предмет речи

                смысл – это эффект
                Жиль Делёз
1

Я много раз оправдывал слова...
И, пусть они меня не оправдали,
винА ли их, что слышен лишь едва
заметный шорох там, где грома ждали?
Что слушает мой критик? Он сказал,
что мысль для рифмы всё ещё не повод,
что нужен ОБРАЗ (лучше образА,
но – так и быть – он всё-таки филолог)...

                Как помнится, блаженный Велимир –
                могучих словообразов создатель –
                весь мир готов был втиснуть в слово МИР,
                в каком воссел бы сам как Председатель.
                Ещё один – фанатик Октября
                Владимир – громыхал настолько грозно
                своими Образами, что в один снаряд
                пытаться втиснуть их вдруг стало поздно:
                в довесок нужен был ещё патрон
                – всего один, но боевой, убийца –
                не гулкий вЫхолост, потрясший трон,
                но безголосый образ-кровопийца.

                Тут мы подхватим: если даже «быть
                или не быть» решает только пуля,
                то образно, по-гоголевски, лить
                её, взамен и браунинга, дуля
                вполне способна, лишь держи в штанах –
                в карманах той заоблачной гордыни,
                где даже самый пацифистский знак
                стреляет далеко не холостыми.
                Такой гордыни нам ли занимать:
                коль мы – «подобья бОжие», то образ
                за нашим словом должен нас вздымать
                как минимум в БОЖЕСТВЕННУЮ область!

Но – к делу.
                Гром речей порой таков,
что если есть понятие и образ
для сей жестокой битвы языков,
то это, верно, лишь великий Логос.
Понятен шум настойчивых словес:
в чрезмерности ораторских амбиций
речь хочет обрести столь тяжкий вес,
обречь столь многое на лёгкость фикций,
что существа и вещи во плоти
должны бы только крайне усомниться,
что ЕСТЬ они, когда их нет почти
без речи, что даёт им воплотиться.
Такое уж устройство у неё, –
и всякого, кто ищет в ней другого,
она лишь раздражённо носом ткнёт
в извечное: «В начале было Слово».

Но речь о том, что хочется спросить:
«В начале» – ладно, ну а как же дальше?
Неужто только на словах вкусить
возможно то, что редьки хрен не слаще?
Всё ввергнуто в материю и плоть;
быть может, это Слову и Свершенье,
но то, каков на вкус запретный плод,
решать пришлось лишь перевоплощеньем
отнюдь не в образе, но – существом,
едва не опровергшим первообраз –
суть даже человека веществом
среди вещей пришлось назвать ещё раз.
Не так ли всё Адам и нарекал –
уже вполне расхожими словами
уже вполне людского языка
не образов, но наименований – ?

Мы говорим слова, и только их
мы слышим: в каждом имя разумея,
всего и образного сыщешь в них,
ЧТО собственным пристрастием взлелеял, –
во всех, всегда и всякие слова
на деле разве только перекличку
устраивают с тем, чем голова
уже полна, а то взяла и лишку
(– как и, пустуй она, сколь много слов
ни окликало бы пустоголовья,
там не сыскать ни образа – лишь зло(сть
на пустоту и нудность многословья)).
И здесь бранить, как и превозносить,
слова ли надо? Что за несуразность –
забыть, что дело слов – соотносить,
а цель – не образность, но – сОобрАзность!

Итак: ГДЕ образы? ГДЕ смысл и суть?
ГДЕ возникают чувства или мысли?
ГДЕ им «всплывать», коль ТАМ же не тонуть?
ГДЕ «оседать», коль ТАМ же и зависли?
Там, ГДЕ и должно быть им – В ГОЛОВАХ ! –
то где-то отдалённо, то вдруг рядом
с потоком слов; ну, а в самих словах
есть лишь слова и некий их порядок.

