Он в Колокол Любви сзывал весь мир на Вече...

 

У меня в руках портрет Юрия Галанскова, написанный в 1969 году в зоне ЖХ-385 (Мордовская «исправительно-трудовая колония строгого режима»). Автор портрета, приуроченного к 30-летию Юрия, – художник Ю.Иванов-Сиверс, солагерник. Сегодня, 19 июня 2014 года, Галанскову исполнилось бы 75. Но он прожил всего 33. По приговору Московского городского суда (того самого, который именно сегодня – знаковое совпадение! – намерен распорядиться судьбами узников пресловутого «Болотного дела») Галансков был осуждён по целому букету неправомерных политических обвинений и, спустя без малого шесть лет (из семи приговорных), умер мучительной смертью после запоздалой хирургической операции.

Талантливый поэт, яркий публицист, один из пионеров самиздатского и правозащитного движения в СССР, оригинальный мыслитель, разработчик идеи радикального реформирования ООН, а также антимилитаристского проекта ВССВР (Всемирного союза сторонников всеобщего разоружения), Юрий Галансков был бесстрашным непоколебимым подвижником в борьбе за свободу мысли и слова, за гражданское общество, за демократизацию государства. Я убеждён: будь он сегодня среди нас – он, даже и 75-летним ветераном, пришёл бы к зданию Мосгорсуда с требованием свободы для всех политических заключённых. Он смог бы при этом продекламировать своим единомышленникам, собравшимся перед гигантским зданием «Дворца Правосудия», стихотворение «Убийство», написанное им чуть ли не 60 лет назад:

Суд.
Закрытые двери.
Судьи-звери
рычали,
сжимая лапы.
Подсудимые молчали –
во рту торчали
кляпы.

Из глаз вылезал
гнева залп.
Он зал разрезал,
сердца пронзал
и петли вязал
тиранам,
от власти пьяным.

Чиновник чётко читал приговор –
и весь разговор.

Утром
тишина шептала:
«Тише, тише».
Солнце поднималось
выше, выше
и на землю вяло
луч роняло.

С ветки птичка щебетала:
«Они были,
их не стало.
Их убили,
я видала»…

Часы кремлёвские били,
людей будили.
Люди вставали,
пили, ели,
в блюдце глядели,
судили о деле
и уходили работать.

А в январе 1967-го, когда Юра и несколько его друзей были взяты под арест и заключены в Лефортовскую тюрьму, первое время казалось: это не всерьёз. Мнилось: это лишь для острастки – ребят припугнут, подержат недолго, отпустят по домам. После Хрущёва и его «оттепели» никак не верилось, что возможен возврат к тотальному зажиму и большой посадке. Но уже отбывают срок Синявский и Даниэль, снова выныривает Сталин, всё идёт вспять. Дни шли за днями, никаких вестей, ситуация стала походить на тягостный сон. В марте у меня родилось «Возвращение Лермонтова», произносимое как бы голосом воскресшего поэта:

Опять, распятая Россия,
тобою правит жёлтый сброд;
опять мундиры голубые
гипнотизируют народ.

От Бреста до Владивостока
над каждым домом, каждым сном
горит недрёманное око
подозревающим огнём.

И каждое живое слово,
оброненный случайно вздох
тотчас становятся уловом
невидимых казённых блох.

Свободный Демон, дух сомненья,
давно, с подрезанным крылом,
чаи гоняет, жрёт печенье
за барским продувным столом.

Мне на ночлег приткнуться негде
и некому в глаза взглянуть.
Передо мной, в подлунной неге,
кремнистый чешуится путь.

Тарантулов лощёных стая
над Родиной моей парит.
И шёпотом, дрожа и тая,
звезда с звездою говорит.

Затянутые маской лица
вновь жаждут в ступе кровь толочь…
И длится, длится, длится, длится
Варфоломеевская ночь.

Среди тех, кто в ноябре 1972-го подписал некролог по случаю трагической гибели Юрия, был академик А.Д.Сахаров. Вся мировая пресса мгновенно откликнулась на скорбную весть. В числе этих откликов оказались и мои строки:

ПАМЯТИ ЮРИЯ ГАЛАНСКОВА
 
"Разве я корчусь от боли? Нация – больна, а я только
мгновенное её выражение". (Из письма Ю.Галанскова, 1971)

В глухой Мордовии есть малый бугорок.
Его ещё трава украсить не успела.
Нет имени на нём, и нет к нему дорог.
В нём спрятано измученное тело.

Берёзовый топорный светлый крест,
луной облитый, мягко стелет тени.
На комья глины сеется с небес
слепое, безысходное смятенье.

Был человек – и сын, и муж, и брат.
Он в Колокол Любви сзывал весь мир на Вече…
Вдруг смолкло всё. Руинами скорбят
родные переулки Москворечья.

Он из дому ушёл не волею своей,
не волею своей в земле чужой остался.
Уже в ночи не щёлкнет соловей –
в стальные рифмы, как в силки, попался.

Был человек – и сын, и муж, и брат.
А ныне – крест, как изваянье птицы…
Вчера на том кресте ты был распят,
а завтра – будут на тебя молиться.

Возможно, из меня вышел не слишком удачливый прозорливец. Дело в том, что уже в течение ряда десятилетий вокруг имени Галанскова, вокруг его поэзии, публицистики, его взглядов, идей, вокруг его уникальной трагической судьбы (я вынужден это констатировать) у нас в неких псевдоэлитарных кругах сложилось нечто вроде «заговора молчания». А отдельные – увы, чрезвычайно редкие – упоминания и реплики, как правило, изобилуют либо фактическими ошибками, произвольными домыслами, либо легковесными передёргиваниями, свидетельствующими как о вопиющей неосведомлённости, так и, порой, прямолинейной недобросовестности… Несколько лет назад, вскоре после предыдущего (прошедшего, конечно, никем не замеченным) юбилея лучшего моего друга, у меня вырвались горькие, вызывающе острые слова:

ВЫСОКОЛОБЫМ. К 70-ЛЕТИЮ ЮРИЯ ГАЛАНСКОВА

Вам чудится: переросли его.
Фланируете гордо мимо праха.

Вам не постичь живое существо,
с которым повстречалась плаха.

Вот он бежит по утренней росе.
Прозренье тук-тук-тук в сердечной сумке...

Вам невдомёк: вы – недоросли все,
слепцы, и пошляки, и недоумки.