическую зрелость, который ужасами
ее последствий мы провалили, подписавшись
под общественной несостоятельностью, неспособностью
к нормальной и свободной демократической жизни.
И стоит ли удивляться, если цивилизованные народы
смотрят на нас с подозрением, опасением, сворой
набрасываясь на Россию даже тогда, когда в действиях
ее нет ничего предосудительного, а – наоборот?!
Как это было при недавнем конфликте с Грузией…


* * *
Нет ничего в человеке прочнее кожи,
хотя упряжку коней крепит дышло,
а крыши домов – стропила.
Россия, получив долгожданный удар по роже,
не стала прикидывать: чего бы не вышло,
а быстро и ощутимо набила

морду Грузии, тем сделав важные
заявления мирового значения,
которые давно от нее планета не принимала.
А по телевизору заседатели присяжные
оправдывают убийц почти без исключения –
видно, в тюрьмах мест стало мало.

Впрочем, пробку с левой резьбой крутить
ничуть не труднее, чем с правой;
но привычка – первейшее дело.
Разрывая напрочь с будущим нить
(как и с прошедшим), жизнь оравой
врывается в душу, в разум и в тело,

которые со всех направлений
почти поголовно и прочно сковали
выгоды, знакомства, этносы склада..
И поэтому, написавшему больше стихотворений,
чем жюри и участники на фестивале,
вместе взятые, участвовать в нем не надо,

тем более, если лауреаты заранее
определены по самой безмерной
линии посредственности на краю пирамид.
И ветер, упав со здания,
о том, что «поэт – часовой Вселенной...»
пафосноголосо и бесстыдно вопит.

«Знатоки» же, слыша это, с восторгом
повторяют: «Вот поэзия!
Где тут Бродскому, и с ним прочим…»
И гусеница, ползущая по апельсиновым коркам,
падает вниз – прямо на лезвие,
с которым совесть молитвами точим,

когда ворона в дупле столба
прячет сыр, хоть лиса от труда
славословий на взгляде повисла.
И Нежегольская – и любая – тропа
не ведут совсем никуда,
кроме досады с потерей смысла,

где отыскивать можно след,
прикрутив магнит на копье
отчужденья Голгофы и Мекки;
где старый начальствующий поэт
рифмует печатно «мое-твое»
в книжках, наваленных в библиотеки…

29 сентября 2008 г.


* * *
1. Небо осенью дышало,
а дороги сонной вдоль
тополя – с видом кинжала
каждый, будто приняв роль
часовых, - стояли чинно,
в облака стремясь пролезть
острием стволов. Мужчина,
сев на крыше дома, жесть
правил, молотком стуча
то налево, то направо.
И вверху от кирпича
крошек красная орава
отвалилась, вниз летя
пылью, жесткою окрошкой,
где в песке желтом дитя,
заигравшись с серой кошкой,
все визжало, дополна
заполняя криком грудь, -
так что бабка у окна
кухни не могла уснуть.

2. Небо осенью дышало,
а с березы желтый лист
осыпался, и устало
покружившись, словно «твист»
вдруг решая напоследок
своей жизни танцевать,
падал возле темных веток
в лужи мягкую кровать,
на которой водный жук,
подтянувши ножки к брюшку,
сторожил то ль белый пух,
то ль зеленую лягушку,
там где сохшая трава
затаившей также прыть,
не решаясь «ква-ква-ква»
в мир вокруг проговорить
из обзора на мели
сорняков, корней, иголок,
на какие издали
лишь взглянул местный геолог,

3. проходя к бревнам причала
у склоненных ветром ив.
Небо осенью дышало,
словно принявши мотив
тех симфоний, что Бетховен
написал, когда оглох.
И казалось, что условен
после выдоха и вдох,
хотя острая лопата
вся вонзалась в ямы бок.
Поп, похожий на аббата,
гнал молитвы назубок
в общележие погоста,
в межмогильный переход,
в межоградия, и просто
в приоткрытый вяло рот
мертвеца в черном гробу,
в его дочь, и в его сына,
что кусал себе губу
там где выросла осина,

4. сюда прямиком с вокзала
прибыв в самый крайний срок.
Небо осенью дышало.
Ему было невдомек,
что, не взяв пафос в основу,
не уткнувши взгляд в букет,
именно с недоверия к слову
настоящий поэт
начинается: когда не строки
представляет – жизнь саму.
У прошлогодней берлоги
медведица зиму
вспоминает, зная: скоро
снег укроет снова лес.
Пес бродяжий у забора,
поскулив, все же пролез;
и бежит к сарая срубу,
где к курятнику проход.
Кто болезненно и грубо
не ругал Россию, тот

5. и любви, и боли мало
к ней имел, помимо фраз.
Небо осенью дышало.
Ослабевший доллар в пляс
вдруг пустился, прыгнув вверх,
потеряв валют корону.
Бурный дождь вчера поверг
ствол ольхи в объятья к клену,
приклонив того на треть
и ветвями затеняя.
Если на восток смотреть
будет дома дверь входная,
то приятной вести ждать
там живущим можно чаще.
Хоть полей взрыхленных гладь
Все же выглядит пропащее,
пока трактор плугом шало
рвет у почвы ее суть.
Небо осенью дышало,
и зимой с летом – по чуть.

11-12 октября 2008 г.


Старушка.
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Старушка болела и умирала, чувствуя сети
холода смерти внутри себя и из дали.
А за окнами дома ее чужие дети
визжали, хохотали, гоготали,
и были гоготу своему очень рады,
визг и хохот им был сладок.
У старушки не было, конечно ж, гранаты…
Вечерами матери их, похожие на свиноматок,
вскормленных самогоном, орали на них матом,
требуя, чтобы шли восвояси.
И те – недовольные, в одиночестве или стадом
небольшим – разбредались по грязи,
разнося ничтожных мыслей бардак,
пакостливых замыслов тары.
Старушка шептала: «Что ж не везет так?!
По улице сельской двести домов, но твари
эти собираются именно здесь –
рядом с моим домом?!»
В ответ ей уныло скрипела жесть
старой крыши, и комом
боль с груди пробегала в горло.
Она понимала: скоро умрет.
Но все же ждала, пока тишина не стерла
слова, что еще где-то изрыгал рот
человечий, вспоминая странную речь
пожилого сына: холодильник – ему?!
И старушке хотелось все сжечь,
чтоб не досталось ничего никому:
«Делите уже, сволочи?! Нате!»
И знала, что это такая же блажь,
как сожаление недавнее о гранате.
Губы ее обессилено «Отче наш»
Выводили, хотя сквозь усталость
она сознавала до самой горечи дна,
что ни надежды, ни веры в ней не осталось.
А лишь ненависть к людям, к России, где обречена
была червяком средь червей в куче поганой
барахтаться жизнь, стремясь выживать
назло властям, соседям, напряженности постоянной,
над которыми витают «Кузька» да «Кузькина мать…»


В поезде.
(монолог Кости Врублевского из повести
в стихах «Всюду чужой»)

Мат русский прется в атаку
на запах углей и ухи.
Пьющий вино и брагу
на верхней полке стихи
поэт кувыркает в бумагу

ручкой, похожей на нож,
строку вымеряя на слух.
В каждый плацкарт вхож
водки паленой дух.
Женщина пьяная: «Лжешь!» -
кричит офицеру, что в танцы
брехливые вводит Чечню.
Толпою набившись, китайцы
лепечут «хулю» и «ню-ню!»,
длинные тонкие пальцы

вонзая в лапшу. Попросили,
чтоб в тамбур закрыли дверь –
тянет мочой. По России
сибирской в веселье потерь
(какие дожди подкосили,

забросив в величье тайги)
мчит поезд, колесами лязгая
прямо в рану былую ноги.
Хоть кажется: жизнь братская
разнолюдия, но ни зги

в ней не видно нормального раньше,
и сейчас не увидишь тут.
В Европу б, на Запад, отсюда подальше,
где по-человечьи живут
народы, без липкой фальши,

без жуликоватого блата
под российской души бред.
Навек! Как не будь! Без возврата!
Но загранпаспорта нет.
Не выдают. Расплата

в судьбе, что по трезвой ноте
вела одинокий путь.
В прокуренном этом болоте
весь сгинешь когда-нибудь,
забывши совсем о квоте

на чистое, светлое, к Богу –
не православно-поповскому – взгляд.
Проводят тебя в дорогу
молитвы и русский мат.
Во многом ты сам виноват…


Девушка.
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Гром гремел. Земля дрожала.
Казалось: миру – конец.
Девчонка к парню бежала
по лужам, хотя отец
ей запретил даже на миг.
Страсть сильнее закона Ома,
прочнее всех умных книг,
вещающих о расплате
за пылкие игры тел.
Парень с девчонкою на кровати
делал все, что хотел.
А когда провожал обратно,
насытив бурление сил,
то про любовь невнятно,
не очень понятно твердил.
Но левой и правой ногой
манило на новый шаг.
Попробовать страсть с другой
порочность иль вечный враг,
как в шаха восчточный гарем,
тащили, - такие дела.
И третья была затем;
четвертая в поиск вела.
Вроде бы, голос и вид
иные, а сутью – одно.
Такое полгода, покуда СПИД
его не толкнул на дно
слезливых прощальных потуг,
лечебных коварных забот.
Девчонка о нем вслух
не вспоминала, однако живот
ее набухал под стать
природных последствий всего.
Решила, что будет рожать.
Умрет он, а от него
останутся сын или дочь,
похожие, может, на треть.
И гнала из мыслей прочь
растущую горечь. Жалеть
ни о чем не хотела, пусть с мужем
не с суждено жить по всему.
И помнила, как по лужам
на свиданье бежала к нему.


* * *
Воздух натянут на алой заре.
Кажется, будто звенит
пространство вокруг в декабре.
Пролеска унылый вид
и леса цветной колорит
растянуты в этой поре.

Речку сковало безжалостно льдом.
Помечено время зимой.
Мужчина улыбчивый в дом
входя, говорит: «Боже мой!
Здесь Африки жарче самой…»
На холм в стороне с трудом

трактор взбирается, часто кряхтя
мотором совсем не ровно.
В прицепе навалены всюду шутя
Берез и дубов бревна.
Он кренится набок, словно
решает упасть погодя.

И в старом хлеву бык
мычит в стены рьяно угрозы.
К нему приближаясь, хозяин-старик
талдычит пустые вопросы.
Морозы, большие морозы
взобрались на градусов пик

по минусам ниже нуля,
как будто сюда Север
явился нежданно, деля
власть с Черноземьем. А клевер, -
как соседки упившийся деверь –
спит под снегом, заполнив поля…

4 декабря 2008 г.


Рассуждения Сергея Качана.
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Победа, салюты, спиртного реки
в бездумно кричащий рот.
Вспоминается, как в том веке
немец оценивал: «Вы – опасный народ.

То в коммунизма великий бред,
то обратно на вонь капитала…
Прошло пятьдесят лет
с той войны – срока не мало,

казалось бы. Сколько листвы
облетело с дубов и берез.
Нормально жить не умеете вы –
и раздуваете военный психоз

от города к городу, нашей тьмы
вороша всхлип все больше, больше.
Вот бы стали праздновать мы:
за три дня – Францию! Польшу –

за неделю!.. По истории пыли
забегом из года в год?!
Мы давно уже все забыли!
А вы – просто опасный народ.

Во вражде меж собой вовеки,
вечно мутите дней небосвод…»
Победа, салюты, спиртного реки
в бездумно кричащий рот.


Примечание автора
Повесть в стихах «Всюду чужой», как и можно сказать, роман в стихах «Астрахань», представленный частично в сборнике стихов «Из Белогорья» (2007 год), громоздка, также состоит из череды не всегда связанных сюжетом набросков по ходу жизни, написанных под порыв, наспех, отдельные из которых представляют стихотворную целостность, но в общем, надо признаться, неудачна, тем более разбросана в кипе порой плохо различимых уже рукописных черновиков. Поэтому также в данный момент не стоит ни труда, ни средств, чтобы быть опубликованной полностью.


* * *
Понимаю: чем жизнь дальше,
тем в ней меньше пафоса, фальши

на объем впереди иль отрезок,
что всегда беспощадно весок,

неприметен, как след за пулей,
возле пчел залетающий в улей,

за которым сосна и осина
не признают вовек сына

средь деревьев в лесу грамматик,
где блуждает уже математик.


* * *
Замирая меж цифр и чисел,
вес которых давно превысил

«алеф» разный, и с символом бога,
ясно: очень деструкции много

в толпах снующих, какие врасплох
застал после выдоха вдох

враждой, недовольством во взгляд,
но все ж продолжающих часто парад,

орущих еще славословья с утра
похожим на рык или рвоту «ура!»…

14 декабря 2008 г.


* * *
Снежинки слепо
падают с неба.
Тают без боли
на дороге, на поле.
Иль к сена скирдам,
будто постскриптум,
несутся ветром
за метры метром.
И в их полете
вы не найдете
вопрос с ответом
о том и этом.
Но им вдруг рады
все чувства, взгляды
в любом порыве:
ведь снег впервые…

26 декабря 2008 г.


Кое-где-везде…

Хоть скользить, а хоть упасть,
пресса – пятая все ж власть.
(Так огни ее примеркли,
уступая место церкви…)
Основная прессы роль:
все четыре под контроль
остальные ставить. Суть:
принимать удар на грудь,
если кто – иль весь народ –
обделен, пусть не орет
он об этом силой масс.
Только кое-где сейчас
прессу всю взял и пригрел
из бюджета по предел
губернатор, сделав сучьей…

Из других губерний кучей –
вот такие чудеса?! –
раздаются голоса:
надоел свободы груз!
мы – писателей союз!
Тоже хочем мы в угоду
лишь властям, а не народу
петь посредственный куплет.
Принимают пусть в бюджет!
Честно, смело – все равно
и не пишем мы давно…

29 декабря 2008 г.


* * *
Директор столичной клиники, когда
его спрашивают, почему он не увольняет
хирурга, периодически впадающего в запои,
отвечает: у того, мол, золотые руки,
добавляя самое веское оправдание:
«Что ж делать?! Мы же в России живем…»

Работник рынка, продавший покупателю
триста граммовую бутылочку керосина
аж за сто рублей, выслушивая претензии
того и возвращая жульническую надбавку,
тоже извиняется: мол, ошибся. В этой жизни
скоро и себя с собой перепутаешь…
«Ничего, - оправдывает его сам же обрадованный
возвращенными деньгами покупатель. –
В России чего не случается…»

И лишь порой, в этот тупик
общественного сознания и осознания,
на котором злополучный воз –
да и обоз, - как и раньше, как и
всегда, остаются на том же месте
(хотя кажется, что вроде бы движутся
и по вертикали, и по горизонтали);
в эту случающуюся из дремучего вне
болтовню о великом русском народе,
святой Руси, особой миссии российского
духа врывается из глубины веков
фраза: разве может быть что хорошее
из Назарета… Врывается и исчезает,
напоминая, что не только в сказках
гадкий утенок взмывает лебедем в небеса.

Однако происходит такое очень не часто.

29 декабря 2008 г.


* * *
В одиночестве сельском порой нелюдим
вдруг становишься, утренний дым
заглотив после спада мороза.
Никого и не надо совсем
видеть, знать, и искать новых тем
поновей, чем простая береза

может пышному снегу отдать,
с белизной его слившись опять
среди линий ребристых оврага,
по которому в птиц голоса,
в гомон их убегает лиса,
как от парня в бушлате – отвага,

если он, до калитки легко проскрипев
той девчонки, какая в припев
его песен врывается только,
слышит, как у ворот волкодав,
лаем громким всю нежность обдав,
прокричит словно: слушай ты! Ольга

сейчас с парнем другим на даче
проведет Рождество. Он сильней и богаче –
потому и умнее тебя. Уходи!
И застынет с озябшею песней
скрипки вздох одичалый, хоть весь с ней
он уже не созвучен в груди.

5 января 2009 г.


Две баламутных…

К Рождеству б, как волхвы, дары,
привозить, сев на «волгу» иль «виллис».
Но баламутные две сестры –
Россия и Украина – снова сцепились

(хоть и обе под общим прицелом,
сути крайние к центру строгая)…
Занималась одна беспределом…
Вот и выбрала время другая:

газ ворует, забыв об оплате,
возмущений не слушая «хули…»
На разборах в своей же Раде
лишь хихикает личиком Юли,

приставляя ответ вглубь вопроса,
и плюсуя потери в успехи.
Прозябают гурьбой от мороза
молдаване, болгары, и чехи.

Лупят взгляд на восток: до толка
скоро там?! Хватит холодом веять!
Европейский союз запомнит надолго
Рождество с цифрой две тысячи девять.

11 января 2009 г.
Гран В.В.
В вечность строкой… Стихотворения, главы из поэмы и повести в стихах.


Посвящаю дочери Веронике.







Валерий Гран – автор шести сборников стихов: «По листве отшумевших строк», «Моря разбег вдоль Крыма…», «На перепутье», «Из Белогорья» (Симферополь, 2004, 2005, 2006, 2007 гг.), «Строфы», «Под прямым взглядом» (2007, 2008 гг., самиздат), в которые вошли поэмы, драма в стихах, главы из поэм, а также пяти сборников рассказов: «Туман над крестами» (Астрахань, 2003 г.), «Малой прозы глубины…», «Все при своем…», «Пороки человеческие», «Старики села» (Симферополь, 2005, 2006, 2007, 2008 гг.), куда вошли и драматургические произведения: комедия, трагедия, пьеса.
Периодически публикуется в газетах. Из серьезных литературно-художественных изданий публиковался в журнале «Брега Тавриды» - и стихи, и рассказы.
Представляемый сборник включает некоторые стихи из самиздатовских сборников «Строфы» и «Под прямым взглядом», некоторые из стихов 2008 года, а также главы из поэмы «Старики нереализовавшейся эпохи» и повести в стихах «Всюду чужой», а также стихи самого начала 2009 г.



Гран В.В., 2009 г.






Из самиздатовского сборника «Строфы» (Январь-май 2007 года).


Строфы

1. К вечеру исчезая
взглядом, где на экран
женщина вдруг босая
выходит, закрывши кран,
в котором ни теплой,
ни холодной воды
нету, и только воблой
по полу сырому следы
рассыпаны прямо к двери,
закрытой на прочный замок,
чтобы из города Твери
холод проникнуть не мог.

2. Снег выпал впервые
в месте, какое нам
дорога в грубом порыве
выставила около рам
вокзальных, глядящих в небо
и в черный мазут шпал,
куда от звезды нелепо
осколочек малы упал,
вовеки уже не сверкая
и даже на чуть не блестя,
пока гнутый клюв попугая
клонился на капли дождя.

По зеркалу старого шкафа
от лампы рисует свет,
словно библейского Голиафа,
тяжесть прошедших лет,
сегодня давивших плечи
сильнее, чем позавчера,
как будто уже на встречи
к ушедшим пришла пора
идти, оставляя для нас
выпавший утром снег,
растаявший через час,
как за окном смех.

4. Даже с тоской о Праге
или про третий Рим,
ручка пером по бумаге
бежит все равно с одним
мысли, цепляя треть
будущему на нить,
стараясь прочнее успеть
в вечность строкой прибить
слово, еще с дрожью
букв, познающих дно, -
чтобы не тухло ложью
перед собой оно.

5. Как бы Надю иль Тому
не путал Новый Завет,
но старому дому
не будут во вред
заплаты свежим раствором
цемента и песка.
А в Крыму за забором
деревья, какие века
стояли, не слыша пилы
и от фашистской мели,
вырезают новые хохлы
и новые москали.

6. Если семьи страна
не прочно, то оттого
часто, что муж (жена)
для нее, и для него
основой должны бы стать
взаимно в любой поре.
«Оставят отца и мать…»
О племяннике и сестре –
шестая, седьмая речь,
голос без права им, -
чтобы сиянье свеч
не разъедал дым.

7. Объявить недоверие злу
легче, чем поборот
даже зажатый в углу
модный возглас «Господь!»
И власть нынче – как
курильщик, полный азарта
вредной привычки флаг
выбросить в урну завтра
(и дальше без мрака
двинуть вперед),
какое однако
никак не настает.

8. Времен неполадки
в газете листая,
узнаешь: за взятки –
к примеру – в Китае
на каждой спирали
к расстрельному мату.
У нас, чтоб не брали –
повсюду зарплату
чиновникам выше
(в погонах и без)?!
Но тот же на крыше
покрытия вес.

9. Утро снежок
на дорогу наденет.
Приобретенья жилья итог:
ни квартиры, ни денег.
Лишь бессилье протеста
по соленой воде.
Как на пустое место
смотрят в суде
на тебя. В твоей шкуре
им не бывать, хотя
сочувствуют в прокуратуре,
руки в стороны разводя.

10. Из выстрела вычесть
смыслы – не дело.
Семьсот тысяч
хранителей тела
от бизнеса, власти
господ-нуворишей.
И поле на части
расчерчено лыжей
вражды, что за рощей
впадает в усталость.
А Родина общей
как-то осталась.

11. Нудил Окуджава,
Высоцкий хрипел…
Но была держава
в величии дел,
когда жил закон
человеку во благо.
Все изгнано вон.
Со скрипом бумага
роняет слова
на уши косые.
Хохочет Москва.
Вздыхает Россия.

12. Была держава
при нас на Земле.
Пусть чем-то не права,
Но если в Кремле
чуть громче иль глуше
вдруг захрапят,
то в Вашингтоне уши
уже напрягали, и взгляд
лупили без меры
в молитвы заслон,
где в стратосфере
Бог ими был поселен.

13. В пшенице – поля,
в свершеньях – завод.
Но старцы Кремля
богатством народ
лишь в песни и арии
тешить смогли,
на мощную армию
золото и рубли
тратя, стуча о борт
идеи чужой головой,
не скупясь и на экспорт
революции мировой.

14. Среди двора несмело
движется старый гусь.
Куба, Венесуэла,
да как-то еще Беларусь
и остаются, считай,
социализма всхлипы.
Но их подпирает Китай,
мощью своей глыбы,
набирающий интерес
и уплотняющий шаг
туда, где воскрес
над будущим алый стяг.

15. Снег – символ зимы
в наших широтах
и когда его мы
не видим, и в шортах
в январский развод
выбегаем до ветра
из дома, где у ворот
безлистая верба
склонилась в дубы
за маленьким садом.
А там вновь грибы
выросли рядом.

16. Была держава…
Была – и нет…
И слева, и справа
ее еще свет,
и слава, и слезы
с упором на труд
спасают в морозы,
на руки берут
под весь перекос
в кресты повсеместно.
Но все ведь износ
имеет, известно.

17. Быстро опять накачали
в бочки воды взаймы.
Буш объявил о начале
мировой – третьей – войны,
обратно отправив в Ирак
двадцать тысяч солдат.
Медведица, ревом овраг
оглашая, своих медвежат
рвет, к берлоге не подходя
по градусам выше нуля,
когда под атаки дождя,
как тесто, взбухают поля.

18. В возрасте двое
жить лучше: семья,
под годы конвоя
порой семеня
то левой, то правой,
то общей судьбой.
И судьи оравой
вести на убой
ни строки, ни строфы
не смогут уже,
расклады Голгофы
заметив в душе.

19. К Крещенью – травы
вся зелень на мили.
И Гоголь, без головы
Лежащий в могиле
Данилова монастыря,
под гранитом из Ялты…
Опустив якоря
в сеть НАТО, прибалты
решили развить успех
на новый России ушиб,
снося монументы тех,
кто там в войну погиб.

20. Все те же за спором
и лужи, и гнилость.
Потепление, о котором
Говорили, свершилось.
А если вернее:
Показало свои коготки
Направлением на Пиренеи
или Памир, где высоки
камни, из времени эха
стремящиеся увидать
вариант новый Ковчега
Ноева как-то опять.

21. Вокзалы – ряд в ряд.
Ножи все – из ножен.
Обратно теракт
в России возможен.
С экрана – тревога.
Составом – втройне
блюстители строго
в огромной стране
шерстят не к приметам
на «вы» и на «ты».
Хоть ложно – на этом
«погрелись» менты.

22. Ступить на химеры
прошедшего – след.
До этой вот эры
три тысячи лет
в далеком Перу
к дикаристой даме
на знатном пиру
клонились, а в храме
«скрещенных рук»,
может, в тот час
священный – вокруг –
огонь вдруг погас.

23. От глаз, от дров
теплей даже нервы.
И фильм старый «Остров»
возводят в шедевры,
хоть это и ясно
усмешке в гортани.
Кропит агиасма
тела в Иордане,
венчая блеск каверз
и удаль харизм.
А Уго Чавес –
в социализм.

24. «Загреметь под фанфары» -
еще нужно суметь,
если даже до Бари
билет, и на треть
то шарик, то ролик
в башке смещены
на зелени нолик,
упавший с мощны
иль нищим в подкорм,
иль сытым на срок.
Но с Запада шторм
взял курс на Восток.

25. Сосед закурил
махоркой балкон.
Бушует «Кирилл»:
вагон на вагон
спустил под откос
газетам в молву.
И снег перенес
на Минск и Москву,
где, как на охоте
за гнилью к ночи,
на лаврах к субботе
опять хохмачи.

26. Пожилой президент
Татарстана – на звуке.
В горящий момент
историю в руки
взять прочно и мудро –
великий все ж шаг.
Хоть время, как пудра,
на левый аншлаг
пылит очень быстро
в роль видных акул.
И кресло министра
массивней, чем стул.

27. Жванецкий – на вальс
рассказиков пляски:
мол, Анатолий Чубайс
герой этой встряски,
свободной идеи замер
в контрольную засуху…
А что при этом эсэсэсэр
Энергосистему за пазуху
Тоже успел прибрать, -
Оставил иной бумаге
поправкой в тетрадь.

28. Кирпич к кирпичу – стенка.
И не заметишь коварства.
Так вот и Лукашенко
про «единое государство»
пудря мозги России
почти десять лет,
в доходов купался силе
под нефти и газа свет.
А когда тут – на заботу
о народе своей страны,
в протестов ударился ноту,
не глядя на льготы цены.