Но речь о большем: коль слова скромнЫ –
коль ясно, что они лишь подменили
нам образы и мысли – , то они
тем и бесценны, что, почти немые,
легко уступят место и другим;
в конце концов, они дают нам вникнуть
и в то, что подчиняется не им, –
суть заставляет всё и разом стихнуть.
Безмолвию слова – не вопреки,
они лишь подчеркнут, ЧЕМУ нет слова, –
и, пусть от них оглохнут дураки,
ум лезет ли в карман за словом снова!
Ум то и понимает, что слова
меняются так неизбежно скоро,
что мысль, пока она ещё нова,
не может не стоять им всем укором.
При том, что именно она же – мысль! –
приводит – все как есть! – слова в готовность
к самозакланию за некий смысл,
который искупил бы ГОЛОсловность.

Всё те же мы адамы: лишь назвать,
окликнуть нечто в чём-то безымянном
дают нам языки; но речь права
НАСУЩНЫМ ОБРАЗОМ – в непостоянном.
В ней властолюбец ценит только власть,
но власть и призрачна, и мимолётна:
пусть слов попытка где-то удалась,
всё рухнет вдруг перед словцом залётным.
Пусть даже власть упряма – без конца
одно и то же, хоть бы и до крика,
но будет против чуждого словца
доказывать: "...оно ли Мне улика,
коль здесь сама себе Я – адвокат!.."
(ведь выиграть процесс даёт нередко
строкой в начале эта же строка
в конце – пусть хрена и не слаще редька) – ,
но лучше бы не спорила она:
словцо, ей не дающее покоя,
похоже на Троянского коня,
на упокой оставленного Трое.
Словцу ли так уж важно уличить
старуху Трою в той её прорухе,
к которой Одиссей нашёл ключи,
хитрО умолкнув?
                – Словом, Троя рухнет...

Так пусть рискнёт смягчиться речи власть:
Державным рутинёрством тавтологий
неужто не набаловался всласть
воображений доктринёр убогий!
Доколе взращивать на редьке хрен,
тщась высластить фантазии дарами
той мысли горечь, в чей немой рефрен
сквозь сладострастье адвокатской брани
восходит истина самих лишь слов –
где их значенье в ТОМ строжайшем свете,
ЧТО лишь и в праве им давать апломб,
порядок, рифму – где любой в ответе
за словообразно бездумный блуд,
за потаканье мутному наитью
словосмесительств – где судебный плут
свой свальный грех словам «шьёт» белой нитью –
где всякое шитьё трещит по швам,
и – «на живую» – никаких заколок
не хватит, – где «король» любым словам
обязан правдой, что презренно гол он!

                Не из тщеты ли швейных ассамблей,
                презрев текстиль знамён царя Гороха,
                возник «последний довод королей» –
                венцов безапелляционный грохот?
                Но ныне в силе оборот иной:
                в нудизме красноречия, похоже,
                довёл его величество портной
                крой и шитьё свои до самой кожи...
                В чём выйти на войну, коль дипломат,
                поверив в обольстительность нарядца,
                рискнул в словесной бахроме ума
                запутаться и даже потеряться!
                В тенётах смыслового тупика,
                перемешавшего огни и воды,
                порой выводит на рога быка
                и та нить, что из самых путеводных.

Об ЭТОМ речь. Затянута она
с тем и в связи, что стены лабиринта
таят порой не муху, но слона
или, быть может, даже монстра с Крита.
«Нам не дано», как говорил Поэт,
«предугадать» путь слова: мы блуждаем,
встречая наших изречений след
подчас совсем не там, где ожидаем...
                (– А то и вовсе не видать ни зги,
                и ни одна из самых звучных кличек
                какой-нибудь хотя бы мелюзги
                и той никак не может взять с поличным!
                – При том, что стоит мысли задремать,
                как, сонной, ей уже не счесть чудовищ:
                отнюдь не ею званных вся их тьма
                объявится, – и уж не переловишь!
                – И странно, что, не зная их имён,
                надеются на пользу экзорцизма...
                – Ибо в вину ему лишь и вменён
                язык, что сплошь из воя, рёва, визга.)
Мысль ищет слово, слово говорит,
но часто то, что слово называет,
есть только некий новый остров Крит,
где монстров всё ещё не убывает.
Но, тем не менее, и это нам
сквозь все зверинцы тьмы – «О, Ариадна!» –
доносит весть, что нить уже дана,
а с нею мысль не так уж безотрадна.
Теперь её словами не собьёшь:
она сама сбивает с толку словом,
ведь иногда отрадна даже ложь
(здесь рифме с ней особо веский повод – :).

