Классики. Марина Цветаева

Стихотворение «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!..»
М.И. Цветаевой как романтическая декларация самостояния поэта
 
Как-то, при очередном «перечитывании» М.И. Цветаевой, особенно запало в душу её не единожды прочитанное стихотворение «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!..». Видимо, для того чтобы произведение искусства проникло в нас, мало лишь его художественных достоинств, необходима ещё и зрелость нашей души, её особый для восприятия именно этого творения строй. А может быть, многое здесь зависит от Судьбы, чьей-то подсказки свыше?.. Так или иначе, но на семинаре по творчеству Цветаевой мы предложили студентам проанализировать названное стихотворение. И не обманулись в своих ожиданиях. Анализ данного стихотворения позволил не только проникнуть в тайны мастерства поэта, в его святая святых, но и создать «живой», без «хрестоматийного глянца», облик Цветаевой-человека с её радостями и болями, что, признаться, нам не всегда удавалось при анализе таких, например, «традиционных» в вузовском и школьном изучении произведений, как «Мне нравится, что вы больны не мной…», «Стихи о Москве» и др. Опытом прочтения «Чердачного дворца…» нам и хотелось бы поделиться в данной работе.
Приведём стихотворение полностью:

Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!
Взойдите: гора рукописных бумаг…
– Так! – Руку! – Держите направо!
Здесь лужа от крыши дырявой!

Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук,
Какую мне Фландрию вывел паук.
Не слушайте толков досужих,
Что женщина может без кружев.

Ну-с, перечень наших чердачных чудес:
Здесь нас посещают и ангел, и бес.
И тот, кто обоих превыше, –
Недолго ведь с неба – на крышу!

Вам дети мои, два чердачных царька,
С весёлою Музой моею –
Вам призрачный ужин согрею –
Покажут мои Эмпиреи.

– «Но что ж с Вами будет, как выйдут дрова?»
– Дрова? Но на то у поэта слова –
Всегда – огневые – в запасе.
Нам нынешний год не опасен.

От века поэтовы корки черствы,
И дела нам нету до красной Москвы.
Глядите – от края до края –
Вся наша Москва – голубая!