29. Храмов высоких балконы –
может, и к Богу сдвиг.
Но посредников легионы
всегда полномочно на них –
в общем, конечно, зло;
пусть одеяния ярки.
Солнце через стекло
не греет, и патриархи,
папы, ламы, аятоллы,
священники веры любой –
чаще: сдвигают столы
с жертвенным перед собой.

30. Рожденье ребенка – из роз
зеленых. За перспективы!
Но покуда главный вопрос
не решен, все порывы
законности – с левым душком,
только кривой росток.
Когда власть вспомнит о том,
что с народом всем пирог
империи мощной никак –
даже ваучеру на нить –
не поделен?! И новый флаг
оттеняет грабительства прыть.

31. Ты, да я, да кошка Мурка,
Мишка (пес) – семья у нас.
Дым с упавшего окурка
затесался в перепляс
ветерка из-за сарая
с каплей маленькой дождя.
И газетный лист, играя
снимком первого вождя,
прилепил его к стене
вопросом новой кутерьмы:
а если б в «холодной войне»
не Америка верх – а мы?!

32. Суд идет. И встать
просит судья всех.
С сыном родным мать
под зала смех
ведут спор о том,
кому после смерти отца
(мужа) принадлежит дом:
ни он, ни она
туда не имели шаг.
Там жила вторая жена,
но под гражданский брак.

33. Снег под конец января
выпал за месяц целый.
Ставит опять якоря
зима и на белый
свой образ, и профиль,
в ледящийся торс
погреба, где картофель
на пару подмерз
с капустою и морковью
на земляном полу,
пока к бревна изголовью
сосулька тянула иглу.

34. Играет алость зари
с деревьев колонной,
как и когда-то цари
между собой – короной,
якобы данной от Бога,
какого они порой
чтили молитвой строго,
но представляли дырой,
в которой и жутко,
и мрачно на вид;
к тому же, и утка
подстреленная кричит.

35. Кисточки, краски, тени,
рисунки разные по столу,
в которых цветенье сирени.
А повыше, в углу, -
икона, и три там
бога в единой сути.
Мысль, наполненная атритом,
спасения ищет в минуте,
что стрелкой по кругу
часов семенит,
не смея за руку
взять жизни зенит.

36. Взрывается удаль песни
почти в миллионный тираж,
если оплачен он, если
тает в словах «Отче наш…»,
или толкут строка
и образов пьяный конвой
секс на могиле врага
с его молодой вдовой.
Людям людское не чуждо,
как и животное, но
взгляд не заполнит Алушта
сквозь Таволжанки окно.

37. Рвать государству просторы
не стоит, как нить.
Но Косово – ящик Пандоры
новейший – решают открыть;
и голосом грубым отпеты
и волны, и судно,
хоть и в листы газеты
правде вместиться трудно.
Да и о книге тоже
часто сказать уместно,
когда из шагреневой кожи
за раем лупится бездна.

38. Старый тулуп на жердь
повесить кожей помятой.
Рождение дочери, смерть
Пушкина отмечены датой
месяца, кажется, той же,
одной нумерацией сжаты.
Но то что в Польше
ракеты «защитные» Штаты
решили внедрять на вынос
победы на всякий случай,
конечно, России в минус
темной висящей тучей.

39. В расчета оглядке
есть блеск и от бронзы.
К женщинам при достатке
липнут мужчины-альфонсы.
А к мужчинам с деньгами
(с идеями, без идей) –
женщины с ногами,
растущими из грудей.
Что, может, неплохо,
коль в честных видах.
Для каждого вдоха
положен и выдох.

40. В феврале проталина
расщепила льда ил.
Возможно: Гитлер Сталина
просто опередил,
первым начав, хоть Европа
двигалась немцам не в такт,
про «Молотова-Рибентропа»
не забывая… пакт,
полный звезде выгод
и свастике явно в урон,
где глядящим на выход
всегда произносят: «Вон!..»

41. Прикрытое мишурой
домыслов, прошлое скрыто
тайной времени, но второй
все ж с оправданьем: защита!
Которая с линии ясной
готовит атаке место,
чтоб силой армии Красной
до французского Бреста
не только агрессора – и капитал
мировой изгонять попутно.
Торжества как-то миг настал,
но от скорби ему было трудно.

42. Тропинка пролезла
сквозь вечера ропот,
в каком, может, Тесла
таинственный опыт
внедрил в самый узкий
энергии вид.
И вздыбил Тунгусский
Метеорит
тайги клочок малый
у сосен и кедра
в прыжок мысли шалой
в сто лет и три метра.

43. Хохочет, забыв долг,
минута часам в угоду.
Человек нынче волк
человеку, как и народу –
народ, хоть отбелена
дождиком краска утра.
Но в России до Ленина
личности выше Петра
не было, пусть в стороне
он, с бородатых укором.
И скачет на медном коне
по огромным ее просторам.

44. В доме, и из-за рам
мир как разбит на пары.
Не видится в нем Авраам,
на красоте Сары
разбогатевший (какая «сухой»
из похоти пирамид
вышла?!), когда с ухой
поглощали и времени вид
обозримый, что не спешило
уплотняться и в вечной руке.
Но так же таило шило
в лежащем в углу мешке.

45. Не смеем не знать: почта
меньшит километров ряд
без усилий, и то что
Ной насадил виноград
первым, если начало свито
вязью еврейского эха.
Хоть, скорее всего, Атлантида
пра-прародина человека
разумного даже во мнении,
ставшем на мифа край, -
как и то, что в Армении
мог быть еврейский рай.

46. Не всегда по габариту
отмечен для вещи зазор.
«Мастера и Маргариту»
экранизировав, режиссер
возвел на другую ступень
ценности и искусства,
отодвигая в тень
литературное чувство
автора. Подобное: если
слабоватые, в общем, стихи,
составив основу песни,
на звездные тянут штрихи.

47. Чесать левой рукой
правое ухо
проще, когда за рекой
скорбно бредет старуха
в подмену скользкими мифами
социальной основы вражды,
с разбросанными апокрифами
также пускаясь на «ты»
объясняться под каждый угон
зажатого в горле стона,
не готовая, как Надсон,
скончаться от фельетона.

48. Власти законы лопатою
гребут на разросшийся спрут.
Скоро, возможно, и богатые
леса к рукам приберут
повсюду буржуи новые,
набросив границ столбы
на ветви и шишки еловые,
на ягоды, на грибы.
Вздохнешь ты, простой россиянин,
застыв на окольной тропе.
Ни Ленин теперь, ни Сталин
не придут на помощь тебе.

49. Морщины сгустить лбом
до древних деревьев парка.
И если уж быть рабом,
то чем какого-то олигарха,
семьи мафиозной барства,
помельче акул и щук,
то лучше – у государства,
которое, хоть и на сук
тоже различий мерки
ставит и правит рост,
но все же для каждой ветки
его лишь безликий ГОСТ.

50.А может, а может, с утра
февральского в мутной луже
своего кола и двора
хозяином полным не хуже
быть под шальной перекос
к остывшим давно часам?!
И значит: водить за нос
только себя сам!
Цеплять и снимать короны
На поседевший чуб,
пока залетают вороны
соседу бездомному в суп.

51. Все частицы аплодисмента:
Фрейд, да и Томас Манн.
Как и жизнь, на фрагменты
расчлененная, - есть роман.
Чувства, в глуби кармана
вырастающие без ответа,
могут вылупить хулигана,
а иногда - поэта.
Однако в общем пути
стран по западному образцу,
не удалось никак обрести
содружество мира лицу.

52. Образования груз
можно ценами высечь:
поступление в ВУЗ –
шестьдесят тысяч;
полученье диплома –
до двухсот.
Машина у дома
взяла поворот
от чертовой матери
на богу салют.
Вовсю преподаватели
взятки берут.

53. Красный, голубой, белый –
флага цвета на трубе.
На сокращения прелый
отблеск-то КаГаБе.
Но это уже в анекдота
не грубого сделал забег
мыслью искрящееся кто-то:
Коля, Андрей, Олег…
Не важно в откате звоном
фразы, строки, но зато
бывший сосед чемпионом
области стал по дзю-до.

54. Музыка иногда и гориллам
как приближение к Визбору
(или-или), к примеру. С миром
лучше по телевизору
общаться, когда с туч
слетает не дождь, а влага,
и брак скрепляет сургуч
порою сильнее Аллаха,
покуда в белья куче
скрываются и ворожеи.
Русские женщины не живучи
без камня на шее.

55. Затасканный в звезды почин
теряет и мать, и отца.
Внешне лишь отличим
жрец от торговца-купца.
А у хранящих законы
Закон отыскать не просто.
И каркают долго вороны
на крайней ели погоста
в маразм старика, на руки
взявшего крест обелиска.
В самый разгар Кали-Юги
Земля вошла в зону риска.

56. Воды больше, чем суши
намного, и океан
землю обнял потуже
даже, чем утром туман,
что заполняет еле
на поле мужчины следы.
У человека в теле
преобладанье воды
в волокнах и прочности кости
на клеточной норме всегда.
И под бредущими в гости,
за почвой, - вода, вода.

57. Бог, играющий в прятки
с человечеством тысячи лет, -
не сложнее детской загадки,
не проще, чем брод
сознания, что опьянело
под градус большой вина.
И то что певцов капелла
в амвоны заведена,
не поднимает цены
на мышиные норки.
Сдвинут народ со сцены
в кричащие вечно галерки.

58. Если вам незнакомы
лица стихий, иль спины,
то: духи земли – гномы,
духи воды – ундины,
духи огня – саламандры,
воздуха – это сильфы.
Названии их психиатры
продолжат, коль пыль вы
НЛО, привидений, полтергейста
восприняли до упора.
И люди достойное место
вам выделят тоже скоро.

59. Резко откроешь дверь,
и в воздухе среди вздоха
запахи эсэсэсэр
вдруг различишь, Кондопога –
горькую бурю, как спустя
время овеет сладко
кого-то. Земля – дитя,
а мироздание – матка
если, то поутру
в дней наступающей смене,
не ждать ли потомкам сестру
в солнечной нашей системе?

60. Писатели и борзописцы,
ступайте на место вторых.
У человека сильнее мышцы
нету, чем та, где язык.
Фразы слизав с тетради,
он лижет просторы равнин.
И сексом удовольствия ради
лишь человек и дельфин
занимаются, выскочив вдруг
на смертные «буги-вуги», -
как недавно некий супруг –
на ножи в руках супруги.

61. Немцы, рьяно свирепея,
все ж добились своего:
в бизнесе, власти еврея
нет у них ни одного,
как не играй в жмурки
родословий и древних вериг.
Но вместо евреев – турки
плотно внедрились средь них.
И если арийская пена
вопросом на генную даль,
то первый: такая замена
очень была им нужна ль?

62. Когда-то Ираку военную ноту
Америка. Взрывы, атака.
Те потеряли воду, работу,
электричество, другие блага,
сотнями тысяч исчезнув в пыли
кладбищ, без лишнего крова.
Зато демократию обрели,
с главным: свободой слова.
И так уж слова замесили,
Что страшно под жизни весами.
Чего мы чуть раньше в России,
без агрессора, добились сами.

63. Сосед женился, и… траву
важно топчет ногами.
Говорят, что взял вдову
с сумасшедшими деньгами.
Став спиною возле стенки,
он смеется над молвой,
отвечая: «Взял я деньги
с сумасшедшею вдовой!»,
легенды минувшего в щелочку
на свой разбирая вкус,
где: «Мать моя – девочка!» -
мог бы вещать Иисус.

64. Непьющий – как извращенец даже
сейчас (что иногда и прежде),
как на нудийском пляже
человек при одежде.
И грустит офицер: «Эх, имения
у меня – родового – нет…»
Высказывает часто мнения
подобные, вплоть до газет,
вешая все нетерпения
монархии только на нить:
«Если бы было имение –
было бы что пропить!..»

65. Дневнику часы и минутки
отдавая, с годами яснее:
Заносят в него поступки,
о каких не краснея
можно вспомнить в годов далеке,
приняв Евангелие без протеста:
ударили по левой щеке –
подставь правую, и на место
челюсть встанет, пока на весну
в министерстве дела быстрее:
диван приблизили к столу,
а стол – обратно к батарее…

66. Как надежды не числи
на демократий молве,
но полная свобода мысли
лишь пустой голове
доступна, хотя забор
у семьи укрепляет кости,
покуда припрятанный сор
не увидят пришедшие в гости
даже не с тайной злобой,
даже всего иногда.
И путь у России особый!
Не понять лишь только: куда?!

67. С предвыборной эстрады
под разных идей хороводом
вторят везде депутаты
про общее дело с народом.
А тот, в едином всхлипе
массы огромной и тощей,
усмехается: мы предпочли бы
с ними иметь кошелек общий.
Однако в тюрьме к порядку
порой и для избранных милость:
кто-то сидит за взятку –
так как бесплатно не получилось.

68. В достатке столица. Есть у братвы.
Довольны крутые, довольны косые…
Богатству полному Москвы
лишь то мешает, что Россией
нищей город окружен
и с севера, и с юга,
под колокольный перезвон
божественного друга.
Какая, плюнув в «завтра-путь,
мечтает уже и без фальши:
хоть чуть бы отдохнуть
в бездумно отвергнутом «раньше».

69. Заходя вечером в номер,
в темноте не совсем ясно:
как мог слепой Гомер
узнать, что Елена прекрасна?
И зачем поэт нежный Фет,
к подруге врываясь с приветом,
сообщал ей, - видевшей свет
ранним утренним летом! –
о том, что солнце встало?
Хотя на стихов азарты
всегда размахом весло.
Да и в игре в карты
Некрасову – ох, не везло.

70. Взглянешь иногда в окно
на серый весны вид,
чтоб понять: искусство бедно,
так как принадлежит
народу. Но если царям
к рукам и его прибрать –
возможно, и левый храм
рухнет на лужи гладь,
бизнесмену обрызгав коленки,
что в скрипы порой одни:
«Нет, не пахнут деньги,
если отмыты они…»

71. Разговоры, как прежде жители, -
отодвинуты нынче в склеп,
и часто минувшее: «видите ли…»
заменило: «Ты че, ослеп…»
И банкиру, который без сна
В подсчеты уперся уныло,
если с признаньем жена,
что, мол, ему изменила,
то он, происшедшее в толк
прибирая и быстро итожа,
отмечает на листике: «Долг
супружеский – отдан тоже».

72. Снова и хмуро, и мглисто.
Вечер хохочет в трубы,
словно знакомый к дантисту
лечить вставные зубы
поехал, а его сын-детина
выводит в школьной тетради:
«Папа Карло Буратино
вырубил, не глядя…»
Но чтобы в разладе сущем
победить преступное внятно,
надо выдать малоимущим
милицейскую форму бесплатно.

73. Весна быстро снег съела,
пускаясь к теплу в бегство.
И слышно, что надоело
Лукашенко его президентство
опять на четыре года
отрезками властных дорог.
Соберет референдум народа –
и на пожизненный срок!
Если уж батька – так батька!
без «не», «может быть», «пока».
И мужика пьяно Катька
толчет кулаком в бока..

74. Два мужика. Буфет. Вокзал.
В возрасте есть своя драма.
Один говорит: «Я поднимал
штангу пятьсот килограммов,
когда молодое пира
варило меня вкрутую…»
Второй: «И чемпион мира
Не поднимет такую
В самый лучший накал
Сил и азарта».
Первый: «А я поднимал!
Только не поднял, правда…»

75. В парке, шатаясь пьяно,
двое мужчин у ворот.
«Посыпь мне соль на рану!» -
один вдруг как запоет.
Другой же из чувства глуши
в ответ напевно кричит:
«Посыплю! Ты только скажи
мне что-нибудь навзрыд!..»,
не слыша под хмель тумана
закавыки восточной презент:
в семье президента Узбекистана
родился новый президент…

76. Дни бухгалтера привычно
Протекали в жизни кроткой.
Занимался, как обычно,
он и сверкой, и сводкой.
Но ревизия без вымпела
все склонила к своему:
Верку выгнала, водку выпила,
а бухгалтера – на тюрьму,
где в шуме воды крана
ему мнился налоговый звук:
«Не забудут ваши карманы
Тепло наших шустрых рук…»

77. Прогноз погоды – веселье в лица
провинциалу, радость во взгляд:
хоть в нем о столице
в последнюю очередь говорят.
Однако и там пластика
своя, измерения планка:
кое-где гимнастика
для служащих банка
началась по-новому
голосом, как занесенный меч:
«Руки всем – за голову;
ноги шире плеч…»

78. Не танцы типа кадрили,
Не удаль конкретных забав,
а православье внедрили
в школы, к тому же, зашифровав
его под «основы культуры»
на Белогорья земле,
честной литературы
свидетельства в столе
оставив, прикрыв ложным
истории нашей угли:
с детства напичканные «божьим
законом» - церкви и жгли.

79. В особняке цыганский барон
смотрит на человека взглядом,
как в позапрошлом веке Байрон –
на человечество. А рядом
с ним – на стене – портрет
Пушкина, у которого рамка
из серебра, и она на нет
сводит, как и обезьянка –
судьба, встречу на линии
этих вот строк,
где для поэтом синее
море играет у ног.

80. Даже в понте игривом –
предела бы метой!
Пиво – за пивом,
сигарета – за сигаретой, -
и нету здоровья?!
Претензии вздоха
в мычанье коровье:
«Врачи лечут плохо!
В корысти коварства
дотации мимо…»
Порыв государства,
ответ гражданина.

81. Коррупцию косили –
под взмахи сквозные.
Сотрудники почты России
отправления и заказные
дербанят порой даже –
так, любопытства ради,
быть может. На пропажи
серьезные, к растрате
повлекшие явно во вред
возможных любых причину,
никакого извинения нет
простому гражданину.

82. Напрямую, не по спиралям
Стали Союз – вперед,
как и Гитлер – побитый Версалем
немецкий народ,
можно сказать, роль масс
сдвинув до Броуна смело.
Но видящий тело в анфас
и в профиль легко тело
представит, сходя с трассы
на тихое поле плантатора,
заметив, что именно массы
выдвигают и лидера, и диктатора.

83. Воля и буйство черни
к власти элиту взвели,
которая детство в таверне
иногда проводила, рубли
меняя на доллары, франки,
что на рисунке – в куче;
и за возгласами, с изнанки,
выглядывал фюрер (иль дуче),
бредущие снова к постам
потуг и бесправия книг,
не зная: граница России там,
где слышен ее язык.

84. Зеленые, белые вазы…
Цвета значенье слепо,
как из сюжета рассказы
(дети Эдгара По,
Мопассана), где мир фальшив
условным своим парадом:
человека с дороги сместив
на обочину, фокусы рядом
громоздятся легко и чинно,
и страхуя охотней имущество.
Но если власть прозаична,
то ощутимей ее могущество.

85. Весенние капли звонят
дождями ив эту строфу.
Наша Мурка троих котят
родила вчера в шкафу.
Двое черных, один – как тигр
полосатый, но серой окраски.
Не пришла им пора игр,
не открылись еще глазки.
Но на руки уместно взять
и погладить по шерсти слегка.
И положено Мурке – ведь мать –
больше в миску теперь молока.

86. Месят просторы авто
в пример и телегам, и санкам.
Вступленье России в ВТО –
иностранным махинам-банкам
Возможность давить даст
наш денежный спрос.
И выдержать этот балласт
сумеем ли? – вот вопрос.
Когда передвинешь кровать
к окну иль другой стене,
главнее, чтоб было спать
получше, пусть не вдвойне.

87. Не зная об общем план,
которым морозы – в побег,
в лесу, на большой поляне,
чудом еще снег
сохранился. И как на престоле
(если для взгляда удалена),
лежит, словно лотоса поле
на Волге, там, где она
Каспийскому морю воды
свои важно передает.
И в баню идущей роты
шаги мнут оставшийся лед.

88. У ветра, споткнувшегося о пень,
есть величавей моменты.
Пребыванье во власти и день
приносит хорошие дивиденды.
Нахватал – и двигай подалее;
миллионы – в чужой ручей.
В Англии, Франции, Италии
десятки тысяч уже богачей
наших укрылись, добычу с дрожью
не храня под любую погоду.
И Россия прорастает не рожью,
а заборами: богачи – от народа.

89. В золотистых веков времена
кружился и звездный гам:
римляне свои имена
давали греческим богам,
перенимая почти напрочь
культуры великой уклон.
А потом, говорят, и дочь
в богиню возвел Нерон,
открывши величия виды
с иных, несуразных боков.
И древние тайны Тавриды –
нередко касались – брегов.

90. Белые звездочки на флажке,
Зеленое – рядом – растение.
Могила Керн в Торжке
помнит чудное мгновение,
когда схороненная в ней
цвела и жизнью полыхала.
И только тени тень теней
колышут, словно опахало,
стараясь с яви оттолкнуть
то, чего, вроде бы, и нету.
И градус поднимает ртуть,
как тяга к высоте – ракету.

91. Кресло схватил в охапку –
и с окна этажа: хлам.
Так и прибило бабку,
какая внизу там
вдруг появилась. А редко
кто-то в углу двора.
Но получилось метко.
Виновному еще вчера
срок объявили в два года,
с суммой какой-то денег.
Случайности в жизни народа,
когда быт колпак наденет.

92. Спокойной ночи, малыши,
жены, мамы, папы.
Безмятежно кот в тиши
полумрака лапы
лижет. И под полом
мыши бегают, треща
то оркестром, а то солом
в ил увязшего леща,
на мышиный, правда, лад,
на скрипучие аккорды,
от которых невпопад
сны кошмарами притерты.

93. Свет в тоннеле возник,
и уперся в гнилое креста.
Бунин, помещик-крепостник,
снова с пеной у рта
в революции юбилей
бичует ее огни.
Гений русских полей
и «Окаянные дни»
несовместимы под броский
и барски томливый падеж.
И он – как порой и Бродский –
не прав субъективно все ж.

94. «Около двухсот жертв…
Молились во всех храмах…» -
констатация сытая зев
открыла, а мухи в рамах
проснулись, и, солнцем сдобренные,
зазудели в полеты взволнованные.
Пришло поколение, обобранное
деньго-правителями, оплеванное
войной в Чечне, «Иисус, Аллах!» -
повторяющее по правилам атеизма,
ненавидящее отсидевших в тылах,
не понимающее пацифизма…

95ю Угрозами не расколот
Обогащенный уран.
НАТО имеет повод
вторгнуться в Иран,
который свершил захват
английских военных на море.
Хоть ближе Кузбасса набат,
встряхнувший страну на споре
теплящей весенней тоски
марта при виде апреля,
когда оставленные старики
в инвалидном доме сгорели.

96. Темноты отодвинув груз,
вещают с утра вороны
о том, что важный вкус
имеют шебекинские макароны.
А квас «Никола»
в банной парилке
сильней, если голо
от волос на затылке.
И камни, где горы
надежнее поля.
«Кулагин, партнеры»
в плену «Карамболя»…

97. Взбудоражен Персидский залив.
Украину – на оранжевый цвет
вновь качают. Водки налив
в стаканы, старый сосед
крестится долго и люто.
Пьет, говорит нараспев,
что жена его, Люда,
на скамейку присев,
рассказывала слово в слово
услышанное день назад,
что на местной ферме корова
родила сразу трех телят.

98. Веры единить народы
не могут. Но зато
в культуре – главные оплоты
российской общности. Пальто
к весне, конечно, плечи
горячит неуместно, но
быстро сгорают свечи
депортаций недавних в кино,
что склоны укрыли Кавказа
со всех четырех сторон.
И лишь онемевшая фраза
вдруг шлепается о бетон.

99. У дубов перепевы дрозда,
как рублей перезвоны у гривен.
Где поэзия слишком проста,
там, наверно, поэт примитивен.
Иль, возможно, примерил талант
усредненному мира в угоду,
чтобы тот почитания бант
на него нацепил, и работу
предоставил спокойствию в вес
понимания даже каприза.
Чтобы образом только не лез
в глубь проблем, отрицая Нарцисса.

100. Просмотришь иную газету –
как правдиво и чинно у нас!
Если и благоденствия нету,
то есть власти заботливый глаз.
Если где-то не в меру амбиция,
то закон и порядок – как тут!
В исполнении честном милиция
доставляет преступное в суд,
где всегда неподкупные судьи
приговор справедливый вершат.
Но на любом перепутье
псы лают на крики галчат.

101. Лететь, идти, или ползти –
у финиша не важно: трата пыли.
И ощущение от жизни, что почти
прошла: как будто пригласили
когда-то в гости. Ты пришел,
и сразу оказался виноватым,
обязанным, хотя ломился стол
от блюд. Но горьковатым
пронзало жизненное вкуса;
и ты принюхивался, будто зверь.
Потом: на плечи навалили груза,
без объяснений вытолкали в дверь…

Январь, февраль, март 2007 г.


* * *

Крещение. Дождь по стенам, перилам
наскоками прямо с утра.
В окне, у иконы, погасла свеча.
Мужчина с довольным и наглым рылом,
как в поговорке: «Тут - вора, на зоне – повара…»,
выходит из дома, на погоду ворча.

Когда он на улице, то снова дверь
открывается и, выбежав на порог
в тапочках узких и халатике тонком,
женщина пьяная кричит: «Зверь!» -
вслед ему. А ей в уши со всех дорог
звон колокольный врывается гонгом.

Крещение. В церкви поселка полно
народа, а в середине – огромные баки
с чистой проточной водой.
Поп волосатый и длинный, будто в кино,
приблизился к ним, почитал «паки-паки…»,
крест обмакнул – и стала вода святой.

Толпа налетела сливать в бутылки
ту воду, толкаясь по дело сырое,
но вежливо морща лбы потные,
хоть не уверены, что заострятся затылки,
зубы новые вырастут, сузятся геморрои,
и исчезнут повадки животные.

Крещение. Всюду дырявые, протухшие чудеса,
запахи такие же от костей Алипия,
или Космы, - собьешься со счета.
Вспоминаются вдруг «Алые паруса»,
Грина, и также «Человек-амбифия»,
Беляева. Пусть отдаленные кто-то

Полагает, что на жизни людские они
не влияют, и никак не стирают тьму
на путях облетающей звездной кадрили.
Но, возможно, Россия опять укрепляет дни
свои не молитвами, другим, а потому,
что цветенья и их в ней были.