...Иным словам пошлют упрёк во лжи,
но что же значит: ложь в словах заметить?
Не тот ли с обвинением спешит,
что всех скорее за неё в ответе?
Ложь со словами так отождествив
(суть все слова – с одной огромной ложью,
практически её обожествив),
услышать правду слова невозможно.
Лжец твёрдо знает, что ни слова нет
хотя бы без крупицы кровной правды, –
её он и использует... Ответ –
на тех, что правд СВОИХ искать горазды.
Суть виноват не только лжец: ответ
за то, что правда слова еле дышит,
разделит с ним на равных – тет-а-тет,
как в сговоре – и тот, кто так же слышит.
Потом он вдруг пенять на «сговор слов»
начнёт и уличит их все в обмане,
но – лишь постольку, что к словам оглох:
он – в образе, чья ложь в основе маний.
В такой маниакальности словцо      
порой мы так значением раздуем,
что, глядь, оно уж вещи образцом
становится – под стать карманным дулям.
Но за подобный вещи лик пенять
словцу ли здесь? Пусть дуля или дуло –
в кого нам кроме нас же «разменять»
обойму словообразных разгулов!

Допустим, слово "бог": пока оно
лишь Термин, то есть «образ не рисует»,
его один дурак лишь попрекнёт
в том, что оно есть «Имя Божье всуе».
Здесь дурака подденем мы словцом
лишь потому, что мутными глазами
он вперился в иконное лицо –
весь Божий мир он застит образАми.
Он не святой, но носит при себе
как талисман побед в словесной брани
тот Божий Образ, что ему в борьбе
со смертью на её явился грани.
Тут всё понятно, но – самих ли слов
вина, что им «подвластен» этот Образ?            
                (Я спрашиваю, ибо сам таков,
                что еле пережил "Господень возраст".)
Иная словоОбразная жизнь
обложится святынями по темя,
и вот – уже язык не повернись:
какую-нибудь он да и заденет.
Вот где внимание бы обратить
иным "святым жрецам" на их "святыни" –
да подлинно ли стоит их святить,
коль можно расстрелять их холостыми!
Дерзну сказать, скорее сатаны
являет образ святость-недотрога
в комедии святынь, «из глубины»
взывающих нелепо и убого.
Там слишком много образов таких,
что близорукость или обольщенье
мешают разглядеть сквозь "святость" их
лишь спесь и жажду самоосвященья.
Наполнив слово образом таким,
не всякий "эзотерик" усомнится
в той святости его, какая – c ним –
и на свой собственный распространится.
                (...Когда дерзаешь на себя тянуть
                с подкладки сокровенной одеяло –
                страшиться бы: теряя пелену,
                порнухой бы она не прозияла!..
                ТАКОЙ она – в покровах таинств 100-а –
                и явлена нам, полная значенья –
                суть скрытая столь многим – неспроста:
                нам – выдержать ли срам разоблаченья!..)
Здесь быть бы начеку, но – как спастись
в своей ничтожности от самомненья,
что образ тот не к оклику «Окстись!»,
но – богоИзбранность, и – без сомненья!

