Перекати-поле - роман, гл. 1

Елена Родченкова


                ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ

1.

 Мыши серые, сытые, гладкие, бархатные, две штуки, черные бусинки глаз в мордочки впаяны – сидят в углу и смотрят неотрывно на Бориса Никитича, усталого и хмурого, трагически больного человека. Смотрят так бездуховно, так  бездарно, завистливо, как современные поэты Петербурга.
 Борис Никитич протянул неверную с похмелья руку и похлопал широкой ладонью по тумбочке, по звонким ложкам, по хрустким таблеткам, понимая смутно, что на тумбочке  имеются  не только знакомые вещи. Что-то забренчало, зазвякало костляво и скучно, однако шлепнулось на пол, как нечто вязкое и тяжелое. Борис Никитович подумал, что если бренчит, то падать тоже должно звонко, а если падает шлепком, то не должно бренчать. Он захотел повернуть голову, чтобы понять причину абсурда, но не смог - голова не повернулась. Она легла отдельно от руки на подушку. Борис Никитич мучительно выпучил глаза и увидел возле носа конфету «чупа-чупс» - леденец на палочке. Правая рука медленно, как ковш экскаватора к лебединому перышку,  приблизилась к конфете, пальцы подцепили тоненькую палочку только с третьей попытки и поднесли конфету к глазам. Борис Никитич признался себе, наконец,  в том, что лекции студентам сегодня он читать не сможет.
«Надо бы вызвать врача», - равнодушно подумал он и попытался сесть в кровати. Это удалось, ободрило его, он боевито подумал: «Ничего страшного, пусть за меня почитает Александр Васильевич. Я его тоже прикрывал. Правда, потом будет смотреть через очки как эти мыши…
-  Сыты вы? А? Голодные? Нате, дурочки! - сказал Борис Никитич и аккуратно, чтобы не напугать мышей, подкинул в угол развернутую конфету. Конфета  брякнула о паркет, как выстрел, но мыши не испугались, даже не шелохнулись, не обратились в бегство и конфету есть не стали.
-Глупые, - вздохнул Борис Никитич и решил встать с кровати, чтобы улучшить  состояние своего организма или хотя бы проверить, какое это состояние.
-Мир сошел с ума, - бубнил он, поглядывая в сторону мышей. – Чего сидите? Сидят, ждут . А чего ждете? Манны небесной? Ешьте конфету! - велел Борис Никитич и стал одевать штаны.
- Борюсик! Ты встал? – услышал он голос супруги Неонилы Савовны.
- Встал, - тихо буркнул Борис Никитич, - Теперь еще ты.
-  А с кем ты разговариваешь? По телефону? – кричала жена из кухни.
-  А если и по телефону! – взвился внезапно Борис Никитович, -  То зачем спрашивать?
 Громкий возглас повредил голове, она возмущенно загудела басом изнутри, и Борис Никитич схватил ее двумя руками за бока и сжал, чтобы утешить.
 Неонила  Савовна промолчала и несколько секунд спустя осторожно заглянула в комнату. Ее черные кудряшки сразу затмили  белый день, и Борис Никитич чуть не разрыдался, увидев их.
- Что случилось? – запела Неонила Савовна, будто бы  Борис Никитич, пожилой профессор, не был вчера вдрызг пьян.
- Да вон… мыши тут… Сидят…- он кивнул в угол.
- Где?- прошептала Неонила Савовна.
- Вон  – две. Чаю мне налей, пожалуйста. Благодарю.
 Неонила Савовна на цыпочках, как молодая ловчая кошка или крупная опытная рысь, вошла в комнату, почти бесшумно подплыла к углу, прячась за саму себя и вперилась  испепеляющим взглядом в угол.  Она постояла в высоковольтном напряжении несколько секунд и вдруг бессильно рухнула в кресло.
- Что это ты? – недовольно спросил Борис Никитич. – Налей мне чаю. Будь добра.
- Что жшшш… мыши?– прошипела в ответ Неонила Савовна – Вопроссс… Тебе нужен враччч?
- Что ты так шипишь?
Борис Никитич даже не понял смысла слов, но отметил про себя, что, когда человек хочет шипеть, значит, он ядовит, как змея. И тогда он подбирает слова с шипящими звуками и, следовательно, шипящие звуки – в них все ж есть опасность… некая - да-да! - неприятная сущность одинакова и у звуков и у тех людей, кто ими пользуется.
-  Дай мне чая, я хочу пить, - раздраженно попросил он жену. – Разве не видно, что мне плохо?
- Еще бы, - кивнула Неонила  Савовна, -  Очень даже видно.
Она резко вскинула свою черно-кудрявую голову:
- Борис! В своем ли ты уме? Это два носка, Борис! Если бы даже они были мышами, то,то… они были бы не мышами, а - крысами! Или котами. Они же огромные, Борис!
- Кто? Эти носки? – поднял брови Борис Никитич.
- А мыши ведь маленькие! Что ты, Боря? Разве тебе они кажутся маленькими, как мышки? Вот это посмотри, носки,  они тебе кажутся маленькими  мышками? А?!
 Неонила Савовна указала перстом в угол, впиваясь угольными жесткими глазами в глаза Бориса Никитича.
- Мышки, да, серые, бездарные, глубые, как наши поэты, - кивнул Борис Никитич.
-  Ясно… То есть, ты считаешь, что мыши бывают такими крупными…
-  Не знаю. Впрочем, у нас никогда не было мышей. О чем ты ведешь разговор? Зачем? – возмутился Борис Никитич. – Я опаздываю.
- Это все твои стишки! – жестко кивнула Неонила Савовна, -  Они до добра  не доводят. Всех погубят: и тебя, и меня. Особенно по  вторникам, когда эти паразиты – поубивала бы их всех – собираются на пьянки!
 Сделав трагическую, душераздирающую паузу как профессиональный лектор для студентов, Неонила Савовна всхлипнула и пошла на кухню готовить  завтрак профессору технического университета. В том всхлипе не было никакой игры,  только абсолютно искреннее горе верной супруги, на глазах теряющей своего  достойного мужа, который вдруг взялся писать стихи, и попал в дурную компанию.