Крещение…

19 января 2007 г.


Во Владивостоке.

Есть в памяти странная сила:
минувшее брать наугад.
И то предстает, что было
лет тридцать тому назад.

1.
Стеклянный осколок стакана
лежал на песке, блистая
на солнце. Из океана
пенящихся волн стая,
на него порой набегая,
с ним играла, лизала водой,
прячась опять меж камней.

Мужчина за девушкой молодой
шел, что-то стараясь ей
сказать, повторяя: «Анна,
в жизни не часто грозы…»
А она, шатаясь пьяно,
направлялась туда, где матросы
группкой стояли у трапа,
пропуская людей на паром.
И сопка вдали, как лапа
тигра, тянулась ребром,
подпирая вулкану грудь,
от которого под наклоном
океанской воды тоннам
преграждала и резала путь.

2.
Было пасмурно всюду с утра.
Свет шатался, как взаперти.
Но, примерно, часам к десяти
наступила другая пора
для погоды, и солнце даже
начинало отчаянно жечь
тех, что на пляже
собирались, одежду с плеч
поснимав, заполняя настилы,
взгроможденные берега вдоль.
К океану набраться силы
и купаний принять роль
по ступеням спускались тихо,
окунались в объятья вод,
вдруг руками грести лихо
начиная, когда пароход
из Китая недальнего к порту,
огибая погрузочный кран,
приближался, везя когорту
матросов восточных стран.
Их глаза – под единый глоток –
смаковали Владивосток.

3.
В это ж время, на глубине,
не замечен для разных глаз,
как лазутчик, к родной стране
почти час уже плыл водолаз.
Самоволка – не трудно для
тех, какие на суше срок
службы меряют, но с корабля
не так просто, хотя итог
часто тот же в капризе дней,
воле запертой давших разгон.
Сняв костюм и скафандр у камней,
к пляжу медленно движется он.
А на пляже, совсем одна,
С книгой маленькой под рукой,
солнцу плечи подставив, - она
дополняет мечтами покой,
зная: что- произойдет!
Необычное вдруг на причал!
Повернулась, глядит, и вот:
Тот матрос, как и обещал!

4.
Улыбнулась. Он рядом присел.
Сообщил, козырнув: он здесь!
Полыхая с  восторгом весь,
оставаясь на миг не у дел,
до ее золотистых волос
прикоснулся, вобрав размах
ветвей белоствольных берез
под вопрос удивления: «Как?!
Ведь сегодня на корабле,
вроде, должен… И рядом – ты?!»
объяснил он: «Зато на земле
ты находишься. Только цветы –
ни тюльпаны, ни зори роз –
не принес, и не взял гитару.
Сам явился… матрос
Телегин… минут на пару».

5.
Огорчилась она, а вслух
засмеялась: «Уходишь вновь…»
Он ответил, что от разлук
иногда прочнее любовь…
если б лично ему в счет
наказанье – какой разговор?!
Но товарищей он подведет,
и подобное вовсе не вздор.
«И поэтому я ухожу.
Но – спасибо: увидел тебя!» -
Он признался. «А я провожу,» -
приподнялась она, теребя
ножкой камешков мелких огни,
запылавшие в солнца лучах.
И взявшись за руки, они
пошли. У обоих в глазах –
отразилась любовь. У камней,
доставая костюм и скафандр,
поцелуем приблизился к ней.
Обнял всю. И как Ихтиандр,
встречей чистой, невинной пьян, -
стал уходить в океан…

Предстало, мелькнуло, что было
Лет тридцать тому назад.
Есть в памяти странная сила:
минувшее брать наугад.

8 марта 2007 г.


* * *
1. В сверканьи от брызг
великой идеи,
какую застали врасплох
бредущей к чужому перрону,
проступит хохочущий отпрыск,
похожий на чертополох,
которому утром халдеи
надели на шею корону.
И снег, что опал
с неба на роль
скрипки второй и пятой
прибитого к славе оркестра,
аплодисментами зал
встряхнет и навесит бемоль
вместе с зеленой оплатой
на слезы седые маэстро.

2. Если накружим
колесами велосипеда
проснувшиеся химеры
будущему на нить,
то все равно на ужин –
после завтрака и обеда
из надежды и веры –
любовь, может быть,
останется плакать
меж сигарет,
разбросанных невпопад
по выцветшей краске пола,
когда зимняя слякоть
глядит на портрет
через стекло, как глядят
футболисты на водное поло.

3. Мельканье по кадру лица,
голоса, взгляда, молвы,
затухающей, будто костер,
после выпавшего снега,
где Россия-падчерица
разгульной мачехи Москвы,
глядящей, как прокурор,
на отголоски смеха
своего по соснам
вырубаемой прочно тайги,
сбываемой по-хищному
в Японию и Китай,
покуда в Грозном
сдающиеся боевики
оружию лишнему
говорят: отдай…

4. Полночи орали
коты, да и кошки
мяукали долго
им с чердака.
К тонкой спирали,
висящей в окошке,
казалось, без толка,
прилипли окорока
телят, не доживших
до года свиньи
дней эдак шесть
(с часами в прибавку),
хотя в хлеву жмых
остался, и пни
для стойла все есть,
чтоб вспомнить про Кафку.

5. Сиденья «Тойот»,
стекла от «Вольво»,
колеса от «Мазд»,
руль от «Фиата»
грек продает,
уставши от гольфа,
в который горазд
был когда-то
играть, но размер
совсем невелик
дохода вчера,
да и сегодня.
И миллионер
тянет язык
ему со двора,
будто бы сводня.

6. Кого с кем свести,
не выпивши пива,
не сразу поймет
постовой у метро,
пряча в горсти
монеты красиво
и глядя на лед, которым «ситро»
обложено в баке
с градусом минус
двадцать иль сорок,
иль менее чуть,
когда «паки-паки»,
вспомнив про примус,
поет возле створок
оконных вдруг грудь.

7. Водка и бренди,
коньяк и вино,
шампанское, виски,
спирт, ром... –
«модус вивенди»
главный давно
мира, где обелиски
сужаются, а дом,
оставаясь без крыши,
не имеет защиты
от снега, дождя,
звезд, неба,
хотя лыжи,
что зашиты
в мешок и шутя,
осознаются нелепо.

8. Сторож открыл
ворота, и априори
оставил ничьей
машину из Россоши.
И архиепископ Кирилл
На «русском соборе»
клеймит богачей,
погрязающих в роскоши
каждый порочно
для дикости стадий
образы бога
с печатями в воск,
откуда нарочно
капает радий
совсем понемногу
и церкви на мозг.

9. Вишня «Франц Иосиф»,
абрикос «Ахрори»,
персик «Гринсборо»,
яблоня «Наполеон»… -
на сорта набросив
сети, пишет на заборе
мелом до упора
молодой «шпион»,
как-то из дурдома
вышедший под вечер,
перепутав двери,
может быть, с окном,
где законы Ома,
как погон на плечи
вымышленной Мэри
пришивал ребром.

10. Не делился с ментами
тем, что грабил
или прибирал –
вот и стал бандит.
Лепит срок крестами
ему жесткость правил,
крутит дней аврал
наглости на вид.
Жадность погубила
снова бизнесмена,
в депутаты даже
двигавшего рот.
Ворожит Сивилла
там, где Мельпомена,
стоя у параши,
плачет и поет.

11. Кисти на парад
выставив, известным
прослывая быстро
и теряя смысл,
он «Черный квадрат»,
полномоча безднам
пыл авангардиста,
рисовал, от числ
и углов монголом
продолжая к моргам
скачки вечной мести
красок в пасть холста,
где возможно с голым
королем вдруг вместе
под птенцов восторгом
выпасть из гнезда.

12. Среди Рад и Дум
занявши места
привилегий, прав,
богачи народу
оставляют шум
точек средь листа,
из идей прибрав
выгодную ноту,
что звучит без толка
чаще – да и блага –
обществу, стране
символом: понты.
Ищется иголка
в лепестках от мака
на гниющем пне
вечной суеты.

13. Фальсификации сойка
без правды оттенка
для выгод креста
чирикает смело:
Пушкина не только,
а и Шевченко
к почитателям Христа
и православья умело
выводят за руки,
и тащат за ноги,
выловив строчки
на выбор у них.
Не слышатся стуки
веков на пороге
и папиной дочки
не помнит жених.

14. Высыпешь «магги»
в грибной суп,
и ясно: вкуснее –
приправа.
Но после драки
трещины губ
намного больнее
и слева, и справа,
покуда жена
в отъезде, пока
не приняли клетки
прежние нормы.
И песней «На-на»
гладит бока
пышной кокетке
у левой платформы.

15. В фразе – сапог;
в нотах – Шопен.
Паулс, иль Дога;
в мыслях – абракадабра.
Упавший на бок
проснувшийся ген
оставил без тока
голого кадра
грани угла,
каверзный номер,
может быть, трюк;
но без причин.
В колокола
рифмами Гомер
вечных наук
прячет почин.

16. Трамбуемый гравий
по левой части
путей и дорог –
на прочности с ними.
Иосиф Флавий,
повторяя: «Мое счастье
и мой Бог –
в великом Риме!»,
тыкал на грабли
предательств размах
к разброду
крови у вишен,
после ни капли
не оставил в трудах
сочувствия к народу,
из которого вышел.

17. Но почему-то Иуда
из Евангелия в веках
проклят и заклеймен
как предатель?
И простуда,
Что в ногах
оставила урон,
будто дятел,
долбит двойной
перелом кости
да и металл
желудочной пасти,
где за войной,
просящейся в  гости, -
пьяный оскал
коррупции власти.

18. Однако за бороздой
не видной из ставен,
весна не верит
закрытой теме
о том, что простой
человек бесправен
в России перед
властями и теми,
кто что-то урвал,
став господином
с барским размахом
на пьяности рожи.
Стакан и бокал
в объеме едином
с «охом» и «ахом»
туманно похожи.

5, 8, 12, 14, 16 марта 2007 г.


До Армагеддона.

До Армагеддона осталось сто семь лет
и шесть миллиардов не выпитых бочек пива,
легко умещающихся на шести параллелях
и стольких же меридианах, в ожидании
таянья льдов на Северном полюсе,
куда не дано доплыть ни Ноеву Ковчегу,
ни барже, скользящей в тумане по «Тихому Дону»
с надеждой нелегально бросить якорь
в затерявшейся пристани, называемой «Чевергур».

Но если, стремясь упрочить прихваченное общенародное,
какой-нибудь олигарх или кто с банковским счетом
помельче, говорит призывно: «Я разбогател…
Избирайте наших людей во власть. Мы поможем
Ивам разбогатеть…» - никогда не верьте,
так как даже самое, вроде бы, честное богатство
всегда замешено на эксплуатации, или социальной
безответственности, и богатыми все быть не могут,
хотя возможно, чтобы каждый имел достойный достаток.

Пусть это уже и разворот на «пройденный этап».
Впрочем, история, как известно, кружится по спирали,
меняя лишь одежды и уровни. И после Бродского
(который, скорее, преемник Баратынского, оттесненного
толпами пушкинистов на задворки литературы)
русскоязычная поэзия, к сожалению, отдыхает
от великих поэтов, а то что порой выплескивается
на первую полосу «Литературной Газеты», - лишь
случайно воспламенившиеся строки тлеющих страниц.

Оно понятно, что гений, не получивший и среднего
образования, не опубликовавший ни одного стихотворения,
имеет право к обществу, предоставившему ему такие
возможности, относиться негативно, а правителей назвать
выродками. Однако в этом Бродский слишком эгоистичен,
да и несправедлив, забывая, что у настоящего поэта –
не биография, а судьба. И на весах справедливости,
к примеру, благополучие и истины Гете перевесят ли
благополучие и истины десяти тысяч простых смертных?

И новые события на киевских майданах подтверждают,
что демократия славянского толка и облика дамочка
амбициозная, безответственная, склонная к розыгрышам,
лицедействам, наловчившаяся пускать пыль в глаза народу,
который теперь уже с безразличием и хохотом пляшет
на организуемых ею революциях-спектаклях то под сине-
белые, то под оранжевые ноты, - музыка бы грохотала.
Если бы все в сытых Европе или Штатах, но подобное
Для полунищей Украины – вещь непозволительная.

Происходящее, конечно же, во многом извороты поверхностно
воспринятого, как часто у нас, ибо лев, медведь, тигр
никогда не будут равны зайцу, лисице, ишаку, верблюду.
И не исключено, что тот же Буш скоро начнет швыряться
атомными бомбочками по Ирану; и не посочувствует:
хорошо – так хорошо, а если… - знай место! А почти такая же
мощная и ядерная Россия по-прежнему все извиняется:
перед Латвией, Польшей, Грузией, Эстонией, власти которых
угодливо подставляют территории под базы НАТО,

словно не знают, что политика – подруга скользкая,
и в случае чего… Америка далеко, но предоставившие
ей плацдармы для нахрапистости и агрессивности
автоматически подпадают под первый ответный удар.
И почему-то думается, что великая советская империя
распалась потому, потому… и потому, что накопившаяся
на тонком уровне несвобода слова, творчества вырвалась
наружу, сметая и преобладающие плюсы, вплоть до того,
что рабочие орали за прихватизацию нерентабельного,

смачно плюясь в свои же шкурные интересы.
И еще интереснее представить: каким бы по прошествии
более пятнадцати лет был мир, если бы когда-то его
однополюсность ориентацией не в сторону частной
собственности и империализма, а в другую, где контроль,
и главный собственник – государство, - к коммунизму.
И вдруг глупо верится, что многие опасные проблемы,
захватившие современность, отступили бы бесповоротно
до Армагеддона, до которого осталось… сто семь

лет и шесть миллиардов не выпитых бочек пива.

3 апреля 2007 г.


* * *
«Христианства лукавством изранен,
приняв трезвых оценок печать,
все же я не басурманин,
чтобы Пасху не отмечать!..» -

говорит мой знакомый, и к церкви
направляем мы оба добро
то ль тропинкою призрачной Беркли,
то ль дорогой прямою Дидро,

в память генную чинно слетая
чувством, равным и мысли в правах.
И заполнит вдруг взгляды святая
Русь. На деле, иль на словах –

не поймешь уже за поворотом,
что склонился в еще один год,
под которым опять крестным ходом
укрепляет свой дух народ…

8 апреля 2007 г.


* * *
Прибалтика – разменная монета,
уже затерянная где-то
в масштабной политической игре.
Украина – опять легла на ставки
американско-европейской лавки
расплывшимся оранжевым тире.

А Россия – страна мечты и слез,
да белоствольной одури берез,
с иконами, крестами, где до дела
обычно времени не достает.
Но быт не превозмог полет
души, вдруг забывающей про тело.

И Пасха – это только повод
соединить тот мир, что переколот
не по причине, а как следствие. Зато
понять нельзя: зачем свобода-несвобода
как сетью оплетает жизнь народа,
в апрель зашедшего в пальто,

так как на праздники похолодало,
и иней на покатости металла
с утра ершисто приналег.
И вывод намечает цели
по выгодам зеленой акварели,
какой понятие надуманное «бог»

давно уж слышать невтерпеж,
как правде – ей прикрывшуюся ложь,
которую из урны вытянул прохожий.
А сущее – как бес в ребро –
Хотелось бы равнять к «штыку перо»,
но с золотом песок не схожий.

Хотя плывущей небом тучке
Решалось за Леонтьевым – Сердючке
вручать бы орден, а то и героя
России за задорные песни
на крыше всеобщей болезни,
не замечаемой вовсе порою.

9 апреля 2007 г.


* * *
Человечества жизнь – с волны до волны
приливов, разливов, откуда и пена пролезла,
накрутив паутин президентского кресла
на проблемы иной страны.

И почти, опавшие с веток богем
на мусор, что день прошлогодний оставил,
оправдывают не отменяемую никем
сверху до низу игру без правил.

Которая часто переходит в войну
за оградой футбольных былин,
где выкрик взъерошенный: «Блин!»
прикрывает вдруг возглас: «Ну!»

Но потом замолкает все. Либо
падает на паркеты разлуки,
пока потерявшие курс корабли и рыба
уплывают по морю в чужие руки.

10 апреля 2007 г.


Кистью побочной пейзажа.

Карповой Надежде

1. «Святости предрассудка.
крепость морали,
строгость традиции…» -
с секундой минутка
громко орали
летящей амбиции
седого пилота
на той стороне
дороги и дома,
где несвобода
на белом коне
проста и знакома
бредущему в зону
напротив прясла,
подальше траншеи,
хмельному бизону
с глазами осла,
с веревкой на шее.

2. Игра наугад
под вечера вязь
на старой веранде
спускается в ад,
за руки держась
воскресшего Данте,
куда вдруг слетела
быстрее ладья,
чем к Горькому – сокол.
И местный Отелло
под шумы битья
посуды и стекол
орал: «Завалю!»,
прибрав кочергу
к физической массе,
тому королю,
который в бегу
исчез восвояси.

3. На каждый разрыв
есть узел, однако
вязать не спеши.
Плохое зарыв,
возможно, собака
из дальней глуши,
сорвавшись с цепи,
разинутой пастью –
в горло клыки.
Не успеешь «пи-пи»
сделать, и счастью
капли с руки
смахнуть. На башне
потрескалась глина
от времени, но лежащие пашни
застыли былинно,
заполнив окно.

4. Бетона и лома
на крае села,
где лишь солома
в стогу залегла,
оставшись ничья.
Заброшенный пруд
наставил березы
на выводы ложные.
Детишек крадут,
а власти – вопросы:
с этим можно ли
бороться?! Процесс
зашел далеко
под символом денег.
Котенок залез
опять в молоко.
И падает веник

5. в огромные суммы
проблемы громадной,
опасно с которой
тянуться на Сумы
за Ариадной
без нити, с опорой
на вид демократий
славянского толка
и русского вкуса,
какие Кондратий
упорно и долго
хватал ниже пуза.
Но если сама
с вонючим хорьком
общенье не кинешь,
то Колыма
взглядом горгон
охватит и Китеж.

6. Игра в «дурака»
проста и умна
на уровне детства.
И вьется река,
таща два бревна –
как лучшее средство
плотину в таран
подставить чуть-чуть,
чтоб знала:
Ирак и Иран
чреватая суть
прощального бала
с упором на мир
цветущей настурции
чужого патента.
И пункты из дыр
на Конституции
для президента

7. Украины, пляски
по вектору власти
начавшего вдруг
в преддверии Пасхи,
козырные масти
из ловких рук
хватая для нови,
могущей порывы
представить с изнанки,
чтоб пролитой крови
враждебные взрывы
разрушили банки;
и даже страна
рвалась опять
на Запад-Восток.
Иль дама одна
лет на пять
примерила срок.

8. Загляни человеку в мысли –
и увидишь чудовищ
разного вида и веса,
что слизняками повисли
на холод сокровищ,
сияющих из надреза
денег, зданий, ракет,
разговоров, телепрограмм,
раскиданных по душе,
словно гастрольный балет
для городских дам
в заброшенном гараже,
куда по билетам проход
через стены пролом
и небольшой лаз.
И конвоир поет
про океанский паром,
как о любви – ловелас.

9. Травы сухие горели
бегущим по полю огнем,
какому к пожару не велено.
За серединой апреля –
перед рождения днем
Гитлера и Ленина –
день рожденья у Лили
(подруги хорошей твоей),
которой подарки готовы.
И дождиком легким омыли
весенние руки ветвей
тучи, что видом подковы
свесились на леса,
на огороды и грядки,
где кистью побочной пейзажа
мелькает наша коза,
и с ней – три козлятки:
Даша, и Маша, и Паша,

10. которых бы наугад
лучше именовать:
Павлом, Беляной, Кариной.
И вечера взгляд
пролазит в кровать
меж одеялом-периной,
где ты прилегла
с книгой в руке,
читая и думая просто
о том, что дела
все дня вдалеке,
а завтра – из роста
таких же сует
и такой же молвы,
какими и будет колоться
мой утренний след
у зеленой травы
к воде обручальной колодца.

12, 16, 19, 21 апреля 2007 г.


Итог.

1. У ситуаций и мер
день подводил итог
тем единящим жителей,
что для кого-то умер,
а для кого-то сдох
один из разрушителей
мощной великой державы
из равнин, морей, рек,
с пустынями и снегом,
предоставившей право,
чтобы каждый человек
чувствовал себя человеком.

2. У свободы свои вальсы,
«буги-вуги», кадрили,
образа, расчленения, трупы,
где пляшут миллиарды Чубайса
с грошами тети Марии,
год копящей на зубы
вставные. Хоть упор
на достатки, Колымы
забредает в окна-двери.
Но до сих пор
никак не сопоставимы
достижения и потери.

3. Можно снимать кино
от Сванидзе, из ничего
выколачивать мощь киловатта,
знак восклицательный, но:
коммунист против всего
коммунизма?! – гниловато.
И уже не в шутливый сдвиг
новый русский смелей
смеется до уровня вздоха:
«Пятьсот бы крепостных
для усадьбы моей
было б сейчас не плохо…»

4. Вот и демократия вся,
которой рисуют плюсы
с экранов, страниц газет,
умело на них грузя
минусов арбузы…
оправданий пока нет,
как бы не меркли
с годами былого столпы,
на которых труха повисла.
Правда, растут церкви,
как внутри их – рабы,
не заключая благого смысла

5. в золоте перетертом
крестов и карманов
служителей культа.
А что о «мертвом…»  -
так среди изъянов,
не забывших инсульта,
из которого только вышла
Россия, на вымысле грубом
Никчемности сломах эпох,
задумывается ли дышло
упряжки, снующей кругом
по фразам пустым у ног?..

23 апреля 2007 г.


Еще по поводу…

Левые взгляды сокола
праздно кружатся около
ползущего полем ужа.
С телом погибнет душа,
и за живым – покойник.
Но что прямой виновник
исторической катастрофы
пожинает хвалебные строфы
телеканалов экрана, -
по мере любой странно.

Как все отзовется – скрыто,
но собирать корыта
разбитого осколки снова
глупость людская готова.
И видя голого короля,
Не прочь «оля-ля…» -
восклицать, хотя у обочин
истории путь заморочен
и запорошен времени пылью,
где скудость перечит обилью.

Расставшись с земного ношею,
о мертвом «или хорошее,
или…» - древних печать.
И лучше бы помолчать,
когда закрываются двери,
куда без надежды и веры
уйдем, умирая в больнице,
а не на хрупкой границе
виселицы и эшафота,
подходящих более для кого-то.

Лежать в гробу, успокоясь,
пустив под откос «бронепоезд», -
такое, конечно, не просто
для честного и прохвоста;
и без помощи внешней
и богатырь успешней
не сможет. И очень горько
более оттого только,
что не понять среди разлада:
зачем это было надо?!

Что же, шляется вольно
нажива. И спи спокойно.
То что попы отпели,
говорят, и в ада метели
не попадет, откуда по пьяне
не сдвинуть кирпич в кармане
к пророчествам и нервам.
Все же быть первым
в России – и всюду – значно.
И место подобное злачно.

25 апреля 2007 г.


* * *
Окончанье апреля – из прощальных костров,
заметных не только в России, а и в мире
большом: Ельцин, Ростропович, Лавров…
Человечество в своей земной квартире
на поверхностях многотонных
не заметит их лиц, всем знакомых.

А рядом – умер старик, что в шляпе
ходил по весне. Да парень убит в драке.
Это, как говорится, в местном масштабе,
о чем и в районной газеты аншлаге
не будет отмечено. Да и не надо.
Больно как исчезать под цветение сада!

Во дворе приготовлены жерди
для загона скоту, и побелены стены.
Одна жизнь величавее смерти.
Но последняя – она мгновенна.
Просмотреть лишь успеешь березку за дубом,
а уже взгляд застыл, и становишься трупом.

Хоть еще на кровати лежишь, как недавно.
Будто сном прикрываются веки.
Если мог бы подумать: забавно,
что оглох и ослеп вдруг навеки.
Но проснешься, когда у машины
на асфальте от тормоза взвизгнули шины.

Иль за тем же окном проходя, молодежь
огласит день и смехом, и матом.
Ты к оставшимся больше не вхож
Перестал быть во всем виноватым.
И словами, скользящими через порог,
Тебе вымоют кости от рук и до ног.

28 апреля 2007 г.


* * *
День отпевают стрижи и сойки
для дождика, что обнаружен
ими, вглядевшись на тучи полоску.
Сливки мечутся в маслобойке,
как в желудке съеденный ужин, -
чего лучше не трогать мозгу:

мысль, ползущая червяком вглубь
организма, - враждебна тому,
и последствия с минуса шумом.
Набирающий силу рубль
спешно подыскивает куму,
зная, что стал доллару кумом.

Трудновато лишь только любви,
по тропинкам бредущей устало,
обветшавши от массовой злобы.
Из бурлящих в ее крови
осколков состава металла
орден отлить бы, чтобы

повесить на широкое голенище,
ковыляющее по левой части
дороги, заменившей секундами час,
пусть от молочной пищи
сок желудочный говорит «здрасте»
очень часто, и редко – «атас»,

когда запоздавшим в полях пилигримом
смотришь в вечер, какой перерыли
солнца отблески возле погоста
и осознание, что под псевдонимом
«еврейским» на российской периферии
публиковаться совсем не просто,

хоть талантливым будь до хруста
слов, горящих в огне строчек
иль зарытых в хранилищах горла.
на живые фантазии Пруста
смотрит гневно тяжелый почерк
реализма, который затерла

демократия между березы
и наглючего хриплого смеха
у машины своей крутого.
Не оставив великой прозы,
Россия вырвалась из двадцатого века,
ни Достоевского, ни Толстого

не повторив никак. Но в пляске литер
на доске недоверия, в шелесте скуки
объявлений, прилипших к столбу,
все ж заметен серьезный лидер,
и партия, могущая в руки
брать ее непростую судьбу.

30 апреля 2007 г.


Стихи из самиздатовского сборника «Под прямым взглядом».

День Победы.