Такое вот... убожество.
                Но тут,
коль "образов священных" наважденье
уже прошло, мы снова спросим: лгут
слова ли?
                – Завладев воображеньем,
лгут не они; и, пусть иным словам
ещё не раз раздуют их значенье,
язык – не СЛОВО или даже Два –
огромный лабиринт и заточенье
безмолвной мысли...
                – Не сказать о чём.
Быть может, о немыслимой свободе
от слов?
               – Но словом, точно кирпичом,
она всё больше стен вокруг возводит...
Свобода устроителя тюрьмы?
– Но строить так, что бегство невозможно,
возможно лишь ВНУТРИ тюремной тьмы,
тюрьма снаружи – образ СЛИШКОМ ложный.

Поэтому, коль селишься в тюрьме,
не брать особо в толк, ГДЕ поселился,
поможет не язык, что онемел,
но образ – бред, в котором он забылся;
а помня, что вокруг тебя тюрьма,
что в ней ты занят только обустройством,
всю образность, какой она полна,
навряд ли можно счесть её же свойством.

И здесь (я сразу должен был признать)
всяк выберет лишь то, что он «захочет»:
кто – грандиозный образ, кто – лишь знак...
Один – почти молчит, другой – грохочет.

2

...Как часто можно сразу угадать,
что за глубокой мудростью банальность
поверхностного шлёт как благодать
свою самовлюблённую реальность, –
так можно враз и запросто к нулю
свести астрономическое в сумме
соображений, ЧТО есть Абсолют, –
и даже до конца не обезуметь...

Итак, придётся речь возобновить...
Возобновлять. Не это ли примета
того, что речь сама же норовит
прорвать границы своего предмета?
Об этом, в общем, сказано уже,
но только ли занудно повториться
позволить просит молчаливый жест
той речи, что должна возобновиться?
Жест просьбы и вопроса неспроста
усердствует в глуши преображений –
он требует от речи наверстать
упущенную точность выражений
предмета – он, как если бы предмет
через него об этом сам и просит,
указывает речи место: «Нет –
тем вольностям, куда тебя заносит!..»
Вернуться к "сути дела" он велит...
Но он не прав, ведь речь всегда лишь ищет
предмет, ведь и предмет п р о с т р а н н о л и к
настолько, что его не ограничить
ни темой, ни проблемой, ни игрой
в просторе откровенного призыва
едва не в беспредметность, что порой
потерей бы и игроков грозила...

Уже не попенять словам на ложь:
слова – рабы, им власть немой картины
указывает их свободу – нож:
их шеи в механизме гильотины
лишь те детали, что – при головах...
Со всеми мыслями весьма удобно
покончить даже просто на словах...
                (– Об этом хочется сказать подробно.
                Скорее, мы у лжи теперь в долгу;
                для лжи и жизни мы одни и те же:
                одно – сказать «поэты часто лгут»,
                и то же – что «философы не реже».)

Вот предваряет речь корректный жест:
ЧТО скажется – пока лишь под вопросом,
но тишины грохочущая жесть
уже усердствует своим гипнозом.
О, сила слов! О, властелин Язык!
Великая система представлений! –
Не дайте разуму унять грозы
ещё безмолвных волеизъявлений
оратора!
                – Его сухая речь
скупа, точна, – без выспренних риторик
и тучных образов он смог обжечь
сердца, к которым жестом путь проторил...

Что ж видим мы? Кто это говорит?
Что высказалось? Что презрело мысли
немую нищету? Что здесь царит
в той роскоши, чей уровень исчислен
лишь бездной смысла, что под стать толпе,
вмещающей любую разношёрстность, –
что внятен даже мне или тебе,
минуя даже нашу сердца чёрствость! – ?