ххх

-Нет, дорогая моя, меня не проведешь, - бубнил Борис Никитич, спускаясь по полутемной лестнице, цепко перебирая руками перила. – Я творчество за твои котлеты не продам. Не нужны мне твои котлеты!
- Борюсик! – зазвенело вдруг сверху так молодо и счастливо, что Борис Никитич привычно заулыбался в ответ.
- А?
- Ты зонтик взял? На улице ливень.
- Нет.
- Сейчас…
  Наверху, там где вне времени трескучий голос Неонилы Савовны всегда превращался в молодой и влюбленный, хлопнула дверь, и Борис Никитич подумал, что через час-другой он все же смог бы скушать пару домашних котлет, а потому следовало взять их с собой.
 Шлепанцы Неонилы Савовны, как две метлы, зашаркали вниз по ступенькам.
-Борюсик, стой там, я  несу тебе зонтик и котлеты. Съешь в институте, тебе полегче станет. И больше не пей. Иначе я не только к ректору пойду на прием, но и в этот ваш союз писателей. Борюсик, я не шучу…
 Неонила Савовна замедлила шаги, понимая, что при быстрой ходьбе не успеет всего сказать.
- Предупрежденный вооружен. Официально предупреждаю не только тебя, Боря, но и всех твоих стихоплетов. Я это сделаю. И не поздоровится всем.
-Тебе и не поздоровится, дорогая, - ответил Борис Никитич, с трудом задирая голову вверх. – Ты скоро?
-Я буду вынуждена рассказать начальству всю правду во имя спасения тебя, меня, нашей семьи, твоей чести, достоинства и деловой репутации. У нас дети, Боря, у нас внуки! Какой позор – пьянство! Ну и, конечно, я забочусь и о твоих собутыльниках и алкоголиках тоже.
Борис Никитич проглотил обиду и, придерживая рукой затылок, взирал наверх, пытаясь понять, на каком этаже находится супруга и как много она еще успеет сказать, спускаясь.
- Борис, мы вчера с участковым еле вытащили тебя из сугроба во дворе. А если бы ты замерз? Если бы мы тебя не нашли, ведь там плохое освещение! Я вынуждена посоветоваться с Лавром Петровичем о таком твоем поведении по вторникам…
- Ха! А то он не знает, - обрадовался Борис Никитич. – Он с нами был и пил больше всех.
Шаги затихли:
- Лавр Петрович?..
-  Лавр Петрович!
- Лавр Петрович - пил?..
-  Пил! И ел!
-  Ректор?! Был ссс вами? – прошептала Неонила Савовна потеряно, и шаги ее затихли.
-  Еще как с нами!  И в сугробе лежал тоже! Лавр твой Петрович… Хочешь, приглашу его к нам, он  почитает свои новые стихи. Бред один, а не стихи.
-  Ректор придет читать стихи? – прошептала Неонила Савовна так, будто жизнь ее внезапно оборвалась.  Борис Никитич явно услышал, как от ее шероховатого шепота отслоилась и посыпалась с корявых стен подъезда сухая штукатурка.
- Да, что такого? Ему за честь с нами выпить! Ведь какой он поэт, Нила? Никакой! Никакущий! Он же серый! Се-рый! Бездар-ный! Как мышь. Как носок. Точно! Не мышь даже, а – носок. Графоман твой Лаврик!
- Лаврик? – потерянно обронила Неонила Савовна. – Носок…?
 Неонила Савовна сначала потеряла дыхание, а потом задышала тяжело и невнятно, как приближающийся тайфун, и Борис Никитич решил спуститься сразу на несколько ступеней ниже.
-Ладно, ладно, я без зонта пойду, зачем мне зонт, если зима, - сказал он и торопливо вышел из подъезда.