Памяти моего деда
Василия Ивановича

Мая девятый рассвет
вновь освещает окно,
листья берез, рябин.
Снова Победа, дед,
пусть не встречаешь давно
ее ты. Уже – сто один

тебе бы сейчас год
отмерила жизнь – немного
таких, но они есть.
Маленький дождик пройдет,
пыль отряхнув у порога
и окропляя жесть

на крыше, про красные флаги
забывшей, кроме всего,
хотя в них Победа, раны.
Ты путь боевой в Праге
закончил, начав его
под Минском, когда партизаны

отряда в Армии части
вступали, бурля волной
расплаты и мести движением.
Встретить Победу – счастье –
в Рейхстаге – тебя стороной
обошло, как с сожалением

ты говорил потом,
если в весны тумане
память крутила педали,
и в наш маленький дом
твои однополчане,
надев ордена и медали,

съезжались порой… из Орла,
из Орши, из Львова, Пскова,
из Грозного, Алма-Аты.
Усевшись вокруг стола,
вы вспоминали, пили под слово
о тех, кто погиб. Цветы

слушали, как вы пели
в хрипастом раздоре звуков,
не соблюдающих ноты.
Вас на войне не жалели
ни Сталин, ни Жуков;
и после атаки от роты

бойцов оставалась треть,
и меньше. Что тут виной?
и кто? – даже силой света
глубоко не просмотреть.
Как сказано: за ценой
не стояли и вы. Победа

(все, что ее ради),
Скрепляла гимна аккордом, -
была по превыше.
Последний раз на ее параде
Ты был в девяносто четвертом,
и умер зимой, когда лыжи

надевала и мерила детвора,
чтобы, спускаясь с горки
в чувства летящем накале,
кричать озорно «ура!»
в жизни открытые створки,
что вы призакрыть не дали.

9 мая 2007 г.


* * *
Для обозренья открыта кулиса,
кривые зеркал обозначив немного.
В свете свечи обступая Ван Гога,
тень проплывает крикливо Нарцисса,
чтобы с трибуны столкнуть демагога.

Звучат и сплетаются разные ноты.
В Шуберта метят, и целят в Шопена.
На крайней струне замирает мгновенно
жесткий смычок, а мелодии-годы
листают вперед и обратно. И белая пена

бурлит по воде, по неведомой глади,
возле вопроса, возле ответа.
Скоро с весною встречается лето.
Строки забытого тихо Саади
вдруг отразятся в есенинских где-то.

Жизни еще не закончились сроки.
Идет представленье, меняются лица
Трагик и шут – не заметна граница,
и с добродетелью вместе пороки
цедят вино из бокала, где птица

бьется крылом в нарастающий градус,
и, создавая волнистые брызги,
ищет в потерянной гимном записке
новых времен отпечатанный атлас
с видом прогнившей на поле редиски.

18 мая 2007 г.


* * *
Белый шатер над черешней
взвился. У яблони по бокам -
крыжовник цветет колючим букетом.
Путинская бригада получше прежней:
ибо полномочия – богатства к рукам
прибирая, разумно делится при этом

с населяющим города народом,
не забывая об укреплении государства,
его достоинства и мощи – в целом.
Хотя бегущим речным водам
от московского наглого барства
не легко отмываться и мелом,

обнимающим бревна и пни,
ствол кривящейся мелкой акации
у полей, где дожди моросили
день назад. Но именно они
(Путинская бригада) прихватизацию –
раковую опухоль организма России –

узаконили, чего последствия
в обществе (что всегда себе на уме)
долго будут отдаваться отрыжками
горькими, создающими бедствия –
в отместку: ведь свет, во тьме
зачатый, слишком мрака излишками

наполнен, пусть и технологов рать
образ действа в стране с экрана
подает – на ответное «браво»,
его продолжает туманом шатать:
налево – с утра рано,
а вечером, ночью – вправо.

21 мая 2007 г.


* * *
Град миллионами ледяных горошин
обрушился на лето, и от него со смехом
убегают девушки, дети. На ветке сорока
смотрит на старика, который насторожен,
словно в закоулке встретился с человеком
или с собакой типа бульдога.

На миг от прошлого ничего не сталось,
Даже мозолей на пятках, в пальце занозы.
Вернее, они просто забылись,
как забывается в мышках усталость,
стихи о березе при виде березы.
И у дороги «опель» похож на «виллис».

Жизнь течет, продолжается, то есть
условное время отщелкивают стрелки
на часах, как белка – орешки в сказке,
заполняя людьми автобус, кинотеатр, поезд,
будущее, мелькающее из щелки
обломками инвалидной коляски.

Оно почему-то напитано запахом мыла
хозяйственного, а то и женщины, в сексе
издающей гортанные резкие звуки.
Услышав, что смерть с поверхности смыла
еще товарища юности, кажется: в контексте
выбора судьба к тебе благоволит. От скуки,

от забывчивости, безразличия – неважно
в наскоках кредитов и пошлин
упавшего в лужу из песни куплета.
И ты окунаешься озорно и отважно
в град ледяных холодных горошин,
с неба обрушившихся на лето.

2 июня 2007 г.


* * *
Ветер качает дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.
Так и бунт на дыбы
вздымает зону, и зэк зверя
напоминает, страшнее нет
какого среди фаун
водной и земной, -
тем более, бунт русский.
И вдруг обоймы гранул
с неба сплошной волной
град направляет в узкий
леса клочок, лужи
взрывая подобно пулям,
случайно попавшим в цель.
И доктор, что бил баклуши
там, - как порой по будням,
если садились на мель
мечты, - бежит у поля,
хохочет во все причины
углов и камней пирамид
от некролога до некрополя;
и в нем различимы
Менгеле и Айболит,
которых в одно сбило,
как персики в Тегеране,
в торгашеский вызов базара, -
хоть их не выдолбит зубило
в «фекел, фарес, мани…»
на стену у Валтасара,
хоть вымышленного коня
пятном разукрасить в золу
от сожженного утром рассказа.
Но нагло носится шоферня
по дороге впритык с домами села
во всю полноту газа, -
только перья от кур летят
из-под колес иногда до веток,
где заметны яблок плоды.
И вздыхает старик: «Автомат
был бы! И напоследок
я б им показал… туды-сюды!»
И похож он на горсть скорлупы
ореховой, на какую потеря
клеит взрывной сюжет.
А ветер качает дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.

16 июня 2007 г.


* * *
В овраге орешник бок о бок
прижался стволами, - не просто
пройти к восстающей заре.
И крона у груши, как клобук,
надетый монахом возле погоста,
когда после ночи в норе

мордочку клонит в сны
забывший о собственном весе,
буривший пригорок крот.
И клевер еще с весны
гравюрами Пиранези
разбросан в траве, в стороне от

старой беседки, со стулом
в левом крайнем углу,
возле бутылок пива,
этикетки которых огулом
валяются по столу,
где санаторий «Красиво»

на скатерти отпечатан
краской зеленой и белой,
и золотой – по чуть, -
на что галдящим галчатам
из царства пшеницы спелой
никак невозможно взглянуть,

пока солнце не очень печет
день, не взошедший на пик
ему отведенного вздоха;
пока в Сштатах живут за счет
народов разных других
(жизнь каких – в сравнении – плохо).

Пока иллюзиям и жестам
отдается без меры сил
под возглас восторга «Ого!»,
не зная, что царя арестом
Керенский предупредил
стопроцентную гибель того,

и тридцать седьмой год пасть
открыл до мажора до бемоля,
минуя диеза проталину,
потому, что по местам власть,
стараясь быть выше контроля,
не подчинялась Центру, Сталину

(при котором удельный замес
произвола имел дрожжей не больше,
чем прежде при правителе каждом).
Пока колоннами сосен лес
у Бреста пробирается к Польше
(откуда Европы жаждам

вид – да и вкус – новой пилюли
заметен и не в бинокли
отдельно взятых удач;
откуда искр на мозги надули,
но те песнями не размокли,
как Лебедев-Кумач).

Пока продремавший эпоху Бог
протирает глаза, смущаясь тоста
запятых, многоточий, тире,
и пока орешник бок о бок
прижался стволами… Не просто
подойти к восстающей заре.

21 июля 2007 г.


Волк.

Исчезая от лающих псов,
от окон, зажегшихся светом,
от запахов сена и бензина,
он слышал, как щелкнул засов,
как выбежал кто-то (при этом
ругаясь), как упала корзина

с яблоками, как из-за
угла выстрел вдогонку
понесся, задорно свистя.
И в лапу ему, будто оса,
пуля вонзилась, но теленка
он лишь метров десять спустя

бросил на землю, рвать
его начиная тут же,
утоляя голод и боль раны.
Пока не насытился. И опять
Искры взгляда тонули в луже
крови своей и жертвы. Часть поляны

луна охватила, чертополох
с лебедой представляя в обнимку,
оплетенные густо хмелем.
И теперь уже на трех
лапах примеряя тропинку,
он, прикасаясь к елям

жесткой и серой шкурой,
оставшейся в общем целой
и в этот опасный раз,
побрел по ночи хмурой,
вдруг у березки белой
завыв про удачи час.

29 июля 2007 г.


* * *
Ветер сильней безумий,
хватающий изобилия
из генной мощи обид,
на которых дымится Везувий,
овевая Помпею, гробницу Вергилия,
бани Нерона, Адриатики вид;

на которых стаи белуг
стремятся по Каспию в Волгу,
к ее плодородной воде,
и мелодией бродит Глюк
в мозгах, не нашедших иголку
ни в сена стогу, нигде;

и, получая под зад пенделя
острым носом туфли
Саваофа, Кришн, Аллаха,
торжественное величие Генделя
марширует картиной Дали
за веселой легкостью Баха;

и надрезанный мир волною
проплывает над хилой задачей,
где вопросы обратно орут:
возрождение – не что иное
как чувство – мысль горячие,
от мракобесия пут

вырвавшиеся, хоть мумий
изжить до конца усилий
не может земной колорит.
Но ветер сильней безумий,
хватающих изобилия
из генной мощи обид.

2 августа 2007 г.


* * *
Плывущие облака
не очень большие преграды
для отраженья слабого
блеска планет нездешних
(хоть глина тяжелее песка,
и нынешние правящие бригады
убирают Зурабова,
чтоб полномочия прежних

прикрыть подчистую,
сведя к нулю
вес, что давно протух
на цифре массы былой).
И выстрелы вхолостую
указывают кораблю
направление курса на слух,
зажатый пилой,

старающейся на шине
выпилить еле-еле
буквы, какие машина
стерет поездкой упрямой.
Но восходя к вершине
разума, надо о теле
забыть. И вершина
вдруг оказаться ямой

может, пока треть
щей, не попавших в погоду,
киснет в большой посуде,
задыхаясь от соли;
пока доктор «Смерть»
выходит на свободу,
подтверждая: истеричные люди
холодны к чужой боли;

пока буржуйчики в интересе
кровавом легко и броско,
в продолженье азарта атак
интереса спуская прыть,
разъезжают на «мерседесе»,
вылавливая жителей Днепропетровска,
и убивают их просто так,
зная, что все равно жить

останутся, даже меря
решетки на много лет,
на что порой времена
налагают свои поправки, -
так как «высшая мера»,
споткнувшись о Запада след,
и на Украине отменена,
чем жизнь расширяет ставки.

Зато приходящий на смену
и Мальчишам, и Тимурам
новый пятилетний злодей,
разозлившись на лай пса
из-за ограды, отцу-бизнесмену
орет повелением хмурым:
«Убей его! Убей!...» -
так что из глаз вылетает слеза.

3 августа 2007 г.


* * *
Травы косили-не докосили,
хоть те наполнились соком.
Но дождь никому не нужен.
Если Москва – сердце России,
то оно с явным пороком.
И женщина, приготовив ужин,

за хлебом спешит к магазину,
на повороте каждом
роняя трухлявых вопросов поток:
почему за единый грабеж ее сыну
и кому-то, обобравшему тыщи сограждан,
тот же судами отмерен срок?!

А пес у дороги лупит глазищи
на нее, зажавши в лапах
кости барана, отобранного в расход.
Сытый не чувствует запахи пищи,
но зато различает духов запах;
у голодного – все наоборот,

если даже ложится на бок
корова туда, где яма
обрывает травы скольжение
в самую лучшую из эпох,
когда наследственного хлама
в людях ощущалось все менее
(пусть и порою смеялась сноха,
зажимая слова потуже
среди губ, и припрятав слюну).
Два яловых сапога,
измеряя подошвами в луже
глубину, продолжают войну,

отправить которую под арест
памяти и стоять на посту,
 хочет старик, тасуя беды,
не зная еще, что и крест
вытесняет уже звезду
на Знамени Победы.

30 августа 2007 г.


* * *
Вид у развешенного белья -
на веревке – подобен кобрам,
разбросанным взрывом снаряда.
Во времена проходимцев и жулья
не только трудно быть добрым,
но и, наверное, никак не надо,

так как днем, вечером, в полночь,
когда скрипит дверь гаража,
или слышатся шорохи издалека,
вся эта вертлявая сволочь
ничего так не боится, как ножа,
пули, мощного кулака,

который способен одним ударом
их хорошо закрученные мозги
размозжить, расплескав по бетон.
Место в ряду человечества даром
не обретешь, намотав на виски
и дерзостей мысли тонну,

хоть склони-преклони голову
в «Голубиную книгу», «Завет»
(новый ли, старый) – ответ без вопроса.
А осенью первой теряет листву
не клен и не дуб в обилии лет,
не слива, не груша – береза.

3 сентября 2007 г.


По поводу…

Эпитафия уместней с высоким
Слогом. И если строгим
быть до конца, то двуногим,
от которых давно отрыжка,
посвящать и писать что-то
уже очень давно неохота
(всех их – к чертям в болото!),
но для тебя, Мишка,


из времени господства жулья,
как выражался знакомый Илья
(после кражи в квартире – и белья
не нашедший), пишу эти сроки,
когда нервы, будто пружина,
натянуты. Та машина,
что сбила тебя, дальше аршина
безответных вопросов мороки.

Известно лишь, что «Волга» -
белая, черная? – мчалась недолго,
и, как в стогу иголка,
скрылась. Так говорили дети.
Шальному тому пидарасу,
что убил тебя (а ты умер сразу.
Спасибо тебе.), ни по глазу,
ни по морде в жестком ответе

нанести удар ногой или кулаком
при раскладе темном таком,
когда в горле досады ком,
никогда, наверное, не придется.
Я тебя закопал на горе.
Листья желтые в октябре
припорошат могилку. На дворе
стало пусто, и до колодца

за водой меня утром
не проводишь, когда мудрым
становишься и по кудрям
остатки ночи, без звезд блеска.
Вдруг так тебя стало жалко,
что, схватив в руку палку,
пару мчащих машин на свалку
был отправить готов. Но веско

вмешалась жена: «Не надо!
Срок получишь…» А виновата
средь любых обвинений парада
шоферня, что по селу,
где предельная скорость – сорок,
почти поголовно метит пригорок
скоростью выше. Наверно, у норок
мыши дрожат. И по сему,
не приемля гадкого смеха,
возводя все в масштабы эха,
заявляют: нет человека,
кроме российского, чтоб так нагло
и беззаботно плевал на нормы,
правила. Потому все подкормы
демократий – ему до платформы,
где зябнет он, или озябла

уж давно. Но это пока
вилы ему не вопрутся в бока,
и спина надсмотрщика облака
не заслонит. Такое дело.
Только тебе, Мишка, это
в начале августа, под конец лета
не прибавит ни тьмы, ни света.
Не подумал бы – осиротело

вокруг без тебя пространство
на миг, и цветов убранство
красит собачье постоянство,
унося его в вечности замять.
Ночь наступает. Земля остыла.
Скоро все, что было,
останется в прошлом. Одна могила
(место, где ты зарыт) – память…

6 августа 2007 г.


Осенью.

Карповой Надежде,
к дню рождения.

1. Небо укрылось за тучи мраки,
без солнца, ветров, без
осознания, что с драки
на холмиках КПСС
перестройка весь табун
пятилеток с застоем вместе
погнала на визг трибун,
где лозунги лишь на насесте
кудахтали: «К-куд-да?»,
да прыткий огонь карнавала
глядел и глядел, как вода
звездочки с флагов смывала.

2. Дождь прокапает еле-еле.
Затихнет. Набравшись сил,
не встретивши «казуса белли»,
вздыхает. И вдруг полил
на землю и шумно, и твердо,
царапая крыши медь,
чтоб поля и дворика ведра
за пару минут успеть
наполнить до края, предела,
и, поубавивши прыть, -
обратно с вершин оголтело
в сентябрь белгородский лить.

3. И станет все в лужи одето:
дорога, песок у столба,
откуда тропинка из лета
(на поворотах – слаба)
тянула свой след на причал
седеющих медленно правил,
где русской душой скучал,
а после – и пил, и буянил
поп православный, что в гости
приехал тогда ко мне;
и молился на старом погосте
в купальскую ночь при луне.

4. Коз и овец стадо
по траве проведя погодя,
понимаешь, что и не надо
что-то еще средь дождя,
кроме горящей свечи,
молока и краюхи хлеба.
Чтобы сидел у печи,
в тепле ее мягком нелепо
ждал откровенье надежды
(пытаясь его окликать),
чувствуя, как одежды
высыхают на теле опять;

5. как за дверью из рая Каин
к Саваофу словами – лично.
Хоть и марксизм социален,
а демократия – политична,
экономики все же дней
и столетий по мощи замеса
оказались подвластны ей
ощутимей на ветках прогресса,
что ссыпают на мир плоды
разных форм в созревания сроки.
Но плывут от нее плоты
в водопады, а не в истоки,

6. где числа и времен владения
на пространство наводят мишень
в миг единственный – миг рождения
(и конечно, и год, и день),
когда стимулов выступы – зодчество
на звучанье грядущее нот,
когда плач в колыбели – пророчество
для отрядов мечты у ворот,
у которых всегда бескорыстье
светом звезд омывает взгляд.
И в эпоху великую листья
от берез от кленов кружат.
23 сентября 2007 г.


* * *
Александру С.

Розы у серых мансард
склонились к осине,
возле которой выплели
хмеля пруты минарет.
Маленький Моцарт,
Когда учился на клавесине
играть, то сидел на Библии,
положенной на табурет, -

чтоб достать до клавиш
пальчиками руки,
ими легко скользя
в музыку вечного лета.
Пусть дружбу восславишь,
но все равно редки
настоящие друзья,
как чудеса света,

хоть сперва он или ты
не вправе сказать за всех
об этом каждому жителю,
надевшему к вечеру кепку.
Но пускаются сперматозоиды
в трудный опасный забег
по матке, где победителю
награда – попасть в яйцеклетку.

И от того в глазах
у женщины молодой
загораются огоньки
попадания жизни в цель.
И щурится старый казак,
качая седой бородой
по руслу узкой реки,
водою цепляющей мель.

29 сентября 2007 г.


* * *
Рубишь деревья на жерди и бревна -
щеки летят, остаются пни,
какие отметит даже с похмелья
взгляд лесника. Но ровно
за октября недолгие дни
вспахано поле, а между елью

и дубом выкопал рылом кааба
мох то зигзагом, то кругом,
прямо до белой горки,
где экскаватором котлован
вырыт в мелу, где двум подругам
деревенского парня Егорки, -

ушедшим с утра в лес по грибы,
набравшим их полно в кошелки, -
сидится на солнце неплохо.
Им видятся только столбы
у крайнего дома, да челки
трех ив небольших, откуда дорога

налево-направо сметает листву,
что падает медленно вниз,
землю желтизной покрывая.
Им слышится только, как ветер траву
подсохшую гладит, выбежав из
лощины, какую заполнила речки кривая

часть русла, которым вода
на Курскую область несмело
течет, омывая в пути
села и маленькие города,
утопшего юноши синее тело,
какое еще не удалось найти.

6 октября 2007 г.


Строфы
(продолжение; начало в сборнике «Строфы»)

102. Нимфы, горгоны, богини,
разыгранные в преферанс.
И художница в мини-бикини
гуляет, вводя в соблазн
пост к условной кончине
девы из Назарета,
откуда в своей пучине
время начало света
метило новой датой,
тайны скупые меся
тупой деревянной лопатой,
похожей на карася.

103. Оды, поэмы, стансы,
эклоги – за рядом ряд.
Поэзия – просто шансы
обозримый квадрат
метров вокруг тела
(изученных назубок)
вывести до беспредела
последствия трех дорог,
в котором, как кокки,
не находя дыры,
вращают слова и строки
звезды, пространства, миры,

104. молекулы, атомы, дали
дней позади и за
теми ночами, где стали
нам заслонять глаза
брови, прожилки, ресницы,
падающие в них,
будто дела – в страницы
им посвященных книг,
какие порой сдвигая
в масштабы библиотек,
воскликнешь: «Моя дорогая!
Да это же все человек?!»

105. Вычитанье, деленье, отсчет
от точки у края нуля
не верят, что мир живет
не на поэзии, для
вздохи горевших в печи
иль увезенных в Уфу
черновиков. Но рифмачи
крикливые через строфу
о боли своей вопят,
выуживая из бед
России словес шоколад,
а также их винегрет.

106. Жерди и бревна – загон
козам, корове, быку.
Угнанной «Волге» знаком
«КаМаз», укрытый в стогу
сена, соломы, листвы,
сваленных массой одной
возле границы Литвы,
где она стороной
в Европу наводит путь,
сосен, берез навалив,
при этом виляя чуть
хвостами зеленых ив.

107. В Ригу, Таллин, Оттаву
не проехать у Колизея.
И заповеди Ландау
к заповедям Моисея
не побежат из формул,
даже разбившись на пары,
так как любой форум
и звуков, и слов тары
теперь соберет столько
для президента Буша,
что и княгиня Ольга
половцам мстить за мужа

108. не станет, прогнав дружины
от Киева до Полтавы.
И разных времен вершины,
возможно, под осень травы
ссыпают в один амбар,
где спит на кресте Сивилла,
которой снится Икар,
какого волной прибило
в сети для Ихтиандра.
Но успевает взлететь
к солнцу буддиста мантра.

109. Способ вязанья – тамбур,
в котором петля к петле,
как помнится дури ампул,
лежащих на старом столе,
забывшем хозяина с дамой,
порой приходящей сюда
по нынче не модной самой
тропинке простого труда,
в который господство жулья
крутого по скользкой кручи
бросает свои поля
с дождями своей же тучи.

110. Деньги нажиты, потея
средь черных и темных дел.
И часто злодей от злодея
отличаются тем, что сидел
(или сидит) один,
а другой – на свободе;
и к нему «господин»
чаще всего при народе
обращаются, теша гротекс
ухмылкою рожи сзади.
Зачем и закон, и кодекс
при таком жизни раскладе?!

111. Пристроенный к небу балласт
понятий не выметет веник,
познавший: судья не даст
большой срок тому, кто денег
ему отвалил ощутимо
суммой, или помочь
сумеет всегда, мимо
пулю направив в ночь
киллера за окном,
навык спецслужб хранящего,
бубнящему «Господи» или «О-ом»
мракобесию настоящего.

112. Бесы замесили
здесь зловещий гимн:
чтобы быть в России
лишним (иль плохим)
надо спирт не пить
(или пить вдруг бросить);
и веревки нить
зажимает проседь
около виска,
да прямо на затылке.
Плавает тоска
градусов в бутылке.

113. Времена оборотней и жулья
лепят к плечу плечом
трухлявые дни. И Илья
Муромец богатырским мечом
не вырубит их миллионы,
дающие гнусную поросль.
Шакалы в наполеоны
горбатые кучами, порознь
лезут, зловонием ада
пыхтя в еще ясное лето.
Но терпит людское стадо
Земля-мать, наша планета.

114. Богата дорога во власть
побочных доходов кущей.
И смотрит: а что где украсть? –
идущий по ней и бредущий
обочиной слева, и справа,
косясь на сограждан страны,
которых всегда орава
и с той, и с другой стороны
найдется ему для вскрика
поддержки: «Ур-ра-ра!»
И кофе в кровать Анжелика
с экрана внесет с утра.

115. Увязнув в такую мель,
молчит и последний пророк.
Певица, у которой щель
от возраста между ног,
наверное, слиплась со стадом
повысохших рядом волос,
поет о любви, и задом
своим прямо зрителю в нос
вращает, под звездную стружку
ложась на подтяжках и спицах.
Орет тот: «Давай, старушка!
Есть порох в пороховницах…»

116. Жертвы взрыва, пожара…
Подлость, обмана прыть…
Человечество стало старо
уж давно, а нормально жить
не научится, хоть ответы
липнут в каждый почти вопрос.
Где выпады злобы отпеты,
Там коварство прыщавый нос
выставляет за пушкой на крыше,
разукрашенной глупо в мел.
И причины искать если выше,
то понятно, что Бог – бракодел.

11. Дождь переулок вытер
От навоза сарайных болот.
Говорят: Землю нашу Юпитер
от астероидов не бережет,
раздвигая Вселенной ширь
массой выпуклой без успеха.
Но самый большой транжир –
организм человека:
он, не впадая в лень,
ткани создает каждый миг,
чтобы тут же и ночь, и день
поглощать и сжигать их.

118. Шум и голос единый – в овацию
переросший в какой-то момент.
Узаконивший преступную прихватизацию
Неплохой-неплохой! – президент
на эстраде с призывом: за партию,
где он первым, отдать голоса?!
И собравшиеся, будто гвардия,
исступленно кричат: «За!»
Чувство светлое каждый рот
наполняет. За Родину – грудь.
Как доверчив все ж русский народ?!
Но будь прокляты, коль обмануть

119. его вздумали еще раз,
понатыкав поверхностно планы,
нац.проекты, что уши и глаз
различают, однако туманы
из грядущего в тусклые свечи
выплывают надеждам во вред,
чтобы гасли непрочные речи
из былого, терялся след
начинаний благих, затеи
возрожденья, величья, побед.
Ведь общей, великой идеи,
как раньше была, нет?!

120. Ясно: в крике всеобщем отдушина
ртам и душам иным – на пять.
Только снова вопрос: что разрушено
Всенародно опять возрождать?!
А подобное – это как таинство,
пусть иной, но воскресший дух!
И при этом: вопит неравенство
в каждый взгляд, и ум, и слух?!
И поэтому сердце не верит
в слишком путнее поутру.
Хоть не так ковыляют потери
по стране, по селу, по двору.