Вот ты да я, да мы с тобой, одни,
теперь должны бы в этом разобраться –
как ни надёжно нам умы затмил
угар всечеловеческого братства.
(Его границы вряд ли мы прорвём;
но, полагаясь на свой скромный искус,
мы всё-таки хотя бы назовём
речь лидера трезвящим словом ДИСкурс.
                («В чём разница»?.. – Ведь скажут нам потом:
                хотели, де, родную РЕЧЬ обидеть...
                Нет, просто дИскурс всякой речи толк
                даёт не только слышать, но и видеть
                (казалось бы, не все ли пальцы рук
                на спуске – как на горле или пульсе
                момента, что уже настал – как вдруг
                прицел сбивается борьбой дискУрсий) – :
                тут многое уже не говорит,
                тут мечущейся точкой намозолен
                лишь глаз, – и, отсылая в словари,
                латинский этимон вполне резонен.))

Мы знаем жизнь с тех пор, когда язык
вошёл в неё нешуточной затеей
всё ставить на словесные весы
да так, что вещи вес на них уделен.
Основа веса, знаем мы с тех пор,
в том весе буквы, слова или речи,
который, отодвинув всякий спор,
повелевает: ВНЯТЬ и не перечить!
И истину, и благо, и красу
ждёт участь жертвы, коей приношенье
имеет лишь единственную суть
(суть ЦЕЛЬ) – достигнуть полного внушенья
великой правоты той воли к нам,
какая нас заставит подчиниться
воистину по-рабски, – и на знак
той власти разве только не молиться...
                (Но, впрочем, даже молятся рабы
                на знаки власти: им, заворожённым,
                речь власти – точно Суд самой судьбы
                и Снисхождение для осуждённых.)
Слова внушат нам Вкус, Любовь, Закон –
не потому, что праведны, красивы
и истинны они – нет, их Резон
лишь в мере им присущей гипноСилы.
Всё служит только Воле, – и предмет
ораторского волеизъявленья –
это всего лишь средство, инструмент, –
и он меняется без промедленья – :
"Вам нужно слово истины – скажу.
Вам надо красного словца – извольте.
Я дам вам и скрижаль, где напишу
по поводу всего – хоть за, хоть против..."
Речь так внушительна, что даже раб
внушает кротким словом властелину
покой и благодушие, где страх
раба – отнюдь не лишний штрих в картину.

Теперь мы к ней вернёмся: лидер наш
уже закончил и готов к вопросам...
Вот где порой ораторский кураж
способен достигать апофеоза!
Вопросов слишком много, – и солгать,
что эта их дурная бесконечность
способна разве только напугать
взалкавшую ответов человечность,
не человечно ли? И наш гуру,
любя сердечно сборище честное,
не умолчит: "Вопросы много врут!
Ответ – вот то, что людям слушать стоит!
Не он ли нужен – режущий, как нож,
простой, как кража! Людям нужен лозунг!
Целительная магия ДАЁШЬ!
сомнение изгонит... – как занозу!.."

                (– Конечно же, толпа устрашена:
                остаться без целебного покоя,
                в занозах с габаритами бревна,
                конечно же, не по-людски, – не стоит...
                Но неужели только лишь скоту
                и место в непокое вопрошанья?!
                Не извлекли ли эту правоту
                саму из скотского чревовещанья?!)

