Александр Быков. Память прошлое хранит

ПАМЯТЬ ПРОШЛОЕ ХРАНИТ


   Моё знакомство с Василием Дмитриевичем Фёдоровым состоялось в 1952 году, когда я приехал к сестре в Москву на зимние студенческие каникулы. До этого я знал о Фёдорове только то, что муж моей старшей сестры родом из Сибири, что они учились вместе в Литинституте и даже сидели за одной партой. Потом Лара рассказывала, что в первые дни знакомства они так усердно переписывались на лекциях, что профессор русской литературы Фохт однажды привёл их в пример как самых прилежных, чем вызвал дружный смех всей аудитории.

   Когда я впервые приехал к Фёдоровым, они жили в маленькой комнате коммунальной квартиры в переулке Садовских, в доме настолько старом и ветхом, что он со всех сторон был подпёрт какими-то балками и брёвнами, что придавало ему вид корабля на стапеле.

   Моё появление в квартире Фёдоровых началось с неожиданностей. Вначале сестра долго не могла открыть дверь, так как она, открываясь прямо на улицу, за ночь примерзала. А когда я переступил порог, на меня в прихожей двинулась огромная овчарка. Я попятился к выходу, но Лара сказала, что собаки бояться не надо, это соседский пёс Дик и он не укусит, если соблюдать два условия: не подходить к дверям соседей и теснее прижиматься к стенке, когда проходишь к Фёдоровым. Это второе условие, видимо, выполнялось гостями Фёдоровых особенно старательно, так как вся стенка была вытерта до блеска. Проскочив в комнату, я спросил:

   - Почему вы не заставите соседей убрать собаку из прихожей?
   - Мы им говорили, но они не хотят.
   - Обратились бы в милицию.
   - Обращались, но там сказали, что, пока нет «факта укуса», они вмешиваться не могут.

   Потом я узнал, что «факт укуса» предлагал сделать их однокурсник Александр Парфенов, фронтовик, потерявший на войне ногу. Ходил он на деревянном протезе.

   - Давайте, - сказал он, - я пройдусь перед Диком, и пусть он укусит меня за деревяшку. Я заору, соседи выскочат и увидят, что их собака меня укусила. А вы сразу напишите заявление в милицию.

   Фёдоров от этого предложения отказался, заявив, что это было бы нечестно по отношению к Дику.
   В те времена Василий Дмитриевич увлекался шахматами. По вечерам у них часто собирались любители этой игры: то Владимир Солоухин, то Николай Глазков, то Владимир Тендряков.

   Однажды вечером, после очередной партии в шахматы, мы пошли с Василием Дмитриевичем погулять по улице Горького. Поэт был в хорошем настроении и в этот вечер много рассказывал о своём детстве. Тогда я впервые услышал о его родной деревне Марьевке. По его словам, это было самое интересное и самое красивое место на земле. И что есть около этой деревни озеро Кайдор, всё в кувшинках и лилиях, а над озером возвышается гора, которая называется Назаркиной. И тут же поделился своей мечтой: когда-нибудь поставить на этой горе свой домик и жить там каждое лето.

   - Надоест ведь каждое-то лето на одном месте, - усомнился я.
   - Нет, - возразил поэт, - Марьевка мне никогда не надоест. А Назаркина гора это вообще особое место на земле. Вроде и не высокая, а мне кажется, что я с неё всю Сибирь вижу.

   Когда проходили Пушкинской площадью, Василий Дмитриевич предложил зайти посидеть в ресторан «Арагви». Я никогда не был в московских ресторанах и поэтому с радостью согласился. В ресторане было немноголюдно, и мы без труда нашли укромное место, где можно спокойно посидеть и поговорить. Василий Дмитриевич продолжал рассказывать о своей жизни в Сибири, о марьевских лугах с земляникой и саранками, о речке Яя с её тремя быстринами, в которых он с мальчишками купался в детстве. Как-то незаметно разговор перешёл на годы войны. Тут Василий Дмитриевич с горечью рассказал о том, как их, молодых учлётов, готовили к отправке на фронт и как в последний момент, когда уже был сформирован отряд, вернули всех обратно на авиационный завод делать самолёты.