121. Жизнь под прямым взглядом
в селе; где и картофель
растишь, окропляя ядом
в анфас и профиль
от колорадских жуков,
переполку ведешь вокруг,
окучиваешь с боков.
А соберешь урожай – и вдруг
половина клубней подвяли,
понабирали гнили
в неплотно закрытом подвале,
в котором и мыши простыли.

122. Полоски прудов и озер
с неба похожи на пластырь.
Известный в стране режиссер
твердит, что народу пастырь
(игумен – как раньше) нужен,
чтобы в России жизнь на лад.
И значит, с молитвой ужин,
и завтрак, обед – к ней в ряд.
А возле дня начала:
русский народ – в гурьбу,
и, как прежде бывало,
каждый руку целуй попу…

123. Полночь. В кровать упасть –
и уснуть, выключив свет.
А с экрана – «Дежурная часть»
(и такое уже десять лет?!)
сообщает: в аптеках России
поддельных лекарств – половина.
И наверно, ухмылки косые
на лицах тех, что повинны.
Успели урвать, украсть
по-крупному, тыщи сограждан
выпихнув на тот свет. А власть
бездействует. В ролике каждом

124. становления достижения, возрождения,
шествия света сквозь тьму.
Но достаточно этого сообщения,
чтобы с сомнением ко всему
относиться. Однако в одну пасть
глоткой одной народ
за позволяющую его травить власть
поддержки, надежды орет?!
Есть действия, от которых дым
последствий – как от яда.
Леченье, питание… И любым
способом, без пощады

125. корчевать бы, чтоб неповадно
в наживы за счет здоровья народа.
Не одежда, не вещи. Совсем непонятна
в разгуле на годы такая свобода?!
Хоть ветер со снегом вытер –
к вечеру – гневных вопросов слова
из сознания. Доволен Питер,
хохочет – жирует Москва,
города большие при силе
достатка, еще кой-какие места.
И почти по всей остальной России
по-прежнему скудно, а то и нищета.

126. Но, зиме открывая двери,
глядя в распаханные поля,
мелькают порою веры,
что партии – проекты Кремля –
и созданы, чтобы власти стереть
ошибки, и легче бы на благое
в грядущем. Размахом плеть –
уверенней, пряник – в иное
сладости, свежести, и за рекой –
огни-огоньки, чистота – среди рощи…
Идеи конкретной – ну, никакой!
Зато ясная цель: чтоб в мощи

127. страна, отчизна; народ –
в довольстве, достатке, мире
на круге своих забот;
семьи любые – в квартире,
и все – при жилье. Без опаски
чтобы смотрел человек,
если он честен… Похожие сказки
справедливей минувший век
пытался внедрять в жизни быль,
громоздя не проекты, а планы.
Золотистая их пыль
На заре окропляет туманы.

128. Тянет прохладой от сада.
Снег призасыпал двора
южную часть, где Лада
(собака) еще с утра
бегает, лает у ставен,
и волтузит у ворот
старый сапог, - хозяин –
выйдет когда – ждет.
После, присев на пороге,
смотрит на местный быт,
слушая, как на дороге
трактор вовсю тарахтит,

129. мчась за машиной вдогонку,
так что летят на забор
комья земли. Ребенку
мать криком строгий разбор
устроила с нотой укора,
в школу его отводя.
А тот вдруг – бежит скоро
обочиной, и погодя,
остановившись понуро,
пальцем крутя у виска,
маме кричит: «Дура!»,
вновь отбегая слегка.

130. Козы не знают правил
зимы и смены погод:
Карина, Беляна, Павел
и Галя между деревьев вперед
движут в посадке по снегу;
роются, ищут траву,
листья. Подобно эху
движение их. Зову
обратно всех на пригорок,
на большую поляну.
А Павел прыгает на сестренок:
то на Карину, то на Беляну.

131. И позже, не чтя моралю
людскую, пытается оседлать
прижатую к клену Галю –
их общую добрую мать.
Но та, - в недовольстве строгом,
что сын не дает пастись, -
пинает его боком,
и тот, оступившись, вниз
скользя по пригорка виду,
приоткрывая рот,
козлиную боль и обиду
протяжно, плаксиво орет.

132. Где ноты прилеплены к шуму –
напоры стирают преграды.
«Россия Единая» - в Думу,
«Блок Тимошенко» - в Раду
победно взбираются вместе
по времени ловкой игры.
Но куры в хлеву на насесте
до самой весенней поры
не станут нести яйца,
хотя темно-рыжий петух
голосом неандертальца
вопит в уши местных старух

133. о лучшей поре, какую
приблизит лишь якобы он.
На сердца тоску вековую
с разбега взбирается сон
при темных очках и при фраке,
с висящей на шее косой,
в которую впились собаки
лаем – как будто осой,
зудящей в тепле на рассвете
кресту на погоне о том,
что править будут медведи
страною, как серым котом.

134. Намечены цены на газ.
Россия – к доходам упрямо.
В премьеры в четвертый раз
У южных соседей дама
стремится, толкаясь локтем,
деньгами и тайной интригой.
Снежок, обнимаясь с дождем,
На шерсти собаки дикой
связок и мышц деградацию
чертит, не зная масть,
стараясь под «Ликвидацию»
экранную не попасть.

135. Ползут по ржавой спирали
новых зигзагов былые размеры.
Его в президенты еще не избрали,
а он предлагает в премьеры
того, кто свое президентское кресло
оставить уже через месяца три
решает ему… Слишком пролезло
в дебри и кулуары игры
политической что-то, где выбор
сверху обратно указан и задан.
Песни свои тянет Визбор
в дверь, за которой дышало на ладан

136. прежнее время, которым раздуты
все паруса всех времен впереди.
Стали резвее секунды, минуты,
с сердцем часы застучали в груди.
Падает снег. Засыпает ступени,
рельсы, тропинки, дороги, следы.
Кружатся образы, вымыслы, тени
дней отшумевших, вешней воды,
глупой мечты перепутавшей сроки
жизни самой и которые суд
криком вороны и вскриком сороки
в уши грядущему громко орут.

137. В смуте Вселенной теряются сферы,
похожие видом на пасти горилл.
А у южных соседей снова в примеры
ту президент, а какой говорил,
что на Украине хуже премьера
не было раньше и вряд ли потом
будет… Что правда?! Что вера?!
что президентское слово? Дурдом!
Впрочем, его отраженье умело
виснет среди разных ветвей.
Если «политика – грязное дело», -
кто те, что занимаются ей?!

138. Мусор к зиме вымели –
И во дворе для глаз
чисто и бело. Как Лютер от гибели
христианство, так Рузвельт спас –
капитализм, ежели наугад
выводить спасителей мрака
(или света) плоско и шумно.
Хотя откопанная собака
пролаяла бы, что неразумна
наша цивилизация (человечья),
рассматриваемая по деталям.
Но незаметны увечья
земные космическим далям.

139. Мир стал кучнее и ближе.
И деду в глухом селе
известно о том, что в Париже
сейчас, что в Москве, Орле;
о том, что российская – в мощи –
держава опять; что волной
смыло на Балтике судно. А мощи
святого церковь и в наш облстной
центр привезет под «аллилуия»
в рясах с крестами господ.
И выпучит губы для поцелуя
рук их гурьбою народ.

140. О том, что и мусульмане на марше,
празднуют что-то от имени бога,
якобы. Опиум – также.
Но сразу заметно: его намного
меньше у них, если сравнить
с православьем и беглой строкою.
Понятно: яснее там веры нить,
бесцветней лукавство, явно мужское
в службе начало над всем
ощутимо, хоть кровью бараньей во славу
брызжет небес. Миллиардов с семь
сейчас человечества. Такую ораву

141. попробуй займи, накорми, мозжечок
заполни благим. И нужны: оракул,
религии. Чем бы двуногий дурачок
и злодей не тешился – лишь бы не плакал,
да не махал ножом, а то и ракетой
с ядерным сердцем внутри.
От яблони, снегом отпетой,
даже на фоне алой зари,
тянет во взгляд зимой,
привязанной к праздников фарсу.
И гены замерзшие: «Боже мой!» -
кричат то Марксу, то Марсу.


Накануне.

Накануне наступающих выборов
листая купленную почти месяц назад
газету, с безразличием и недоверием
пробегаешь взглядом по написанному,
по фамилиям и должностям людей, представляя
которых, ведущие партии агитационно
сообщают: вот люди, все время работавшие
на благо России! Всегда забывая для полноты
указать даже официальные суммы,
заработанные теми при этом.
Нет ничего удивительного во времена
господства проходимцев и жулья
на разных ступенях государственных
определений, что детвора и подростки
массово поклоняются артистам «Бригады»
и «Буммера», за неимением настоящих героев
возводя лучших из злодеев – в них.

Меняя существительные с глаголами
и – обратно, можно быть уважаемым долго,
тем более, если отечественная команда
по футболу на солидарных голах собратьев
в религиозной ориентации получит
право участия в финальных матчах
первенства континента, и если «Ликвидация»
вдруг озарит пустоту в глазах телезрителей,
чего, кажется, после «Семнадцати мгновений
весны» и «Место встречи изменить нельзя»
нашему кинематографу, перетусовавшему
производственную тематику на разнузданную
преступность, все же по-крупному не
удавалось, - в детективном жанре.

Искусство должно бы отличаться от фальши,
настойчиво возводимой в него, хотя бы так,
как не очень давно представленный фильм
«Сиделка» от когда-то оголтело разреклами-
рованного «Остров», пусть и недавний тоже,
видимо, снят на «скорую руку».

И куры, расхаживая во дворе по навозу,
припорошенному крупицами снега,
ковыряются в нем клювами, выискивая
червячков, укрывшихся от холодов подальше
в землю. Подобно и человек пытается от
невзгод укрыться поглубже в подвернувшуюся
на случай общественную систему, церковь,
секту, организацию, команду, бригаду, - и не
вытащишь его оттуда ни за разум, ни за душу.
Но, чтобы и как не говорили, какими бы
минусами и противоречиями не кувыркалось
настоящее государства, которое много:
партийности-владения-полномочия
нередко тянут, как басенные лебедь,
рак и щука, в разные стороны, не придавая
этим ему ни могущества, ни достатка, ни
уважение, ни уверенности, ни спокойствия, -
никогда еще в России ее граждане не имели
возможности и близко, как сейчас,
влиять своими голосами и мнениями
на жизнь, политику, распределение
власных кресел в стране.

1 декабря 2007 г.


Комментарии.

В Астрахани шиитский проповедник, ненавидящий
коммунизм и носителей его, рассказывает
о приближении прихода некоего Мехди,
исчезнувшего, но не умершего, якобы. «Который, -
продолжает он, - установит справедливость:
не будет ни бедных, ни богатых, а все будут
равными…» Но разве не это же вершили, не
брезгуя и кровавыми мерами, - и почти свершили! –
те, кого он почему-то ненавидит*!

В Москве лидер новых пластичных коммунистов
винится перед верующими и религиями, считая
большой ошибкой недавно правящих его
предшественников: агрессивное неприятие по
отношению к ним… И совсем непонятно, где
он встречал в современном мире искренних
верующих, как непонятно и то: какие мостики
сотрудничества возможно протянуть от «города
солнца» Кампанеллы, от «Овода» Войнич, от
«Как закалялась сталь» Островского, - не говоря
уже о «Капитале» Маркса и печатных трудах
Ленина, - с еврейским Ветхим, и тем более,
с их общечеловеческим Новым Заветами?!

А в Сиднее американский президент,
выступая на саммите, не только путает
его название, но и саму Австралию с Австрией,
как и чуть позже, при выходе – двери…
Возможно, ужасаясь все назойливей мелькающих
мыслей об ядерной атаке Ирана, с одной
стороны осознавая, что настало очень удобное
время свалить с ног набирающую сил,
агрессивную к его стране, опасную для свобод
личности, да к тому же владеющую огромными
запасами нефти исламскую цивилизацию,
а с другой, опасаясь того, что последствия
подобного могут стать глобально разрушительными
и непредсказуемыми, и в первую очередь,
для самих Соединенных Штатов.

7 октября 2007 г.


* * *
Комната в маленьком домике
на левом краю села,
с одним маленьким
окошком без форточки,
похожа на ящик
большой, где живущие
дышат не воздухом,
а отходами своих легких

и легких рыжего пса,
с осени обитающего тут же,
под металлической кроватью,
на шкуре убитой осенью
серой козы, на которого
хозяева: старик и старуха
почти не обращают внимания,
видимо, считая, что
избыток слащавых ласк
для собаки вреден.

И та, приветствуя абсолютно
этот позапрошловековой быт,
настороженно приподнимает
облезшие от возраста уши,
когда старик, наливая
в кружки себе и старухе
самогон, обычно говорит
фразами из газеты,
вычитанными им месяца
три назад: «А в Беларуси
деревня не спилась,
преступности почти никакой,
разница между бедными
и богатыми – минимальна…»
добавляя, что и он там жил
до начала перестройки.

Они выпивают спиртное,
и вскоре старуха, скривив
беззубый рот, тупо смотрит
в окошко на старика и
выбежавшего вслед за ним
пса, остановившихся у
колеса от трактора
«Беларусь», и с разных
сторон одновременно
поливающих его шины
содержимым своих
мочевых пузырей.

14 октября 2007 г.


* * *
Пространство, все понимая,
смотрит в дороги, поля,
в страны разворошенной сметы.
Придушили Первое мая,
покалечили 23-е февраля,
попинали день Победы, -

так еще и великую дату
Октября глумливо с экрана
поминают среди ее юбилея?!
А во дворе деду, войны солдату,
внук-семинарист доказывает упрямо,
становясь в разговоре злее,

что ни Сталин, Народ, он,
раны порой принимая без стона,
отстояли страну, не став сворой
покоренной, а: церковные звоны,
и – главное! – Казанская икона,
епископ с которой

на самолете… «вокруг Москвы
облетел – и погнали фрица
до Берлина, Рейхстага – вон!»
Качан капусты у желтой листвы
лежит, словно палица,
оставленная из времен

прошедших, былых, откуда
богатыри, былины, сказки,
какие не слушает детвора.
И падает в доме посуда
со стола, пока кошка «глазки
строит» коту в глубине двора.

7 ноября 2007 г.


* * *
Сына ремнем выпоров,
собаку из будки гоня,
помнит Федор: до выборов
осталось четыре дня,

так как утром рано,
в вечерний мороз
с телеэкрана
информаций навоз

сочится, словно в надежды –
от печи огни.
Только нац.проекты
что стоят одни?!

Не страшно инсульта,
шаги – в благодать…
На кнопку же пульта
если нажать, -

вокруг вновь косые
развалы, распады:
Живая Россия
вместиться в расклады

не может внучат
своих виртуальных,
что выше кричат
проблем всех реальных.

27 ноября 2007 г.


Сельская предвыборная зарисовка.

Чтобы потеплело, наступившему декабрю
не хватает снега, хотя обстановка
в обществе накалилась, и партии
замолчали в ожидании результатов
предстоящих голосований, сознавая,
что многим политическим программам
ныне не попасть в Думу, где давно
никакой политики и нет, а есть интересы.

Русоволосый студент, уплетая на кухне
только что испеченные матерью блинчики,
обмакивая их в сметану и запивая чаем,
рассказывает сидящей напротив за столом
младшей сестренке-школьнице анекдот о
Чапаеве и его ординарце, и они оба
хохочут. И вскоре девушка задумчиво
говорит: «Иногда я понимаю, в какое
хорошее, свободное время мы живем!
Ведь если бы ты подобный анекдот тогда…
И кто бы донес в КГБ… Тебя бы…»
«На Соловки, - полусерьезно, полушутливо
Подхватывает брат. – Экономику поднимать…» -
называя самый светлый и созидательный –
пусть и не лучший – период в истории не
только России, но и всего человечества
«системой, которая сама себя ест», вываливая
на него, кроме прочего дерьма, и
потенциальную предрасположенность
русского человека в первую очередь
«поедать» ближнего своего, оставляя
дальнего – на потом, и заключает
рассудительно: «Проблем много, но именно
Путин поднял Россию с колен. Однако
и наш дед прав: главного он не дал
народу – справедливости. Тридцать процентов
от всего количества населения расхватали,
разворовали, разграбили, прибрали в свои
руки общенародное. Так надо поделиться!
Каждому россиянину – ваучеры Чубайса
не на словах, а на деле! Деньгами, или
товаром… - и он кричит в соседнюю
комнату, где дед, лежа на диване прямо
в валенках, смотрит на экран телевизора,
по которому самый внушительный кремлевский
проект «Единая Россия» крутит ролик,
напоминающих зрителю об ужасах девяностых
и о годах правления Путина, называя их
годами возрождения: - Дед-а?! Дед-а?!
Сколько тебе государство должно по
ваучерам?» «А-а, - отзывается тот; выходит
сгорбившись на кухню, подправляет очки
на носу, и отвечает: - И почему мне именно*
Семидесяти процентам россиян, кому ничего
из социалистической собственности! – он
достает из кармана расписанный цифрами
листок и, глядя в него, сообщает: - По моим
последним скромным подсчетам, не меньше
трехсот тысяч рублей. – И бурчит, усаживаясь
на скамейку у печи: - Разрушили нашим
трудом созданное – и возрождают?! Перемены…
В селе особо не видно. Те же пьянство,
безработица, воровство… Просто ситуация
к стабильности созрела. Новые господа…
больше уже нечего прихватывать, можно
лишь перераспределять… - за законность,
конечно же, за порядок. Народу, опущенному
в девяностые годы ниже некуда, также весь
тот бедлам – поперек горла… Путин лишь
подхватил ситуацию, разумно поддержал,
легко подтолкнул к благому… Для того
и президент! Не во вред же стране, народу,
как Ельцин?! – нервно выговаривает он,
поправляясь: - Но тот хоть жест глупый:
махину такую, бронепоезд, каким Союз тогда, -
под откос! А на каком основании нынешнего
президента в вожди? Сталин, Ленин – и Путин?!
У тех великая идея, а у него?! Обогащайтесь,
обманывая и обгоняя сограждана своего…
Так и получается. Соскучился, видимо,
народ русский без вождя…» - вздыхает он,
вставая и направляясь к себе в комнату.
«Дед-а-дед, - посмеиваясь, останавливает его
вопросом внук, - а что ты будешь делать
с отоваренным ваучером, с тремя стами
тысячами?..» «Что делать… - морщит лоб
дед. – А… мое дело! В ресторан в Белгород
съезжу, корову вторую куплю, попью… Не
самогона – коньяка! Мое право! Но справедливость –
отдай!» «Вот, - подхватывает внук. – И голосуй
за «Справедливую Россию»… «У которой
справедливость только на словах», - машет
рукой дед, и покряхтывая, ложится на диван.

1 декабря 2007 г.


* * *
В центре города подожженный барак -
несчастье жильцам, доход по карманам
дельцам от земли втройне.
Корейцы, вылавливая собак,
скармливают их россиянам
в ресторанах по разной цене.

Начальник милиции районного городка,
став наемным убийцей, за десять штук
зеленых убирает местного депутата,
неугодного мэру. Кажется исподтишка
в Россию по каплям дождя паук
вползает с ловкостью акробата.

Мир стал мрачней, чем когда парили
над черно-белыми кущами и пущами
звезды с краснеющими боками
и пиками. Лежащий в могиле
человек-посредник между живущими
и отпечатанными в их головах богами.

На каких Керчь или Кача
смотрят, как в море, где «буги-вуги»
отплясывают волны, тому не рады,
что нынче любовь, маклача,
предлагает порывы и звуки
не только не новые, а заплаты

на которых заметны, как на пришитом
кармане – от семечек дыни
пятна в материи вскрики.
И остается: по паразитам
удар нанести настойки полыни
семью каплями и гвоздики –

тремя, пока ложат венок
на перебор и отбор плавный
народа, ликующего при обмане
себя самого. Правда, «честнок-
лукин брат» - чистильщик главный
сосудов – еще сохранился в чулане.

2 декабря 2007 г.


* * *
День спотыкается об ораву
минут, какие его кромсая
и расчленяя по праву
величин значительно меньших,
действует, как пророк Исайя –
со жрецами Ваал, суть внешних

различий приткнув во славу
того, что подчиняется не глаголу,
а восклицанию. В державу
гимнастическую олимпийская чемпионка
пытается превратить свою школу.
И звоном тревожным гонга

стекло лопается от удара
пацана, залезшего в дом старухи.
Крылатая тень, похожая на Икара,
падает в угол мечтой мертвой.
Ожившие в теплоте мухи
над печью кружатся ордой,

пока за забором отара
овец пробегает к метели,
летящей в дыханье пожара,
сжигавшего признаки средства,
в котором бродило без цели
пространства и времени детство.

3 декабря 2007 г.


* * *
Конечно, поэт и в мрачные времена может
не упирать острие пера в составные
мрака, стараясь осторожно не замечать
их, или даже брезгливо-возвышенно
сторониться; или, нагнетая в мыслях
и сужая окружающее до любовных позывов,
сюсюкать подобно Фету: «Я пришел к тебе
с приветом…»; или вытягивать за другим
пафосноголосым с уровня школьника-двоечника:
«Не могу одолеть и двух страниц «Капитала»…»
Может остроумно похихикивать рифмами
над непрекращающимися действами,
разыгрываемыми на необъятных российских
просторах Талией и Мельпоменой.
Но всегда неприятно, если он, выпучивая
через строку первое лицо единственного
числа, постоянно помещает себя в центр
общественной драмы, умудряясь красиво
навешивать личные минусы на общественные,
забывая, что поэт не только то, что он есть,
что он ест, но и что пишет; и что
поэту, понявшему свое назначение не в том,
чтобы приукрашивать и радовать читающего,
отвлекая от живой правды действительности,
общество всегда враждебно, даже когда оно
изредка навешивает ему на шею лавры,
которые часто умеют придавить слово,
голос и взгляд посильнее петли.

12 декабря 2007 г.


* * *
Листья желтые, как птиц,
пролетая за окном
вдоль развернутой страницы
книги, на столе ребром
мной оставленной под утро,
в миг, еще только когда
света призрачная пудра,
обозначив провода
возле крыши над стеной
(наклонившейся налево),
воздух свежий и хмельной
пьет и ждет опять припева,
затерявшегося где-то,
но звучащего средь нот:
«Бабье леть, бабье лето
в гости к осени идет!»

8 октября 2008 г.


* * *
Снег в Москве валил горой
на октябрь, застав средь танца
его листья, желтый цвет.
Словно обратно Фридрих-второй
пишет: «Три самозванца:
Моисей, Христос, Муххамед».

Словно символы всех аренд,
договоры подвесив на нить,
ждут крепящего грузы льда.
Словно решает наш президент,
с поста уходя, повторить
величье реформ Рузвельта.

Словно каждый, кто не успел
поставить ботинок правый
у левой ноги стопы,
услышал, как буква «л»
бежит за орущей оравой
разбившейся буквы «ы»,

где кружатся мягкие знаки
вокруг единиц, а для
в разброде мелькающих связок
свой лай оставляют собаки,
да капает тихо с нуля
вся горечь забывшихся сказок.

16 октября 2007 г.


* * *
С утра за солнцем в серый лес
туманом сбитое светло
ползет, раскрыв черты ветвей.
Про то что РАО ЕЭС
не только плату ввело
за электричество, но к ней

еще прибавило и то,
что потребитель подключен,
судачит ветхий старичок,
который в бежевом пальто,
минуя лип, дуб и клен,
туда идет, где на бочок

осина как-то прилегла,
когда весной минувшей буря
ее сломала пополам,
и где опята вдоль ствола,
во мху лежащего понуро,
на длинных ножках тут и там

присели грибнику в привет,
чтобы не стыть к зиме,
совсем засыпанными листьями.
Ведь инфляции вовсе нет!
Есть наглое завышение цен
Российскими монополистами.

И только у тропинки пень
застыл, не чувствуя, не слыша
и не желая больше знать,
как мир тревожит новый день,
как отдает у дома крыша
влагу свою ему опять,

как уткав осени разгуле
упала рядом с мутной лужей,
забрызгав кровью всю воду,
когда достигли цели пули,
сразу из трех отдельных ружей
ее сразивших на лету.

25 октября 2007 г.


* * *
Парень с лицом пропитым
упал на пригорок,
помеченный острым ножом.
Шансов быть убитым
в России в раз сорок
больше, чем за рубежом.

Из звездного неба Кант
оправдательный приговор
выводит для человека,
пока первый политэмигрант –
митрополит Исидор –
стремится без успеха

католический крест
поставить на место
креста православного знака.
Трактора гусеничного наезд
на кошку – в тесто
ту превращает, однако

«исламский Евросоюз»,
со столицей в Тегеране
и поддерживаемый «алькайдэ»,
не уменьшает груз
носового платка в кармане
даже на интернета сайте,

жить куда постоянно залез,
размахивая ключом
от золотистой дверцы,
хохочущий рыжий бес,
которому нипочем
перебои в чужом сердце.

2 ноября 2007 г.


* * *
День морозный
наносит удар
ноябрю. Кабана лежбище
потеряло свои подогревы.
Иван – Грозный,
напившийся крови бояр,
просит убежище
у английской королевы.

Пространство полу синее
за огородом
окружает черта дорог,
листья, что облетели.
Шестая линия
президента с народом
подхватила итог,
наметила цели

возрожденья страны,
какая полна
доверия власти
оравой согласных.
В сознании сплетены
мысли, века, имена,
метафоры, образы, части
жизни одной и разных.

Но ежели снег
захочет упасть
в щербатый бетон
чужого успеха,
то вечером смех
захватывать в пасть
начнет перезвон
колокольного эха.

3 ноября 2007 г.