А если уж слишком поэта доймёт
Московский чумной девятнадцатый год, –
Что ж, мы проживём и без хлеба!
Недолго ведь с крыши – на небо! [1, 149]
Стихотворение создано в конце 1919 года – одного из самых трагичных в жизни Цветаевой: она находится в полном неведении относительно судьбы мужа – С.Я. Эфрона, оказавшегося в рядах Добровольческой армии и эмигрировавшего вместе с ее остатками из «осовеченной» (осовелой!) Родины – в Крым; сама же Марина Ивановна с двумя детьми на руках бедствует в голодающей Москве. Свою жизнь этой поры она описывает так: «Живу с Алей и Ириной (Але 6 лет, Ирине 2 года 7 месяцев) в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Серёжиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, «одолженного» соседями, – весь запас!.. Живу даровыми обедами (детскими). Жена сапожника Гранского – худая, темноглазая, с красивым страдальческим лицом – мать пятерых детей – недавно прислала мне через свою старшую девочку карточку на обед ;…; и «пышечку» для Али…» [2, 209]
Тем удивительнее, что в этот «страшный», «смертный» год Цветаева пишет стихотворение, полное жизненного оптимизма, свидетельствующее о необыкновенной силе Жизни. Вера в Жизнь, гимн ей, восхищение ее Чудом, Сказкой, питающей спасительную Мечту человека, составляет пафос творения. Воистину, настоящие произведения высокого искусства (поэзии особенно!) пишутся не благодаря, а вопреки…
По своему романтическому характеру стихотворение вписывается в общий пласт созданного Цветаевой в доэмигрантский период её творчества. Не имея возможности в пределах данной работы подробнее останавливаться на романтизме и романтичности поэта и избегая повтора уже обстоятельно сказанного ранее по данному вопросу, укажем лишь на книгу А.А. Саакянц «Марина Цветаева: Страницы жизни и творчества», одна из глав которой так и названа – «Романтика» [2, 168–205].
Как и в подавляюще многих своих стихах, в «Чердачном дворце…» Цветаева творит свою Романтику, свои Эмпиреи, своё Небо поэта, полное чудес. И Романтика эта совершенно особая – «цветаевская». С романтизмом «традиционных» европейских и русских романтиков  XIX века (Байрон, Жуковский и др.) она схожа, пожалуй, лишь в своём упорном утверждении идеала, хотя, безусловно, изначально питалась именно от них. Но был у неё, помимо «книжного», еще более мощный исток – жизненный. Цветаева в 14 лет осталась без матери, практически была лишена внимания и опеки отца из-за его чрезмерной занятости – и, конечно же, не могла не восполнять этих «утрат», создавая в стихах свой мир уюта, семьи, живущий по законам любви, душевной близости. Характеризуя романтизм Цветаевой, уместнее всего, думается, было бы прибегнуть к эпитетам «домашний», «семейный». Не случайно, наверное, в ее стихах такое важное место занимают темы детства и материнства. Хотя применительно к Цветаевой эти определения следует понимать широко: домашность, семейственность как Любовь в глобальном, всечеловечном смысле слова, Любовь как душевная и духовная слиянность, как всех- и всёобнимающий идеал. В таком понимании Романтика Цветаевой видится не просто как вымысел, «детская» фантазия, не как красочная одежда её стихов, не как дань «театральности» эпохи символизма, а выступает в качестве мировоззренческой и созидательной основы поэтической системы автора, сознательно возведённой им в жизненный принцип.   
Впрочем, в рассматриваемом нами стихотворении цветаевская Романтика – домашняя и семейная и в первоначальном смысле этих определений. Интонация его очень проникновенная, задушевная, близкая. Причём, чувствуешь, что с тобой говорит человек, пекущийся по тебе. Его заботой продиктована готовность подать руку: «Так! – Руку! – Держите направо! // Здесь лужа от крыши дырявой!». Лирический герой хочет поделиться с тобой, как с самым близким человеком, всем своим богатством, каким бы «призрачным» оно ни было: «Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук, // Какую мне Фландрию вывел паук»; «Вам призрачный ужин согрею»… И даже заботой о тебе, нежеланием тревожить тебя продиктован ответ поэта на заданный ему вопрос «Но что с Вами будет, как выйдут дрова?»: «Дрова? Но на то у поэта слова – // Всегда – огневые  – в запасе. // Нам нынешний год не опасен» (если бы Цветаева знала, что именно в эту зиму потеряет свою малютку Ирину и едва спасёт Алю!). В этой фразе слышится не только уверенность в своей стойкости, убеждённость во всесилии творчества; в ней – и горькая самоирония (!).
В целом создаётся впечатление, что с тобой говорит взрослый, старше тебя человек. В его заботливом голосе чувствуется материнская интонация. Даже в снисходительно-ироничном «ну-с» чувствуешь отношение взрослого к ребёнку. А демонстрация «чердачных чудес» может быть обращена только к детям, так как кто, как не они, способен удивиться кружевам паука, верить в существование ангелов и бесов?.. И в конце концов ловишь себя на мысли: к тебе ли, собственно, обращена речь поэта, ты ли являешься его собеседником? Может быть, в стихотворении разыграна ситуация приглашения в гости как раз детей того сапожника Гранского, семья которого, сама страдая от голода, помогала Цветаевой спасти её детей. И таким образом, оно – отклик благодарности за великую человеческую любовь и сострадание, попытка хоть чем-то «расплатиться» за добро. Ещё более убеждаешься в сказанном, памятуя о характере Цветаевой, никогда не позволяющей себе снисходительного тона с равным, будь то рядовой читатель или герой её поэзии. Наоборот, поэту было свойственно максималистское, требовательное отношение к собеседнику – такое, какое было к себе. Вспомним хотя бы «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…».
   Стихотворение «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!..» – одно из тех нечастых цветаевских произведений, написанных до эмиграции, в котором настойчиво заявляет о себе «голая», ничем не прикрытая действительность. «Страшный мир» неустроенности, нищеты, голода и холода сквозит практически в каждой строфе стихотворения: «Здесь лужа от крыши дырявой!», «Не слушайте толков досужих, // Что женщина может без кружев», «Вам призрачный ужин согрею». Но это сказано поэтом вроде бы как походя, «нейтрально», без особого волнения, видимо, чтобы не смущать детские души. Действительно, в первых четырёх строфах стихотворения интонация достаточно ровная. Здесь нет даже излюбленных Цветаевой авторских тире, всегда свидетельствующих о предельном эмоциональном напряжении стиха, как, например, в строках:
В огромном городе моём – ночь.
Из дома сонного иду – прочь…

