Стихия воды. Анне

Мой отец был смотрителем маяка, видел грозы и беды издалека, привечал корабли у широкого брега. Мать моя была ка-ле-ка: говорила - не слышала, а читала слова по губам, и всегда она хмура была и груба. Отец меня отдал истории и письму - мать же считала науки мутью и всегда за безделие нас ругала. Но отец говорил, кто учение постигает, зажигается искрою света.
Мать все сердилась да ставила нам обед, и, хоть совсем ее не понимал, безумно отец любил мою мать.

Я был предоставлен себе. И морю.

На глазах родителей не мельтешил, иногда я держал в руках карандаши, и тогда на бумаге рождалась жизнь. Я ходил по песку раскаленному босиком, слушал рассказы ветра и моряков, а под вечер я, устав от солнечных улыбок, засыпал среди ящиков с дохлой рыбой - все хорошо было и размеренно.
Тучи пришли к нам с севера, почернел и расширился горизонт.
И тогда отец мой отбыл на фронт.

Год уже, как у всех война, и вот тебе на - ночью на лодке явилась она: голод в глазах ее, шаром живот, теперь она с нами втроем живет, из нашей посуды и ест, и пьет, давит внутри безумный крик и ни слова по-нашему не говорит. Мать чертыхнулась лишь раз - в сердцах, увидев записку нам от отца: там он толкал сердобольную речь с просьбой девушку эту беречь.
Ну а больше отец, понимая все сам, ни записки какой, ни слова не написал. Когда он пришел ко мне в явственном сне, мать мне сказала - отца больше нет; сам постигай и письмо свое, и историю.

Ночью однажды меня будит стон. Девушка эта лежит, ногами обняв одеяло, смятая простынь окрашена в алый, как после страшных битв. Мать тащит сверток, который истошно вопит, и отдает его воде. И в такой беде она - вполне холодно и мирно - утром на пальцах демонстр-р-рирует смерть, так как не хочет с ней говорить. И вот мой корабль налетел на риф: смотреть мне на это и страшно, и дико - я выгрызаю ногти чуть ли не до кутикул.
Через неделю мне восемь лет. Спрятавшись на военном корабле, уплываю искать отца,
потому что он жив.

Холод вонзает в ступни ножи, вот и земля укрывается белым. Боже не любит меня, не принимает к себе, говорит идти, бежать к своей цели... Обещает оставить целым, только как ему верить на слово, если просто так нас сломал, если оставил на мерзлой земле одного меня в восемь лет?

Это ли жизнь - отражение в мутной болотной воде. Женщины кормят меня дважды в день толченым картофелем или кашей, делят людей на "чужих" или "наших", громко зовут врача... И всё головой качают - мол, как мы раньше жили!
Ну а те, что "чужие" - сколько им стоит меня убить, сдуть, словно ту былинку, мертвою сделать былью? Я иду за своими тенью, и даже уже в темноте я научился видеть смерть.

...Теперь я стал смотрителем маяка, вижу грозы и беды издалека, завещаю обиды и склоки воде, и под сердцем жена моих носит детей. Старший лепетом детским смешит, у него есть бумага и карандаши, чтобы заново радость нарисовать. На чердаке ужилась моя мать, хоть седа и темна, и прошла через зло - знает по-нашему множество слов. Мой отец - сильный Ветер, он принял меня, глупого, а другую мать - замело песком, затащило вглубь, до сих пор на сердце камнем мне лежит вина. Я зарекся эту мать другую вспоминать.
"Мои дети, - говорю жене, - не увидят боль".

Мирно шумит прибой голубой -
нет, я не там: я другую обрел семью - в оземь павшем большом строю.
Мы идем, и на нас обрушается
Вечность большая,
феерверками в небе дуги.
Мы идем, и Господь
мне свои
протягивает
руки.