   О работе в Новосибирске на авиационном заводе он говорил с особой теплотой. Здесь, как и в иркутской многотиражке авиазавода, он напечатал свои стихи, потом в журнале «Сибирские огни». С какой-то особой гордостью он рассказал мне о том, как ему, тогда ещё совсем молодому технологу, удалось решить сложную техническую задачу по изготовлению какой-то очень ответственной детали самолёта. С большой убеждённостью он доказывал, что в работе на заводе у него было не меньше вдохновения, чем при работе со стихами. За оживленной беседой время пролетело незаметно. Пора было уходить. Тут произошёл маленький инцидент. Похлопав себя по карманам, поэт смущённо объявил, что бумажник с деньгами, он, кажется, оставил дома. Расстроенные, мы начали обыскивать все свои карманы. Наскребли девяносто три рубля дореформенных денег. Я с тревогой спросил своего растерянного свояка, что мы будем делать, если денег не хватит.

   - Тогда я тебя оставлю здесь, а сам сбегаю за деньгами, - последовал ответ.

   Меня не очень радовала перспектива заложника, но другого выхода не было.
Не показывая тревоги, мы позвали официанта и попросили счёт. Он насчитал девяносто один рубль! На радостях Федоров дал один рубль «чаевых» официанту и последний рубль - гардеробщику. По моему студенческому представлению это было недопустимое транжирство. По дороге домой я сказал ему об этом. Поэт ответил:

   - Мы с тобой обрадовались, что нам денег хватило рассчитаться? Вот пусть
и у них будет маленькая радость.
   Такое объяснение «чаевых» я слышал впервые.

   После окончания Казанского авиационного института в 1954 году я был направлен работать в Москву и с этого времени стал часто бывать у Фёдоровых. Квартира их тогда, несмотря на малые размеры, была всегда многолюдна. Приходило много друзей однокурсников. Частыми гостями были Владимир Солоухин, Николай Глазков, Михаил Годенко, Эдуард Асадов, Семён Шуртаков, Константин Ваншенкин, Инна Гофф, Маргарита Агашина и многие другие. Играли в шахматы, читали стихи, спорили о литературе. Часто сходились на дружеские чаепития. Я всегда удивлялся, как могли размещаться в тринадцатиметровой комнате за одним небольшим столом пятнадцать-шестнадцать человек. Правда, в таких случаях стул сестры всегда стоял в раскрытой двери. Такое расположение позволяло хозяйке беспрепятственно бегать на кухню. «Фирменным блюдом» в фёдоровских застольях были сибирские пельмени. Василий Дмитриевич их очень любил, а сестра научилась их делать с молниеносной быстротой.
 
   В 1960 году Фёдоровы получили новую квартиру на Кутузовском проспекте. К этому времени Василий Дмитриевич уже утвердился как известный поэт. У него вышли книги «Марьевские звёзды», «Лесные родники», «Белая роща», «Дикий мёд», «Не левее сердца» и другие. Он активно сотрудничает в различных журналах и издательствах. В доме Фёдоровых в этот период царит дух активного творчества. Лариса Фёдорова пишет прозу. У нее выходят книги «Катя Уржумова», «Ветер в лицо», печатаются рассказы в журналах. Она работает внештатным корреспондентом в «Советской женщине», «Крокодиле», «Крестьянке»...

   В 1961 году Фёдоровы приобретают небольшую дачу под Москвой на хуторе Гаврилов. Василий Дмитриевич собственноручно отделывал кабинет, веранду и другие помещения своего загородного жилища. Я всегда удивлялся, с каким старанием и умением он работал топором, пилой, рубанком. Особенно любил
заниматься резьбой по дереву. Однажды - уже в семидесятых - он привез из Гагры корень большого дерева. Удивляюсь, как его впустили с таким «рогатым»
багажом в самолёт. Потом поэт рассказал, как он ходил в Гагре целую неделю в горы и откапывал эту замысловатость маленькой лопаткой. Поверженное бурей дерево было буком. «Каторжная работа», - закончил он свой рассказ.

   Сестра моя время от времени очищала квартиру «от этих рогулек», но через некоторое время появлялись новые. Непререкаемым авторитетом в резьбе по дереву для Василия Дмитриевича был С.Т. Коненков. Однажды он попросил меня сходить в музей этого прославленного скульптора и сделать эскизы инструмента, которым тот работал. Поэт был убеждён, что, имея такой, как у Коненкова, инструмент, он сможет придать корням художественный образ.

   Ещё Василий Дмитриевич очень любил животных, особенно собак. Но не везло с ними поэту. Когда Фёдоровы жили во владимирской деревне, его первым четвероногим другом был красивый и умный пёс Джек.