Вот почему у лжи мы все в долгу!
– Когда предмет на лжи прямых ответов
как на костре правдивости сожгут,
вопрос есть косвенная ложь предмета,
в ней ЖИВ ещё предмет: в кострище лжи
он – тленье, чад, помеха, прихотливость,
он – жертвоприношения ножи
зазубривающая жертв строптивость;
испепелённый праведностью, жив
предмет ещё тем ложным положеньем
вопроса о себе, что разрешит
до полной правоты лишь ВСЕсожженье.
Предмету – как в воде, так и в огне –
не зря дана столь мощная живучесть:
он будит доксы праведнейший гнев,
он – та безмолвных парадоксов участь,
что не даёт умолкнуть никому,
что требует от речи продолженья –
где слово за слово, а всё ещё ЕМУ,
сколь слов ни будет, быть им возраженьем
                (– где слово, от внимающих ему
                само себе же узнавая цену,
                внимает кротко следующему
                за ним – как уступающее сцену;
                и несмотря порой на наглый тон
                иного популярного словечка,
                предмет ещё наглее, пусть и он
                по виду лишь смиренная овечка).
Речь знает, что всего ей не сказать:
и на предмет мельчайшего предмета
всегда найдётся что-нибудь и за,
и против – или сверх неё об этом;
и потому уверенна она,
пока она звучит, – но, лишь стихает,
так сразу же почти обречена
начаться вновь – предметность обрекает.
Речь может закруглиться, но кольцо
замкнуть ей не под силу: время терпит
сведения с концами не концов,
но лишь начал в словесной круговерти.
Мы говорили, что для воли речь –
лишь средство нужного гипноэффекта, –
и Чей конец в ней можно подстеречь,
коль речь есть Этой воли эстафета?!
Иная речь способна навлекать
упрёки за чрезмерность празднословий,
но только речь и может попрекать
другую, перебив на полуслове.
Речь можно даже просто оборвать,
но этого обрыва вряд ли хватит
на большее, чем ямы или рва
при ловле ветра, – кто-нибудь подхватит,
пусть и иначе, но продОлжит речь.
Речь, повторим, о том, что речи эти
суть изъявленья воль, – а ИХ обречь
на нЕсуть немоты подобно смерти.

«Безмолвие убийственно»... Язык –
воистину источник лжи; но Жизни
источнику он, лживый паразит,
как дрожжи, как соблазн грешка – харизме,
необходим.
                Она – ему предмет
и выражений, и манипуляций;
других, похоже, попросту и нет,
другое – лишь в подробности вдаваться
того же самого – суть бытия,
раздробленного в полчищах наречий,
за ними обречённого зиять
лишь чем-то безымянным и зловещим,
где разделение и, следом, власть
над тем, чьё самовластье безраздельно, –
это игра в абсурд, но удалась
она катастрофически, смертельно:
отныне говорлива даже смерть
– зиянье бытия в его пределе:
в нём и возник язык – как бы поверх
всего, что немо, то есть «лишь на деле»;
такому Лишь суть, смысл и имя дать –
вот дело жизни, – то есть правомерно
власть языка «органикой» назвать
и сам язык лишь «органом» (– посмертно).
Допустим – тем, что пробует на вкус
все вещи, – что в одно и то же время
и предвкушение, и шаг в тоску
о том, что части речи не заменят;
буквально: видит око – зуб неймёт, –
и всё же языку передаётся
в идее вещи некий вкус её,
с которым он уже не расстаётся.
                (– Иная недоступность распалит
                желание, но в сумрачной печали
                отказа терпеливым быть велит
                посредник меж зубами и очами.
                Отсрочка и обход – таков наш путь,
                лишь в нём и властен наших мест и сроков
                календари и карты развернуть
                посредник: оку – зуба, зубу – ока...)

!Он – мост над бездной первобытия,
страж Хаоса, в котором неизбежен
и беспределен ужас, где царят
боль, ярость, гнёт и их зубовный скрежет.
Он – свет познаний, вынудивший тьму
являться лишь в режиме светотени,
– чем их же горечь свёл к дурному сну,
а в нём – лишь к эпизодам огорчений.
Он обезвредил вожделений яд,
разбавил желчь желания навстречу
предмету, тайн его вкушая явь
лишь сластью просвещенья – т. е. Речью!..

...Но можно и иначе всё назвать,
под предвкушеньем (выше) разумея
способность речи вновь ОТВОЕВАТЬ
то, что «язык в себе» уже имеет, –
суть, снова вовлекаясь в лабиринт,
«взять языка» – «разгадку всех историй» –
их «тайный шифр» – их «основной инстинкт» –
«зуб мудрости» – и глубже – его «корень».