* * *
Газ распаляет печь,
как прежде – уголь, дрова
иль торфяной брикет.
Если под вечер зажечь
память, чувства, слова,
электрический свет,

то, возможно, на миг
станет светлее дня
и за окном мрак.
В потертом тулупе старик,
став на спину коня,
на дома чердак

лезет, чтобы достать
оттуда бидон вина,
оставленный там
назад тому лет пять,
когда гуляла весна
по белогорья местам,

и не был старик стариком,
хоть времени и прошло
немного совсем.
Жизнь сама ни о ком
не заботится, а село
принадлежит всем,

кто в нем сложил
годы на воз
самых земных забот.
И тянет из жил
новый мороз
накопленный пот,

который в окно
вчерашнюю прыть
окликнул как срок.
Но окрепло вино,
какое забыть
хотел, и не смог.

11 ноября 2007 г.


* * *
Многие не очень виноваты,
отзываясь на настоящее,
возводящее на вершины аферу момента.
Продавая поддельные препараты
для защиты растений, состоящие
из керосина, крахмала, цемента,
два не совсем кровных брата
купили две подержанные блестящие
иномарки. У президента

нового вряд ли всегда
правление будет со знаком «плюс»
(хотя загадывать в будущее не гоже).
Капающая с крыши вода –
на непритязательный вкус
после выпивки, - часто похожа
на вино, которое Иисус,
быть может, пил иногда,
с ней чудо творя. Но все же

из луковичных клыков кандыка
неплохая вовсе мука
получается, если ржаной нет.
И от короля Анжелика
убегает, а уха
варится быстро, пока куплет
песни звучит дико,
и слышится часть «ха-ха»
на свои же потери в ответ.

13 ноября 2007 г.


* * *
«Заметны и хорошие изменения
в обществе, раздоров накал
ослаб, не предчувствуешь срывы.
Но нет такого преступления,
на которое капитал
не пошел бы ради наживы!» -

говорит дед, повторяя Маркса,
вдруг откровенничая: его зять
продает на рынке и мясо
сдохших животных; и баксы
не переводятся; всегда дать
двадцатку готов; однако масса

коррупции нынче ослабла,
наглеть перестала, настороженное
напряженье в делах ощутимо…
девушка в курточке, хоть озябла,
кушает мороженое,
проходя по тротуару мимо

ларька, где часть креста
на календаре закрыла карту
России, кренящуюся на поворот.
То что уйдет с поста
Путин – в начале марта
следующего года, все же народ

беспокоит, пусть побелка
на стенах не слушает смеха
шорох с верхних балконов.
Однако сущность народа мелка,
если руки одного человека
держат благополучие миллионов.

Зато первый – и чистый – снег,
лежащий в долине реки,
на горке, на поле – всюду,
уверен, что снова забег
зима начала, хоть и далеки
ее календарные числа покуда.

15 ноября 2007 г.


* * *
Снов кошмарные выпады – прочь.
Манит белая зимняя ночь.

Отказаться от теплой постели,
и в пространство войти по метели

меж сосною, березой и кленом,
провожающих шаг перезвоном,

скрипом тронутых инеем веток,
словно здесь ты уже напоследок

появился, пусть слушаешь если
от ближайшего дома гул песни,

и хрипя за певицей: «ту геза»,
вдруг палишь по луне из обреза.

19 ноября 2007 г.


Старики нереализовавшейся эпохи
(некоторые главы из поэмы)

4.
Лучи восходящего солнца,
переваливаясь через стекла,
медленно скользят вглубь
чистой прозрачной воды,
к дну выложенного гранитом
бассейна, где старик-сенатор
продолжает ежедневный
утренний заплыв.

Ему вспоминаются недавние
прямые и жесткие высказывания
российского президента мировому
сообществу на европейском форуме;
и он, наполняясь гордостью,
вдруг выбрасывает из воды вверх
руку, громко выкрикивая:
«Слава России! – потише подтверждая: -
Набираемся сил! Набираемся…» -
осознавая, что до могущества
разваленного и им Союза,
когда Хрущев дубасил туфлей
предупреждения по трибуне ООН,
еще очень и очень далеко.

«Хотя повторения подобного…
хамства, думает он вслух следом, -
никогда бы не хотелось».

6.
«Зерно перемен к лучшему
посажено уверением на самом
высоком государственном уровне,
что передела собственности не будет,
пусть при этом и выходило:
грабили, прибирали, выкруживали
кто, что и сколько мог,
насколько совести и наглости
хватало, а теперь: бу-у-дя!
Давайте жить по закону,
оставаясь все при своем –
и грабители, и ограбленные?! –
за чаем высказывает супруге
старый коммунист, и в мыслях
не изменявший своей партийности. –
Но я одобряю президента, -
продолжает он. – Если…
как бы не глупо подобное…
кардинально отклонен путь
в одном направлении,
спасительнее, не оглядываясь,
продолжить его в другом.
Но новый путь… Вернее, старый,
где человек человеку все же
волк… - поправляет он себя,
и дальше рассуждает: - Путь этот
не соизмерим по плюсам с
отвергнутым прежним и, возможно,
через десятилетия плавно
и постепенно возвратится в него
на ином, более благом симбиоза:
коллектив, общество, индивидуум, -
заключая: - И мудрость осознавшей
страшную потерю власти: поддержать
эту постепенность, мягко изолируя
взрывоопасные повороты и развороты».

Супруга смотрит на него, пытаясь
Улыбнуться сморщенными от лет
губами, и думает: «Хороший ты мой!
Но наша-то жизнь прошла…»

10.
В однокомнатной квартире,
кутаясь одеялами, лежит на диване,
держа сразу несколько «Литгазет»
в руках бывший учитель истории.
Он давно следит за статейной
дискуссией на страницах о «развале
СССР», которую ведут разные
известные люди России,
и, иронично привздохивая,
комментирует: «Ошибки партийного
руководства… Не определяющая
роль масс… Геополитическая
катастрофа… Преступные перегибы
власти… И никто не упомянет про
главное трагедии, а именно: рухнул
в Лету, почти выкрикивает он, -
не имея серьезных причин для
подобного, первый массово ощутимый
прорыв части человечества
в дружбу, братство, товарищество
между собой! О котором тысячалетия
мечтали достойнейшие и
совестливейшие умы! Преступления?! –
передохнув, продолжает он. – Согласен
несколько… Но ради чего?! Да ради
той же великой идеи! Какое государство
было создано! Принял Россию с сохой,
а оставил с атомной бомбой, - повторяет
он Черчилля. – И что он, Сталин, оставил
своим наследникам, какие состояния?!
А Брежнев?! Зато Ельцин со своей
кодлой умудрившийся всего за пару
лет развалить и разбазарить
могущество и богатства социалистической
империи, созданное советским народом
под их руководством, наверное,
не постеснялся миллиардик-другой
прихватить и своей семье?!» - кисло
смеется он и, обессилено замолкая,
плюется в окружающую его, как ему
все уверенней кажется, историческую
оплошность, которая будет иметь самые
пагубные последствия – и уже имеет -
не только для народов бывшего Союза,
но и для всего человечества в целом.

12.
Третьи сутки идет дождь.
Подоив вечером корову в хлеву,
бывший директор сельской восьмилетней
школы, как обычно, с газетами и книгами
располагается на диване, ставя на
табурете перед собой кружку еще не
остывшего после дойки молока, и
включает телевизор, по какому на этот
раз впервые показывают и мошенника
попа из Волгограда, который нелегально
организовал эпидемически небезопасное
для проживающих за пустырем кладбище,
обещая, что захороненным там – прямая
дорога в рай?! А какой же русский не
хочет в раю оказаться после смерти?
Быстро батюшка разбогател! Вот только
теперь сотням родственников покойных,
беззаботно веселящихся в райских
обителях, приходится перезахоранивать
еще остающиеся в почве бренные их
остатки… И что удивительно: даже
прокуратура, научившаяся при Путине
обламывать преступные разросшиеся
непомерно рога и олигархам, и
высокопоставленным коррупционерам,
оборотням в разных погонах, опасливо
деликатничает с ушлым батюшкой,
запугивающих недовольных им
и ставящих его деятельность
в разряд преступных «бесами», -
видимо, побаиваясь впасть в немилость
у почти возведенной в ранг ее
полномочий при царях православной
церкви.

«Какая вера – такой и народ…
Какой народ – такая и вера…» -
с горечью комментирует происходящее
бывший директор, вспоминая, сколько
было потрачено сил и труда, чтобы
заложить в детях понятия о добре,
справедливости, достоинстве, по
крупицам собираемых человечеством
веками, а результат: мракобесие и
духовный опиум снова торжествуют,
опутывая своим обманом с ног до
головы Россию, а русский народ,
сбегаясь к ним на обрамленные
золотом пережитки времени,
подобострастно кланяется,
целуя их представителям руки.

16.
Приехавший к брату из Украины
хирург, ныне пенсионер и почетный
гражданин городка возле Киева,
за столом, уставленным бутылками
самогона, тарелками с винегретом,
свойской колбасой, салом, рассказывает
тому, что вступил на старости
в партию «Вильных демократив»,
руководство которых прямо называет
нынешних представителей власти
ублюдками, которые только и высматривают,
как, где, что побольше себе прихватить,
да разыгрывают спектакли перед народом…
На что его брат усмехается, говорит:
«Почти все сейчас так: как, где и что
урвать! – и принимается перечислять: -
Грузчики, каменщики, слесаря, токаря,
шофера, продавцы, предприниматели,
медики, сторожа, госчиновники, милиционеры,
таможенники, железнодорожн6ики,
пожарники, спасатели… - он замолкает,
задумывается, кого еще причислить,
и выдавливает из себя: - Даже учителя
в школах, не говоря уже об верхних
учебных заведениях. Не говоря уже об
официальных ворах и мошенниках. Все!
Государственная идеология такая: не
Зевай; кто-кого… - он снова запинается,
и заключает: - Времена жуликов и проходимцев!»

18.
Два старика, находящиеся в больнице
в одной палате после операций, просмотрев
передачи по телевизору, рассуждают, спорят.
«Если продолжить о народе, нации, - говорит
один, отсидевший когда-то более десяти
лет по лагерям, - то недопустимо
обобщать, однако, пожив на свете и кое-что
со своего маленького обзора повидав,
смею заключить, что русский (российский)
человек в массе не только намного
пьяней и агрессивней того же англичанина,
немца, итальянца, грека, и даже латыша
и западного украинца, но и заметно
жуликоватей. При этом часто одержим
неким выпученным до несправедливости
чувством справедливости. И не так
виновна в навалившихся на него новых
злосчастиях и недоразумениях запущенная
в подражание устоявшаяся западная
демократия, как недальновидно и
безответственно правящие им тогда,
глобальной ошибкой которых было одно:
допущение преступной, разъедающей мощь
государства и чувство присутствия
элементарной справедливости у народа
прихватизации. И конца не будет вражде –
слышной и молчаливой – в обществе на ее
основе, ибо очень опасно последствиями
дать русской (российской) предрасположенности
к жульничеству справедливое обоснование
для нее от имени государства…»

«Правители… Царь, самодержавие, церковь,
Сталин, Горбачев, - задумчиво отвечает
ему другой старик, служивший до пенсии
в правоохранительных органах. – А из кого
эти наши правители? С луны свалились,
что ли? Да нет, - хмурится он. – Из того же
народа… И перестройка, мыслится мне, как
проверка нам дана была… на состоятельность.
И то что мы – правители и народ – наворотили
за ее время – приговором нам: не хочете, не
умеете, не можете нормально жить… без
жесткой плети надсмотрщика сверху, – он
замолкает, и продолжает, только более
удрученно: - И вообще, как задумаешься над
нашей историей, приоткрытой теперь до
самых интимных мест, - ужас! Что ж мы за
народ такой?! Чего ж удивляться, когда
цивилизованные народы по делу и без дела
опасливо и с подозрением на нас смотрят», –
заключает с резким и тяжелым вздохом.

21.
Несколько стариков украинских и белорусских
корней, по-разному причастных к литературе,
на дне рождения одного из них рассуждая о
ней, соглашаются, что нет в ней ни великого
писателя, ни великого мыслителя, ни великого
поэта. «И откуда им взяться? – высказывает
один. – Гнилое безыдейное время, мелкие души.
Посредственность заполнила вновь воссозданный
союз писателей, жюри конкурсов и фестивалей,
и тянут в члены, лауреаты себе подобных…
По выгодам, национальным принадлежностям,
покровительствам, наши-ваши… Мелочные
разборы меж собой больше ведут…»
«И раньше так было, - подхватывает
второй. – Вон, - указывает он на статью
в местной газете, где поэт из областного
центра уже в который раз напоминая в
печати, что был принимаем в союз писателей
почитаемым ныне поэтом Кузнецовым,
указывает, что волновался, сомневался,
но знакомый старший литератор успокоил:
Кузнецов русских парней не «топит»… -
он молчит, кривит губы, продолжает: -
А ведь при советах членство в союзе
писателей – билет в приблатненную жизнь,
при публикациях, гонорарах и т.д.»

«Посредственность, не посредственность –
русских парней не топит?! – возмущается
третий. – А почти в это же время гениальный
Бродский – еврей! – осуждался за тунеядство,
и судья с ухмылкой спрашивала у него:
да кто вам сказал, что вы поэт?! Вы же
ни одного стихотворения не опубликовали?
А если белорус, украинец, из кавказских
народов, мордвин, чуваш?! Сколько их
утопили такие вот Кузнецовы? – он замолкает,
переводит дыхание, продолжает спокойнее: -
поглубже ознакомиться с написанным им.
Но после такой аннотации… - он вздыхает,
И снова взрывается: - Когда-нибудь этот
Русский шовинизм… - не государственный,
политический… а бытовой, словесный: капля
за каплей… взорвет Россию, что от нее
Московская, Смоленская и Рязанская область
останется. Больше русских, если без примеси,
не говоря уже о трехсотстолетнем монголо-
татарском порабощении, не наберется…»

«Да уж, - после общего молчания подает голос
первый. – Потому: не русский и т.д., а –
россиянин! Гражданин России – и все!
И попробуй только на антагонистические
национальные размежевания… Как, кстати,
и по отношению к русским… также проблема, -
поправляет он. – И на бытовом уровне, –
и заключает после некоторого молчания: -
А для литератора вообще: пишешь, думаешь
на русском языке – выше принадлежности
к России, русскому, не глядя на национальную
принадлежность, - нет!»

24.
Старик-поэт, оставшийся в жизни один,
устранившийся от общения с литераторами,
одиноко живущий на небольшую пенсию
в одинокой квартире на окраине города,
порой что-то пишет, что-то читает, а чаще,
включив телевизор, бездумно всматривается
в мелькание кадров, которое как-то будоражит
затухающие в нем порывы. Но он встревожено
вскакивает с кровати и с возмущением
смотрит на экран, где Шолохов с трибуны,
выступая на собрании писателей по поводу
осуждения Солженицына, требует: «Запретить
ему вообще писать!» Услышанное, как ножом,
режет старого поэта. Он пошатывается,
упираясь руками о стену, удивленно повторяя:
«Но как же можно запретить писать…
В тюрьму посадить? Ручку забрать, тетрадь?
Но тогда в мыслях, для себя… Запереть
в сумасшедший дом, и медицинскими
препаратами отбить мозги до уровня
животного? Запретить писателю писать…
Но ведь подобное – страшное кощунство! –
говорит он погромче, отступает от стенки,
начинает взволнованно расхаживать по
комнате, словно силы средних его лет
возвратились к нему. – Запретить писать…
Для истинно призванного это хуже смерти! –
он останавливается, задумчиво поглаживает
бороду рукой, выговаривая: - Под ненастроение
много чего глупого можно ляпнуть…
Но на съезде, перед писателями всего
Союза?! – и он заключает вдруг со смехом: -
Да не Шолохова «Тихий Дон»! Не Шолохова!
Какие споры? Какие выше могут быть
доказательства?! Писатель «тиходонского»
уровня не решился бы высказать подобное
страшное кощунство в отношении другого
писателя: запретить ему писать! Не мог бы!»


Пишет…

Ночь наступает. Кошка и кот
в отраженьи зеркал лежат на трюмо
старом – как будто в аренду
взяли его. За окном у ворот
метель заметает следы. И письмо,
сев у стола, самому Президенту

пишет Степан, сказать можно – дед,
хотя лишь в минувшую осень,
за пару дней до начала поста,
ему исполнилось лет
всего пятьдесят восемь.
Была однако всегда не проста

сельская жизнь, которая странно
старит, пусть воздух чистый вокруг,
скотинка – в сарае, сено, солома.
В городе ж – ясно: отопление, ванна.
Пришел с работы, поел. Газета – для рук.
Включил телевизор. Хоть дома

есть отдых. В селе же – не то,
как и раньше, сейчас. И на перегонку –
один за одним – в города молодежь.
Колхоз развалили. В тулупе, в пальто,
в валенках жители. Пьют самогонку.
Тех, кто на пенсии, холод и дрожь
не так прибивают: какие-то деньги
помесячно; многие – в силе.
Куры, картофель, морковь, буряки…
Жить можно. Но у Степана днями ступеньки
к оплате работ его лишь подходили,
ползли, и ползли. И как далеки

казались те даты, когда шестьдесят
отмеряет жизнь, и какие-то ставки
ему государство подмогой в года.
И он, подхвативши подряд,
трудовые отметки, и книжки, и справки, -
в отдел пенсионный тогда,

где выделят жесткие скудные суммы
на то, чтобы дожить спокойно ему,
чтобы существованье само
не омрачало предсмертные думы,
перед уходом навек. Потому

пишет Степан Президенту письмо.
Тайно. Один. Беззубый рот
приоткрывая,  морщинки на лбу
к переносице сдвинув гурьбой.
Ночь наступила. Спят кошка и кот.
Метель за окном лепит к столбу
снежинки – на вечный покой…

14 декабря 2007 г.


* * *
Распределяя и занимая места
в жизни спешке, не избежать коварства –
особенно тех, чье положение стоя.
Протестантская церковь – подружка Христа,
православная – сожительница государства.
Но молоко козы, выпитое после удоя,

упрочит туманные доводы в споре,
останавливая на острой фразе
окающего и охающего господина.
Строки поэзии – как волны на море:
На поверхности могут не иметь связи;
хотя поглубже – она необходима,

если даже шторма немного лютей
ураганов в слепящей грозе эмпирея,
позабывшей вспышки соблазна.
В этой стране, среди этих людей,
в это гниловатое время
колодцем – при дороге – пользоваться опасно.

Однако не все так зависит от человека,
как он количества его денег, -
и с годами смиряешься с тем, что есть,
наблюдая за круговращением снега,
который крыши утром собой оденет,
а вечером – снова на них жесть,

пока спящая тысячалетия Ариадна
видит во сне двойника Айвенго,
с нитью его бегущего возле карьера.
Лишь не понять: почему неприятно,
что на Украине настырная Тимошенко
вновь залезла в кресло премьера?

20 декабря 2007 г.


* * *
В неба объем,
мрак отстраня,
высветить старт, -
вдруг за окном
брызги огня
разных петард

грохотом нот
в каждой струне
разом летят.
Новый год
по всей стране
минуты назад

начал отсчет
скользящих у рук
снежных орбит.
Время течет,
хоть мира вокруг –
тот образ и вид.

То же вино,
шампанского – так же
с кислинкою вкус,
и люди все. Но
на возгласов марше
надежд хмель и груз,

выпучив грудь,
за шагом – шаг,
идут по нулю
на сказку взглянуть,
иль сделать шах
тому королю,

что, принявши ход
на белом коне,
не смотрит на тыл.
Новый год
по всей стране
уже наступил.

1 января 2008 г.


* * *

К.Н.

Под знаком вселенским момента
молчание вдруг приберечь.
С экрана – к стране – Президента
прослушать торжественно речь.

И, став за столом у гирлянды,
почувствовать: - время – вперед!
Минувшему году куранты
закончили громко отсчет.

И в небо – огни от салюта,
шампанского пробки – в окно.
Из общего праздника чудо
живых поздравлений полно.

И свет, обнимаясь со тьмой,
кружится в единой игре.
Год Две Тысячи Восьмой
ждет нас с тобой во дворе.

Мы выйдем в него, принимая
и воздух, и ветер, и снег.
Так пусть же дорога прямая
упрочит в нем радость, и смех

и тем, кто в достатке и славе,
и тем, что обочиной путь.
Народу, России, Державе,
вновь обретающим суть,

к которой, казалось, недолго
движенье в тени пирамид.
Высокая стройная елка
средь города центра горит.

1 января 2008 г.


* * *
Какая б не сталась погода,
каких бы задач-теорем –
и личных, и общих народа –
метель не навеяла всем, -
в преддверии Нового года
плохого не видеть совсем!

И ближним, и дальним свободам,
срывая различий печать,
у елки кружась хороводом,
опять, и опять, и опять
в единый порыв: «С Новым годом!» -
раз пять – или три – прокричать.

А после, к родному дому
знакомым петляя путем,
понять: по две тыщи восьмому
ты году идешь. И при том
почувствовать: быть по-иному
всему наступающим днем –

и тьме, и блистанию света,
и шагу вперед наугад,
и песне, и слову поэта,
продолживших тихо парад.
И очень желать, чтобы это
Не часто смотрело назад.

1 января 2008 г.


* * *
Ночью, проснувшись средь Нового года,
подумаешь вдруг, что свобода, -

будто земля под ногой –
может быть разной: благой, не благой,

твердою, мягкою, иль плодородной,
или сухой, как в пустыне, безродной,

и т.д., если поглубже просеять породы.
Проявления многообразны свободы.

Но она, как земля, нужна человеку,
даже сумевшему в ту же реку

трижды войти. Свобода привычна.
Только она очень различна

у человека, бредущего честно и прямо,
и у того, кто кривою упрямо –

к цели, не глядя на средство.
Свобода взросления, старости, детства,

долга, порочности, глупости, веры.
Имеет она и вес, и размеры –

стоит споткнуться на крайнем пределе.
Свобода души, заключенная в теле,

всегда к апогею величия – мимо.
Свобода – принять, что необходимо,

пока средь нее ты дыханьем, походкой.
Но глубже прочувствовать лишь за решеткой

способен ее каждый мгновенно,
беззвучно вопя, что свобода – бесценна.

4 января 2008 г.


* * *
Земля человеку прочней,
чем море, река, вода,
даже если на ней,
не оставляя следа,
минуты последних дней
толкают его туда,

где нету тепла и числ,
мороза, и на трубе
дыма, клубящего смысл
лишь самому себе;
и очень далекий мыс
вороною на столбе

тянет всегда крыло
по направлению – вниз.
Бревна, доска, весло
не требуют виз,
чтоб их волной снесло
в кругосветный круиз.

Однако и на корабле, -
когда капитан есть, -
мяч не покатит Пеле
по палубе, если жесть,
как апельсин на столе,
хочет быстрее влезть

в открытый восторгом рот,
минуя колючий взгляд,
который толкает вперед
руку, и наугад
возле тарелки ждет,
покуда в желудке Сад

не забурчит: «Хочу!»,
и пока не пророс
от мышцы и шеи к плечу
из сухожилия трос.
Но это уже грачу
от голубей вопрос.

В чаду биллиона теней
не принимающий «да»,
и, будто табун коней,
гонящий жизни года
землею, какая прочней,
чем море, река, вода.

5 января 2008 г.


* * *
Вечером упадешь
в мороза холод и дрожь,
не успевая «не трожь!»
проговорить уныло.
И в канун Рождества
странно услышать слова,
в каких стадиона молва:
«Судью – на мыло…»

Но, открывая рот
во славу русских «тойот»
крикнуть: «Россия – вперед!» -
совсем не плохая примета.
От елки зеленой иглы
падают на столы
тени, будто голы
«Спартака»-«Торпедо».

И кружится шар земной
океанами, сушей, страной
каждой к цели одной,
какую понять трудно.
Однако, усевшись на стул,
спокойнее слышать гул
шныряющих хищно акул
у мелкого, малого судна.

6 января 2008 г.


Из стихов 2008 года

* * *
Рядом с березой рос клен.
Дальше рифмуется: был он влюблен, -

если к поэзии детства на нить
образ седой и усталый клонить,

свет разбросав по немеркнущей тьме.
Как-то к берез уже по зиме

два мужика под вечернею мглой
вдруг подошли – с топором и пилой.

В ствол ее впилось железное жало.
С криком немым по оврагу упала

она, еще в соке и силе.
На части в снегу распилив, погрузили

на трактор, скрываясь в кривляние мрака.
Клен на морозе из боли и страха

на это глядел, помертвев под луной, -
ему показалось. Однако весной

почки ветвей не раскрылись в листочки/
жизнь запятыми спадала на точки

всех отшумевших легендой сторон,
где и в березу клен был влюблен.

10 января 2008 г.


* * *
Новому году привет
из полувека лет,
что грузом на память легли,
не различая вкус
многого, хоть средь луз
шары залежались в пыли.

И часы, на стене рядом, -
будто крохотный атом,
зажаты во времени тонны, -
стучат по надежд параллели,
лежащих на мятой постели,
пониже чуть старой иконы,

какая в себя вобрала
просьб и молитв немало,
не подмигнув в ответ
и не подав знака.
Но Новому году – однако –
и от нее привет.

12 января 2008 г.


* * *
Сдвинув мозги набекрень
к мысли, похожей на град,
ясно: где есть тень –
там присутствует ад,

свой проецируя след
каждой макушке на край
выводом: тени нет –
значит, вокруг рай.

Откуда уже не упасть
ни вверх, ни – тем более – вниз.
Лишь полная солнца пасть
нависла из-за кулис
туманов, сжигая дотла
души и направляя вес
и скрежет земного зла
носится в просторах небес.

16 января 2008 г.


* * *
Сосульки на крыше настойчиво меркли,
таяли, вид принимая копья неброского,
оставленного с минувших времен,
откуда паутина православной церкви,
охватившая и запутавшая Кашпировского,
вышвырнула того с экранов – вон,

занимая его положенье и подиум,
объявляя кумира толпы – бесом,
шествуя, властью пригретая – избалованная.
Так просто тысячалетний дремучий опиум
опиум начинающий выдавливает своим весом;
так просто преступность организованная

быстро убирает отдельного вора,
грабителя, если тот путается под ногами,
мешая собирать согласованные
с правосудием барыши.
И галка, сидящая на краю забора,
ест сыр, вспоминая об Алабаме,
куда вдруг устремилась полетом души

и где, находясь в этой жизни лапах,
не была до того никогда ни разу,
хоть прежняя жизнь покрыта туманом.
И Ирак получил свое, отлучив Запад
от ренты по нефти и газу;
и теперь – очередь за Ираном,

к которому Сштаты, массивно пугая,
подбираются от всего сердца,
последовательно облаченного в беспредел,
демократический. Но если желтого попугая
долго кормить семенами красного перца,
не стоит удивляться, ежели он покраснел.