   Джека украли. От потери Василий Дмитриевич целую неделю не находил се бе места. Потом не выдержал и в подмосковном питомнике купил месячного щенка-овчарку. Пока он вез его на такси в ту владимирскую деревеньку, щенок всю дорогу скулил и дрожал от нервного возбуждения. Незадачливый хозяин вначале подумал, что щенку жарко и что он хочет пить. Три раза останавливал он такси и сажал щенка в лужу. Тот продолжал скулить и дрожать. Тогда поэт спрятал щенка за пазуху. Домой они приехали оба мокрые и грязные, но уже подружившиеся. Собаку назвали Варягом. Но характер у этого пса оказался довольно опасным. Иногда он неожиданно свирепел и в такие моменты мог укусить даже хозяина. После нескольких таких инцидентов пришлось отдать овчарку обратно в питомник. Тогда Фёдоровы жили уже близко от Москвы, на хуторе Гаврилов.

   Самая трогательная история была с Русланом. Этого щенка подарил поэту свояк-охотник на день рождения. Пёс был ласковый и умный, и Фёдоровы его очень полюбили. Но тут новая неприятность. Собака была гончей породы, и её охотничий инстинкт проявился довольно неприятным образом. Руслан начал
душить соседских кур и приносить их домой. Каждая охотничья вылазка собаки заканчивалась очередным скандалом и денежной компенсацией за погибшую курицу. Долго бились хозяева, отучая пса от дурной привычки, но всё напрасно. Охотничий инстинкт оказался сильнее. Свояк-охотник, подаривший Руслана, был приглашён на консультацию. Он уверял нас, что эта собака должна идти на зайца, на лисицу, но уж никак не на кур. И если уж собака так недостойно ведёт себя - надо привязать её на цепь. Но Василий Дмитриевич был категорически против цепи. Тогда решили отдать собаку какому-нибудь охотнику. Такой охотник нашёлся в соседней деревне.

   Через несколько дней после того как Руслан был отдан новому хозяину, сестра моя стала замечать, что муж начал грустить. Ясно, что тосковал о Руслане. Окончательно вывел поэта из равновесия такой случай. На соседней даче хозяин привязал щенка на цепь во дворе. Щенок всю ночь скулил и повизгивал. А Фёдоров всю ночь не мог уснуть. Все переживания щенка он переносил на Руслана. Утром он прочитал жене такие стихи:

Ночь холодная
Пасть раззявила.
Ты не плачь, щенок, -
Сам реву...
Я убью
Твоего хозяина.
Цепь железную
Разорву.

   А потом поэт стал уговаривать жену, чтобы она сходила к охотнику и попросила его отпустить Руслана хотя бы на день повидаться. Все вразумления оказались напрасными. Пришлось согласиться. Василий Дмитриевич тоже пошёл с женою, но с охотником предпочёл не встречаться, оставшись в рощице.
   Тот очень неохотно отпустил пса на свидание с прежним хозяином.

   - Да как же он, взрослый человек, не понимает, что собака уже привыкла к нам! Нельзя ее сейчас дергать! Пойдёмте, я поговорю с вашим мужем по-мужски!
   - Поэт. Что с ним сделаешь?! - защищалась сестра. - Да вы не волнуйтесь, я приведу собаку обратно.

   На опушке было буйство обоюдной радости и восторга! Потом они оба побежали вдоль опушки и скрылись из вида.
   Когда сестра пришла домой, муж и Руслан сидели в кабинете на диване и «оживленно беседовали». Из холодильника были извлечены все имеющиеся в наличии деликатесы. На ночь Руслан был оставлен в кабинете. Но утром поэт мужественно ушёл с Русланом, когда все ещё спали. Никто не знает, состоялся ли у поэта «мужской разговор» с охотником, но домашним было заявлено:

   - Больше в нашем доме собак никогда не будет.

   В последние годы Василия Дмитриевича всё больше тянула к себе родина - деревня Марьевка. Каждый год в конце мая он начинал собираться в Марьевку «на колбу». Этот дикий чеснок Василий Дмитриевич считал панацеей от многих недугов.

   Как-то я спросил поэта, почему он так однообразно проводит лето, а не едет куда-нибудь путешествовать. На это поэт ответил:

   - Понимаешь, какое дело. Во-первых, поездка в Марьевку мне никогда не бывает скучной. Она даёт мне такой заряд бодрости, какого я не получу ни на одном курорте.
   Однажды он приехал из Сибири и сообщил мне, что ему обязательно нужно купить японский спиннинг.

   - Хочу ловить щук и крупных окуней. По-моему, в омутах на Яе их великое множество.

   С большим трудом, но японский спиннинг был куплен. Однако надежды на речные омута не оправдались.