Июльский ветер мне метёт – путь,
И где-то музыка в окне – чуть.
Ах, нынче ветру до зари – дуть
Сквозь стенки тонкие груди – в грудь…
В первых четырёх строфах «Чердачного дворца…» есть тире, но они выполняют нормативную с точки зрения пунктуации функцию. В строках «И тот, кто обоих превыше, – // Недолго ведь с неба – на крышу!» первое тире – знак препинания в бессоюзном сложном предложении, как показатель смысловых отношений между его частями. Второе может восприниматься двояко: как указание на быструю смену событий или на отсутствие необходимого, но пропущенного в данном контексте слова (например, «попасть»). В строках «С весёлою Музой моею – пока // Вам призрачный ужин согрею – Покажут мои Эмпиреи» заключённая в тире часть имеет характер вставной конструкции. Самые «ненормативными» тире первой части стихотворения, могут показаться, пожалуй, лишь те, что находятся в последних строках первого четверостишия: «– Так! – Руку! – Держите направо!». С первым тире всё ясно: оно начинает реплику. А другие действительно кажутся авторскими. Это вроде бы так, если воспринимать строку как одну реплику. Но, может быть, перед нами три реплики, сказанные в разное время. То есть между ними что-то происходит, а именно – переход из одного места в другое. В таком случае можно было бы записать их так:
– Так!
– Руку!
– Держите направо!
Но Цветаева, следуя общей строфической организации стихотворения, разместила их на одной строке.
Возможна и другая, хотя и более слабая, аргументация в пользу нормативности второго и третьего тире: они стоят на месте пропуска слов при быстрой смене событий: «Так! – (= «дайте») Руку! – (= «Так!») Держите направо!». Впрочем, при всей их пунктуационной обусловленности, эти тире отчасти всё же и собственно «цветаевские»: они передают волнение поэта, вызванное заботой о детях. Видимо, и этим тоже, а не только строфической «целесообразностью», объясняется то, что Цветаева не стала разбивать строку на три реплики. Но в итоге, наверное, все-таки нужно признать, что в рассмотренных нами случаях выразительная функция тире незначительна.
Но реплика «что с Вами будет, как выйдут дрова?» взрывает Цветаеву. Мгновенно из просто сердобольной матери она превращается в Поэта, со свойственной ему мощью голоса вещающего истину, какой бы правдивой она ни была: «От века поэтовы корки черствы // И дела нам нету до красной Москвы», «А если уж слишком поэта доймёт // Московский чумной девятнадцатый год…». О предельном эмоциональном напряжении стиха свидетельствуют собственно «цветаевские» тире, появившиеся в следующих строках: «…Но на то у поэта слова – // Всегда – огневые – в запасе», «Глядите – от края до края – Вся наша Москва – голубая!». В этих фразах, по своему смыслу – заклинательных, передающих безысходную веру поэта в себя, в силу творчества, жизни, важно каждое слово, поэтому с помощью интонационного тире выделяется каждое из них, каждому придаётся максимальный вес. Тире – передышка перед новой тяжестью, тире – эмоциональный конденсат.
Но даже при таком эмоциональном напряжении материнский такт Цветаевой не позволяет ей сорваться в романтические бездны, оставив детей в реальности предоставленными самим себе. Общая «домашняя», «свойская» тональность стихотворения сохраняется. Во-первых, в соотнесённости с предыдущими строфами, прочная спайка с которыми подкреплена и путём повтора несколько перефразированной строки «Недолго ведь с крыши – на небо!» (в третьей строке – «Недолго ведь с неба на крышу!»). Во-вторых, в разговорной лексике и фразеологии: «нынешний», «дела нету», «от края до края», «доймёт» и др. И всё это – ради единственной цели: не омрачить детские души, сохранить детскую сказку среди ужаса действительности. Более ярких примеров глубочайшего гуманизма в мировой поэзии ещё, пожалуй, нужно поискать.
Пусть и на самом краю, Цветаевой удаётся удержаться на жизнеутверждающих, оптимистических позициях. Отчасти способствует этому ритм стихотворения, основу которого составляет особая строфическая организация текста. В нём 7 четверостиший, состоящих из парно рифмованных строк. Причём первые две строки написаны 4-стопным амфибрахием, а третья и четвертые стихи – 3-стопным. За счёт «усечения» в последних строках заданного в первых размера и образовавшейся в связи с этим ритмической «пустоты», формируется эффект «ожидания», по смыслу стихотворения – ожидания чуда, чего-то светлого, радостного!.. Похожий приём был использован современным поэтом Алексеем Ланцовым, ныне проживающим в Финляндии, в его стихотворении «Как хорошо…» (2006), близким цветаевскому и по глубинной вере в жизнь и по восприятию её как Чуда:
…Как хорошо спешить на зов
Высоких птичьих голосов,
С утра поющих в небе
Легко, как на молебне.

Как хорошо в конце концов
Стать оболочкою для слов,
Исполниться молитвой
В одно с дыханьем слитой…[3]
Как видно, строфическая организация стихотворения Ланцова та же, хотя стихотворение выполнено в иной метрической форме: то же усечение последних строк в строфе, что так же создаёт эффект «ожидания чуда». Стихотворение Ланцова было написано вне связи с «Чердачным дворцом…», что позволяет сделать вывод о том, что даже формальные  находки Цветаевой «общечеловечны», иначе они не были бы столь органичны в стихах поэта, далёкого и по времени, и по творческим пристрастиям.   
Завершая анализ стихотворения Цветаевой, отметим, что по удивительной силе жизни, всечеловечной любви, заключённой в нём, тем удивительней, что оно было создано в одну из самых страшных эпох в жизни страны – в годы гражданской войны и разрухи, ненависти и братоубийства, произведение является ярким свидетельством стоицизма личности, казалось бы, почти нереального в условиях антигуманной действительности, и, таким образом, должно восприниматься как романтическая декларация самостояния человека.   

            
Примечания

1. Цветаева М.И. Осыпались листья над вашей могилой…: Стихотворения и поэмы / М.И. Цветаева. – Казань: Татарское кн. изд-во, 1990. – 542 с.
2. Саакянц А.А. Марина Цветаева: Страницы жизни и творчества. (1910–1922) / А.А. Саакянц. – М.: Советский писатель, 1986. – 352 с.
3. Ланцов А. Как хорошо… // Иные берега (Хельсинки, Финляндия). – 2007. – № 5. – С. 10-11.