18 января 2008 г.


* * *
Игорю Д.

Ветер свистел. Но сперва
снег, покружив у забора,
мчался к ложбине и полю.
Пакуются мысли в слова,
и тех искаженная свора,
правду и ложь вволю

перемешав, как тесто –
к Крещенью – на кухне жена,
в образ приткнулись узкий.
Не потому, что рождения место,
что гражданин, где страна;
не потому, что записи «русский»
в паспортных данных провисли,
которые песнями трясогузки
отпеты скользящим курсом, -
ты потому русский, что твои мысли,
рассуждения, чувства – по-русски!
И пишешь ты на языке русском!

Вот что национальности главное,
отсчеты ее, почва, грунт,
ребенка в пространство вскрик,
скрытое, личное и не явное,
даже если к России – в бунт
часто. Важнее всего язык,

метящий все, хоть слова
и примеси разного сора
могут иметь долю.
Ветер свистел. Но сперва
снег, покружив у забора,
мчался к ложбине и полю.

18 января 2008 г.


* * *
Думать образами -
скользить в сумасшествия,
чего избегает лишь поэт
иногда. Если между отбросами
вдохновений, знаки пришествия
второго не оставляют след…

18 января 2008 г.


* * *
Свет свечи преломляет икона
над столом, на котором густо
от различных закусок и блюд.
Ощущение: будто, сбежав от Нерона,
все приготовила это Локуста.
Однако когда пропоют

три молитвы, и архимандрит
рукой правой крестообразно
благословит обед,
то покажется, что горит
средь желудка вершина соблазна,
у какой основания нет.

И подумав: какого черта
ты приперся на праздник сюда,
в монастырские прежние стены? -
вдруг поднимешься, выйдешь гордо
на дорогу, чтоб в никуда
потянуть снова волны антенны…

19 января 2008 г.


* * *
В плену замерзших слив,
заполнивших обрыв
у сада зимних числ, -
пустить на самотек
минут и дней поток,
не поняв жизни смысл
или его забыв.

Идти или стоять,
где есть диван, кровать,
для взгляда – кадр
кино. И у кривых зеркал
шампанского бокал
вдруг вылить на скафандр
прошедшего опять.

Потом, открывши рот,
вбирать быстрей в живот
от апельсина вкус.
И, как порою власть,
сместиться и упасть,
в окно увидев груз
последствий у ворот,

куда минут поток
сквозь дней всех самотек
спускает жизни смысл,
не поняв и забыв
в плену замерзших слив,
у сада зимних числ
его общий отток.

21 января 2008 г.


С мыслью о Крыме.

1. Ставши на мост,
легче упасть
в полную звезд
мутную пасть
бегущей воды
прямо на юг.
И только следы
памяти вдруг
выведут длинно
к месту потери,
где ежемалина
сорта «Тайбери»
колючие сдвиги
тянула к аллее.
А там облепихи
Плоды розовели,
Пока не пролез
Из желтого края
хеномелес;
пока у сарая,
будто мешок, -
над дыней и тыквой, -
висел артишок.
И утро молитвой –
в растений лад,
размеры и планки –
встречал виноград
сорта «Кодрянки».

2. Поездки и туры
минуют так скоро.
Не видно датуры
возле забора
в белой раскраске
колокола.
Облако сказки
туча свела
в новые планы,
откуда на глаз
бросают тюльпаны
«Грейга» для нас
наряды, отрепья
по линии ясной.
И только деревья:
крыжовника, красной
смородины вхожи
в кустарников лес.
Под вечер похожи
календула и тагетес,
оранжевым банты
соцветий крутя.
И запах лаванды,
словно шутя,
врывается в носа
двубортное сито
подобием розы
сорта «Нарита».

3. У Шуберта, Верди
мелодия свита
величием смерти
на скрипке корыта
за годом каким-то
у дня остановки,
где, выпав из гимна,
секунды с веревки
сорвутся, как перца
пылинки из ложки.
И в миг тот же сердца
шаги на дорожке
судьбы или жизни
замрут, застывая
на оптики линзе,
с которой кривая
сбежит вдруг по Крыму
в Черное море
к карпу, налиму,
кильке на споре
крючка, лески, сети,
возгласа, эха.
Скольжение меди
туда, где «Омега»,
заполнено третьим
номером смысла.
И именно этим
сбиваются числа.

24 января 2008 г.


* * *
1.  И в леса тоже можно уйти,
Если сердце не чувствует гаммы
наступившего дня, и в груди
стук его, будто лязг пилорамы
над бревном метров больше пяти
иль шести, - если на килограммы
его вдруг бы перевести,
то, наверно, ударов Аямы
тяжелей. Но не просто в горсти
выжимать из комедии драмы.

2. Тает снег. Проступила земля
кое-где, ручейками вода
вниз стекает, собой разделяя
склон, пригорок, куда –
через холм впереди, для
хуторов за холмом – провода
ток несут. И поляна – петля
за березкой и елью, когда
градус термометра от нуля
подальше, чем «нет» от «да».

3. Все пропитано прочно весной,
но по-прежнему всюду зима
февраля, хотя белизной
припорошены рядом дома.
И проносится ветер сквозной
по остаткам чужого ума,
для которого воздух лесной –
как висящая бахрома
над окрашенной желтой стеной,
где покоятся книжек тома
из писарческой жизни иной.

4. Непонятно, зачем вдруг мороз
атакует под вечер порой
крик случайный, сопливый нос,
что, как дерево в старость корой,
весь морщинами явно оброс.
И зачем над склоненной горой
стебельки накренившихся роз,
будто самый последний герой,
просыпаться решили всерьез,
рассчитавшись на «первый-второй».

5. Быть у моря приятнее все ж,
чем в плену черноземных равнин.
И зубами стучащая дрожь
отдается величьем былин,
не вписавшихся в детскую ложь
словом «раб», или «господин».
Но кустами заросшие сплошь
насажденья промокших рябин
средь пролеска, как в шерсти – вошь,
с лесом рядом – один на один.

3-4 февраля 2008 г.


Отрывки из повести в стихах «Всюду чужой».

Монолог брахмана Кришнадаса.

В этой стране.

…Кажется, мировую грязь лопатой
порой на территории Земли части пятой
времена собираются, а именно: в стране РАШН,
где всегда можешь быть удивлен-ошарашен
происходившим в ней, или происходящим
между будущим и настоящим.

В этой стране муть заметна колодца,
и никогда не прекращают бороться:
с наркоманией, пьянством, коррупцией – теперь,
оплачивая из бюджета еще одну дверь,
за которой, как ранее – революционеры,
будут плодиться новые коррупционеры.

В этой стране достойным быть человеком
очень трудно, так как век за веком
гниль копится и передается по генам
от родителей к детям, по мебели, стенам.
«Мелкий бес» - Сологуба, Гоголя – «Мертвые души» -
в вариациях разных – больше шепчутся в уши.

В этой стране все под легким обменом:
грабитель народа вдруг бизнесменом
становится. Средства не стесняются цели.
Подозрительно не что сидели – а что не сидели
многие. И народ, пребывая в заплатанной шкуре,
не верит ни власти, ни суду, ни прокуратуре.

Эту страну без досады любить невозможно,
хотя говорить – а тем более, писать – осторожно
об этом пытаются, подвизаясь в патриотизме
различном. А если заело – к клизме
прибегают налево и направо,
повторяя за компьютерными отморозками: слава!

В этой стране своего нет лица.
Совесть эпохи превращается в подлеца.
Вчера кричали: «браво!», а сегодня – «позор!»
одному составному. Лишь вор –
не в законе, а разбросанный по кабинетам –
всегда остается в добычи при этом.

В этой стране постоянно в глотку
заливают спиртное. Если ни самогон, ни водку
не пьешь ты, и не куришь – к тому же,
ты – как чужой; тебя попытаются сплетнями в луже
окунуть, иль навесить клеймо «наркомана».
И участковый заявится утречком рано.

В этой стране народ, привыкший быть стадом,
всего больше не любит – кто рядом,
т.е., ближнего, и его переносит с трудом.
Он жертвенен по поговорке: пускай сгорит дом
у меня – лишь бы у соседа сгорело два.
Мысли – одни, другие – слова.

В этой стране, повторяя: «Господи спаси»,
целуя руки попам, по символу: не бойся, не проси,
не верь, надежней живут, прочность ноги
сохраняя. Но значит: жители – враги
между собой, во вражде перманентно-тотальной.
Потому и не будет здесь жизни нормальной.

В этой стране народ добрый – по пьяне.
Не похмелился, не выпил – и полчища дрянна
Из него лезет словесной блевотиной в жиже.
Готов наброситься на того, кто поближе
находится, и под прямым направленьем.
Законы и право регулируются настроеньем.

Казалось бы, жить здесь не хватит мочи.
Однако днем, вечерами, средь ночи
жизнь продолжается, цветом меняется грязь,
жиреет, но не теряет присутствие, связь
основную, - чтобы живущий мог быть ошарашен
этой страной, именуемой: РАШН.

Еще недавно, примерно, такое
думалось часто, но время рекою
вдруг побежало удачи моментом
по странам другим и иным континентам,
где ощутимей давило на груди:
везде и повсюду – разные люди.

И разная жизнь: то лучше, то хуже.
Но если стянуть осознание туже,
то ясно под жесткое мысли движение,
что человек потерпел поражение,
какое ни будь государство – отечество.
В пропасть скользит все человечество.


Монолог студента Дайнеко о новейшей истории.

Рифмы строк простых верны.
Было раньше две страны,
клана два и два народа,
что делили год из года
мир, имея разный план.
У обоих свой пахан,
свой порядок и замер –
это США и СССР.
Если в символы смотреть:
полосатый тигр, медведь.
Хотя что тут зверь любой?!
напрямую меж собой
не вступали они в драку.
Прежде как-то и в атаку
вместе шли громить Берлин
на «товарищ», «господин»,
цели комкая в одну.
Но потом вскоре войну
повели границей нотной,
называя ту «холодной»,
отсылая взрывов гам
то в Анголу, во Вьетнам,
то в Корею, то в Афган,
производство бомб гоня,
как наездник злой коня, -
хоть планету всю взрывать.
Как же им вдруг воевать?!
Чтобы солнца свет померк?!
СССР почаще верх
все же брал в этой войне.
Но другое встало «не»,
когда вылез в облака
(т.е. на главный пост ЦеКа)
Михаил Горбачев.
Он сказать всем предпочел,
что среди прогресса призм
дал откат социализм;
братство, равенство и труд
человеку не дают
выраженья, полноты.
Так одни те же цветы:
и приличны на показ –
приедаются для глаз.
Надо что-то изменить!
И с идеей рвалась нить:
перестройка понеслась…
пока не увязла в грязь.
И уже не совладать
было с нею. Рать на рать,
и один вроде народ –
в рамки наций и в разброд,
во вражду, в разделы, в бред.
И за несколько лишь лет
СССР весь на осколки,
что на третьей в мире полке.
Но зато каждый – страна!
Так «холодная» война
завершилась без войны.
И не стало вдруг страны,
что, сама себя круша,
истреблялась. Прочно США
верховодить миром всем
принялись одни совсем.
А великий СССР –
Лишь величие потерь,
лишь тоска и боль ума.
На Украине – Кучма,
В Беларуси – Лукашенко,
а обломки дальше – стенка
попрочней, что без возврата
приспособились то в НАТО,
то в пырей на полосе,
но с враждой к России все.
Ну а та груз а размер
как-то взяла СССР,
хоть не к мощи его вес.
Потому Ельцин как в лес
все смотрел да пил с досады,
что и надо, что не надо
уступая, и медведь
отощал быстро на треть,
и так далее. Россия –
вся в развалины косые,
в стон тяжелый, в разный плен.
И казалось, что с колен
ей не встать, пусть и народ
агрессивно общий рот
открывал, забыв покой.
Если Ельцин вдруг такой
на еще один бы срок,
то кровавый бы итог
был, возможно: Сталин новый
из народа, вновь готовый
жестче в много-много раз
Маркса исполнять наказ,
вырывая свет из мрака.
Растерявшийся однако
Ельцин выпрямился в рост,
отдав Путину свой пост.
И сведя звучанье нот
в общее, понятно: тот
постепенно восемь лет
отделял от мрака свет,
и поднял страну с колен,
разрушая скользкий плен
разных, очень разных призм.
Новый спас капитализм,
кроме прочего. Но США,
лишь своим правом дыша,
распыляет в мир туман.
Буш сейчас – главный пахан.
Но, сравнив с русской душой,
мир-то тоже ведь большой –
от страны, и до страны.
Есть помельче паханы.


* * *
Зола дуба – для кур чистка.
Купаются в ней, как в воде,
среди февраля, называемого високосным.
И на экране светловолосая артистка
с криком бежит туда, где
снег растаял над камнем откосным,

понимая, что стопе человека горы
надежнее неба и той его дали,
на которой дыханье тому не по вкусу,
что на Украине выпячивают «голодоморы»
некие, будто смертно не голодали
в то время по всему Союзу?!

Ругаясь в былое бессвязно, свободно,
даже прощения не попросили,
на вопрос не дождались ответа?!
Попасть в герои может кто угодно:
лишь бы был он против России,
то есть, северного соседа…

6 февраля 2008 г.


* * *
Средь лица хмельного овала
морщины легли невпопад,
застыв, словно его парализовало,
как Японию – снегопад,
как смех и игру карнавала –
пули, выпущенные наугад,
чтобы слякоть от перевала
не смещала бегущий взгляд
из бинокля, поверх носа
горбатого, с острым краем.
И рябина, растущая косо,
не может сказать «умираем»
в уши хромого вопроса,
что обращен к стаям
птиц, пролетающих там, где  роза
уплывала за дедом Талаем

по реке из песни «шансона»,
у протянутых к верху перилл
к вальсу свадебному Мендельсона,
и к объятиям жарким горилл
в зоопарке, где каждая зона,
как вулканы холодных Курилл.
И благозвучнее, да и резонно,
Что Черновол стал Черновил…

10 февраля 2008 г.


* * *
1. Палец распух,
Ставши крупней
Пальцев трех,
сросшихся вместе.
Слышится стук,
шорох теней,
слетающих вдруг,
как на насесте

куры, когда
вонючий хорек,
сдвинувши брови,
рыскает вверх.
И только вода
капает в ток
гноя и крови,
пока не померк

свет на столбе,
ждущем от звезд
искры и пламя
сгоревших ракет
в чьей-то судьбе,
не знавших всерьез,
что галстук и знамя
похожи на цвет

2. Скользя в облака
на стыке дорог
семи или двух,
не ведавших правил,
больная рука –
языческий бог, -
попавший на слух,
который оставил

склонившийся вид,
туманный вопрос
под вечным прогибом
во мрак.
И ночь зазвенит,
Если мороз
Отдается скрипом,
выдающим шаг
около дыр
забора, что стужу
не тянут покрыше
до беспредела,
где наш мир
ценит душу
намного пониже,
чем тело

3. Европы,
Какое труба
«Газпрома» пронзила
грубо, упорно.
Может быть, чтобы, -
во сне слаба –
Джульетта иль Зина
от образов – порно

дрожала, вся млея
и пуча в диван
забросанных ног
набухшую похоть.
И там где аллея,
проходит Иван
таежных берлог
величье потрогать,

смещая узор
над золотом черным
на длинные пяди
достатка и спроса.
И общий позор
обидным и спорным
не кажется, глядя,
как сыпется просо…

12 февраля 2008 г.


* * *
1. Лужи в весны начале.
Тает последний снег.
Опять петухи прокричали,
что к финишу скоро забег
на высший в стране пост.
Осталось узнать имя
того, кому во весь рост
звука фанфар в гимне
будет дана власть,
или, быть может, право
в память народа запасть
не возгласом даже «слава!» -
а как название, часть
времени, где часто прежнее
плюсуется в действ чехарде
тем, что было… при Брежневе,
при Путине, при царе…

2. Слякоть – не лучше поры
зимней, но все ж настала
весна. И склоны горы
на ржавые пятна металла
похожи, где сухости трав
на холодном дожде промокли.
В одиночество прочно впав,
трудно увидеть в бинокли
дыханье людских масс,
которые в спешке прозябли,
ступая не в первый раз
на те же самые грабли,
какие то в нос, то в лоб
дубасят своимответом
землею обернутый гроб
с Рузвельтом, Лениным, Фрейдом.

3. Склонился к погосту клен
серым своим стволом.
Остатки былых времен
похожи на металлолом,
который опять грузовик
свозит на тот завод,
где что-то еще из них
выберут, что-то в рот
домнам, бурлящим жаром,
бросят на переплав,
чтобы в потоке яром
новых и форм, и прав
сталь иль, быть может, медь
забыли совсем о том,
что в жизни не просто смотреть
на звезды все за крестом…

2 марта 2008 г.


* * *
Травму получишь – и не ловко
держать топор, молоток в старом
потоке движений, когда строим.
Будто река твоя – Куреневка,
а рана на ней – «Бабьим яром»
негодует внутри, готовая гноем

мести вырваться быстро наружу,
стирая, сбивая задумки плана
на пятидневку, какая закончится вскоре.
И машина, не объезжая лужу,
Мчится на песню Билана
из магнитофона, висящего на заборе

в соседнем дворе, где весной не чище,
чем когда зиме орали «осанны»
морозы со снегом под повод веский.
Мысли, которые не имеют жилище
из слов и языка, - на уровне обезьяны,
в лучшем случае. И Достоевский,

волоча одинокий флективный гений
не к реке и прудам, где улова
не избежит даже образ узкий,
гордился более не томами произведений,
а тем, что одно лишь новое слово
придумал и поселил в язык русский, -

что удалось надежнее Свифту,
и Панаеву, хоть у вальса
плавне и чище движения, звуки.
Мужчина во тьме подойти к лифту
испугался (по писателю – стушевался),
но тут же, как говорят, взяв себя в руки,
к нему настойчиво делает шаг,
без ощущения страха и дрожи, -
чтобы мотора принять подъем.
Но из мыслей его возглас «Аллах!»
стремится в зигзаги масонской ложи,
где он побывал неожиданно днем.

19 марта 2008 г.


* * *
Рис и мясо остались для плова,
хоть аппетиты давно не те
даже под линзами малых оптик.
Мяклыш, - как называл игумен из Пскова
мотылька – пролетает по комнате,
будто маленький самолетик.

Занавесок вдоль окон шелк
паутиной покрылся, и вид деревни
его поддерживает, словно стену – стропила,
не зная, что церковнославянский язык пришел
в Россию от слов болгарско-древних.
Но о то главней, что весна наступила

по-настоящему, - не числом календарным,
приводящим и запятые, и точки
не в воздух теплый, а в цифр знаки.
И воробей на яблони щебетанием благодарным
ее приветствует, видя набухшие почки,
а на поле внизу – проросшие злаки.

28 марта 2008 г.


Поздравление.

Ласки солнца опять утеплили
и траву, и цветы, и сирень.
А сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.

Что плохое – по небу, как тучка,
уплывает настойчиво прочь.
Поздравляет любимая внучка;
поздравляют сестра, муж, сын, дочь.

И с Монголии давней подруга
слово доброе скажет в пути.
С обращения данного круга
никому не пропасть, не сойти.

Пусть порой припорошит усталость
мягким инеем память в груди,
но так верится прочно: осталось
много радостного впереди, -

как бы сильно дожди не полили,
изгоняя сияние в тень.
Ведь сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.

19 апреля 2008 г.


* * *
1. Женщина мямлила тихо: «Не трожь!»
мужчине, который с утра, будто вошь,
к ней нагло пробрался в кровать
возле окна, за каким молодежь
компьютерная и стервозная сплошь
шла по селу, готовая обворовать

парад Победы, экран телевизора у стены
заполнивший эхом великой войны,
представляемой ныне не так однобоко.
И об участи новой страны
символом хитрой вины
талдычила на перекрестке сорока.

2. Было прохладно среди перебежек дождя
по времени дня, где былого вождя
стереть невозможно секундам, минутам.
Но все же, немного порой погодя,
любимое нашей Вселенной дитя –
солнце мелькало на небе надутом,

угрюмом, пока челюстями яд
фюрер жевал, принимая парад
зубов в приоткрытом трясущемся рту,
пока по Рейхстагу советский солдат
слал от «Катюши» последний снаряд,
его крепким словцом провожая в лету.

9 мая 200__ г.


* * *
Дождь сочится сквозь точки дыр
крыши шиферной, струйками вниз
отклоняясь на камень у двери.
Оборотний, наглючий, жирующий мир
забегает в глаза и сознание из
телевизора с символом веры,

вдруг читаемым сзади – вперед,
где в значеньи одна середина,
да и та распыляет туман.
Где-то глоткой единой, бездумной орет
время гнилое голосом Насреддина:
«Слава России! Снова победа! Билан…»

Нет, не там важный жизни узор:
в городах, в их возне, откуда вонючий
дух ползет, пожирая простое, живое.
Лишь тебя понимаю, зеленый простор,
солнце, что проскользнуло за тучей,
озаряя цветы и леса над травою.

Понимаю! Хотя то, наверно, не в счет,
что за горкой, у грома раската,
в блеске молнии в неба пролом
речка сельская мирно течет,
полагая: не будет возврата,
кто купается сердцем в былом.

27 мая 2008 г.


* * *
1. Судить очень строго
не надо в тепле
ни ближних, ни бога
молитвой в золе,
пусть виснет с порога
тоска на метле:
не помнит дорога
след каждый мо мгле, -
людей слишком много
на этой земле.

2. Но все ж неохота
уйти навсегда
ни запаху пота,
ни смыслу труда.
Снаряды у дзота
легли не туда,
где ищет кого-то
из бездны вода.
И слепит пилота
мерцаньем звезда,
пока у прохода
не встретит беда…

10 июня 2008 г.


* * *
По утру соловьиные трели
из пролеска неслись в облака,
где июньского солнца горели
все лучи, окуная века,
как казалось, в цветах акварели –
самых ярких и чистых, пока
во дворе звук пронзительный дрели
не коснулся зубов, и рука
не прикрыла открытые двери,
как строфу эту эта строка.

С каждым днем ощутимо старея,
понимая: уже не постичь
так пьянившего жизнь эмпирея
без богов, для которых – как дичь
человек, что порою зверея,
мчится в даль, чтобы просто достичь
той земли, где всего лишь Корея,
иль зараза – к примеру, ВИЧ –
для упавшего с трона Гирея
в поэтической шалости клич.

И того, что когда-то было,
много больше того, что есть
(или будет), хотя от мыла
та же пенная пыжится весть
в каждый глаз, на котором застыла
от годов накопившихся месть.
И присохшие травы уныло
на ветру, будто ржавая жесть,
все скрипит на погост. Но могила
в скрипы их не сумеет пролезть.

27 июня 2008 г.


Песня.

Для чащи березовой ближе
под вечер и маленький стог.
Домов разноцветные крыши
глядятся в развилки дорог.

Проходишь устало вдоль поля,
склоняясь за солнцем в луга.
Все счастье, покой, и вся воля
бегут, - как в низине река –

куда-то, не зная возврата,
без следствий и даже причин.
Лишь медная чаша заката
смещает мел с горных вершин

к пространства зияющей нише
у леса, где сроком на срок
домов разноцветные крыши
глядятся в развилки дорог.

10 июля 2008 г.


В больнице с травмой.

То что ругаются матом,
в лечении гонят «пургу»,
бывает, и деньги – блатом
являются, и как к врагу
к тому, у кого их нет,
и т.д., - понимаю, и ни гу-гу;
готов простой ответ:
больница – частица бед
общероссийских, в одном кругу.

Но то что по палатам
здесь курят, потолще света
порой дым, и сущим адом
некурящему все, - это
никак понять не могу,
даже лежа на левом боку…

14 июля 2008 г.


* * *
На значимом каждом престоле
есть полнота и в нулях,
в осколках, забившихся в теле.
С празднеств на Прохоровском поле
старик-ветеран на новеньких «жигулях»
белеющей пятой модели

вернулся в село. Котенка в руки
взял; молча стоит средь двора.
Глядит, как у старого клена
листва шелестит. Большие внуки,
выкрикнув дружно: «Деду – ура!»,
крутятся рядом. Внучка Алена –

тут же. Из-под юбочки ноги
видны все. Открыла дверца. Руками
взялась за руль, надавила на газ.
И вдруг понеслась вдоль дороги,
кусты смородины машины боками
сбивая к забору. Похоже, сейчас

сорвется на скорости с кручи,
глупой отваги порыву салют
отдав, и гори все огнем.
И лишь только спокойно тучи
по краюшку неба плывут
душным июльским днем.

21 июля 2008 г.


* * *
У вечера не отнять
луну, а тем более – ночь.
Хотя трудно понять,
кто из них мать,
а кто – дочь
ему, спешащему прочь
исчезнуть за мрака гладь;
и тем сейчас превозмочь

то, что сжимает грудь
и не дает стереть
данную многому суть
даже на малую треть, -
чтобы потом суметь
принять вновь свой путь,
не попадая в сеть

зависимостей других
и не решенных задач.
Потому вечер тих,
как перед вечностью миг,
не успевающий плач
весу чужих удач
отвесить, нацелив стих
в балконы рублевских дач.

28 июля 2008 г.


Август.

1. Август по лету
делает шаг,
точно в примету
день первых шах
пешки, спешащей
доскою вдали
к оврагу за чащей
с картины Дали.

2. Трава и цветочки
познали загар
от солнца, от кочки,
с которой весь яр
внизу на ладони
под взглядом любым,
которому кони
и вид их любим.