Речь есть языковое бытиё;
язык – залог осмысленности речи,
что жизни обезуметь не даёт
до хаоса сплошных противоречий, –
есть и условие, и оборот
со-гласия, со-речия, со-вЕсти,
он – почва перемирия и свод
всеобщих правил взаимовозмездий;
для речи это правила ВОЙНЫ –
суть спора, распри, выпада и даже
угроз и брани, что начинены
враждой – пусть в мирных рамках языка же...
                (– Итог грозы, столь родственный озону,
                он бытию не снимок, но – фиксаж,
                в четыре меры закрепивший зону
                убогих недоимок, – стыдно аж
                за плоскую и точечную скупость
                прямой и замкнутой стены ума,
                когда непробиваемую тупость
                взломает он, как эвфемизмы – мат.
                – Голодный, но и тошнотворный смык
                покрышки с дном как будущего с прошлым,
                смеситель идеалов – бишь, немы-ы-ы-
                слимо прекрасного с отвратно пошлым, –
                континуум разрозненных событий
                он восстанавливает, полагая: быть им
                стихиями преступных расхищений
                Живаго в полноте его свершений.
                – Так воссоединяются пространство
                и время, с духом – плоть, с делами – цель их,
                идея – с вещью, вера – с беспристрастно
                открытым смыслом, а значенья целых –
                с частичностью растерянного зренья,
                лень горизонтов – с пылом вертикалей,
                занудство буквы – с искрой вдохновенья,
                несметность кладов – с нищетой исканий...)

Речь – пробный камень воли: для броска
её ВОВНЕ в языковой системе
мысль, становясь пращёй, должна искать
такое слово, чьим ударом в темя
не многие могли бы пренебречь, –
сам по себе язык молчит, но знанья,
дарованного им, прямая речь
разит порой с убойной силой камня.
                (– Не это ли и нужно нам на час
                последнего величия колоссов,
                чью глиняную участь мысль-праща
                решает камнем брошенных вопросов?
                И не об этом ли толкуют нам
                сказания тех кочевых народов,
                чья участь издавна сродни камням,
                заброшенным в чужие огороды?
                – Сколь ни огромен был бы Голиаф,
                измеренная быстрым разуменьем
                чудовищность о глиняных ногах
                падёт под свист Давидовых каменьев!)

...И всё же камня вид тяжеловат, –
как бы не стал он камнем преткновенья
тому, чем зачастую голова
доводится до белого каленья.
Всего не высказать, – и всё же слов
довольно, чтобы предпринять попытку
дать выход только речи из голов,
а не температуры их избытку.
Быть может, хладнокровно повторить
и стоит трижды здесь одно и то же,
но лишь в четвёртом то, что говорит,
на то, что есть, как будто бы похоже – :
1) Завещано сердца глаголом жечь!
2) Суть быть пророком должен говорящий!
3) Суть прорицанием – любая речь!
4) ИЩИТЕ СЛОВО – ИЩУЩИЙ ОБРЯЩЕТ.
– Слов много, – может отыскать своё
в них каждый: столь уже многоязычна
языковая жизнь, что бытиё,
сверх общего, даёт пожить и лично.
И пусть слов «окончательных» найти
всегда не удаётся, но – бог с вами,
слова! – ведь тем и ценны к вам пути
и розыски вас, что меж островами
познания так долго можно плыть
в кромешной неизвестности молчанья,
что вдруг поймёшь: прославиться и слыть,
забалтывая немоту речами
всезнайства, – это тысячами крат
презреннее, чем вдруг признаться честно,
что и твои слова сказал Сократ,
ибо о том лишь, что ЕЩЁ ИЗВЕСТНО
с тех пор, как помешался Вавилон, –
и несть числа твоим сплошным потокам,
о болтовня, чьё имя – Легион!..
Или – вода всемирного потопа...


                В тон этому «заканчивая речь»,
                и мы отчалим с выводом не новым:
                предметом речи можно пренебречь,
                но – в меру лишь пренебрежений словом.


Март – апрель 2000