   Одна из особенностей характера Василия Дмитриевича была в том, что он не мог терпеть присутствия в зале родственников во время своих выступлений.
Поэт так объяснял это. Когда он учился в марьевской школе и был пионером-активистом, ему поручили сделать доклад об Октябрьской революции. На доклад были приглашены родители. И вот, когда юный докладчик поднялся на трибуну и начал говорить, то увидел в первых рядах свою маму. Она сидела опустив голову и нервно теребила передник. На сына ни разу не взглянула. Когда он пришёл домой, спросил у матери, почему она так странно себя вела. Мать ответила, что она боялась, вдруг он что-нибудь не так скажет. Эта боязнь сказать «что-нибудь не так» в присутствии родных передалась поэту.

   Больше всех страдала от этой странности моя сестра. Ей как жене всегда хотелось присутствовать на выступлениях поэта, но разрешения на это она не получала. В конце концов пришлось проявлять завидную изобретательность и находчивость, чтобы попасть на выступления незамеченной. Расскажу о двух таких случаях.

   В мае 1962 года Фёдоров выступал в Политехническом музее. Это было его первое выступление в известном всем любителям поэзии зале, где не раз выступали и Маяковский, и Есенин, и многие другие прославленные поэты. Естественно, Василий Дмитриевич перед выступлением заметно волновался. Волновалась и жена поэта. Она хотела во что бы то ни стало попасть на выступление. Выход был найден. Сестра рассказывала потом, что поехала в Политехнический задолго до выступления, тайком проникла в зал и спряталась на галерке. Когда Василий Дмитриевич вышёл на сцену, он первым делом начал внимательно осматривать зал. Потом перевёл взгляд на галерку. Тогда жене поэта пришлось сползти с кресла на пол и встать на колени. Над барьером галерки остались только её глаза. Так и простояла она всё выступление на коленях к удивлению сидящих рядом студентов.

   Не всегда всё обходилось благополучно. В 1978 году было юбилейное выступление Василия Дмитриевича в концертном зале студии в Останкине. Дома Василий Дмитриевич всех родственников предупредил, чтобы в студию никто «не совал носа». Исключение было сделано только для сына Игоря, который должен был отвезти его туда на машине.
   Когда поэт уехал, сестре позвонила знакомая поэтесса и попросила помочь ей попасть в студию на выступление.

   - Мне и самой там быть не велено, - сказала сестра.

   Тогда поэтесса делает заманчивое предложение: у неё есть три замечательных парика, два чёрных и один белый - один для жены поэта, другой для его сестры Тони, а третий - для самой изобретательной поэтессы. Предложение было принято.

   В зрительном зале они рассредоточились по разным рядам. Блондинка Лара села в шестом ряду и спряталась за спиной могучего военного. В завершение маскировки она надела чёрные очки. Всё это вроде бы давало полную гарантию неузнаваемости...
   Когда Василий Дмитриевич приехал домой, жена с невинным видом подошла его поздравить и спросила, как прошло выступление. Василий Дмитриевич пристально на неё посмотрел, протянул огромный букет цветов и сказал:

   - А вот этот букет я хотел ещё в зале отдать тому белому чудовищу, которое сидело в шестом ряду и чуть не сорвало мне выступление!

   После этого случая сестра на выступления мужа больше не ходила.

   У поэта было особое отношение к письменным столам. Он терпеть не мог современных тонконогих и, большей частью, неудобных письменных столов. Поэт называл их не иначе как «фанерованные верстаки». В его московской квартире стоял добротный старинный стол-бюро бывшего адвоката, купленный после его
кончины. Над рабочей поверхностью этого бюро возвышалась целая галерея разнообразных ящичков, ячеек и отделений, в которых поэт хранил заметки, письма и даже лекарства.

   Когда Фёдоровы переехали на дачу в Мичуринце под Москвой, вновь возникла мысль о письменном столе. О покупке нового в мебельном магазине поэт и слышать не хотел. Ему нужен был какой-то необыкновенный старинный стол с красивыми точёными ногами и множеством ящичков и полочек. Целую неделю ездил Василий Дмитриевич по комиссионным магазинам в поисках этого необыкновенного стола. Лариса Федоровна начала браниться:

   - Сколько можно мотаться по Москве? Ты уже, наверно, на такси целый гарнитур проездил!

   Наконец, однажды вечером поэт, приехав домой, воскликнул: «Поздравь меня!»
   Это означало, что он нашёл, что искал. Утром следующего дня собрались ехать за столом, но тут выяснилось, что Василий Дмитриевич забыл, в каком магазине он его купил. Жена с трудом по квитанции разыскала магазин, и Василий Дмитриевич поехал отвозить стол на дачу. Вечером он позвонил мне, попросил приехать к ним в Мичуринец и помочь «поставить стол на ноги».
   На мой недоумённый вопрос, что значит «поставить стол на ноги», он ответил:

 - Понимаешь, какое дело. Стол, можно сказать, уникальный, только не совсем в порядке. Его нужно немного подремонтировать.