3. Хотя и немного
не спала жара.
И также дорога
плывет от двора
к чернеющей речке,
где вечно камыш
шуршит, как на печке
то кошка, то мышь,

4. иль дед до запоя,
принявший сейчас
настой зверобоя
за пиво и квас.
Все мысли неверны;
и лишь наяву
стан важный люцерны
обвил крапиву

5. и слева, и справа –
до самой воды.
Но только орава
везде лебеды
твердит, как безмерны
свободы всегда,
когда и до фермы
с пастбищ стада

6. прут ошалело
под крышу и тень.
И горы из мела,
вобрав эту лень,
лежат, как молитвы
пропавшей страны,
уткнувшейся в битвы
последней войны,

7. бездумно ища
разломанный глобус
в зонтах из плюща,
от каких цианотус
тянет шеренги
до старой усадьбы
у каменной стенки,
откуда до свадьбы

8. примулы с пионом –
листвы тихий шепот.
К нему за балконом
пикирует овод,
расправивши крылья
до брюшка границы.
И пчелы над пылью
созревшей пшеницы

9. кружат, припадая
к гречихе меж нею.
Совсем молодая
Капуста аллею
внутри огорода
пометит до грядок.
Была бы погода –
и сочен, и сладок
плод будет у груши
и яблонь из сада.
Пробравшись снаружи
в листву винограда,
поют по куплету
две птички в кустах.
Август по лету
делает шаг.

1-2 августа 2008 г.


Из повести в стихах «Всюду чужой».

Монолог Славки Заднепряного – профессора.

…Время вокруг, выборочно обозначенное
и размеренное человеком, чтобы пространство
его жизни не оставалось безымянным,
поглощает и растворяет, как сахар в воде,
и Гомера, и Будду, и Магомета, и Иисуса,
и Вивекананду, и Сервантеса, и Лютера, и Гете,
и Толстого, и Ницше, и Аристотеля, и Платона,
и Коперника, и Рафаэля, и Ленина, и Маркса,
и Кампанеллу, и Сартра, и Манна, и Кафку,
и Камю, и Бродского, и Троцкого, и Рузвельта,
и Сталина, и Петра-первого, и Вольтера, и всех
нас – в меньших мерах, становясь нашим главным,
неподкупным, честным, потенциальным выразителем,
напоминающим, что мифологическому Янусу давно
следовало бы прилепить третий, четвертый, шестой,
девятый, а то и двенадцатый лики, что любая
точка намного условнее запятой, и для русского –
российского, постсоветского, особенно
в славянских составных – народов, если уж он
зачастил каяться перед своим минувшим, нет,
наверное, ничего уместней и оправданнее, чем,
не стыдясь непоследовательности, не выпячивая
возможные личностные обиды, повиниться перед
системой, в которую он, будто безответственный
ребенок в своего строгого и заботливого
родителя, будто иудеи некогда в блаженного и
далеко швырял – часто дырявые – негодования и
обличения, потому что ничего человечнее,
справедливее, постойнее оно ему, к сожалению,
больше предложить не может, как впрочем, и всему
остальному человечеству, - перед системой, некогда
богатые заводы, фабрики, комбинаты, колхозы
которой развалинами разбросаны по всей огромной
стране как вопиющий немой укор людской глупости,
доверчивости, пассивности и наивной уверенности,
что затерявшемуся во враждебной Вселенной
крохотному человеческому миру есть место, где
душа его каждой клеточкой составной способна
насытиться сполна. И, сделав разумные выводы
из допущенных той системой ошибках, перегибах,
застоях, недоразумениях, преступлениях, не посягая
на ее благую основу из равенства, братства
товарищества между людьми, дать этой основе
«зеленый свет» в умах и сердцах своих, попробовать
еще раз, ибо что такое семьдесят лет для
становления Человека с большой буквы, - да в
окружении прилагающих эту букву лишь
к избранным, успевшим урвать ее, которые
упирались и руками, и ногами в миллионы
предыдущих лет, никогда победно
не противящейся подобному Истории, - если
и Моисей целых сорок лет выводил его
народ… всего лишь из пустыни?!

…Не было ли самой большой ошибкой созидателей
и правителей мощной Советской империи, что они,
исповедуя и насаждая передовую, выпестованную
лучшими и совестливейшими умами за всю
предыдущую историю человечества идею дружбы,
равенства, братства между людьми и народами,
на ощутимом свершениями пути к этому
не считали почему-то допустимым сделать
общество открытым, не освящая и затушевывая
некоторые негативные стороны его жизни,
как это делают сейчас взявшие курс на неравенство,
небратство, эксплуатацию человека человеком
нынешние постсоциалистические господа, прозорливо
уразумев: образующиеся в обществе пары безопаснее –
хотя бы словесно, печатно – выпускать, и что плохая,
горькая правда надежнее и жизнеспособней,
чем приукрашенная и сладкая ложь…

Колька Лукьянов.

…По телевизору резвый старичок - киношный мэтр,
принимая на восьмидесятилетие раскрученных
новым – гниловатым для России – временем седовласых
учеников, шутливо размахиваясь кулаком правой
руки в самого оскароприближенного из них,
с поздравлением преподносящего ему ключи от
«опеля», ничего лучшего не находит сказать
народу, со всей огромной страны глазеющего
на него в экраны, как то, что у толпы
(надо понимать у народа, не входящего в двадцать-
тридцать процентов избранных, жирующих, на фоне
которых остальные семьдесят-восемьдесят процентов
бесправные нищие), - у толпы есть три страсти: страх,
восторг и ненависть… Хотя Кольке Лукьянову, тоже
тупо и пьяно сейчас глазеющему на него,
так и не сумевшему сегодня найти сорок рублей,
чтобы съездить в районный центр в больницу
к заболевшей сожительнице, бояться уже особо нечего,
как и терять, а тем более – восторгаться поющей,
играющей, хохочущей, танцующей, силиконовой гламурно-
шоубизнесовской ватагой, никогда ничего не
производившей из насущного и не производящей,
однако за концерт и выступление иногда зарабатывающей
больше, чем он за всю его – с шестнадцати до
пятидесяти пяти лет – жизнь (и строил, и грузил, и сеял,
и пахал, и за скотиной не ферме ухаживал, и даже
на тракторе трудился). Знать, ненависти у него к этой
наднародной, черти знает за какие заслуги и труды
жирующей ватаге хватает. Всех бы их смыло, и залило,
и не всплыли бы. Но услышав следом в новостях, что
у одного из них некая новосибирская крадуниха
стянула часы стоимостью девяносто тысяч евро, он
вскакивает с дивана, заливает нахлынувший нежданно
восторг стаканом самогона, и вопит, приплясывая
в комнате с завистью и страхом в сознании:
«Молоток, баба! Девяносто тысяч евро… часы?!
А у меня – и сорок рублей не нашел?! Как жи
так? Вроде бы в одной стране живем? И работал
всегда… Вот только последние полгода – запил
вглухую… Всегда работал…»

Рассуждения Славки Заднепряного – профессора
(также из повести в стихах «Всюду чужой»).

1. Плановое хозяйствование, где государство -
основополагающий собственник, конечно же,
перспективней и стабильнее системы,
в которой капитал прыжками к барышам
и выгодам – ими же создавая главенствующие
стимулы прироста, - прибирает экономику
под себя. Но только до тех пор, пока
власть в социалистически настроенном
организме, сама являясь сердцем и душой
его, жестко контролируя и себя и самую
окраинную – на окраинах стоп-клеточку,
нацелена на служение созиданию, устремлению
или застойному поддержанию исповедуемых
лозунгов и идеалов (как это было при Брежневе).
При ином же раскладе – развал с головы до
ног, гниение, т.е., бронепоезд на запасном пути
буксует (как это сталось при Горбачеве).
И напротив: устоявшийся частнособственнический
государственный организм порочное и
безответственное правление способно лишь
не опасно простудить (чего так и не произошло
при Ельцине: спущенный под откос бронепоезд
никак не удавалось поставить на рельсы,
и части от него постоянно летели в абракадабру,
как и вся страна – в целом).

2. Россия, в минувшем столетии насытившаяся
идейно-политическими экспериментами над собой
сполна, каждым вторым голосом на выборах
в Госдуму кричит поддержку «Единой России,
и еще больше – Владимиру Путину, у которых
в отличии не только от Зюганова, но и от
Жириновского, нет ни политически обозначенной
идеи, ни более-менее ясной программы на будущее,
кроме главной, может быть: Россия и народ ее
должны стать достойнее, богаче, сильнее. И будет
не удивительно, если на конституционно
освобождаемое президентское место усядется их
выдвиженец, перекликающийся фамилией с символом
на знамени партии. Хотя он до лидера и
выдвиженца так называемых либеральных демократов,
ни тем более до выдвиженца и лидера так
называемых коммунистов (который уже, оказывается,
победи в 1990 году?!) бесспорно не дотягивает.

3. Наша русская (уместнее – российская) нация по сути,
не выпячивая негативы, конечно же, душевная,
общинная, не трезвая, трудно взрослеющая, но
далеко не худшая других наций, со всех сторон
заполняющих Землю. Однако если глубинный душеписатель
ее обронит вдруг где какую-нибудь звучливую
пафосную фразу, типа: «Красота спасет мир…», или:
«…нет Бога – тогда все позволено», то литературствующие
потомки, предпочитая творчески прогуляться по
легко и ясно различимым громадам творений
Льва Толстого, сказанное именно Достоевским
будут периодически поднимать на свой вялый
матерчатый щит, повторяя с неподдельным
восхищением: «Каково?!» Хотя не красота,
а ответственное осознание жизни и смерти,
следование долгу способны спасти человечество
и мир и без искаженно представляемого
религиями Бога, при каком еще больше позволено
и многократно увеличивается число
лазеек для вседозволенности…

4. А перестройка – всего лишь была экзаменом
для нас на этическую зрелость, который ужасами
ее последствий мы провалили, подписавшись
под общественной несостоятельностью, неспособностью
к нормальной и свободной демократической жизни.
И стоит ли удивляться, если цивилизованные народы
смотрят на нас с подозрением, опасением, сворой
набрасываясь на Россию даже тогда, когда в действиях
ее нет ничего предосудительного, а – наоборот?!
Как это было при недавнем конфликте с Грузией…


* * *
Нет ничего в человеке прочнее кожи,
хотя упряжку коней крепит дышло,
а крыши домов – стропила.
Россия, получив долгожданный удар по роже,
не стала прикидывать: чего бы не вышло,
а быстро и ощутимо набила

морду Грузии, тем сделав важные
заявления мирового значения,
которые давно от нее планета не принимала.
А по телевизору заседатели присяжные
оправдывают убийц почти без исключения –
видно, в тюрьмах мест стало мало.

Впрочем, пробку с левой резьбой крутить
ничуть не труднее, чем с правой;
но привычка – первейшее дело.
Разрывая напрочь с будущим нить
(как и с прошедшим), жизнь оравой
врывается в душу, в разум и в тело,

которые со всех направлений
почти поголовно и прочно сковали
выгоды, знакомства, этносы склада..
И поэтому, написавшему больше стихотворений,
чем жюри и участники на фестивале,
вместе взятые, участвовать в нем не надо,

тем более, если лауреаты заранее
определены по самой безмерной
линии посредственности на краю пирамид.
И ветер, упав со здания,
о том, что «поэт – часовой Вселенной...»
пафосноголосо и бесстыдно вопит.

«Знатоки» же, слыша это, с восторгом
повторяют: «Вот поэзия!
Где тут Бродскому, и с ним прочим…»
И гусеница, ползущая по апельсиновым коркам,
падает вниз – прямо на лезвие,
с которым совесть молитвами точим,

когда ворона в дупле столба
прячет сыр, хоть лиса от труда
славословий на взгляде повисла.
И Нежегольская – и любая – тропа
не ведут совсем никуда,
кроме досады с потерей смысла,

где отыскивать можно след,
прикрутив магнит на копье
отчужденья Голгофы и Мекки;
где старый начальствующий поэт
рифмует печатно «мое-твое»
в книжках, наваленных в библиотеки…

29 сентября 2008 г.


* * *
1. Небо осенью дышало,
а дороги сонной вдоль
тополя – с видом кинжала
каждый, будто приняв роль
часовых, - стояли чинно,
в облака стремясь пролезть
острием стволов. Мужчина,
сев на крыше дома, жесть
правил, молотком стуча
то налево, то направо.
И вверху от кирпича
крошек красная орава
отвалилась, вниз летя
пылью, жесткою окрошкой,
где в песке желтом дитя,
заигравшись с серой кошкой,
все визжало, дополна
заполняя криком грудь, -
так что бабка у окна
кухни не могла уснуть.

2. Небо осенью дышало,
а с березы желтый лист
осыпался, и устало
покружившись, словно «твист»
вдруг решая напоследок
своей жизни танцевать,
падал возле темных веток
в лужи мягкую кровать,
на которой водный жук,
подтянувши ножки к брюшку,
сторожил то ль белый пух,
то ль зеленую лягушку,
там где сохшая трава
затаившей также прыть,
не решаясь «ква-ква-ква»
в мир вокруг проговорить
из обзора на мели
сорняков, корней, иголок,
на какие издали
лишь взглянул местный геолог,

3. проходя к бревнам причала
у склоненных ветром ив.
Небо осенью дышало,
словно принявши мотив
тех симфоний, что Бетховен
написал, когда оглох.
И казалось, что условен
после выдоха и вдох,
хотя острая лопата
вся вонзалась в ямы бок.
Поп, похожий на аббата,
гнал молитвы назубок
в общележие погоста,
в межмогильный переход,
в межоградия, и просто
в приоткрытый вяло рот
мертвеца в черном гробу,
в его дочь, и в его сына,
что кусал себе губу
там где выросла осина,

4. сюда прямиком с вокзала
прибыв в самый крайний срок.
Небо осенью дышало.
Ему было невдомек,
что, не взяв пафос в основу,
не уткнувши взгляд в букет,
именно с недоверия к слову
настоящий поэт
начинается: когда не строки
представляет – жизнь саму.
У прошлогодней берлоги
медведица зиму
вспоминает, зная: скоро
снег укроет снова лес.
Пес бродяжий у забора,
поскулив, все же пролез;
и бежит к сарая срубу,
где к курятнику проход.
Кто болезненно и грубо
не ругал Россию, тот

5. и любви, и боли мало
к ней имел, помимо фраз.
Небо осенью дышало.
Ослабевший доллар в пляс
вдруг пустился, прыгнув вверх,
потеряв валют корону.
Бурный дождь вчера поверг
ствол ольхи в объятья к клену,
приклонив того на треть
и ветвями затеняя.
Если на восток смотреть
будет дома дверь входная,
то приятной вести ждать
там живущим можно чаще.
Хоть полей взрыхленных гладь
Все же выглядит пропащее,
пока трактор плугом шало
рвет у почвы ее суть.
Небо осенью дышало,
и зимой с летом – по чуть.

11-12 октября 2008 г.


Старушка.
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Старушка болела и умирала, чувствуя сети
холода смерти внутри себя и из дали.
А за окнами дома ее чужие дети
визжали, хохотали, гоготали,
и были гоготу своему очень рады,
визг и хохот им был сладок.
У старушки не было, конечно ж, гранаты…
Вечерами матери их, похожие на свиноматок,
вскормленных самогоном, орали на них матом,
требуя, чтобы шли восвояси.
И те – недовольные, в одиночестве или стадом
небольшим – разбредались по грязи,
разнося ничтожных мыслей бардак,
пакостливых замыслов тары.
Старушка шептала: «Что ж не везет так?!
По улице сельской двести домов, но твари
эти собираются именно здесь –
рядом с моим домом?!»
В ответ ей уныло скрипела жесть
старой крыши, и комом
боль с груди пробегала в горло.
Она понимала: скоро умрет.
Но все же ждала, пока тишина не стерла
слова, что еще где-то изрыгал рот
человечий, вспоминая странную речь
пожилого сына: холодильник – ему?!
И старушке хотелось все сжечь,
чтоб не досталось ничего никому:
«Делите уже, сволочи?! Нате!»
И знала, что это такая же блажь,
как сожаление недавнее о гранате.
Губы ее обессилено «Отче наш»
Выводили, хотя сквозь усталость
она сознавала до самой горечи дна,
что ни надежды, ни веры в ней не осталось.
А лишь ненависть к людям, к России, где обречена
была червяком средь червей в куче поганой
барахтаться жизнь, стремясь выживать
назло властям, соседям, напряженности постоянной,
над которыми витают «Кузька» да «Кузькина мать…»


В поезде.
(монолог Кости Врублевского из повести
в стихах «Всюду чужой»)

Мат русский прется в атаку
на запах углей и ухи.
Пьющий вино и брагу
на верхней полке стихи
поэт кувыркает в бумагу

ручкой, похожей на нож,
строку вымеряя на слух.
В каждый плацкарт вхож
водки паленой дух.
Женщина пьяная: «Лжешь!» -
кричит офицеру, что в танцы
брехливые вводит Чечню.
Толпою набившись, китайцы
лепечут «хулю» и «ню-ню!»,
длинные тонкие пальцы

вонзая в лапшу. Попросили,
чтоб в тамбур закрыли дверь –
тянет мочой. По России
сибирской в веселье потерь
(какие дожди подкосили,

забросив в величье тайги)
мчит поезд, колесами лязгая
прямо в рану былую ноги.
Хоть кажется: жизнь братская
разнолюдия, но ни зги

в ней не видно нормального раньше,
и сейчас не увидишь тут.
В Европу б, на Запад, отсюда подальше,
где по-человечьи живут
народы, без липкой фальши,

без жуликоватого блата
под российской души бред.
Навек! Как не будь! Без возврата!
Но загранпаспорта нет.
Не выдают. Расплата

в судьбе, что по трезвой ноте
вела одинокий путь.
В прокуренном этом болоте
весь сгинешь когда-нибудь,
забывши совсем о квоте

на чистое, светлое, к Богу –
не православно-поповскому – взгляд.
Проводят тебя в дорогу
молитвы и русский мат.
Во многом ты сам виноват…


Девушка.
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Гром гремел. Земля дрожала.
Казалось: миру – конец.
Девчонка к парню бежала
по лужам, хотя отец
ей запретил даже на миг.
Страсть сильнее закона Ома,
прочнее всех умных книг,
вещающих о расплате
за пылкие игры тел.
Парень с девчонкою на кровати
делал все, что хотел.
А когда провожал обратно,
насытив бурление сил,
то про любовь невнятно,
не очень понятно твердил.
Но левой и правой ногой
манило на новый шаг.
Попробовать страсть с другой
порочность иль вечный враг,
как в шаха восчточный гарем,
тащили, - такие дела.
И третья была затем;
четвертая в поиск вела.
Вроде бы, голос и вид
иные, а сутью – одно.
Такое полгода, покуда СПИД
его не толкнул на дно
слезливых прощальных потуг,
лечебных коварных забот.
Девчонка о нем вслух
не вспоминала, однако живот
ее набухал под стать
природных последствий всего.
Решила, что будет рожать.
Умрет он, а от него
останутся сын или дочь,
похожие, может, на треть.
И гнала из мыслей прочь
растущую горечь. Жалеть
ни о чем не хотела, пусть с мужем
не с суждено жить по всему.
И помнила, как по лужам
на свиданье бежала к нему.


* * *
Воздух натянут на алой заре.
Кажется, будто звенит
пространство вокруг в декабре.
Пролеска унылый вид
и леса цветной колорит
растянуты в этой поре.

Речку сковало безжалостно льдом.
Помечено время зимой.
Мужчина улыбчивый в дом
входя, говорит: «Боже мой!
Здесь Африки жарче самой…»
На холм в стороне с трудом

трактор взбирается, часто кряхтя
мотором совсем не ровно.
В прицепе навалены всюду шутя
Берез и дубов бревна.
Он кренится набок, словно
решает упасть погодя.

И в старом хлеву бык
мычит в стены рьяно угрозы.
К нему приближаясь, хозяин-старик
талдычит пустые вопросы.
Морозы, большие морозы
взобрались на градусов пик

по минусам ниже нуля,
как будто сюда Север
явился нежданно, деля
власть с Черноземьем. А клевер, -
как соседки упившийся деверь –
спит под снегом, заполнив поля…

4 декабря 2008 г.


Рассуждения Сергея Качана.
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Победа, салюты, спиртного реки
в бездумно кричащий рот.
Вспоминается, как в том веке
немец оценивал: «Вы – опасный народ.

То в коммунизма великий бред,
то обратно на вонь капитала…
Прошло пятьдесят лет
с той войны – срока не мало,

казалось бы. Сколько листвы
облетело с дубов и берез.
Нормально жить не умеете вы –
и раздуваете военный психоз

от города к городу, нашей тьмы
вороша всхлип все больше, больше.
Вот бы стали праздновать мы:
за три дня – Францию! Польшу –

за неделю!.. По истории пыли
забегом из года в год?!
Мы давно уже все забыли!
А вы – просто опасный народ.

Во вражде меж собой вовеки,
вечно мутите дней небосвод…»
Победа, салюты, спиртного реки
в бездумно кричащий рот.


Примечание автора
Повесть в стихах «Всюду чужой», как и можно сказать, роман в стихах «Астрахань», представленный частично в сборнике стихов «Из Белогорья» (2007 год), громоздка, также состоит из череды не всегда связанных сюжетом набросков по ходу жизни, написанных под порыв, наспех, отдельные из которых представляют стихотворную целостность, но в общем, надо признаться, неудачна, тем более разбросана в кипе порой плохо различимых уже рукописных черновиков. Поэтому также в данный момент не стоит ни труда, ни средств, чтобы быть опубликованной полностью.


* * *
Понимаю: чем жизнь дальше,
тем в ней меньше пафоса, фальши

на объем впереди иль отрезок,
что всегда беспощадно весок,

неприметен, как след за пулей,
возле пчел залетающий в улей,

за которым сосна и осина
не признают вовек сына

средь деревьев в лесу грамматик,
где блуждает уже математик.


* * *
Замирая меж цифр и чисел,
вес которых давно превысил

«алеф» разный, и с символом бога,
ясно: очень деструкции много

в толпах снующих, какие врасплох
застал после выдоха вдох

враждой, недовольством во взгляд,
но все ж продолжающих часто парад,

орущих еще славословья с утра
похожим на рык или рвоту «ура!»…

14 декабря 2008 г.


* * *
Снежинки слепо
падают с неба.
Тают без боли
на дороге, на поле.
Иль к сена скирдам,
будто постскриптум,
несутся ветром
за метры метром.
И в их полете
вы не найдете
вопрос с ответом
о том и этом.
Но им вдруг рады
все чувства, взгляды
в любом порыве:
ведь снег впервые…

26 декабря 2008 г.


Кое-где-везде…

Хоть скользить, а хоть упасть,
пресса – пятая все ж власть.
(Так огни ее примеркли,
уступая место церкви…)
Основная прессы роль:
все четыре под контроль
остальные ставить. Суть:
принимать удар на грудь,
если кто – иль весь народ –
обделен, пусть не орет
он об этом силой масс.
Только кое-где сейчас
прессу всю взял и пригрел
из бюджета по предел
губернатор, сделав сучьей…

Из других губерний кучей –
вот такие чудеса?! –
раздаются голоса:
надоел свободы груз!
мы – писателей союз!
Тоже хочем мы в угоду
лишь властям, а не народу
петь посредственный куплет.
Принимают пусть в бюджет!
Честно, смело – все равно
и не пишем мы давно…

29 декабря 2008 г.


* * *
Директор столичной клиники, когда
его спрашивают, почему он не увольняет
хирурга, периодически впадающего в запои,
отвечает: у того, мол, золотые руки,
добавляя самое веское оправдание:
«Что ж делать?! Мы же в России живем…»

Работник рынка, продавший покупателю
триста граммовую бутылочку керосина
аж за сто рублей, выслушивая претензии
того и возвращая жульническую надбавку,
тоже извиняется: мол, ошибся. В этой жизни
скоро и себя с собой перепутаешь…
«Ничего, - оправдывает его сам же обрадованный
возвращенными деньгами покупатель. –
В России чего не случается…»

И лишь порой, в этот тупик
общественного сознания и осознания,
на котором злополучный воз –
да и обоз, - как и раньше, как и
всегда, остаются на том же месте
(хотя кажется, что вроде бы движутся
и по вертикали, и по горизонтали);
в эту случающуюся из дремучего вне
болтовню о великом русском народе,
святой Руси, особой миссии российского
духа врывается из глубины веков
фраза: разве может быть что хорошее
из Назарета… Врывается и исчезает,
напоминая, что не только в сказках
гадкий утенок взмывает лебедем в небеса.

Однако происходит такое очень не часто.

29 декабря 2008 г.


* * *
В одиночестве сельском порой нелюдим
вдруг становишься, утренний дым
заглотив после спада мороза.
Никого и не надо совсем
видеть, знать, и искать новых тем
поновей, чем простая береза

может пышному снегу отдать,
с белизной его слившись опять
среди линий ребристых оврага,
по которому в птиц голоса,
в гомон их убегает лиса,
как от парня в бушлате – отвага,

если он, до калитки легко проскрипев
той девчонки, какая в припев
его песен врывается только,
слышит, как у ворот волкодав,
лаем громким всю нежность обдав,
прокричит словно: слушай ты! Ольга

сейчас с парнем другим на даче
проведет Рождество. Он сильней и богаче –
потому и умнее тебя. Уходи!
И застынет с озябшею песней
скрипки вздох одичалый, хоть весь с ней
он уже не созвучен в груди.

5 января 2009 г.


Две баламутных…

К Рождеству б, как волхвы, дары,
привозить, сев на «волгу» иль «виллис».
Но баламутные две сестры –
Россия и Украина – снова сцепились

(хоть и обе под общим прицелом,
сути крайние к центру строгая)…
Занималась одна беспределом…
Вот и выбрала время другая:

газ ворует, забыв об оплате,
возмущений не слушая «хули…»
На разборах в своей же Раде
лишь хихикает личиком Юли,

приставляя ответ вглубь вопроса,
и плюсуя потери в успехи.
Прозябают гурьбой от мороза
молдаване, болгары, и чехи.

Лупят взгляд на восток: до толка
скоро там?! Хватит холодом веять!
Европейский союз запомнит надолго
Рождество с цифрой две тысячи девять.

11 января 2009 г.