ххх

Борис Никитич  присел на лавочку, стараясь вспомнить, какие у него сегодня лекции.
 Зря он связался с этими поэтами. Доведут они его  до позора. Выгонят его из института. Пожалуй что и Лаврика тоже выгонят. Что на них нашло-то такое – стихи писать…
Серый бесцветный паренек присел рядом. Видно, ждал свою девушку.
 Борис Никитич пристально глянул на него из-под очков, - вдруг это его студент? - и незаметно распрямил на всякий случай плечи.
- Вы случайно не подскажете, как  быть  с русской литературой? – спросил серый парнишка, глядя мимо Бориса Никитичу в стену дома так зло, будто решил продырявить кирпичи взглядом.
-Что, простите?.. – растерялся Борис Никитич.
- Нет, не прощу. Не могу. Что делать, не знаете?
- Извините, а что же делать-то… да ничего… И зачем?! С литературой - зачем?
-Зачем – это вас не касается. Вам нужно выбить, сломать четыре основных столпа, на которых держится этот  ненавистный дом, и все полетит.
- Какой дом? Вот этот – дом? – оглянулся Борис Никитич на глухую, продырявленную взглядом парня стену. – Позвольте, зачем же его рушить, там ведь люди живут!
-Потому и рушить, чтоб не жили. Назовите имена этих четырех столпов.
- Нет уж, помилуйте, я пойду. Этот странный разговор, молодой человек, мне ни к чему.
 Борис Никитич стал подниматься, но вдруг почувствовал, что у него нет ног и рухнул на скамейку, лязгнув вставной челюстью.
- Вы спрашиваете, кто они, эти четыре столпа? Поясняю: народ сам назовет вам их имена.  Три вы уже знаете, еще одно под вопросом, начинайте незаметно подпиливать.
- Не буду я ничего пилить! Там мощный фундамент! Если даже его разрушишь, этот дом, можно снова поставить четыре столба и выстроить, извините, конечно,  дом еще выше. И тогда для чего его рушить?  Кстати сказать – зачем? Кто вы?!
- Уничтожьте, сожгите, оскверните, измажьте, сделайте эти четыре опоры погаными, виноватыми, проклятыми, обманите народ и скажите, что столбы были гнилыми и заразными. Напугайте, озлобьте, чтобы никто и никогда не захотел прикоснуться к четырем основным  основам русской литературы.  А доски и щепки меня не интересуют.
- Вы не об этом доме? О литературе?... Я не знаю о литературе, я там посторонний человек. Так, в прихожей топчусь. А вот в этом доме  крыша постоянно течет… Жалуются жители… жильцы… Жаль жителей, крыша ненадежная, это очень плохо… Мне надо на занятия, меня студенты ждут…
-Когда крыша рухнет без опор, она раздавит всех, кто был в доме. Всех лишних. Они - не наши. Они нам мешают. И потому будут уничтожены собственным своим великолепным творением. Крышу мы потом разберем, золото объявим своим и переплавим его на мечи.
-  А с кем вы собрались воевать?  - похолодел Борис Никитич, понимая, что попал в какое-то другое измерение.
- С Богом.
- Вы никогда не победите Его, - улыбнулся он серому парню.
- Мы победим – через тебя. Тобой. Посредством твоих мыслей, слов, чувств, дел.
-Нет, -  помотал головой Борис Никитич, - Никогда.
И снова  улыбнулся.
-Нет?
Прищурив серые ледяные глаза парень пристально глянул на него. – Не хочешь?
-Нет. И если не трудно, называйте меня на «вы». Я с вами  коров не пас,  баланду не хлебал, на нарах не сидел и детей не крестил.
При слове «крестил» парень дернулся, подскочил со скамьи и злобно шипя, пошел прочь.
 Борис Никитич поболтал в воздухе ногами, проверив, чувствуют ли они что-нибудь, потоптался по земле, на удивление легко поднялся со скамьи и пошел в институт, шепча чуть слышно для невидимой Неонилы обещания  больше никогда не пить с поэтами Петербурга. Только с Лавриком, единственно -  потому что – ну какой он поэт?  Графоман! Такой же, как и профессор Борис Никитич.
Однако на Большой Конюшенной что-то с ним такое произошло снова, что он, поведя плечами, пританцовывая и глупо улыбаясь, все же  свернул направо и ухватился за ручку железной двери, ведущей  в союз писателей.
 На четвертом этаже за тяжелой дверью запущенной старинной квартиры, выделенной  питерским поэтам и писателям в качестве места для собраний, его встретил как хозяин Данечка - казахский поэт - полунемец, полуеврей, полурусский и полуказах, как он говорил о себе сам, деля  душу на четыре части. Данечка приехал из Казахстана, где работал в правительстве и  проводил приватизацию, а ныне полновластно распоряжался и сдавал в аренду комнатушки  квартиры, финансируя  и  некоторых нужных ему поэтов.
Данечка - круглый, коротконогий и шустрый, приветливо облобызал профессора Бориса Никитича и сладко заглянул ему в глаза, отчего Борис Никитичу захотелось проверить наличие в нагрудном кармане паспорта и бумажника.
Поэтом Данечка был никаким, но  был большим патриотом.
Борис Никитич сторонкой обошел Данечкин животик, стремящийся потереться об него и  бубня под нос что-то несвязное, пошел к Саше.
 Саша жил по милости Данечки временно в дальней комнатенке-кладовке без окна в качестве несчастного бездомного на нарах. Саша был очень талантливый поэт.