Ада я, дедушка...

Посвящается выпускникам 1941 года, ушедшим добровольцами защищать своё Отечество.



«Ада я, дедушка… Ада...» -

ласковый взгляд из-под чёлки, -

Да, отступаем…, - так надо…», -

голос дрожит у девчонки, -

«Вы нас простите, родные, -

мы очень скоро вернёмся».

…Мечутся тени смешные,

медленно падает солнце.

Тонкие веточки–руки

из рукавов гимнастёрки

гладят совсем не от скуки

складки потёртой скатёрки.

Взгляд, словно сумрак зелёный

в самом начале июля…

Смотрит старик сокрушённо,

хлипкие плечи сутуля,

вновь самокрутку пакует,

ближе скамейку придвинул:

«Кто ж тебя, дочка, такую

в бездну кромешную кинул?

Где же родители были?

Путь твой, похоже, неблизкий…»


«Нет никого. Все погибли

в первой бомбёжке под Минском.

Папу… и маму…, и брата… -

сразу троих в одночасье».

Крякнул старик виновато,

ёжится, словно в ненастье:

«Ладно, ложись-ка ты, дева, -

ночи-то ноне, как свечки.

Ежели  что,  для сугрева -

чай в чугунке на припечке».




Сразу легла и затихла, -

всякому отдыху рада.

«Да-а-а, натерпелась ты лиха….

Где ж она, Господи, правда?»

В щели старинного дома

льётся ночная прохлада,

скорбно взирает икона,

красно мерцает лампада,

вечный сверчок неустанно

грЮнит чуть слышно за печью,

думает дед непрестанно

думу свою человечью:

«Немец, язви его в печень,

сунулся в пекло беспечно:

русский народ - он же вечен,

как и земля наша вечна.

Не-е-е-т,  не помогут и пушки

против народа из стали,

если такие девчушки

тоже солдатами стали,

коль на ружьё променяли

 женское счастье простое…»

…Где-то петух загорланил –

кончилось время постоя.



А за околицей смрадно

утро взорвали моторы,

и, словно выстрел, команда:

«Стройся! Заканчивать сборы!»

Вновь по окраинам скудным,

по большакам, перелескам

кони, машины и люди

двинутся от Смоленска.

Будут скелеты орудий

еле держаться у кромки,

лошади падать всей грудью,

рваться гужи и постромки,



пот забелеется солью,

зноем полуденным выжат.

Только две истины кровью, -

только - «погибнуть» и «выжить»!

И от деревни к деревне,

средь бедноты и разрухи,

вслед, как сложилось издревле,

станут крестить их старухи.

Вплоть до конца отступленья -

сумрачно и виновато -

в каждом подобном селенье

взгляд будут прятать солдаты.

Но с каждой новой верстою,

с новым холмом, перелеском,

выстраданное, непростое

чувство пробудится дерзко.

Пламенем кровной расплаты

вспыхнут суровые лица,

будет с утра до заката

гнев благородный копиться.

И неотступно – за ними -

Божья извечная правда…



«Как - я забыл - твоё имя?»

«Ада я, дедушка…, Ада…»