   На мой вопрос, что ремонтировать, он объяснил:

   - Ну, во-первых, ноги. У него две рассохлись, а одна отломана совсем. Её нужно тоже склеить и привинтить. Потом ещё ящики не все выдвигаются. Хуже всего с пластиной верха. Самому мне не справиться, приглашу краснодеревщика.

   - Сколько же ты заплатил за такую развалину? - не удержался я от вопроса.
   - Да не в деньгах счастье,  - философски ответил поэт, - когда мы его отремонтируем, ты увидишь, какое это будет великолепие! В общем, приезжай, сам всё увидишь!

   В следующую субботу я поехал в Мичуринец. Когда сестра ввела меня в комнату, где находился стол, я с удивлением увидел странное двухтумбовое сооружение, которое стояло на трёх рассохшихся ногах. Четвёртая нога этого монстра валялась на полу, а её роль выполнял фанерный ящик. Верх стола был когда-то отделан зелёным сукном, но прежние владельцы оставили на нём столько следов, что от них в глазах рябило...

   - Ну и ну! - невольно вырвалось у меня.
   - А что? Правда, оригинальный стол? - каким-то неуверенным голосом спросил Василий Дмитриевич.
   - Да уж оригинальней некуда, - сердито вставила жена поэта. Я понял, что счастливому владельцу стола нужна моральная поддержка.
   - Ты напрасно иронизируешь, Лара, - начал я, - стол действительно
необыкновенный. Я такого никогда не видел. Эта выемка в средней части стола и эти выступающие по бокам тумбы - он рассчитан на длительную серьёзную работу.
   - Да уж не вывалишься, даже если уснёшь, - вела свою линию Лариса Фёдоровна.

   Трудились мы над столом почти месяц. Постепенно он приобретал вполне приличный вид, и я начал понимать, что Василий Дмитриевич в выборе стола не ошибся. Просто он сразу увидел в нём то, чего не заметили мы, - совершенство форм и удобство для работы.
 
   Во время работы над столом Василий Дмитриевич раскрылся для меня в новом качестве. Он с таким усердием строгал, шлифовал и клеил, что я подумал, а не пропал ли в нём дар краснодеревщика. Наконец была приклеена последняя рейка, и скептик-жена признала свои заблуждения.
   На столе тут же накрыли праздничный ужин. Василий Дмитриевич сказал:

   - А знаете, мне жаль, что ремонт стола закончился. Ведь теперь он будет
ждать, когда я за него сяду. А мне хочется ещё что-нибудь поделать руками.

   Тут я ему сказал о пропавшем в нём краснодеревщике, и он ответил, что сам не раз об этом думал. А потом добавил:

   - Если бы я остался работать на заводе, я бы, наверно, стал рационализатором или даже изобретателем.

   Когда Василий Дмитриевич дарил мне «Женитьбу Дон-Жуана», то сделал такую надпись: «Заслуженному изобретателю в технике, Александру Фёдоровичу, от «попытчика изобретать в поэзии».

   Писать стихи за новым столом в Мичуринце Василию Дмитриевичу было не суждено. Через две недели после окончания ремонта он уехал в санаторий в Ессентуки и там скончался от сердечного приступа. Перед отъездом в Ессентуки у Василия Дмитриевича было какое-то мрачное предчувствие. Врачи заранее запрещали ему летнюю поездку в Сибирь, а без Сибири, без свидания с Марьевкой поэт не мыслил своего отдыха.

   В памятный вечер перед отъездом мы, родственники, собрались у Фёдоровых. Сидели за столом, разговаривали. Василия Дмитриевича дома не было, он ушёл гулять. Через некоторое время он вернулся, вошёл к нам и сказал:

   - Вы тут сидите, чаи распиваете, а я, пока гулял, вот такие стихи сочинил:

Я уже не с вами,
Я уже не тут.
Я в садах, где птицы
Райские поют.

   Нам стало как-то не но себе, а сестра сказала:

   - Чего это тебе такая чепуха в голову пришла?
   - Откуда я знаю, - ответил поэт, - вот пришла и все. ~ И ушел в свой каби нет.

   На следующее утро он уехал, а через три дня его не стало.
 

АЛЕКСАНДР БЫКОВ

Дек. 1984 г., г. Лыткарино